Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 111 страниц)

– Томми ведут себя вольготно: они дома – а мы во вражеской стране.

Старик морщит уголки рта: «вражеская страна» – это звучит фальшиво. Приходится улыбаться. Старик добродушно ухмыляется и, будто его подстегнули, вдохновенно произносит: «Нам тоже следовало бы выдвинуться…» – «На вражескую территорию!» – ляпаю в тон. «Да, в Logonna, в замок. Завтра. И Хорстманна возьмем с собой».

Долетают слова Старика: «Делайте по вашему усмотрению, но так или иначе – мы поедем!» Старик обращается к инженеру флотилии, когда вновь захожу к нему в конце дня. И ко мне: «Заходи, не бойся. Мы уже закончили».

– Установить шноркель, и вернуться без него – это надо постараться! – говорит он, когда остаемся одни, – Для Хорстманна надо еще один по пути ставить, где-то между Нанси и Парижем. Придется нам его списать. А без шноркеля ни одна лодка не имеет шансов…

Старик хмуро изучает несколько сообщений, лежащих перед ним на столе, но вдруг резко выпрямляется, словно очнувшись ото сна, и трубит: «Я же почти забыл об этом!», а затем тихо произносит: «Ты же должен доложиться в Отдел контрразведки Флота в Rennes. Мы получили телеграмму».

Я настолько ошарашен, что не владею своим лицом и стою, словно язык проглотил. Старик не смотрит на меня и кажется не хочет даже разговаривать со мной.

– В Rennes? – наконец выдавливаю из себя.

– В Rennes! – отвечает Старик и это звучит подчеркнуто равнодушно, – Да, сначала меня это тоже удивило. Ведь если они хотят от тебя узнать что-то, они могли бы тебя и здесь допросить. Ведь, собственно говоря, здесь тоже есть такой отдел: Отдел контрразведки Бреста.

Чувствую, как нервы напрягаются, но стараюсь говорить как можно ровнее: «А что это может значить?» – «Не многое. Я бы не принимал это близко к сердцу» – отвечает Старик и смотрит при этом на меня. А мозг свербит мысль: как просто он это сказал: «Не принимай к сердцу».

Старик задумался на миг. «Итак, я бы сказал, – вновь твердым голосом он говорит, – Тебе следует взять быка за рога. Как я вижу это дело: у тебя спросят какую-то информацию и все. В противном случае, процедура была бы несколько иная. Флотская контрразведка – это в конце концов – НАШИ люди. Может быть, хотят узнать что-нибудь простое, а мы тут головы ломаем. Твое счастье, что ты никогда не был заговорщиком» – «А если мне что-нибудь припишут?» – «Тогда за словом в карман не лезь!» – «Спасибо, утешил!» – отвечаю быстро, а самого гложет мысль: это в духе Старика. Хорошо ему говорить с орденом на шее! А как он разыграл свое незнание! Ведь все ясно как божий день: речь пойдет о Симоне!

– Ну а в случае чего, мы все еще здесь. Я постараюсь туда наведаться, – говорит Старик, – Завтра поедем в Logonna. А в Ренн – поедешь послезавтра. Тебе сообщат через адъютанта.

Так, Старик все давно решил! – Скажем так: часиков в 8 утра. Старик смотрит на меня изучающе. Собираюсь с силами, чтобы показать ему полное равнодушия лицо и не сдержавшись говорю: «Послезавтра в 8 утра в Ренн, в распоряжение контрразведки Флота!»

Смолкаю и думаю: Хорошо Старику говорить. То, что с этими братишками шутки шутить не придется, ясно, как пить дать. Но, что же от МЕНЯ надо этим парням? Почему он не вызывают Старика? А может, они просто не верят ему, и потому пытаются мне лапти связать? Но ведь не Я же приютил Симону в сердце флотилии? Не Я же водил Симону в Бункер, да при этом одел ее в форму морского офицера? Вот бы узнать, в чем они меня, собственно говоря, подозревают. В чем МОЯ вина? Пересекая плац, спрашиваю себя: Если в торговле на черном рынке – торговле ради флотилии – а СД это известно, то почему же тогда именно я?!

При этих мыслях останавливаюсь, разворачиваюсь и быстро иду назад и опять на второй этаж – сначала я мешкаю перед дверью Старика, но затем, собрав всю свою смелость, стучу в дверь: «Прости за ради Бога! – начинаю спокойно, – но позволь задать один вопрос?» – «Валяй!» – «Уж коли мой вызов связан с СД и наверное с торговлей на черном рынке, то почему они вызывают меня, а не тебя или твоего зампотылу? Почему они МЕНЯ на крючок посадили? То есть: Почему меня разыскивают?»

Помолчав некоторое время, Старик глухо говорит: «Тебя разыскивают? Тебе это кажется. Они всего лишь хотят выпытать у тебя всю подноготную. Может и ко мне еще подберутся».

С этими словами Старик впадает в задумчивость. Потупив взор смотрит в пол, как упрямый ребенок. Наконец откашливается: «Ты же хотел еще кое-что узнать о новых типах подлодок. пообщайся с инженером флотилии. Он хороший парень».

О чем это говорит Старик? Что это еще значит? Новые персонажи? Словно нет более волнующей темы!

Из головы не идет сообщение из Ренна, а Старик запросто перевел разговор на новые подлодки. Помолчав, он добавляет: «У инженера флотилии для тебя всегда есть свободное время», и это звучит так, словно Старик завершает разговор, и ничто более кроме технической информации его не интересует.

– Благодарю! – бросаю коротко и берусь за ручку двери.

– От него ты узнаешь все без прикрас. Он не будет втирать очки.

– Покорнейше благодарю! – и с этими словами покидаю кабинет. Неуверенно ступая, будто слепой, тяжело спускаюсь по лестнице.

Спустя несколько часов, лежа в кровати, ломаю голову по поводу Старика. Как всегда – абсолютно невозмутим. Это так же, как однажды какой-то эсминец накрыл нашу лодку и лег в дрейф. И в положении ноль, Старик, едва успев дать тревогу, во все свои 32 зуба заорал: «Они не стреляют! Адъютант – они нас не видят!»

На утро читаю последнее сообщение Вермахта и тут слышу крик Старика: «Лейтенант Буххайм! Через час выезжаем в Логона» – «По воде или по суше?» – наивно интересуюсь. «По дороге! – Старик в своем духе – Возьми с собой автомат!» – «Есть взять с собой автомат!» и театрально вскидываю руку. Взять автомат! В Daoulas случались нападения на немецких солдат, а нам как раз предстоит ехать через Даула.

Хорстманн тоже едет с нами. Несколько молодых офицеров-подводников уже в замке.

В машину с собой берем кадку. Старик устраивается поудобнее на переднем сиденье, рядом с водителем, мы с Хорстманном садимся сзади. Спустя некоторое время чувствую что как-то уж глубоко сижу. Забираюсь повыше. Теперь – ноги на седушке, автомат на коленях – чувствую себя лучше. Хорстманн садится также.

Старик оборачивается и с усмешкой смотрит на нас. На нем, что и следовало ожидать, его самая старая куртка.

Замок стоит в стороне от бухты Бреста. Старик поясняет, что первый раз, когда поехал без сопровождающего, то заблудился и сбился с пути. Название Logonna носит еще и какая-то ДЕРЕВУШКА, и когда проезжаешь указатель с названием «Logonna», то следуешь ему и совершаешь ошибку. Сам же замок стоит на полуразрушенной тропе, посреди запущенного леса, без всяких ориентиров.

Сначала едем в Даула, расположенный в затерянном, старинном местечке. Мне нравится это название: Daoulas. Водитель мурлыкает что-то себе под нос, словно не подозревая о возможном обстреле.

Старик вновь оборачивается и бросает восторженный взгляд: нам пока чертовски везет.

На очередном перекрестке, Старик командует остановиться: «Смотрите! Там, справа, еще один замок!» Надеюсь он не сильно завидует. По деревенской улице из Логона, навстречу нам движется похоронная процессия. Прижимаемся вправо. Нигде не видел столько много похоронных шествий, как здесь, в Бретани. На мужчинах длинные сюртуки и большие черные шляпы. никто не смотрит на нас. Эти похороны живописно дополняют раскинувшийся ландшафт. Ландшафт с оживляющими его фигурками.

Через какое-то время въезжаем в ущелье. Довольно мрачно. Жуткое чувство охватывает нас. Над нами полог из листьев и от этого мрак только усиливается. Как-то вдруг стены ущелья, покрытые лесом, исчезают и взгляду вновь ничего не мешает.

Замок Логона – в стиле раннего ренессанса. Во дворе лежат две капители без колонн: разрушенные туловища гранитных мужика и бабы. Баба скрестила руки за спиной и далеко вперед выдвинула тяжелые груди. Мужик так сложил руки перед собой, что каменные мышцы вздулись буграми. У него борода, глаза закрыты, у женщины же они открыты. Что это значит?

Все серое: выветрившиеся камни стен, каменный двор. Крыши серо-голубые: шифер.

Проходя сквозь портал полукруглой арки, скольжу ногтем по камню. Его поверхность слегка зерниста. Внутри замка повсюду серо-белый камень, никаких ковров, только в столовой стены затянуты вязаной тканью, не выше человеческого роста.

Кем могли бы быть хозяева этого замка? Не могу вообразить ничего прекрасного или возвышенного: заколдованного замка моих мальчишеских грез. Старик знает лишь то, что он принадлежал какому-то графу: «Только никто и никогда его здесь не видел!» и быстро добавляет: «Когда стоишь здесь, то кажется, что война закончилась сто лет назад».

Лицо Старика, когда он осматривает все вокруг, выражает искреннюю радость: «А здесь уютно, не правда ли? Все построено стильно и на века. К этому бы еще иметь приличную зарплату и внимательный уход. Что еще нужно человеку?»

Удивляюсь этим словам и тут замечаю ироническую улыбку, кривящую рот Старика.

– Здесь есть кухня – как для нас построена – да ты сам скоро увидишь! О! вот идет сам Майер, наш повар!

Майер выделывает какие-то замысловатые вертлявые движения, которые, очевидно, представляют холопские расшаркивания. А может быть он хочет продемонстрировать отсутствие всяких военных манер: Майер – гражданский.

В этом человеке все существует само по себе: его угловатые челюсти не подходят к слащавому рту с пухлыми губками, сильная фигура не соответствует ужимкам. Короче, весь этот парень какой-то несуразный.

От Майера узнаем, что «другие господа» пошли прогуляться.

Ознакомившись со всеми помещениями, тоже выхожу во двор. Луговина спускается к воде. Далеко на берегу лежат несколько рыбацких лодок. Рядом, у противоположного берега, кто-то, сидя на корме, медленно гребет. Вода обтекает весло.

Ничто не шелохнется. Тишина необыкновенная. Нет даже всплеска воды. Несколько раз поднимается тявканье собак: наверное, чуют зайцев.

Склон напротив – коричневого цвета, как кусок кожи, с несколькими зелено-черными заплатами итальянских сосен. На вершине холма высится какая-то деревушка. Крыши домов расположены так плотно на фоне неба, словно строители специально старались для сторонних наблюдателей.

Смотрю вдаль, но никак не рассмотрю городок L’Hepital. Его скрывает голубая дымка. Рейд Бреста сверкает яркой лентой. Несколько рыбацких лодок, двигающихся вдалеке, видны черными пятнами на фоне этого холодного света. У всех одинаковая форма и одинаковые красно-коричневые паруса. Воздух над бухтой так прозрачен, что могу различить и лежащие прямо по курсу сине-бело-красные поля.

Отвожу взгляд: склон за спиной покрыт дубами. Их корни обнажены, стволы глубоко испещрены трещинами.

Нахожу взглядом ложбину, ведущую прямо к деревушке Логонна. Там стоит какая-то церковь с ажурной башней, обросшей серым лишайником.

Прохожу на кладбище, что имеющего вид гнетущего безобразного уродства: множество вылитых из бетона могильных крестов, имеющих структуру древесных годичных колец. На каждом таком отвратительном кресте висит убогая белого фарфора фигура Христа. Судя по всему, в этой местности обитает лишь один производитель такого рода могильных крестов: каждый крест чистая копия предыдущего. Лишь венки искусственных цветов лежащие на могилах несколько отличаются друг от друга.

Какой-то пожилой бретонец в широкополой шляпе, какую носят только пожилые, неуклюже передвигается среди могил, опустив голову, будто ищет что-то на земле.

По перепутанным дорожкам выхожу вновь, того не желая, к воде. Какой-то корабль, нагруженный оранжевого цвета бревнами, тащится мимо – картина, словно написанная Segantini. Вода все еще уходит отливом – слабым течением в узком водостоке среди вязкого ила. Пока еще можно хорошо видеть, стоит только приглядеться, беспомощно застрявшие в вязком иле суда. Они показывают мне либо свои палубы, либо черные как вороново крыло, блестящие, словно лакированные, нижние части бортов, в зависимости от того, на какую сторону были завалены суда отступавшим морем.

Чайки, эти огромные летающие морские крысы, стоят как изваяния на твердых местах среди ила. И когда вдруг они взлетают, чего-то испугавшись, их резкие, сумасшедшие крики заглушают все вокруг.

Присаживаюсь на камень и позволяю времени бежать впустую.

Возвращаясь назад к замку по узкой, почти скрытой сухим папоротником тропе, встречаю бредущего мне навстречу Старика. В руке у него маленький топорик. Оказывается, он делает затесы на тех деревьях, что как он считает, нужно будет свалить.

– Какое тебе дело до леса этого графа? – интересуюсь.

– Здесь все заросло, – отвечает Старик.

– А может графу так нравится?

– Да брось ты!

– Ну-ну. То-то граф обрадуется, когда вернется и увидит что здесь все в порядке.

– Уж придется постараться. В конце концов, мы приличные гости, которые держат все под контролем.

«А еще построили в замке приличную кухню», добавляю про себя. Оккупанты, которым можно радоваться: ловкие и умелые парни.

– Вот это надо убрать! – говорит Старик и коротким ударом вырубает кусок коры до светлого дерева.

Неподалеку от замка встречаю Хорстманна, судя по всему, хорошо поддатого. Он буквально обрушивается на меня с тирадой: «Эти подхалимы, лизоблюды, эти тщеславные хлыщи и хвастуны! Они все меня уже достали! Те несколько интеллигентов, которые такие даровитые, что им Кассандра позавидовала бы, так вот они превратились в обыкновенных шутов. Проще говоря: это не солдаты, в полном значении этого слова. Настоящие солдаты – просто тупицы. Тупость – это их козырь. Лучше все делать неправильно, чем иметь свое мнение на приказ начальника. Дениц сам провозгласил это как основной принцип службы» – «Да ты что!» – вырывается у меня. «Ну, не дословно, но очень близко к тому, что он сказал» – смущается Хорстманн.

Какой бес вселился в него? Хочу прекратить поток его красноречия, но не знаю как. Хорстманн болтает, как зубной врач, заговаривающий зубную боль. И слушаешь его, не закрывая рта.

– Промедление есть слабость руководства. ««Пробиться сквозь сражение – не взирая на потери!»» – вот наш великий лозунг – «Не взирая на потери!» – Хорстманн выдерживает короткую паузу и тут же его вновь прорывает: «Только перед Великим Маниту наш Дениц почувствовал свою ничтожность, удивившись тому, что всех евреев уничтожили и установили порядок на улицах. И никаких тогда больше рычащих и мычащих Ротфронтов, никаких безработных. От того и возводим эти роскошные автобаны по всему Рейху. И вера, и красота, и сила через радость, и эта самая веселая из всех войн вообще – это и есть Великий Германский Рейх на своем пути к мировому господству!

С чего бы это Хорстманн так разоткровенничался? Он же меня едва знает?

А что, если это все лишь ловушка для меня? Может Хорстманн такой же агент-провокатор, которого они напустили на Петера Зуркампа? Но так неудачно вряд ли кто-нибудь попытался сработать. А может быть, это для меня он сделал ВСЕ это так неуклюже? Чтобы я подумал, что все это он сказал ЧЕСТНО? Фокус-покус?

Какого черта он тормознул меня, вместо того, чтобы пройти мимо? И стоит так, что я не вижу его лица. Может, так и было спланировано? Так тщательно продуманно? А выпил просто для запаха?

Хорстманн смотрит мне прямо в глаза. Выдерживаю этот взгляд: хочу знать, что происходит с этим человеком. Сумасшедший? Или глубоко разочарованный человек?

Лицо Хорстманна бледное. Губы дрожат. Взгляд блуждающий, но цепко держащий меня.

– Они здорово вляпались! А все равно орут: «Мы все в одной лодке! Никто не смеет бросать Германию на произвол судьбы! Тот, кто не будет рисковать ради этого своей жизнью, тот поплатится! Он просто…»

Хорстманн чешет как из пулемета. И вдруг взрывается резкими, истеричными смешками: «Сообщник либо Предатель! Можно быть одним или другим. Виноват будешь в любом случае…»

Хорстманн вскидывает голову, глубоко вздыхает и, кажется, пытается сам себя успокоить. Что же могло его так прорвать? Может быть в замке кто-то из офицеров вдохновил его нацистскими речами? Речь его была отрывочна и несвязна и вот сейчас он тихо говорит: «Не могу больше терпеть весь этот треп. Просто не могу больше!»

Поскольку я продолжаю тупо смотреть на него, он продолжает: «Пойду-ка я лучше!» и нетрезвой походкой уходит.

Камин под крестовым сводом ярко горит в светлый полдень. Украдкой оглядываю собравшихся – шесть офицеров. И невольно вспоминаю прочитанные в каком-то журнале строчки: «Лицо немецкого командира-подводника всегда скрыто», а вспомнив это, внутренне усмехаюсь. Вот сидят, утонув в глубоких кожаных креслах два смущенных, одетых в голубую форму сопляков-засранцев, толком не знающих даже, что им делать со своим руками. Один из них так широко раскинул руки на круглом черном столе, словно на школьной парте. Другой сидит, накрыв стакан рукой, будто боится, что его могут у него украсть. Нет ни одного, кого можно было бы хотя бы в половину сделать образцом для пропагандистского героя-подводника: ни у одного нет широких плеч, пристального стального взгляда. Это скорее, простые худющие пацаны, бледные, с прыщавыми лицами – два очень юных командира и четыре вахтофицера.

Возможно, природа защищает тех, у кого преобладает тупость над разумом, так же как и других, полных фанатизма и тоже лишенных разума. Как должны были бы эти, быстро повзрослевшие юноши, переживать за почти безнадежные выходы в море! Бессмысленность почти равная самопожертвованию. Старик делает им благо, сглаживая удручающие моменты, не давая этим парням узнать большее.

У меня есть достаточно времени, чтобы увидеть, как Старик играет свою роль командира флотилии. Оба юных командира относятся к нему с почтением и своего рода покорностью, что тяготит его. Старик потому и реагирует на это несколько отстраненно – иногда уж слишком грубо.

Хорстманн уперся взглядом в огонь камина. Руки держит, сложив словно в молитве, перед лицом. Со времени нашего с ним разговора, он старается не смотреть на меня. И я за это ему очень признателен.

Меня вновь, как и прежде охватывает чувство нереальности происходящего.

Посреди вялотекущего разговора, мое восприятие вдруг обостряется, и я смотрю на все действо словно чужеземец, который, едва войдя в зал, с удивлением осматривает всю сцену: огромный, до самой крыши гранитный камин, толстые, толще мужской ноги балки крыши, сине-зеленые, выцветшие гобелены на стенах. И я вижу себя самого, словно силуэт на фоне потрескивающего пламени камина.

Веки непроизвольно закрываются и так и тянет начать тереть глаза, но видения не оставляют меня.

Пока слушаю обволакивающий, словно издалека разговор, меня вдруг пронзает мысль, внушаемая кем-то внутри меня: сиди здесь в безопасности, в этом зале затерянного замка, а в это время пусть там, снаружи, подыхают тысячи таких как ты. Может быть, именно в этот миг где-то тонет наша подлодка!

Холодная дрожь пробегает по лопаткам и это другое чувство, отличающееся от простого страха…. передергиваю плечами, чтобы избавиться от этой дрожи. Мозг сверлит одна строчка из Клавдия, и я невольно повторяю сжатыми губами: «Жаль что это война – Ведь всего лишь желаю / Не быть виноватым за ее исход…»

Теперь я даже отваживаюсь на внутреннюю браваду: наслаждайся отведенными тебе часами! Только так! Carpe diem! Черт его знает, что ждет впереди. Не надо брать в голову, то что может произойти. Что мы можем изменить?

В одном я уверен: война не будет больше напоминать веселую прогулку. Хорстманн молчит, а я думаю: так даже лучше. Все болтают друг с другом, но к Старику испытывают явное уважение. А тот напустил на себя вид «озабоченной элегии», как охарактеризовали его офицеры-резервисты.

Вечером уезжаем на нашем Фольксвагене обратно. Шестеро других остались в замке.

На обратном пути Хорстманн молчит словно рыба.

Поздно вечером сижу со Стариком за бутылочкой красного вина в его комнате. После нескольких минут церемониального молчания, нервирующих меня донельзя, говорю: «Торговля на черном рынке это ведь не та деятельность, за которую могут поставить к стенке?» мне стало даже приятно оттого, как громко и довольно отчетливо прозвучал мой вопрос. «Говори, пожалуйста, спокойнее» – отвечает Старик. «– С трудом представляю себе, что эта банда СД имеет какие-либо другие заботы, кроме как пресекать торговлю на черном рынке силами флотилии подлодок. Или нет? Подозрение в шпионаже – это слишком натянуто – я имею ввиду подобный сорт брехни» – здесь подаюсь вперед и задаю вопрос без обиняков: «А ты сам разве так никогда не делал?» – «Но ведь очевидно, что это не в связи с арестом Симоны? Мы сами довольно точно определили, где у нас имеются прорехи и что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО составляет военную тайну – или хотя бы должно ее составлять. Но потом мы спросили себя: ««А как же тогда обходиться с сотнями французов, работающими на верфи в Бункере, с французскими горничными и уборщицами во всех наших квартирах и с француженками в борделях для моряков?»» Тут можно такого нагородить, что небо с овчинку покажется. Ведь то, что на самом деле составляет военную тайну, составляет довольно ничтожный процент сведений. И к этой малости Симона не имела вообще никакого доступа!» – «А ты в этом уверен?» – «Не гони волну! Ты сам все увидишь вблизи, потому что рано утром выезжаем в Ренн» – «Вблизи?»

Старик, что, совсем спятил? Невольно придется кинуть ему пару шпилек: ведь если СД играет против меня его руками, то положение мое может стать довольно затруднительным.

– Я совсем об этом не думал, когда в Ла Боле пошли разговоры о парашютистах, высадившихся ночью около Guerande, то есть неподалеку от нашей флотилии, с целью создать диверсионные группы и разрушить шлюзы в Сен-Назере перед рейдом, и еще этот Campbelltown …

– Что с того? – прерывает меня Старик.

– Но еще говорили и о том, что, несмотря на неоднократные прочесывания местности сразу же после высадки парашютистов, ни один из них не был схвачен. И потом Симона сделала пару намеков на то, что имела контакты с парашютистами. Намеки были довольно прозрачны, но меня они насторожили. Однако, это еще не все: как-то раз она показала мне красивый, маленький, покрытый черным лаком, деревянный гробик, который ей подбросили в окно – так она сказала. Такой вот игрушечный гробик является обычным предупреждением предателям. А поскольку маки;, так уж мне все видится, держали Симону за предателя, то едва ли она могла при таком раскладе работать на Фирму.

Старик сидит не шелохнувшись, бледен как смерть. Вид его довольно суров. Интересуюсь:

– Это ведь логично, не правда ли?

Но он молчит. Вполне возможно, что он мыслями далек отсюда.

– Вот эти-то мысли и успокоили меня и подвигли на мои расспросы.

Наконец-то вижу следы жизни в Старике: он поворачивает ко мне голову и смотрит так, словно понимает, что я выдохся, но я закусил удила:

– В свой последний приезд я нашел у Ker Bibi деревяшки-заготовки, черную краску и лак, и кисти. Краска была засохшая и кисти высохшие, твердые.

– Что за бред! – вырывается вдруг у Старика.

– У Симоны искусные и ловкие руки. Она талантливая рукодельница. Симона умеет так красиво разместить в вазе различные цветы, что они смотрятся настоящими букетами. Практически из одной только проволоки может изготовить корзинку, которую затем прикрепит к рулю велосипеда, чтобы вывозить в ней на прогулку своего пуделя. Симона может управиться даже с сапожной дратвой и привести в порядок седельную подпругу. А смастерить маленький гробик и покрыть его краской и лаком – это все слишком просто для Симоны… – буквально кричу Старику.

Но для кого я кричу? В конце концов, Старик взял Симону во флотилию. Ведь так?

Судя по всему, Старик не настроен на разговор. Но он должен же как-то отреагировать! Подождем немного.

Спустя пару минут, Старик, наконец, произносит:

– Значит, ты допускаешь, что Симона могла сама смастерить тот гроб. Но ведь это смешно! Ты увяз в этой идее фикс! Надо судить трезво. Может быть ничего особенного: я имею в виду отсутствие каких-либо особых подозрений к Симоне. Этой весной в большом объеме начались так называемые профилактические аресты. СД нужно было арестовать почти 50000 человек!

Старик смолкает на несколько секунд, а потом продолжает:

– Внутренние войска Франции, сокращенно ВВФ, сегодня довольно активны. Некоторые моменты говорят о том, что идет своего рода Гражданская война против коллаборационистов, против милиции и тому подобных соединений. Их же видно насквозь: всех этих Петэнов, Лавалей, Правительство Виши и эту их потешную французскую милицию. Однако, уж если они кого возьмут за глотку, то мало тому не покажется!

Старик говорит это с таким пафосом, словно нет ничего более увлекательного, чем внутренняя политика Франции.

– С 3-го июня действует так называемое «Временное Правительство Французской Республики», с Де Голлем во главе. По нашим подсчетам, около полумиллиона человек. Мы не имеем никакого представления, что здесь за каша заваривается на самом деле.

– Симона наверняка знала…

Старик замолкает. Проходит какое-то время, пока он вновь, но более раздраженно, обращается ко мне: «Ты как-то жаловался, что вокруг сохранения военной тайны слишком много театрального и это мол, тебе не нравится» – «В любом случае, хотелось бы составить себе представление о методах сохранения военной тайны!» – возвращаю ему мяч.

Пауза. Старик поднимается, некоторое время стоит молча, потягивается до хруста, и наливает себе еще вина. Когда же он опять садится, говорю: «Я тебе не рассказывал историю об испанских спичечных коробках?» – «Что это еще за испанские спичечные коробки?!» – отрывается Старик от своих размышлений.

Как можно более равнодушно, отвечаю: «У Симоны был один такой коробок. Она стащила его в Ла Боле у какого-то зампотылу» – «А у ТОГО откуда он взялся?» – «Может со своего корабля, на котором мы как-то побывали» – «Я – нет!» – негодует Старик. «Но ты же знаешь, о каком корабле я говорю?» – «О «Weser», полагаю. В Vigo …» – «Точно. Он валялись там, в кают-компании «Везера» повсюду, и любой человек – но видно, только не ты – мог свистнуть пару-тройку испанских коробков, так сказать на сувениры. Открыток-то с видом Виго не было.… В любом случае не совсем подходящая идея для сохранения военной тайны, если затем, совершенно открыто, на столике в кафешке; l’ami Пьеро, лежал один такой коробок. У меня чуть глаза на лоб не вылезли, когда спустя некоторое время, в Виго, я увидел точно такой же коробок. Это значило, что тайна нашего снабжения в Виго оказалась вовсе не тайной».

Старик молчит, будто онемев. Подождав, продолжаю: «Ведь вот как обстоят дела: мне, на каждом моем снимке, служаки из цензуры что-нибудь да обведут красным карандашом. Нельзя даже, чтобы на снимке стоял одинокий портовый кран, а тут на весь мир объявили, что наши подлодки уходят в нейтральные воды Испании» – «Ну и доложил бы рапортом по команде об этом!» – сухо восклицает Старик. «Когда?! Когда Симона показала мне тот коробок, я не мог еще заподозрить ничего плохого. Просто красивая коробочка! Так я тогда думал. На ней был изображен старый паровоз. А сама коробочка была такая черно-красная. Помню, еще удивился тогда: паровоз? Почему не танцоры фламенко? А тут еще и деньги в Виго закончились» – «Так ты полагаешь, что Симона…» – удивляется Старик и смотрит на меня исподлобья.

– Может быть, но поручиться не могу!

Пора бы мне заткнуться. Старик, скорее всего, прав – я вижу связи там, где их быть не может. Однако, спичечный коробок с испанскими надписями и черный гробик, никак не идут у меня из головы. Так же и мои исчезнувшие из Kir Bibi мои фотографии – словно корова их языком слизала.

– Мне кажется, ты бредишь, – произносит Старик, а в голосе чувствуется твердая решительность, – Это просто работа проклятой СД. Я все это уже пережил. Даже оправдательный приговор военного суда будет означать вину человека в их глазах. СД так и ждет этих людей сразу за воротами тюрьмы. У них это называется «Подозрение в повторной опасности Рейху» или как-то так. А это уже еще одна статья!

Надо ли это понимать как утешение? только и могу спросить себя. Старик – как пить дать, сидит на крючке, а потому и хочет поскорее укрыться в своей скорлупе.

В КОНТРРАЗВЕДКЕ

Ровно в восемь утра покидаем расположение флотилии и едем в Ренн. Чувство такое, словно в голове непрестанно гудят-воют колокола. Проклятье! Хладнокровие! Хладнокровие! Внушаю себе всю дорогу.

Отдел безопасности, который мы ищем, располагается в какой-то вилле, в стиле 1900 года, на краю города. Невольно отмечаю: красивое расположение, еще та, старая мебель теплого полированного дерева. Вот жить бы здесь, вдали от выстрелов и так называемого внимательного окружения.

Меня проводят в какую-то сумрачную комнату, прямо к шефу Отдела. Тщательно выверенным движением руки приветствую сидящего за роскошным столом человека. Приветствие мое больше формально, чем просто молодцевато. Бросив быстрый взгляд на нашивки на рукавах мундира, определяю: капитан первого ранга.

Скорее напоминает пожилого учителя, с бородкой клинышком, как у адмирала Форстера.

Почему-то испытываю чувство полной безопасности. Что может со мной здесь случиться?

Однако, каперанг, кажется, не разделяет со мной это чувство. Неприятным, трескучим голосом он обращается ко мне: «Кому, собственно говоря, Вы подчиняетесь субординарно?» – «Трудно сказать…» – «Как это понимать?!» – тут же прерывает меня каперанг. «Я закреплен MPrA-West к подводным лодкам. В настоящее время к 9-ой флотилии» – «Что значит MPrA-West?» – «Военное агентство печати «Запад»».

Приняв смущенный вид, разыгрываю его так, что меня самого удивляет. В данном случае, я представляю собой необычный экземпляр: военное бытие вне предписанных норм. Но пусть понимание течет в уготованном судьбой виде. Ведь моя ситуация действительно нестандартная и может быть понята сразу. Немного жонглирую намеками и вплетаю имена, которые должны быть хорошо известны этому господину. Не боюсь даже приплести имя Геббельса и даю понять, что мне протежировал сам Дениц!

Моя речь заметно сбила спесь с каперанга. После долгих раздумий он бросает на меня взгляд исподлобья и говорит: «Уж Вы-то наверняка извлекли из всего этого максимум выгоды!»

Не понимая этих слов, интересуюсь: «Что вы имеете в виду, господин капитан первого ранга?»

Хотел бы я знать, что у него за пазухой против меня. Если они подобно этому каперангу прут на меня с таким напором, значит, что-то где-то у них на меня есть. Надо быть чертовски осторожным, чтобы не попасть в ловушку этого старого мешка. Все вообще выглядит как плохо поставленная пьеса: не может выглядеть так уютно штаб Абвера: кожаные кресла вместо обычных стульев, бархатные шторы на окнах, портьеры на дверях – тоже из красного бархата, свисающие с потолка лампы, похожие на люстры…