Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 111 страниц)

Спросив своего рябого верзилу, умеет ли он готовить, узнаю, что слишком сложные блюда ему не особо удаются, но он отлично знает, как приготовить обычный суп из 200 граммов мяса и литра воды. Еще один шутник? Ну, поживем – увидим. В любом случае он довольно практичен: на заднем сиденье аккуратный рулон большой тяжелой маскировочной сетки. рядом и в багажнике стоят несколько канистр с бензином.

Но еще не все сделано. Водитель не включен в приказ на выезд.

– Все эти писаришки, одна банда козлов, господин лейтенант! – доносится до меня его голос.

– Тогда я немедленно потребую от них объяснений!

– Ах, оставьте вы это, господин лейтенант. Они делают все чертовски медленно!

– Ладно! – примирительно заявляю и чтобы не терять понапрасну время, советую ему вырезать дыру в маскировочной сетке по размеру люка в крыше нашего авто.

Когда, наконец, водитель появляется с приказом в руках, узнаю, что ему нужны проездные деньги. «Без денег, – произносит он жалобно, – нельзя ехать».

Приходится сдерживаться, чтобы не послать его подальше. У меня горит земля под ногами, а этот парень всеми своими действиями показывает, что сегодня мы не выедем. Все выглядит так, словно он уже придумал что-то на вечер.

Составляю маршрут нашей поездки: straight ahead на запад – Сен-Жермен, Мант, Вернон, через мост у Эльбёфа и на Руан. Затем Гавр и оттуда по побережью в направлении устья реки Сомме – на Абвиль, и если удастся то и на Амьен. Юго-восточнее лежит Компьен – интересно, на месте ли все еще салон-вагон у Компьена? – и 40 километров на восток от Компьена штаб-квартира Фюрера: у Суассона. Ее возвели 4 года назад, в ходе подготовки плана высадки в Англии – да так она и канула в лету.

На карте Лондон кажется рядом. Измеряю расстояние: 200 километров по прямой, не больше. Раз уж карта открыта, осматриваю побережье Англии: Плимут, Эксетер, Саутгемптон, Портсмут, Гастингс – битва при Гастингсе, высадка норманнов, ковер Байо.

Интересно, как сейчас выглядит Байо? Довольно часто я хотел съездить в Байо, да все не получалось. А теперь там янки.

Саутгемптон, Портсмут – они наверняка заявятся из этой дыры за Айл-оф-Уайт. Но что братишки планируют в действительности?

Неужто они на самом деле задумали захватить Париж и потому высадятся через Pas de Calais, где-то севернее Булони?

Наконец водитель получил свое денежное довольствие. Значит – едем! Еще до вечера нам надо успеть в Руан и провести весь следующий день там.

Йордан уже наготове со своим мотоциклом. Все свои пожитки он запихал в две огромные седельные сумки.

– Еще раз к Триумфальной Арке?

– Ясное дело! – отвечает Йордан.

Когда мы, наконец, трогаемся в путь, я смеюсь про себя: меня бросили на фронт – на автомобиле – как когда-то батальоны в бой у Марны на такси.

Бог мой! Как я рад тому, что наконец-то еду. Испытываю такое чувство, словно мне удалось оставить за спиной и Симону и кучу других проблем и забот. Вариться в собственном соку – наконец-то с этим покончено.

А теперь круг почета вокруг Триумфальной Арки.

Когда Арка остается позади, чувствую какое-то облегчение и глубоко вдыхаю всей грудью. Никакой больше нервотрепки, никакой головной боли. Внимательно смотреть по сторонам, отмечать маршрут и вовремя замечать признаки присутствия противника.

РУАН

Чтобы попасть в Руан без проблем, выбираю автостраду, выходящую из города на запад.

Йордан следует за нами на мотоцикле. Мы договорились, что я, если возникнет необходимость, обернусь к нему и рукой покажу знак опасности воздушного налета, т. к. самолеты врага часто пролетают в этой местности.

За Триумфальной Аркой, Avenue de la Grande Armee спускается стрелой на запад, в рассеянную серую дымку.

Читаю с трудом, как и обычно, слова рекламных вывесок: Occasions – Credit Lyonnais – Mobilier de France – Pharmacie – Telegraphes – Postes – Telephone – Boucherie – Credit Commercial de France – Carrosserie – Charcuterie Comestibles.… Дальше читать мне мешают листья каштанов, закрывающие обе стороны улицы.

Улица довольно широка, и потому стоящие по обеим сторонам ее дома кажутся меньше, чем они есть на самом деле. Скоро они фактически сходят на нет: много одноэтажных домишек между маленьких павильонов. Лишь на углах улиц одноэтажные домики показывают себя: Париж редеет…. А вот появляются отстоящие от дороги прекрасные виллы, и огромные, с обрубленными верхушками платаны окружают дорогу. Если поехать налево, то можно попасть в замок Malmaison. Жаль, что нет времени! Несколько развалин справа и слева. Неужели здесь бомбили?

В Bougival наша дорога прижимается к Сене. Река здесь перекрыта шлюзом. В спокойной воде отражаются аккуратные домики шлюзовых смотрителей. Водитель прибавляет газу, поскольку мы едем теперь по булыжной мостовой. В каком-то саду вижу вдруг фигурку садового карлика-гнома в немецком стиле. А на появившемся постоялом дворе вывеску: “Auberge du Relais Breton”. Relais Breton! На запад – это верный путь в Бретань! Ах, если бы я мог попасть туда, куда так стремился!

Яркой жемчужиной сверкает пруд. Какой-то щебет быстро нарастает и вновь исчезает, опять нарастает со всех сторон и вновь уносится прочь. Нахожу источник ритмичного шума: его производит парапет моста.

«Пей глазами чудный вид…» хочу сказать вслух, но тут вижу ржавые трактора с разбитыми грузовиками – транспортный парк Вермахта. И опять сады, целые заросли шпалерных плодовых деревьев. Через миг въезжаем в хвост медленно движущейся огромной колонны военных грузовиков. Движение настолько плотное, что нет никакого шанса вырваться и объехать.

За Сен-Жермен по обеим сторонам дороги разбросаны остовы автомашин, от огня ржаво-красные, среди них различаю несколько автобусов и даже один бронеавтомобиль. Обожженные пятна дерна показывают, что там были остатки каких-то машин, но их убрали. Довольно неприятное место! Но если настолько очевидно, что штурмовики держат эту дорогу под прицелом, то не понятно, как возможно провести по ней колонну грузовиков? Ладно. Остановимся и подождем, пока дога освободится, и мы сможем ехать в хорошем темпе. Риск того, что мы можем здесь влипнуть – довольно высок.

Подходит Йордан. Мотоцикл он поставил на обочине дороги, в руке у него карта.

Уставясь в нее задумчиво интересуется, что может нам лучше свернуть на какую-нибудь проселочную дорогу.

– Тогда мы сможем проехать через Версаль! – соглашаюсь я. – Может, удастся и замок осмотреть?

– Неплохая мысль! – соглашается Йордан. Он еще ни разу не был в Версале.

Я тоже. Какую-то минуту еще колеблюсь и чуть не решаюсь стать туристом, но спохватываюсь и решительно заявляю: «Чепуха! Нам надо как можно быстрее в Руан!»

Для того, чтобы въехать в колонну идущих мимо грузовиков, решаю замаскировать машину. Приказываю водителю наломать зеленых веток у ближайших кустов и обрезать их ножки под один размер.

Сеть, натянутая над автомобилем доказывает свою пользу: мы быстро покрываем машину зеленью веток, втыкая их в ячейки сети. Теперь ни одно стеклышко не блеснет в нашей машине. Уже с двадцати метров мы больше напоминаем веник, чем автомобиль.

Что за день! Если бы не растерзанная техника, торчащая тут и там, то можно было бы совсем забыть о войне. Всякий раз, когда мы останавливаемся, удивляюсь какой здесь мягкий воздух. Во время движения, отдаюсь ему весь. При поездке стою в люке, словно Фюрер в своей машине на военном параде.

Будто подслушав мои мысли, погода вдруг резко меняется: солнце исчезло. Серые полотнища облаком низко стелятся над землей. Вскоре начинает накрапывать мелкий дождик. Йордан накидывает на себя большую серую прорезиненную накидку. Это скорее даже не дождь, а мелкая водяная пыль. Но и это меня радует: отношение к погоде на войне очень меняется. Плохая погода означает защиту от вражеских бомбардировщиков. Я стал иначе, чем раньше оценивать и виды местности: плоские равнины с широкими бетонками дорог вызывают у меня неприятное чувство. Мы мчимся на приличной скорости, и я лишь посматриваю по сторонам, словно на боевом мостике подлодки, пока вновь не въезжаем в аллею высоких платанов. Никто, наверное, уже не знает, кто посадил их вдоль этой дороги, чтобы получить благословенную тень и сколько им еще предстоит здесь простоять.

Недалеко от городка Мант-ла-Жоли вижу огромные чадящие облака за небольшими столбами дыма. Мант-ла-Жоли горит? Запах гари проникает всюду.

Мант-ла-Жоли первый разрушенный город на нашем пути. Лишь угрюмые темные фигуры мелькают тут и там. Бездомные? Или мародеры?

Интересно, удастся ли нам проскочить этот городок без проблем? На большом перекрестке стоят жандармы в касках, и взмахами жезлов сортирую транспорт. Нам надо ехать вперед вдоль целого квартала разрушенных зданий. Но на узком въезде приходится ждать, пока жандарм покажет нам путь среди нагромождений балок и огромных куч разбитого кирпича и щебня.

С удивлением обнаруживаю, что во мне весь этот разбитый город не вызывает ни какого сочувствия. Лишь бессознательно отмечаю разрушения и равнодушно оцениваю то или иное попадание бомбы.

За Мант-ла-Жоли глубоко вспаханная прямыми попаданиями бомб дорога. Марокканцы, с красными фесками на головах, уже здесь и засыпают воронки землей и щебнем. Связисты тянут новые провода. Темп нашего движения снизился до черепашьего.

Совсем рядом с этой дорогой течет Сена. Тополя и ольха образуют красивую группу на ее берегу. Сквозь листву светится цвета охры и крокуса противоположный берег. Несколько зданий на левой стороне дороги почти закрыты разросшимся шиповником. Нигде так не цветут кусты шиповника как во Франции: Постоянное тепло и частый дождь – вот подходящие условия для их роста. Над всей местностью теперь висит синевато-белесая дымка. Она размазывает даль и гармонично связывает все цвета вместе. Под зеленью деревьев на берегу Сены пасутся черно-белые коровы: прямо как на картинах импрессионистов.

В какой-то деревушке осторожно объезжаем неразорвавшуюся авиабомбу. Почти все здания являют собой жалкие развалины, деревья безжалостно сломаны – словно спички. Кора свисает грубыми лохмотьями, обнажая голые остатки стволов.

Город Вернон. Останавливаемся на площади перед собором. Проржавевшие остовы машин среди развалин. Из больших оконных проемов ратуши развиваются на ветру закопченные шторы. Разбитые золоченые рамы и куски люстр валяются перед зданием. Промеж выгнутых наружу боковин соборного окна висят обрывки каких-то пергаментов. Словно паутинная сеть торчит свинцовая решетка витража. Гора щебня высится по обеим сторонам улицы.

К счастью многие здания целы: коричневые фахверки, каждый этаж зданий имеющих до 4 этажей, несколько нависают над нижними. Фахверк здесь несколько отличается от уже известных мне: он показывает здесь только горизонтальные и вертикальные брусы здания, без диагональных деревянных соединений, придающих, при первом взгляде на них, устойчивость всей конструкции. Поперечные балки между этажей с красивыми каннелюрами и резными украшениями. Иногда встречаются также красиво украшенные горельефами угловые колонны.

За Верноном расстилаются поля красного мака, над которыми вьются стаи ворон. На другом берегу Сены между зеленых крон деревьев виден серо-белый замок.

Навстречу движется колонна грузовиков. Что за легкомысленность: пехота сидящая в кузовах, и смотрящая на остовы сожженных грузовиков, кажется, так и не поняла, что будет следующей.

На лугах стоят дома сложенные из булыжника и толстого слоя цемента. Водонапорные башни. У одной снесена напрочь круглая заостренная крыша.

Затем вновь широкие поля, смешанные леса. Свежевспаханные поля имеют грязновато-розовый цвет. Что за минералы могут быть в этой почве?

С каждым километром нашего движения становится ясно, что мы движемся по дороге, предназначенной для наступления. Я и представить себе не мог такую передовую линию фронта.

Так мы и едем. Взгляду некуда деться: он зажат деревьями и кустарниками, холмами и пригорками. То и дело пытаюсь хоть что-то разглядеть, но вижу лишь вершины холмов, образующие аккуратные, с округлыми вершинами треугольники.

Никакого намека на то, что в скором времени этот чудный пейзаж превратится в кровавое поле битвы. В некоторых местах уже сейчас довольно неприятная картина. Во многих разрушенных местах мы просто не можем проехать. Жандармы направляют нас в обход. Это действует как бальзам на душу – надоело смотреть на развалины – хочется видеть нетронутый войной ландшафт.

Непроизвольно мысли мои устремляются к Симоне: много раз она предлагала мне просто смыться. Форму сжечь, натянуть гражданские шмотки и где-нибудь в деревне, среди ее друзей дождаться конца войны. Я же лишь смеялся над нею: напялить на себя засаленный берет, и изображать бретонского крестьянина? Это не для меня! Написанные ею для маки, защитные для меня письма, были тоже довольно сумасшедшей идеей. Хорошо, если в трудную минуту именно мак; захватят меня, а если это будут немцы, да найдут у меня эти бумаги, тут уж мне точно крышка!

На прямом как стрела берегу Сены, между дорогой и скалами, лежит место, полностью разрушенное бомбежками. Оборванные и замызганные ребятишки робко подходят к нашей машине. Все население живет теперь в земляных норах – как черви.

Покрытые грязью дети беспрерывно повторяют: «Malheur, triste Malheur!» Они ничего не клянчат, а лишь монотонно произносят свои жалобы.

Эта деревушка так пострадала из-за того, что здесь расположен мост через Сену.

Поскольку мосты по дороге на Руан тоже разрушены, то жандарм-регулировщик советует нам ехать по дороге через городок Эльбёф, а затем все время держаться левого берега Сены, если хотим попасть в Гавр. Однако мне надо в Руан…. Это мое замечание внезапно разозлило жандарма, и он коротко заявляет, что это невозможно. По крайней мере, парома здесь пока нет.

Но мы все же уже почти у Руана: вдали меж разрушенных стен, словно в рамке, виднеется силуэт собора и церкви Saint-Ouen. Чем дальше, тем больше завалов на дороге. С опор свисают разорванные провода. Нигде ни души. Одинокий полицейский, берет на голове, черная каска на ремне, пересекает дорогу.

Мой вопрос о том, как добраться до Руана, заставляет его остановиться.

Насколько он знает, автомобиль дальше не пройдет. Мостов больше нет. Нам надо вернуться и ехать вниз по Сене до деревушки Гран-Курон, там должен быть проезд. Но он не может этого утверждать наверняка.

Дорога тянется по огромному промышленному району. Мертвые домны. Черные, деревянные ноги огромных портовых кранов на берегу реки – величие технического хаоса – все мертво. Наконец-то переправа. Зенитные установки. Палатки между воронок.

Переправившись, едем назад по правому берегу Сены. Небо опять затянуто полосами серых облаков. Видны какие-то лодки, корабли. Это доки. Грузовые пирсы. Кажется, что вода тоже мертва – так тиха и неподвижна она и словно удваивает картину мертвых промышленных мощностей в глубине пейзажа. Прямо на дороге много воронок от бомб. Повсюду лежат груды железа: Вот целая пароходная труба, а вот половина дизеля. Очевидно, бомбы попали в стоящий неподалеку пароход и разорвали его в клочья.

Проезжая часть моста вздыблена в воздух. Подъезды к мосту словно пустыня. Да, здесь бомбы потрудились на славу!

Собор кажется довольно маленьким, словно зарылся в окружающую его пыль. Видны рубцы церковных палат. Изящные очертания собора еще узнаваемы, но уже издали видны две дыры от прямого попадания бомб в боковой продольный неф.

Городской театр превратился в огромную кучу мусора. Безжалостно искромсанный трамвайный вагон стоит на уцелевшем куске рельсов. Мы едем по клубкам каких-то шлангов и проводов. Нигде никого.

Когда-то давно справа стояло много разных зданий. Здесь, в 1940 году, поработали наши пикирующие бомбардировщики. На руинах растет теперь лишь буйная трава. Бомбы союзников создали новые воронки и далеко разбросали по местности разбитые ранее обломки. Словно археолог, могу видеть «культурные» слои разрушений, следовавших одно за другим. Направляю водителя сквозь горы развалин, как по лабиринту, до самого собора. останавливаемся у главного портала. Йордан, расставив ноги, остается сидеть на своем мустанге. Он поднимет на каску мотоциклетные очки, и качает головой.

Даже он не ожидал увидеть такого разрушения.

Просто чудо, что собор все еще стоит в таком состоянии. А может быть это заслуга средневекового архитектора? Ясно видны следы бомбовых попаданий, но в целом собор стоит как гигантский утес в море серых развалин.

Я буквально ощупываю глазами стены собора и вдруг замечаю сломанные на изгибах опорные балки, разорванные взрывами галереи, расколотые капители. Вокруг, на щербатых плитах пола, валяются замковые камни с изящными каннелюрами. Заглядываю через огромную дыру в стене внутри собора: в полутьме видны люстры, свисающие с потолка на длинных скрученных канатах и болтающиеся под ветром как заведенные. А ветер, словно в лесу, гуляет по всему собору.

Вдруг до меня долетают звуки, напоминающие дикую стрельбу из карабинов и автоматов. Спустя некоторое время понимаю, что эти звуки доносятся от остатков стекла в бывших когда-то прекрасными витражах. «Vitrex» – называются они в Берлине. Так было, когда мы хотели отремонтировать окна в запасенной квартире Зуркампа. Нахожу боковой вход и шаг за шагом, словно вор, шагаю в полутьму. Йордан следует за мной по пятам. Меня пронзает могильный холод.

Полотнища картин над алтарями, словно волны, колышутся под порывами влажного ветра. Изображения настолько пропылились, что абсолютно нельзя ничего разобрать. Во многих местах полотнища пробиты множественными осколками.

В разрушенном боковом продольном нефе разбиты своды. Колонны не несущие на себе ничего более, стоят, словно гигантские стволы деревьев, у которых злая рука обрубила кроны. От оконных розеток осталась лишь куча стеклянного боя. На карнизе с разбитым лицом лежит фигура ангела, рядом фигура какого-то апостола. Меня вдруг пронзает мысль, что творение средневековых мастеров, их старание, усердие и труд были разрушены всего лишь одним движением пальца руки кретина нажавшего кнопку сброса бомб своего бомбардировщика.

Выбравшись вновь на улицу, вижу высоко над собой лицо какого-то человека, корчащего мне язвительные рожи.

Из боковой двери выходит священнослужитель. В руках какие-то грязные вещи. Жестами он приглашает нас за собой. Балансируя на досках, устремив печальный взгляд вверх, где среди ребер стрельчатой арки повсюду видны дыры от осколков, мы следуем за ним.

Священнослужитель ведет нас во двор, мимо остатков сгоревшей библиотеки. Затем мы попадаем в какую-то пристройку, которая должно быть служила трапезной. Здесь он открывает шкаф, неизвестно как уцелевший среди моря разрушений, и я вижу английскую бомбу, расплавленную болванку, с первоначальным весом где-то в полтонны. Долгополый необыкновенно горд и сообщает, что она лежала в середине собора. Затем он показывает нам осколки бомб и бесформенные глыбы металла, представляющие собой оплавленные огнем пожара колокола разрушенной башни Сен-Роман.

– Коллекция военных трофеев прошедших времен, – с сарказмом замечает Йордан, – в любом случае была беднее этой сегодняшней.

К счастью, священник не понимает весь смысл сказанного, поскольку Йордан маскирует свои слова несоответствующей интонацией, и они звучат как искреннее восхищение увиденным.

Обходим собор, оставив машину и мотоцикл на том же месте. Никак не желаю верить своим глазам: в середине Франции находится почти полностью разрушенный город. Никто не сказал, что древний Руан полностью разрушен бомбами. «Vieux Rouen» – называлась привезенная мною их первой поездки в Париж изящная керамическая тарелка, а позже я собрал еще несколько тарелок, так как меня буквально околдовала их чистая синева…

На узкой дорожке между развалинами мы с трудом находим свободное место. Йордан молчит. Никогда не видел его таким неразговорчивым. Присаживаюсь на кусок стены, напоминающей ключевой камень какого-то портала и пытаюсь скрыть чувства за циничными словами: «Из огня да в полымя. По-другому говоря: сначала Берлин, затем Париж…»

– И снова в полымя, – заключает Йордан, стоящий передо мною, в своем кожаном одеянии с тяжелыми складками, словно статуя. «Ты хотел сказать – бомбы и снова бомбы» – «Давай позаботимся о ночлеге и ужине. На вокзале наверняка все это имеется».

Никак не могу поверить, что здесь правит бал кладбищенская тишина, хотя фронт совсем рядом: не далее ста километров.

Здание вокзала уцелело. На скамейках, с маленькими болонками на коленях сидят несколько взволновано говорящих о чем-то, похожих на ворон женщин. Их визгливые голоса звучат необычно громко.

Окошко кассы и небольшой магазинчик закрыты. Только в маленьком деревянном домишке чувствуется живинка. Попытаемся здесь получить ночлег. Напротив вокзала мы видим гостиницу, где на четвертом этаже удается получить номер.

То, что можно было бы легко принять за героизм или некую бесшабашность, являет собой лишь плод наших размышлений: Вряд ли томми проявит интерес к полному разрушению вокзала, так как очевидно, что железнодорожные пути и мосты между Гавром и Парижем полностью разрушены.

Зазвучавшие сирены и доносящийся бешеный лай зениток никак не влияют на нашу теорию.

Чем гостиница меньше, тем больше красного и золотого в ее цветах. Красное и золотое – это цвета роскоши. Дорожка красная, а старомодная полированная мебель обита красным плюшем. Ярко начищенные латунные детали внутреннего убранства сияют золотом. В маленьком салоне лежит стопка пышных каталогов какой – то пароходной линии, чьи пароходы давно не ходят по Атлантике. На лестнице стоит мавр и держит в правой руке горящий факел.

Номера совсем крошечные. В номере каждая потолочная балка любовно укрыта от взоров. На полу лежит красный ковер. Стены оклеены обоями с рисунками фазанов сидящих на красных розах. Один фазан смотрит вниз, другой, прямо над ним, смотрит вверх. И так на всех стенах. В туалете едва можно стоять. Но при этом, внутренние стороны унитаза покрыты рисунками голубых хризантем.

Под окном лежит мертвая улица. Наша замаскированная машина стоит перед входом. Я могу заглянуть в комнату стоящего наискосок от нас дома. Кровать там пошире, чем моя. Это единственный предмет в комнате: полностью французская обстановка.

Неподалеку мы обнаруживаем офицерское общежитие в стиле восьмидесятых годов. Такой же бронзовый мавр, как и в гостинице, но с факелом, зажатым в кулаке, стоит в углу фойе. Стоячие вешалки подавляют своими размерами. Хозяйка дома: толстая, накрашенная без меры, но подвижная и юркая, стоит на своих полных ногах, которые она показывает без стеснения.

Йордан кажется потрясенным. Когда я спрашиваю его о чем-то, он, кажется, ничего не слышит. Мне тоже не очень то и весел. Следовало ли нам избежать заезда в Руан? Если бы нам кто-то сказал, насколько серьезно он разрушен, то мы наверняка не поехали сюда.

Несколько лейтенантов – пехотинцев, подвыпивших и здорово навеселе, лишь усугубляют общий вид. Приходится напустить на себя вид очень занятого человека, с тем, чтобы они не уселись за наш столик.

И тут Йордан внезапно говорит: «Если так и дальше пойдет, как предвидел наш господин командир, то дело пахнет керосином…»

Я вскидываю на него глаза в недоумении, и он продолжает: «Ты хоть представляешь, себе как все сложится? Когда уважаемые господа высадятся здесь, где все готовы их встретить – ну, между Сомма и Сеной – а мы ждем их в Абвиле, Трепоре или Дьепе… смешно, не так ли? – итак, если мы ждем там господ захватчиков нас в муку смелют корабельные орудия с моря и атаки с воздуха. Это относится к нашей боеготовности! Звучит напыщенно, а на самом деле – дело дрянь! Будет жарко, как в аду». Мысленно призываю его закончить этот пустой треп, Но к моему удивлению Йордан гонит лошадей дальше: «Ведь может так оказаться, что они высадятся в двух местах и затем попытаются замкнуть кольцо. Даже в том случае, если линия фронта, составит где-то добрых сто пятьдесят километров. Но кто его знает…Прежде всего мы не знаем какими войсками располагаем в этой местности. А мы болтаемся здесь как придурки. Бисмарк хочет лишь свою знаменитую «кровавую дань» – и это лишь одно, что интересует более всего эту напыщенную свинью: много погибших, много чести войскам. Героический бой фанфар к обрамлению сообщений о потерях – это как раз в его вкусе!»

На секунду, взглянув мне в лицо, Йордан кривит рот в усмешке: «Ты уже составил свое завещание и, наверное, тщательно хранишь его. Как все это выглядит ты уже видел. Сердце не может не дрогнуть. В Канне под развалинами лежат более тридцати тысяч французов: результат обстрела города с моря. Такого нет ни в Саутгемптоне, ни в Ньюпорте, ни в Портсмуте…Потому – то и готовься к тому, что грядет!»

Йордан замолчал, погрузившись в свои мысли. Вечер перестал быть приятным времяпровождением.

Проснувшись от каких-то расплывчатых мыслей, не могу более уснуть, и лежу, уставившись в темноту незнакомой комнаты. Высунувшись в окно, смачно плюю с мостовой, а потом бросаю монетку, просто для того, чтобы услышать ее звон от удара по камням.

Мертвая улица медленно оживает. Матросы по двое-трое тянутся по ней, затем появляются несколько французов с сумками и одеялами – словно направляясь в бомбоубежище. Неужели звучала сирена?! Проспал я ее что – ли? Вид того, как французы, шаркая ногами, и переговариваясь друг с другом, двигаются по улице, говорит о том, что им это уже давно привычно. С трудом доходит, что они топают в убежище, чтобы поспать там, как мы в гостиницу.

Ночные прохожие удаляются, и тревожная тишина вновь окутывает улицу. Далекий шум мотоцикла приносит какое-то облегчение.

В туалете меня вновь тревожит какой-то шум. Сижу с голой задницей на очке, а ушки на макушке. Хочу снова услышать голос парня за дощатой стеной – то ли француза, то ли немца. Но ничто не нарушает ночной тишины. Только вздохи и стоны, и звенящий от страсти девичий голос: «Arrete! – Tu me fais mal! – Je t’em supplie: Arrete! – T’es fou! Arrete donc!»

Рано утром покидаю гостиницу – в желудке болтается чашка коричневого бульона и кусок хлеба с тонким слоем мармелада. Хочу сделать несколько фотографий при утреннем освещении. Йордан и водитель дрыхнут без задних ног.

На улицах оживленно, словно утро вытащило на свет божий всех этих людей из их нор. На большой площади, закрытой с двух сторон церковью Saint-Ouen и ратушей, стоит статуя всадника. Она вся покрыта зеленой патиной. Фигура французского короля обезображена большой головой на узких плечах.

Занятно: несмотря на лежащие вокруг руины, статуя совершенно цела, словно бомбы с уважением отнеслись к шедевру безвестного автора.

За собором, между прекрасных фахверков, стоит церковь Saint-Maclou. Прямое попадание разрушило церквушку на уровне алтаря. Усталые рабочие с усилием разбирают огромные глыбы тесаных камней. Утренний ветер с такой силой вздымает облака пыли на развалинах, что приходится, наклонив голову и закрыв рот и глаза, чуть не на ощупь двигаться вдоль руин.

Спрятавшись от ветра за угол, пытаюсь фотографировать, но в этот момент ко мне подходит какой-то Старик и объясняет, что эта церковь была так разбомблена из-за того, что под ней находится отводной от Сены канал, в котором прячутся немецкие подлодки. Именно это и узнали союзники. Бомбардировка собора также имела для них смысл, поскольку они узнали, что немцы хранят в ней боеприпасы – в склепе под алтарем.

Слушая его болтовню, думаю несколько иначе: никто не озаботился тем, почему же при прямом попадании боеприпасы не разорвали все вокруг. Никто не вдумался и в слухи о том, что надо позаботиться об уцелевших боеприпасах – как это объяснить? Французы неистощимы на выдумки.

Прохожу мимо башни с часами. Размочаленные куски дерева лежат по всей улице: а вот половина женского туловища, одна рука задрана вверх. Смотрю по ее направлению и в одном из карнизов вижу люк: над ним все еще стоят две обнаженные женские фигуры. Наверное, это были три грации. Поднять эту деревяшку и взять с собой? Да ну ее!

Взгляд привлекают целые старые дома с окрашенными в красный цвет фахверками, лишь скривившимися под тяжестью лет. Дома кажутся нежилыми от возраста. На одном доме висит вывеска: «Chambres meublees»

Выхожу на мертвые улицы. Закрытые ставни. Хлюпающая под порывами ветра черепица крыш. Внезапный порыв ветра так резко бросает мне в лицо занавеску из окна квартиры первого этажа, что я испуганно вздрагиваю. Повсюду шныряют кошки, забираются на лежащие вповалку стропила, выгибая спины, трутся ими о двери и недоверчиво смотрят на меня. Здесь их царство. Может и крыс здесь более чем достаточно?

Вдруг раздаются громкие голоса. За разрушенной стеной спасаются от ветра несколько парней. Они выносят какие-то мешки из подвала разрушенного дома. На первом этаже была пекарня. У тыльной стороны печь раззявила черную пасть. Свалены в кучу корыта под муку.

Что за жизнь! Куда бы ни пошел, везде одни развалины!

Среди всех разрушений вижу чудом уцелевшую церковь. Лишь оконные выступы разрушены. Внутри сваленные горой кровати. Между кроватями стоит планер из фанеры и парусины. Крылья лежат вдоль корпуса: вид настолько удручающий, что я лишь качаю головой.

Пленка закончилась и присев на большой обломок, чтобы сменить пленку, я вдруг чувствую, что все эти развалины подавляют меня: более всего я хотел бы увидеть над собой чистое небо.

Теперь уже и Франция окончательно разрушена. Такие разрушения невозможно восстановить. Что же будет после войны?

А откормленные парни из Огайо и Канзаса переправляются через Атлантику, чтобы быть перемолотыми в мясорубке войны. Русские, евреи …. Возможно ли вообще представить, что одно единственное чудовище в образе одного человека может превратить весь мир в дурдом? Что происходит в мире? Что задумала извращенная природа?

В голове все перемешалось. «Соберись! Хватит хандрить!» – приказываю себе, работа – вот лучшее средство от хандры.

Итак, вперед! И опять фотографирую эти развалины. Задокументировать, как все это выглядит! Сохранить на все времена то, что сотворили эти вандалы с прекрасным средневековым городом….

Йордана нигде не видно. Интересуюсь у водителя, не видел ли тот его.

– Только слышал, господин лейтенант. Я имею в виду мотоцикл….

– Ну и что? – спрашиваю нетерпеливо.

– Когда я вышел, он уже позавтракал.

– Может, он захотел что-то сделать на свой страх и риск, – говорю и тут же замечаю, что несу ерунду, – Вероятно, мы для него слишком скучны или осторожны. – Тут же добавляю.

Водитель понимающе глядит на меня. И произносит: «Я видел, что фуражка, которая была у него в багаже, это просто пилотка. А еще у него была тельняшка. Если он сбросит форму, то вполне сойдет за гражданского». Водитель не мигая смотрит на меня, ища одобрения. Смотрю на него в глубокой задумчивости.