Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 94 (всего у книги 111 страниц)

Великолепно! Теперь только еще не хватало, чтобы адъютант решился отправиться в город и сцепился там с Maquis.

Когда встречаю в офицерской столовой инжмеха и Первого помощника с лодки и перевожу дух, инжмех с наигранным равнодушием произносит:

– Вас это не удивляет? Шефа флотилии нет на месте – и само собой, адъютанта тоже… Вероятно, он тоже на рыбалке…

Свихнуться можно!

Как бы не получилось так, что наш драндулет не сможет выехать, потому что этот идиот адъютант исчез, как испарился.

– Ну, надо надеяться, Вы пройдете живым и невредимым, – продолжает инжмех. Он произносит это так глухо, что это звучит как: А для нас нет никаких шансов уцелеть.

Вновь чувство вины охватывает меня. Но разве заранее не было предопределено, что я ухожу, а лодка нет? Разве об этом на лодке не подумали?

Никто не знает, что сказать, до тех пор, пока инжмех не спрашивает:

– Однако, Вы, все же, сможете взять с собой мою почту?

Меня охватывает внутреннее напряжение, и тут же во мне вспыхивает подозрение:

– А что, разве адъютант не объявил, что мы хотим взять с собой почту?

– Ни словом!

– Но экипаж – они-то знают это?

– Боюсь, что нет. Никто не сказал людям ни слова об этом.

– Вот засранец!

– Вы когда должны выезжать…? – спрашивает инжмех растерянно. – Самое позднее?

– Собственно, мы хотим как можно скорее отправиться.

– Большинство, конечно, не имеют готовых писем, они еще только должны будут написать их, – вмешивается в разговор Первый помощник.

– Хорошо. Часа хватит – или полтора? – отвечаю ему.

– Думаю, часа должно хватить. Давайте, старпом, поднимайте тревогу! – произносит инжмех, и едва лишь Первый помощник уходит, из него вдруг прорывается наружу:

– И все же, это свинство так поступать. Лишать людей последней радости!

Я не хочу еще больше возбуждать инжмеха. Поэтому не говорю ему, что мы уже разместили целый мешок почты в «ковчеге» – исключительно от персонала Флотилии.

– Простите, – говорит инжмех, – но мне надо тоже приняться за дело, – и удаляется быстрым шагом к своему бараку.

В этот момент нарисовывается Бартль и гремит уже с пяти метров:

– Ручные гранаты, господин лейтенант! – и протягивает мне связку из пяти ручных гранат, словно букет цветов.

– Это же гранаты с рукоятками, как толкушки для кухни. Я думал, Вы раздобудете современные ручные гранаты.

– Не оказалось, господин лейтенант. У них здесь только трофейные гранаты – бельгийские или голландские. Они точно не знают. Зато, эти гранаты довольно просты для удержания в руке – у нас такие были раньше. Вы же в этом разбираетесь, господин лейтенант, не так ли?

– Не сомневайтесь, точно на такие штуковины меня и дрессировали.

Принимаю решение: Три штуки в «ковчег», одну беру с собой на крышу, а последнюю кладу Бартлю на приборную панель. Покончив с гранатами, обращаюсь к Бартлю:

– Переодевайтесь, собирайте весь Ваш хлам, и самое позднее через час, быть снова здесь. И еще: соберите у тех, кто написал, письма.

То, что я за всю свою жизнь лишь однажды бросал боевую ручную гранату, я думаю, Бартлю знать не обязательно: Какое тогда было волнение в Глюкштадте! Дважды мы должны были выходить на учения в полной экипировке и стояли, ожидая окончания причитаний двух парней, которые никак не могли справиться с этими чертовыми штуковинами, но, к счастью, у нас был один чокнутый кобольд, унтер-офицер, муштровавший нас быстро бросать эти «хлопушки» через бруствер, пока они не взорвались в руках.

Потому я испытываю старую антипатию к ручным гранатам. Но что иное мы можем придумать, как не вооружиться с ног до головы?

Адъютант, как черт из табакерки, внезапно вырастает передо мной. Хочу уже наехать на него, но его лицо буквально сияет:

– Поздравляю с повышением по службе!

– Это как? Почему?

– Сообщение только что поступило телеграммой. Вам присвоено, номера приказа пока не знаю, звание обер-лейтенанта!

Не могу найти подходящих слов. Наконец выдавливаю:

– Довольно поздно!

Адъютант в изумлении пялится на меня. Он, наверное, ожидал, что я запрыгаю от радости на одной ножке.

– Я уже достаточно давно являюсь лейтенантом Германского Военно-морского флота – и это потому, что всегда прибывал лишь короткое время в какой-либо части, и всегда как прикомандированный к ней…

– Но теперь…

– Теперь и имеющееся мое звание, и вообще положение вещей, меня совершенно удовлетворяет!

Адъютант недоверчиво смотрит на меня.

– Все равно. Мои искренние поздравления!

Он улыбается и подает свой плавник. Этот парень разом напускает на лицо некое обязательство. Затем объявляет голосом рекомендателя:

– Но это еще не все! Мы узнали от Вашего командира, сколько погружений Вы имеете за плечами – седьмой и восьмой боевой поход на U-96 под командованием капитан-лейтенанта Леманн-Вилленброка и теперь еще на U-730. Этим Вы заслужили нагрудный «Знак подводника»!

Когда все это слушаю, то больше уже и вовсе не знаю от сильного смущения, что должен сказать в ответ. Адъютант спасает меня, выступая спасательным кругом: Он достает из кармана футляр, а из него латунную брошь. Подает их мне и говорит:

– На Вашу куртку я, Вам, к сожалению, не могу прикрепить этот знак.

Тут, наконец, я снова прихожу в движение и принимаю золотую птицу в правую руку.

– Вторично говорю Вам: Мои сердечные поздравления! – громко объявляет адъютант, но теперь уже с большей тщеславной уверенностью в своей правоте.

Тысяча чертей! так и подмывает меня бросить в ответ, однако, проглатываю эти слова и задумываюсь: Что же теперь делать? А затем: Надеюсь, адъютант не ожидает от меня сейчас приглашения к празднованию. Круговая чарка в «ковчеге» была бы достаточной для такого случая, ведь так как иначе мы все еще находимся здесь, и хрен его знает, когда нам удастся выехать.

Адъютант ведет себя так, как будто я внезапно стал совершенно другим человеком – так сказать ему «подобным». Теперь он разговаривает как обер-лейтенант с обер-лейтенантом и при этом становится более разговорчивым:

– Томми постоянно сбрасывают здесь свои мины, так как у нас здесь довольно мелко. Я отметил здесь кое-что для Вас…

Он достает из нагрудного кармана добросовестно сложенный лист формата А4 и разглаживает его. Затем зачитывает:

– «23 июля 1943 года здесь затонул один из современных тральщиков – М-152 – и это в многократно проверенном и протраленном районе». Это должно Вас заинтересовать, нет?

Говорю себе: Ты должен вынести и это! Вот хороший повод еще раз потренироваться в собственном самообладании.

Погружаюсь в свою новую роль, изображая себя чрезвычайно довольным его поздравлениями – и это при том, что мне сильнее, чем прежде, хочется бросить парочку ручных гранат в расстилающееся предо мной болото летаргического сна – и сделать этих лентяев здесь бодрыми и активными, просто так, ради шутки.

– У нас здесь, на рейде, случилось несколько происшествий! – адъютант начинает снова. – Здесь в прошлом августе два патрульных катера были уничтожены самолетами-штурмовиками!

При этом одаривает меня взглядом, требующим одобрения, да таким, словно он при этом получил орден за заслуги. Затем продолжает:

– Один затонул. Штурмовики никогда не налетают одиночками. Но так много мы еще никогда не видели…

Парень производит такое впечатление, как будто уже принял на грудь несколько стаканов. Он размахивает своим листком и все больше распаляется:

– Им чертовски везло! Месяц назад они потопили на подходе подлодку U-1222 в этом же районе моря. Полностью уничтожили. Каплей Билфельд.

– Интересно, это и в самом деле очень интересно!

– Еще мне нужен Ваш Зольдбух! – раздается внезапно изменившийся голос адъютанта, правда, я не могу реагировать немедленно и поэтому переспрашиваю:

– Зольдбух?

– Так точно! Для внесения записи и проставить печати.

Бог мой – конечно! мелькает мысль. Обер-лейтенант должен следовать уставному порядку.

– Через несколько минут все сделаю. Затем принесу Вам и Вашу курьерскую сумку, – доносится голос адъютанта, когда я уже поворачиваюсь, уходя.

Как бы теперь воспользоваться этим своим новым военным знаком найдя ему достойное применение?

У меня даже нет синей формы, кроме этой серой рабочей, с подлодки, что ношу на себе.

Этот мир точно спятил!

Поскольку я выполнил норму погружений по количеству дней для получения знака «консервного ключа», то могу топать теперь с этой латунной брошкой на груди, о которую всякий встречный поперечный глаза себе вывихнет, рассматривая его. Если бы мы не сделали такую огромную дугу, если бы мы прибыли в самом быстром темпе из Бреста в La Pallice, то я точно не получил бы эту золотую штуковину. При ясном дне получил такую блестяшку, за что, хочешь, не хочешь, а надо благодарить Томми. Во, смеху-то!

– У нас нет звездочек для погон, господин обер-лейтенант, – слышу от маата-писаря, когда спустя четверть часа появляюсь в канцелярии, – и, к сожалению, также ничего для рукавов…

Здрасти-мордасти – ну и обеспечение! Звездочки, которые, конечно же, подошли бы, к награждению. Что за расхлябанность! Новое звание – а я никому не могу это показать.

– В военторге, в отделе офицерской одежды, в Париже – там имеется все необходимое, – советует мне маат.

– Да это я и так знаю! – перебиваю его и думаю про себя: Если бы мы только оказались в Париже!

В этом вопросе можно полагаться лишь на судьбу. Что за чертова участь!

– Тьфу, тьфу, тьфу три раза! – отвечаю ему громко.

Мы должны попытаться двигаться по возможности самым прямым путем к Loire.

Я называю такой способ мышления Наполеоновским: Значит сначала на северо-восток по рукаву между берегом и по незанятой пока части Франции. На этом пути лежат города Niort, Saint-Maixent, Poitiers. А затем на север, к Loire. Но как? Лучше всего, пожалуй, либо через Loudun, либо через Chаtellerault на Tours – в зависимости от ситуации.

Судя по всему, завоевания территории Союзниками в направлении Парижа не настолько большие, как я опасался. Сначала они, кажется, наносят удары по побережью, двигаясь на юг, с тем, чтобы одну за другой уничтожать наши морские базы.

А что будут делать французы?

Почувствовали ли себя Maquis теперь более воодушевленными для атак, или братишки все еще выжидают? Слишком уж все как-то закручено: В конце концов, я должен прибыть к Loire.

Chenonceaux, Amboise, Chambord – как часто я искал эти названия на карте, мысленно путешествуя по Loire. Я, правда, могу отличить Vouvray от Chinon – в Париже можно было, за деньги и добрые слова и с помощью Симоны еще в прошлом году позволить себе выпить самые хорошие вина Луары, но тогда я не очень-то и хотел.

Я знаю города Blois и Orleans по фотографиям. Меня охватывает озорная радость: Если все удастся, теперь же, словно на последней минуте… И если мы сначала доберемся до Orleans, то дальше уж все точно получится: то ли с Божьей, то ли с чертовой помощью.

Отсюда до Orleans, вот самый рискованный путь.

Лучше всего я бы тихонько слинял отсюда. Постоянные церемонии прощения висят у меня камнем на шее. В Бресте я уже трижды переживал подобное.

Смущенные сплетни, невысказанные упреки: Ты-то имеешь шанс, а мы должны оставаться здесь, в этом говне…

Беру в канцелярии лист бумаги и карандаш и сажусь в столовой, чтобы написать несколько прощальных строк командиру.

Остается еще полчаса.

Я получил назад свой зольдбух, и курьерская сумка опять висит у меня на плече.

Когда я как раз обдумываю, обо всем ли мы подумали, все ли предусмотрели, появляется Бартль, с грязной, туго-набитой брезентовой сумкой в одной руке и пачкой конвертов в другой.

– Мы могли бы еще спокойно перекусить, – говорю ему.

– А если камбуз уже закрыт, господин обер-лейтенант? – заставляет Бартль меня задуматься.

– Тогда выдерните ноги коку… Где кстати наш «кучер»?

– В машине, господин обер-лейтенант.

– В «ковчеге»! – поправляю Бартля.

Вижу, что «кучер» уже водрузил четыре больших мешка дров на крышу нашей колымаги. Из-за них нам придется преодолевать чрезмерное сопротивление встречного воздуха. Но при нашем слабом темпе мы, наверное, этого не почувствуем.

«Кучер» спит на своем сидении.

Останавливаюсь рядом с «ковчегом» и рассматриваю готовый в путь драндулет: Я все еще никак не могу понять то, что мы обладаем транспортным средством. И сверх того еще и этим водилой!

Жить так беззаботно, как этот леший – не признак ли это настоящего Иакова? Нечто подобное, так мне кажется…

Теперь этот парень полностью доверяет мне. И когда одаривает меня своим преданным взглядом, я от смущения не знаю, куда мне смотреть.

Из какой деревни, из какой глуши, может происходить наш «кучер»? Или из какого леса? Ему лет двадцать пять, а он едва может говорить. Это, пожалуй, продлится, до тех пор пока я привыкну и к нему и к его булькающей, ломанной речи.

Бартль приносит на двух тарелках сосиски и картофельный салат.

– Кругом – марш!

В своем искреннем удивлении Бартль не знает, что он должен делать.

– Нас теперь трое, мой дорогой! Ясно?

Бартль ставит обе тарелки на радиатор-холодильник и направляется на камбуз.

– Оставьте «кучера». Пусть он спокойно поспит, – говорю ему, когда он появляется снова – на этот раз совершенно бездыханный, как загнанный клиентами официант. – Поставьте ему еду прямо перед носом, на приборную панель.

Через несколько минут подходит один матрос из экипажа и отдает Бартлю в руки свой конверт.

– Ну, вот все и получилось! – говорю Бартлю.

– По каплям, в час по чайной ложке, – отвечает тот.

– А где Ваши вещи?

– Все свое ношу с собой, господин обер-лейтенант, – отвечает Бартль и указывает на брезентовую сумку, лежащую на заднем сидении.

– Ну, тогда shake hands с Вашими парнями!

Также и для меня наступило время отметиться по всей форме.

В канцелярии узнаю: «Шеф все еще на рыбалке, господин обер-лейтенант.»

Ну, и, слава Богу, говорю себе: Лучшего и не требовалось! Все идет просто отлично! Ведь в этом случае мне более не нужно встречаться с этим кривоногим…

Когда возвращаюсь к «ковчегу», вплотную рядом с ним образовался кружок, где сидят парни и выпивают. Я так сильно охвачен внезапным нетерпением поездки, что едва могу удержать стакан, который мне – не знаю, кто – подали. Чертовы нервы!

Один из сидящих в круге произносит:

– Вид такой, как у нас дома, когда приезжали цыгане…

Другой постанывает:

– Ах ты, Боже мой!

«Кучер» сидит с таким тупым выражением на лице, как будто его только что уволили с работы.

Последнюю почту приносят в виде перевязанной бандероли. Я укладываю ее со всей тщательностью – как если бы желая выиграть еще немного времени: Бартля пока нет.

– Оёпересетематьвашузаногу! – тихонько ругаю Бартля, с головой в «ковчеге», а задницей наружу, так что никто не может услышать.

«Кучер» влезает на корму к котлу, отдраивает замок крышки люка, откидывает её кверху и шерудит кочергой. За что получает одобрение.

Теперь уже можно было бы и отправляться – да Бартль как сквозь землю провалился!

Не хватало еще, чтобы я опозорился здесь из-за него. Но веду себя невозмутимо:

– Пойду-ка разыщу его, – говорю и тащусь в направлении офицерской столовой.

Если еще потянем время, то будет бессмысленно выдвигаться, я не хочу быть слишком поздно в одиночестве на шоссе. В любом случае хочу добраться до фельдкомендатуры в Niort.

Мы сегодня же должны убраться отсюда – e tout prix!

Не нахожу Бартля ни в столовой, ни в канцелярии, ни в его кубрике. Ярость вскипает у меня где-то в животе, и я останавливаю всех встречных и поперечных:

– Нашего боцмана не видели? Старого такого паренька?

Но в ответ получаю только смущенные пожатия плечами. Наконец, через окно казармы, обнаруживаю Бартля сидящего с кружкой пива в руке: Он отвалился от стола и сидит с важным видом. Я до такой степени возмущен, что едва сдерживаюсь, когда встречаю его у дверей.

– Еще бы пять минут, и я бы Вас оставил здесь, – срываюсь на него как цепной пес.

Бартль напускает на лицо выражение раскаяния, как умелый актер.

– Я встретился со старым приятелям, господин обер-лейтенант, – выдавливает он извинение.

Если бы я только знал, можно ли рассчитать на Бартля, когда потребуется!

– Я Вам верю, и все же, лучше оставлю Вас здесь!

Старый боцман смотрит на меня как побитая собака.

– Хватит. Все – время вышло! Мы не должны больше терять ни минуты!

Тем временем к «ковчегу» приволокли еще один тугой мешок. Бог мой! На такое количество почты я не рассчитывал.

Топка «ковчега», его, так сказать «коксовый завод», уже давно выработала необходимый нам для движения газ. Как раньше в чугунолитейном производстве, в вагранке, вижу через загрузочное отверстие красный пылающий жар.

– Этот стук – он должен быть таким? – спрашиваю «кучера».

– Так тошно, господин оберлетнант! – хрюкает тот назад.

Я благоразумно пока не влезаю на крышу. Не хочу придать дополнительного комичного эффекта нашего убытия стоящим вокруг зрителям.

Прижимаюсь вплотную к водителю. В «ковчеге» стало довольно тесно, особенно для Бартля, который вынужден сидеть вместе с мешками полными почты.

На крыше мешки, внутри мешки – мы смотримся как экспедиционный автомобиль.

– Ну, с Богом! Желаю вам сломанной мачты и поломки шкота! – раздается голос командира.

Неужели этот человек никогда не обретет покой? Он стоит рядом с адъютантом, который беспокойно переминается перед своей дверью.

Мы не договорились ни о каком знаке для начала нашего движения, но «кучер» понял – слава Богу! – что мы должны показать сейчас впечатляющий и запоминающийся старт.

Когда «ковчег» приходит в движение, начинается большой шум и гам. Во мне поднимается ликование: Господь Всемогущий! Мы движемся! Я как в тумане.

К счастью, «кучер» знает дорогу, и мы быстро выкатываемся на вылетную магистраль.

КУРС НА ЛУАРУ

Штабеля стволов деревьев по левому борту кажутся своего рода маскировкой для бетонированного Бункера. По правому борту раскинулся покрытый травой склон – трава высохшая, коричневатого цвета: не удивительно, при такой-то жаре.

Спортивная площадка. Городской парк, пара лебедей на пруду…

Кидаю последний взгляд на Старый пиратский порт La Rochelle… А дальше: пустые бочки в качестве ограждения какой-то стройплощадки, строительный мусор, цементные трубы…

Навстречу нам движутся велосипедисты: рабочие в глубоко надвинутых кепках на головах. Стоящие вразброс, вплотную к дороге, одноэтажные дома, справа одинокая серая церковь. «BOUCHERIE» – «COIFFURES» – «BOULANGERIE» – «PATISSERIE»… Проезжаем аллею из обрезанных платанов, которые уже выгнали новые, толстые зеленые букеты. Затем проезжаем какую-то деревушку: перекресток, вплотную окруженный домами, бистро, авторемонтная мастерская, еще бистро.

Мы и в самом деле находимся в пути!

Что за чувство: В ПУТИ. Солнце остается по косой сзади, и это хорошо. Дорога мерцает от сильной жары. Облака висят в глубине неба, неподвижные, как армада попавших в штиль парусников. Судя по всему, примета скорой резкой перемены погоды.

Сейчас 15 часов 30 минут.

По обеим сторонам дороги расстилаются поля, покрытые легкой зеленью. Мирный ландшафт, будто совсем нет войны. Но затем, у самой дороги, вижу воронку от авиабомбы. Похожа на аварийное бомбометание. Так по дурному отбомбиться вряд ли кто мог в здравом уме.

Окружающая местность слегка волнистая, словно гофрированная. А согласно карте она полностью плоская.

Замечаю, что тени тополей потеряли свои резкие очертания: С запада небо заметно стягивается, солнце затемняется дымкой и напоминает молочную кляксу.

Направляю мысли назад, к U-730: А что, если лодку, все же, раздолбут под орех? Вероятно, война закончится, а бедолаги так и не узнают об этом, если их радиостанция накроется медным тазом. И просто будут волочиться дальше по темному морю…

Погода и в самом деле меняется.

Скоро все выглядит так, будто мелкая, слезящаяся сырость порождается самим воздухом, и капот нашего двигателя начинает поблескивать словно лакированный. Дождь в это время, в этой местности – необычное явление. Но никаких сомнений: Идет дождь, даже если и в такой максимально странной манере – в виде тонкого, легкого пара, будто распыленный из форсунки. Совершенно не такой дождь, как в Бретани. Здесь он едва проникнет в землю. И, все же, этот дождь является благом: он очищает воздух и удаляет пыль.

– Где мы будем ночевать, господин обер-лейтенант? – раздается сзади.

– Не имею никакого представления. Главное, что мы выехали и движемся. Теперь нам надо покрыть как можно большее расстояние, а там посмотрим…

Господ Maquis можно в расчет не брать, просто потому, что здесь, на этой дороге нет никого из нашей «фирмы». И все же надо быть чрезвычайно внимательным и постоянно наблюдать. Как только выезжаем из туманной пелены дождя, хочу забраться на крышу, для лучшего обзора.

Машина, на которой я передвигался за фронтом Вторжения, была лучше приспособлена для моих целей: Она имела люк в крыше, и я мог становиться на сиденье и, высунув верхнюю часть туловища и крепко уперевшись, широко расставить руки, как командир танка.

На крыше мне придется лежать на животе между мешками с дровами, как за земляным валом или еще как-нибудь искривившись.

Что за гримаса судьбы: Из моего пистолета Вальтер я еще ни разу не выстрелил. Мой автомат тоже не пристрелян. Можно было бы приказать остановиться и наверстать упущенное, да боеприпасов теперь довольно мало. Пара магазинов, лежащих на заднем сидении, это и есть весь мой боезапас. У Бартля вообще нет никаких запасных обойм для его пистолета, а «кучера» я еще об этом пока не спросил.

– Едва ль с трудом могу поверить, что нам удалось уехать, господин обер-лейтенант, – бубнит мне внезапно в ухо Бартль.

– Если бы Вы когда-нибудь могли отучить себя от этого, Бартль!

– От чего, господин обер-лейтенант?

– От этого Вашего «едва ль с трудом верю», которое Вы так часто говорите. Это ведь плеоназм.

– Что-что, господин обер-лейтенант?

– Масло масляное. Фраза «Едва верить» – подходит. Она значит «почти, с трудом». Фраза «с трудом верить» – тоже пойдет. Понимаете?

– Нет, господин обер-лейтенант!

– Тогда забудьте об этом!

– Оставшиеся в La Pallice, вероятно потеряли покой, господин обер-лейтенант, – говорит Бартль безразличным тоном.

– Все скоро изменится, – отвечаю также.

Поскольку Бартль молчит на это, я добавляю:

– Не позже, чем здесь появятся янки. И, если хотите доставить мне удовольствие, не говорите как боцман с подлодки U-730.

– Я не понимаю. Поясните, господин обер-лейтенант.

– Тот тоже в каждом предложении ставил словечко «вероятно». Там, по-видимому, Вы и заразились.

– Так точно, господин обер-лейтенант.

– Впредь говорите без «вероятно»!

– Исполню, господин обер-лейтенант!

– И, если можно, также без «исполню» и без «господин обер-лейтенант».

– Так точно, господин обер-лейтенант!

Если бы хоть одна его половина соответствовала тому, что плетущий свои тенета Бартль уже совершил, то все его существо могло бы предложить материал для дюжины киносценариев.

Он вновь становится неразговорчивым. Ему не хватает публики, внимающей каждому его слову.

Тупое удивление «кучера» кажется, больше лишает его мужества, чем побуждает к действию.

Как бы я хотел иметь сейчас другую компанию, нежели интригана Бартля и этого «кучера», о котором я даже не знаю, можно ли на него рассчитывать в случае реальной опасности.

И в этот миг, не знаю почему, Бартль снова вызывает у меня жалость: Я не должен быть столь предвзятым к нему.

Справа и слева местность пересекают ирригационные каналы, исчезающие вдали, в дымке. Небо покрывается облаками.

Коровы неподвижно стоят в мороси мелкого дождя, будто это изваяния, а не живые существа. Тополя по обеим сторонам дороги – парные вертикальные черточки. Они отсвечивают серой влажной корой, что, однако не мешает взгляду бродить по расстилающемуся ландшафту. Благодаря этим тополям он сохраняет свою графическую структуру.

Группа серых овец стоит по левому борту в серой дымке, между ними видны несколько черных.

– Овцы слева стоят – радостно хвостиками теребят, хоть и ловит волк роковую овцу! – вылетает у меня непроизвольно. И тут же прибавляю вполголоса: – Будь оно трижды проклято!

Дождь усиливается.

Мне это нравится. Именно такая погода, которая нам нужна. В такую погоду самолеты Томми остаются на земле. Но кто знает, добираются ли они вообще досюда…

Однако жаль, что у меня больше нет бумаг Симоны! Они, в возможной опасной ситуации, могли бы сыграть роль своего рода laisser-passer. Кроме того, теперь я больше не имел никаких препятствий для их использования. Теперь мне все безразлично… Теперь это моя личная война! На этот раз я – командир! Хотя бы только и на этом странном «ковчеге» с газогенератором и двумя членами экипажа – но все-таки, все-таки…

Во всяком случае, мой «ковчег» катит по дороге, хотя я все еще едва могу в это поверить. Со странным, поющим шумом он катит под моросящим дождем. Шелестящий шум исходит лишь от колес и мокрой дороги.

С каждым вдохом моя грудь становится шире. Меня всего наполняет своего рода чувство триумфа, какого я уже давно не испытывал. Жаль только, что Старик не может нас сейчас видеть!

– Наша телега бежит превосходно! – говорю «кучеру», так как чувствую, что уже пора, наконец, ему что-то сказать.

– Ага, ага, господин оберлитнант! – отвечает «кучер», а Бартль хрюкает с неразборчивым одобрением.

Почему-то только теперь до меня вдруг доходит, что на этой дороге, кроме нашего «ковчега», нет больше никакого транспорта.

С тех пор как мы покинули La Rochelle, я не видел ни одного человека. Мы с таким же успехом могли находиться в пустыне, где-нибудь у Каспийского моря.

Ровный, сытый гул мотора проникает в меня и в буквальном смысле усыпляет и обезболивает, что, пожалуй, полезно моим издерганным нервам. Наподобие шума дизеля на подлодке. Невольно поддаюсь распространяющемуся внутри меня и проникающему в каждую клеточку мозга звуку мотора: насыщенному, округлому звуку, как у Страдивари.

Сжимаюсь и закусываю губу, чтобы не полезть на крышу сейчас же. Но ничего не помогает: Я должен сидеть там, в вышине. Старик тоже не мог усидеть внизу в лодке, если район моря, по которому шла подлодка, казался ему «подозрительным». Старик всегда сам нес наблюдение – пятым на мостике.

Какое-то время отговариваю себя: При таком мелком, моросящем дождике я наверху, на крыше, скоро промокну. Но судя по всему, дождь и не думает заканчиваться – атлантическая погода.

Скоро я и без того прикажу остановиться, поскольку пора облегчиться где-нибудь в кустах. Но лучше пока не останавливаться. Лучше сделать еще несколько километров.

Я могу немного потерпеть.

Мое тело функционирует, как положено: Мой сфинктер снова надежно заперт. И я сам должен определить, когда должно состояться опорожнение моей требухи.

Война как элемент пищеварения!

Почему только еще никто не изобразил ее таким образом?

Если бы только я не устал до такой степени! Мне следовало бы за неделю до отъезда хорошо выспаться. Не могу сообразить, сколько часов сна мне не хватает…

Как долго, собственно говоря, может выдержать человек без сна? Можно ли убить лишением сна? Человека лишится вместе с этим и рассудка – такое должно быть надежным пыточным способом.

Я должен попытаться удерживать свои мысли от подобной ерунды. Это не увеселительная прогулка – клянусь Богом – нет! Здесь требуется постоянное внимание!

Если нам и в самом деле удастся пройти целыми и невредимыми, то можно смело говорить о счастье: До Парижа еще так же далеко, как до Луны.

Никто не знает, что я планирую делать в Париже.

Кроме Старика.

Напасть на след Симоны в Париже – удастся ли мне такое вообще? Зампотылу не сумел добраться до Симоны, как ни хорошо был продуман весь план. Вероятно, мне на ум тоже что-нибудь придет – похожее на историю с часами. Но чтобы быть в состоянии хотя бы правильно мыслить, я должен, прежде всего, поспать, хоть немного…

Но что, если я прибуду в Париж слишком поздно? Если эти свиньи уже давно вывезли Симону из города – кто может тогда сказать, как я смогу найти в этом случае ее след? Я даже не знаю, где находится Fresnes с его тюрьмой.

Думы о Симоне буквально выматывают мне нервы. И при этом я не должен опускать голову, сохранять трезвое мышление и полностью сосредоточиться на территории, по которой мы сейчас проезжаем.

Dompierre sur Mer: ослепительно белые дома с крышами, покрытыми красной черепицей. Все ставни закрыты. Никого не видно. Но я чувствую на себе десятки наблюдающих глаз.

На убранных полях стога сена составлены в форме маленьких домиков. Никогда прежде не видел таких стожков с крышами в форме седла.

Под огромной акацией, стоящей на внутреннем изгибе кривой дороги, я бы охотно приказал остановиться, настолько великолепно это дерево. Моросящий дождь смягчился, и парит теперь в воздухе тонкой пеленой пара. Думаю, этот пар сделает воздух таким же душным, как в теплице.

Лента дороги перед нами достаточно мокрая, чтобы предельно точно отражать цвет неба: бледно-серого, как на внутренних створках устричной раковины. Время от времени становится виден горизонт: Цвет неба там – легкий кобальт в зеленой дымке. Но в целом все небо остается белесо-серым.

Катимся между плотно стоящих тополей с дрожащими листьями. Как только может такое быть, что едва ощутимый ветерок приводит тополиные листья к подобному серебристому дрожанию, в то время как другие листья остаются неподвижными?

Не Наполеон ли приказал посадить здесь повсюду тополя? И в Германии тоже?

Наконец приказываю остановиться, так как мой пузырь уже не выдерживает. Едва оказываюсь снаружи, бросаю взгляд на колеса.

Смотри не смотри, а от этого, говорю себе, новая резина на протекторах не вырастет.

Затем мочусь, как если бы это могло помочь, у левого заднего колеса, так как оно, кажется, выглядит хуже всего. А теперь мне, пожалуй, лучше будет влезть на крышу. Ландшафт с обеих сторон дороги выглядит мирным и таким пустынным, как будто бы вовсе не принадлежит этой земле – но как мало можно доверять такому мирному виду, я уже знаю. И этой мягкой дождливой пелене тоже.

– Так, Бартль, – говорю громко и при этом смотрю также и на «кучера», – Давайте теперь переупакуемся! Я перебираюсь на крышу!

Бартль понимающе кивает и вместе с «кучером» начинает сдвигать и передвигать мешки с дровами так долго, пока они не образуют подобие бруствера с бойницей для обзора и обстрела, в случае чего. Я могу положить перед собой автомат, и вести наблюдение хоть полусидя, хоть полулежа – очень удобно. Эх, были бы у меня очки как у мотоциклиста! Но затем говорю себе: При нашей максимальной скорости в 50 километров в час будет не слишком плохо, даже со встречным ветерком.

– Немного влажно здесь, – говорит Бартль, а «кучер» удивляется мне, как будто здесь наверху я хочу продемонстрировать ему цирковой номер. Бартль же держит в зубах мундштук своей неразозженной трубки и широко улыбается.