Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 111 страниц)

В подлодке, если ее «поцелует» Томми, навсегда останутся на глубине 50 человек. Полсотни молодых парней. И они в прямом смысле этого слова «лягут на дно». Такая «поездка в ад» может стать вечным путешествием в морскую пучину. Падение лодки трудно рассчитать метрами в секунду, т.к. пораженная бомбой она имеет еще некоторый запас плавучести, которая замедляет ее падение в глубину.

Чтобы покончить со своей несмолкающей яростью, без дополнительного потребления пива, мне надо напрячь мозги, направив их в другое русло. Так, посчитаем: водяной столб в 10 метров соответствует точно такому давлению земной атмосферы, а точнее 1 атмосфере. Значит, 3000 метров это 300 умноженное на 10 метров: итого 300 атмосфер. От давления в 300 атмосфер от подлодки вместе с ее экипажем останется лишь кусок спрессованного железа. Моя мысль несется дальше. Как наяву вижу эту ужасную глубину и как лодка, там внизу, между глыб марганца превращается в огромный кусок, спрессованный из стальных конструкций, опорных балок, человеческой плоти, мускулов, мозгов, требухи, одежды, продуктов питания, аккумуляторов, механизмов, моторов и еще Бог знает чего – словно сбитые всмятку столкнувшиеся вагоны курьерских поездов.

Этого, однако, не может произойти, потому что при поражении лодки, вода заполняет все пространство подлодки через пробоины либо через фланцы либо через другие щели и отверстия. И тогда давления уравновешиваются внутри и снаружи, пока корпус не потеряет свою форму.

Но кто наверняка знает, что там происходит на самом деле? Что касается этих 50 человек, то мне они представляются плоскими как камбала, поскольку не могу представить, как равенство давлений отразится на них. А может быть, вода встретит сопротивление в этих 50 телах экипажа из-за внешнего давления и потому тела вовсе не деформируются в размер камбалы по вертикали?

Это все вопросы, на которые у меня нет ответов. И никому другому такие вопросы не задашь…. Даже в разговоре с самим собой нужно соблюдать осторожность. Кто может без последствий выдержать давление такого груза вопросов на свои нервы?

Выхожу на усыпанную гравием дорожку и делаю глубокий вдох. Еще и еще раз. Слева и справа дорогу окаймляют зеленые, по горлышко вкопанные в землю бутылки. Все чистенько и мило, словно здесь потрудились садовники-озеленители. Каждая дорожка тщательно обработана граблями, нигде ни травинки. Гравий лежит таким слоем, что при передвижении ноги слегка тонут в мелких камешках. И тут до меня доходит, что эти снеговики хотят утереть нос сухопутным гордецам.

Внезапно, словно пелена падает мне на глаза: сначала не могу сказать, что это, но когда мне в глаза бросается аккуратно разложенная форма, а затем картина становится резче, вижу прямо у ряда стоящих на полу зеленых бутылок второй ряд, состоящий из коротких десантных сапог, что принадлежат убитым Томми, лежащим в полный рост на верхней палубе небольшого баркаса.

Понимаю, что не могу стоять долго на одном месте, а потому выбираю цель и вперед, через весь лагерь. Пока я так гордо вышагиваю, никому не ведомо, что за мысли роятся у меня в голове, а они невольно возвращают меня к цели моего приезда сюда: заинтересовать Деница во время рисования делом Зуркампа и решить эту безумную задачу. Насколько я знаю Деница, ему известно имя Петера Зуркампа еще по его издательской деятельности. Дениц известен мне также своей необразованностью и отсутствием всякой культуры, к тому же это бесчувственный и бестактный человек. Точно как и его фюрер – пришедший к власти, почету и уважению выскочка.

Возможно, начштаба посвящен в то, что произошло с Зуркампом – или слышал что-нибудь? Опасаюсь лишь того, что как только он услышит об истории с арестом, то захлопнет занавес перед самым моим носом. Едва ли он захочет засветиться за спиной своего шефа, и к тому же у него совсем другие заботы…. Однако, как пес грызет брошенную ему кость, так и меня гложет одна мысль: как мне устроить дело так, чтобы начштаба замолвил словечко о Зуркампе? И каким образом ухитриться сделать это как бы вскользь, мимоходом? Так мимоходом, чтобы не отвратить его от разговора вовсе7 в его кабинете это не получится, мне это известно наверняка. Попытаюсь-ка перехватить его в столовой, сегодня вечером – приду туда пораньше и подкараулю его там.

Но до вечера у меня еще уйма времени. Надо пока пописать что-нибудь. В моей комнатке стоит стол и стул, а для письма этого более чем достаточно. Но туда меня пока не тянет, и я слоняюсь по лагерю, осматривая его. В «предбаннике» столовой выставлена экспозиция: «НАШИ ПОГИБШИЕ ГЕРОИ». В рамочках под стеклом фотографии командиров погибших подлодок, рамки висят точно пригнанные друг к другу. Под одной из рамок, откуда смотрит лицо Эндраса, мой взгляд наталкивается на также находящуюся под стеклом вырезку из газеты: «К выдающимся подвигам Эндраса мы относим потопление самого большого британского крейсера «Каринтия», водоизмещением 22000 тонн и современного крейсера «Данвеган Касл», водоизмещением 15000 тонн. При борьбе, как с одним, так и с другим, непосредственно у восточного побережья Англии, Эндрас действовал хладнокровно и осторожно. Даже сплоченные вражеские силы безопасности и армия не смогли отвратить храброго командира от однажды принятого решения. Будучи пятым командиром подлодки, Эндрас перевыполнил план Главнокомандующего Вермахтом от 9 июля 1941 года по цифрам затопления вражеских судов в 200000 тонн. Великий фюрер наградил Эндраса за его выдающиеся подвиги Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту ордена Железного креста. А приказом главкома ВМФ за особые отличия в битве с врагами, Эндрасу присвоено звание капитан-лейтенант.» Н-да.… В конце-концов, капитан-лейтенант Эндрас за свое неоднократно отмеченное «мужество в борьбе» получил все это: фото по грудь в плохонькой рамочке, лицо немного в профиль, с черным муаром в углу, да хвалебную статью в военной газете.

Перед своим последним боевым походом Эндрас был почти конченным человеком. Меня тогда еще насторожили странные искорки в его глазах. Он, очевидно, предчувствовал, что не вернется. Как в воду глядел!

За ужином в столовой украдкой осматриваю присутствующих. Царит довольно большое оживление: большинство присутствующих младшие офицеры, но присутствуют и офицеры среднего и старшего звена. Понятия не имею, что побудило Деница сбить в кучу всех этих начальников учебных флотилий и боевых командиров. Вероятно, так как он считает, что скоро начнется вторжение, да еще начинается финал всей этой авантюры – а потому все офицеры действующих фронтовых подлодок должны будут выслушать эти набившие оскомину лозунги и призывы: сделать все возможное для окончательной победы в войне.

В обрывках доносящихся до меня слева и справа разговоров звучат описания ужасов последнего налета. Говорят о больших соединениях бомбардировщиков, ежедневно барражирующих над Францией и бомбящих транспортные коммуникации: аэродромы, улицы, железнодорожные узлы, сортировочные станции, вокзалы…. А в первую очередь – мосты.

Никаких сомнений: Францию «утюжат» готовя высадку десанта союзников. Но когда она начнется? И где? Если напрямую атаковать какой-нибудь порт, то придется учитывать весь печальный опыт Дьепа. Значит, все-таки они высадятся вблизи какого-нибудь порта? Там и прямо имеется множество неглубоких бухт. Но им все равно нужен будет порт, т.к. нельзя сорвать необходимого десанту снабжения, а снабжение можно организовать лишь с помощью больших кораблей. Десантных паромов, штурмовых судов – все просто здорово! Ну, а что, если у Союзников не все пройдет так же здорово и на суше?

Поужинав, двигаюсь в пивнушку расположенную в помещении, напоминающем гарнизонный клуб, попить пивка и здесь слышу обрывки фраз:

– Что там случилось утром?

– Все это после разжалования за потерю подлодки!

– Ему, конечно, должно было бы быть, по крайней мере, стыдно!

Стыдно! О ком это речь? И что за проступок совершил этот человек? Командира, который не схвачен по ошибке, не просто разжалуют, но прежде осудят военным трибуналом: за трусость перед врагом полагается смерть. От соседнего стола доносится бормотание: «Живи до смерти и обретешь бессмертие». Кажется, что хоть кто-то сохранил здесь способность мыслить здраво. Поворачиваю голову, дабы рассмотреть этого человека, но вижу лишь каменные лица. На выходе наконец-то встречаю начштаба, но он абсолютно пьян.

– Эй, на камбузе! – орет он во всю глотку и смотрит сквозь меня невидящим взглядом. Понимаю, что не имеет никакого смысла обращаться сейчас к нему за советом и помощью по поводу Царя Петра.

Лежу в своей жалкой служебной койке – постельное белье в белоснежную полоску – и не могу уснуть. При этом с иронией думаю: Надо радоваться тому, что наконец-то могу отдаться освежающему шелку белья и восстанавливающему силы сну в этом отличном, пахнущем скипидаром воздухе. Но вместо этого верчусь с боку на бок и не могу остановить круговорот мыслей.

Как же низко мы пали и продолжаем свое падение дальше: От сардинского замка Керневеля у Лориента до этого места в казарме. Я был в Керневеле с Деницем и его красавцем адъютантом – гуляли вместе по берегу. Адъютант того времени был, по крайней мере, смешен: когда он чем-то восхищался, то во всю глотку орал: «Я – прекрасен! Я – одуреваю от этой красоты! Я – в восторге!»

Но все возвышенное как-то вдруг меркнет перед моими казарменными буднями: меня воротит от мысли о необходимости посещать туалетный барак. Жирные, покрытые смолой, влажные стены! Вонь хлорки и нашатыря – а может быть это запах аммиака? – бьет в нос еще далеко на подходе. К горлу подкатывает тошнота, едва закроешь щеколду и устроишься над выдолбленным желобком очка. И все это сразу после побудки – еще в полной темноте! А затем, когда отстреляешься в этом бараке, бегом в следующий – на питание, где в спешке и толкотне у стены раздачи получаешь две высокие, с помятыми боками и отбитой эмалью кружки, в которые тебе плеснут исходящего крутым кипятком «негритянского пота». Липкий кусок хлеба, покрытый разведенным водой фруктовым мармеладом, просачивающимся насквозь, запиваешь этим «негритянским потом», что подразумевает собой черный кофе! Ну и пойло, скажу я вам! А затем жуешь, жуешь, да так, что глаза из орбит от усилия чуть не вываливаются. И в конце концов, если эта липкая жратва в горло уж никак не лезет, выблюешь ее за ближайшим углом.

Мне требуется время, чтобы понять раздающееся издалека гортанные, рычащие проклятья и угрозы и перевести их на понятный нормальным людям язык:

– Да я натяну все ваши уши на ваши вонючие задницы… Да я вас так отпарю, что вы никогда не сможете понять то ли вы мужики, то ли бабы… Да вы ничего другого не умеете, кроме как пердеть и вонять, словно сотня немытых горилл!

В середине ночи раздается вопль воздушной тревоги. Отчетливо слышу нескончаемое гудение и гул воздушной армады. Почти одновременно в проеме окна вижу мертвенный свет зенитного прожектора. В долю секунды сосны, стоящие прямо перед окном, отбросили резкие, четкие тени: зенитные орудия палят как сумасшедшие.

Вне всяких сомнений это очередной воздушный налет на Берлин. Берлину здорово не везет. Но то, что происходит сейчас вовсе не походит на обычную бомбежку. Наступает финал. Они пошли на все. «Безмозглый сифилитик» Черчилль показывает свои бульдожьи зубы.

А у нас, судя по всему, вообще нет наших истребителей. Бомбардировщики врага ведут себя так, словно летят над собственной территорией: неужели дело зашло так далеко? Гул моторов длится и длится нескончаемо. Мне повезло, что я сейчас не в Берлине!

Лишь только выхожу утром из своего барака, внимание привлекает движение целой колонны капитан-лейтенантов, все в полной форме. Складки на брюках наглажены острее бритвы, форменные фуражки лихо заломлены на головах, кортики сверкают золотом на перевязях, черно-бело-красные ленточки в петлицах – все в них будто кричит: мы шикарны! Странная упаковка для «гордости нации»…

Средь всей глянцевитости и элегантности этих командиров, Старик выглядел бы как неуклюжий медведь. Ладно, как оппортуниста я его пережил, но никогда бы не простил, если бы он стал раболепным холопом.

На память приходит ночь перед Гибралтаром, когда Старик разбудил меня и вызвал на мостик, и я выскочил к нему, даже не надев сапог, т.к. считал, что только нечто из ряда вон выходящее могло побудить Старика вызвать меня ночью. А оказалось, что это был всего лишь световой отблеск на восточном горизонте ради чего он и вызвал меня к себе на мостик.

– Лиссабон на траверсе, – пробормотал тогда Старик.

Теперь, когда я осмысливаю все это, сердце сжимается от тоски. Помню, как мы там стояли, словно завороженные, и молча смотрели на восток. Все это буквально за миг пронеслось перед моими глазами. Ладно. Как только все младшие офицеры, командиры и штабники займутся своими обязанностями, мне хватит и того, что с фотоаппаратом, шлепающим меня по пузу, смогу свободно передвигаться по лагерю.

Против воли, перед глазами вдруг возникает картина, когда эти чопорно вышагивающие франты оказываются в другой ситуации – потерпевших кораблекрушение, лихорадочно цепляющихся, где-нибудь в Атлантике, за обломки своего корабля, обваренных кипятком из взорвавшихся судовых котлов, издыхающих в лужах горящего топлива. Огромную беду вижу и в том, что экипажи судов, когда находит коса на камень, одним из таких способов и находят свою погибель в морских просторах. С ума можно сойти от мысли, что альтернативой кораблекрушению может быть лишь гибель судна от торпедной атаки.

Осматриваю, пока Гроссадмирал заставляет всех собравшихся себя ждать, выстроившихся на плацу – и, прежде всего штабных офицеров. Они все в моем видоискателе: старательные знаменосцы, учетчики смерти, зловещие писаки, которым здорово помогает и ослепляет удаленность от линии фронта. В этих блестящих рядах никогда не будет править сомнение или протест. Здесь царит режим державности и фанатичная вера во все, что скажет начальство.

42 наши подлодки потоплены в мае 1943 года. 50 членов экипажа умноженных на 42 дают 2100 бессмысленных, жалких смертей в морских глубинах за один месяц! И видя перед собой эти цифры, неужели не нашелся никто, кто нарушил бы молчание?

Где начинается вина и соучастие в вине? Как долго сможет кто-либо верить в правое дело, когда узнает, какая бесчеловечность сокрыта в этом понятии? Является ли виной самообман? А молчание? А равнодушие?

– Смирно! Равнение нале-е-во!

– Равнение напр-а-во! – разносятся зычные команды.

Появляется Гроссадмирал. Дениц стоит перед строем, взгляд устремлен в никуда. Строй офицеров замер как соляные столбы. Голова Деница кажется маленькой, будто сжатой слишком большой, горящей золотом фуражкой, резко контрастирующей с непропорционально выпуклым, вспученным под нею холмом лба.

Держу фотоаппарат перед лицом, как маску. Через видоискатель вижу как гроссадмирал сильно жестикулирует, словно плохо управляет куклами – марионетками. Отщелкав с полдюжины кадров, убираю фотоаппарат, но в этот момент до меня отчетливо доносится резкий и ломающийся голос Гроссадмирала. Больше всего, в этот момент, мне хочется заткнуть уши, настолько невыносима эта визжащая, режущая слух речь, которую я знаю уже почти дословно.

А это еще что такое? Удивленно взираю на блестящий золотом на мундире Деница партийный значок.

Вижу этот золотой партийный значок – золотого паука – в первый раз. И как нарочно на мундире Деница! Не могу поверить своим глазам! А это еще что? Дениц вырядился основательно – точь-в-точь на манер Гитлера. Широкие орденские планки, которыми он так кичился – исчезли. Еще бы! Ведь у его идола Гитлера их вовсе не бывало! Потому Дениц и нацепил в конце войны этого паука – дабы полностью соответствовать фюреру.

Увидел бы это Старик! Да и Казаку не помешало бы: он тоже частенько боготворил «солдата» Деница. И вот Дениц стоит перед своими офицерами в полном обличии истого нациста, в которого так долго мутировал.

Я так долго целюсь своим видоискателем на золотой значок со свастикой, что ничего другого не замечаю и уже просто не воспринимаю ничего из пронзительного визга его речи. Этот элемент одежды Деница, конечно же, что-то новенькое. Все наверняка смотрят в том же направлении, что и я: наверное, здорово удивлены – мелькает мысль. Но, когда я очень осторожно веду объективом влево и вправо, замечаю, что все пустым взглядом смотрят строго перед собой. Неужели никто, кроме меня, не видит, что наш главком демонстративно обрядился в нациста?

В голове полная каша. Хочу провалиться от стыда сквозь землю, за то, что раньше просто преклонялся перед этим перерожденцем, и до этой самой минуты где-то внутри меня теплилась мысль, что Дениц по сути своей настоящий солдат, лишь отдающий дань своей служебной деятельности.

Что за гротесковая демонстрация! Эта растерянная спина с маленькой головкой, вздрагивающие руки, не совладеющие со словами. Не понимаю, что случилось с этим человеком! То, что делает сейчас Дениц – это смешанная имитация Гитлера и Геббельса – полное совпадение! Но такое жалкое, что почти вызывает смех. Только здесь никто не засмеется, т.к. в этом треклятом театре одного актера это смертельно опасно для жизни. Над первым охотником рейха Герингом тоже никто не смеется, и над «Великим маршалом всех времен и народов» – тоже. Не верю, что все это порождено страхом – вероятнее предположить, от безысходности знания того, что ничего нельзя с этим поделать. Знания? У командиров подлодок – да, но у штабных крыс и младших офицеров – навряд ли. Они верят во всю эту чепуху.

До меня доносится речь Деница:

– … момент ИСПОЛНЕНИЯ ДОЛГА единственная важность в нашем бытии! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА… ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ! Лишь это ПУТЕВОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ! За это ценим мы наших людей! ОПРАВДАТЬ НАДЕЖДЫ В ДУХЕ ОБЩЕСТВА! Есть более высокая ценность, чем собственная жизнь – это ДОЛГ СОЛДАТА В ЗАЩИТЕ СВОЕГО НАРОДА И СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА! Покажите ваши успехи на ФРОНТЕ, и РОДИНА высоко оценит их в своей истории!

Гроссадмирал делает паузу, чтобы перевести дыхание. А может, просто забыл, о чем вести дальше свою помпезную речь? Держа на животе скрещенные руки, но не полностью, а лишь сцепив их большими и указательными пальцами, он двигает ими, словно стараясь найти меж ладоней предложение. Внезапно вновь раздается его скрипучий голос: – наш пароль теперь будет ЖЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ! Введение в бой наших лодок будет единым ЖЕРТВЕННЫМ ПУТЕМ! В ХРАБРОМ ДУШЕВНОМ САМООБЛАДАНИИ СВОБОДЕН ЛИШЬ ЭТОТ – ЖЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ…

Мой взгляд падает на адъютанта, чьи голубые глаза, наполовину прикрытые веками, неподвижно устремлены вперед, а лицо не выражает ничего, кроме жажды убийства.

Он переживет своего господина и повелителя в этой рубке больше на несколько дней, но как ему обойтись без всего этого? Задаюсь вопросом: что же это за сила, что превратила Деница в крысолова? Как это ему удается, этих молодых людей оградить от самих себя, покорить их и сделать преданными до фанатизма последователями? Эта безропотная подчиненность, прямо-таки собачья преданность у большинства людей как у НИХ это все получается? Неужели эта, нарочно сделанная промывка мозгов действует как сильнейший наркотик, подавляя волю слушателей?

Гроссадмирал откашливается. И вновь призывает: «ЗАДУШИМ АНГЛИЮ! ПЕРЕРЕЖЕМ ЕЕ СНАБЖЕНИЕ!»

Внутри меня растет вопрос: когда Дениц всех этих молодых ребят, прежде чем послать на смерть, завораживает своим гипнотическим взглядом, то кто они для него? Сменяемые статисты в большой игре со смертью? И, вообще, считает ли он их за живых людей?

По опыту съемок знаю, что когда делают массовые съемки, то используют вырезанные из фанеры фигуры, чтобы сэкономить место на дорогих статистах. Эти же, стоящие здесь так неподвижно, превосходят все вырезанные мною ранее фигуры.

Скольжу взглядом по молодым лицам: скоро эти полудети будут завалены бомбами в темной глубине. Против радаров и эхолотов, воздушных и глубинных бомб они используют лишь силу сжатых челюстей и тускнеющий прощальный взгляд. Скоро у этих парней будет другой взгляд – взгляд, полный удивления тому, что жизнь закончена.

Когда я вновь смотрю на Деница, он начинает новую песнь:

– Принцип Кантовского Категорического Императива должен стать НАШЕЙ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ! КАНТ – НЕМЕЦКИЙ ФИЛОСОФ! Он сказал нам, что ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА СТОИТ ВО ГЛАВЕ МОРАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА!!! Господа! – и если уж так случится, то до ПОСЛЕДНЕЙ КРАЙНОСТИ! ДО ПОСЛЕДНЕЙ … ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА ДАЖЕ ЦЕНОЙ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ!!!

Смотрю, не мигая, на Гроссадмирала, а мозг свербит одна мысль: что же это было? Что еще сказал Дениц, вернувшись из штаб-квартиры фюрера, на совещании командиров? Ну, как же! Вспомнил: «Всегда, когда я возвращаюсь от фюрера, чувствую себя как выжатый лимон!». Н-да. Лимон! Это что-то! Тут уж мне приходится сдерживать себя, чтобы не захохотать во все горло. Я лучше понимаю это его высказывание, когда некоторое время прислушиваюсь к обрывкам лозунгов Гроссадмирала:

– ВЕЛИКИЕ ДУШИ! – ЖЕЛЕЗНАЯ СПЛОЧЕННОСТЬ! – Я ТРЕБУЮ САМООБЛАДАНИЯ, НАПОЛНЕННОГО ХРАБРОСТЬЮ И ДУШЕВНЫМ МУЖЕСТВОМ… УБЕЖДЕННОСТЬ – ЭТО БОЛЕЕ ВЫСОКАЯ ЦЕННОСТЬ, ЧЕМ СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ!!!

Дениц пытается подкрепить силу сказанного своими телодвижениями: далеко вперед выбрасывает кулаки с растопыренными, будто когти невиданной хищной птицы, пальцами: десять когтей. То, сводя их вместе, то, разводя широко в стороны, он тычет ими во все стороны. В следующий миг, он, словно боксер на ринге, делает сжатыми кулаками угрожающие движения. Он так близко подносит их к лицу, словно закрывается от воображаемого противника, затем вновь выбрасывает кулаки вперед и так несколько раз. Ему прекрасно известно, что двойное повторение приносит желаемый результат. Страстно желаю, чтобы в этот момент у меня была кинокамера, и я смог бы попозже продемонстрировать этот спектакль: как перекошен его рот, будто он хочет отразить видимые лишь ему одному боковые удары в челюсть, как натянуты, словно тетива лука, сухожилия шеи, как расширены зрачки глаз. Но, наконец, представление окончено.

– Победа или Смерть! – Этот клич, яростно повторенный сотнями глоток, чистый плагиат: ибо даже его Дениц позаимствовал у своего фюрера.

– Наступление на Каир! Победа или смерть! – кричал Гитлер в своем радиообращении к генерал-фельдмаршалу Роммелю.

С тоской взираю на ворота лагеря: хочу вырваться в этот сосновый лес, хочу распластаться во весь рост где-нибудь на лужайке и никогда больше не вставать. Что знает Дениц о том, что творится сейчас в Германии? Скорее всего, он не имеет никакого понятия о том, как живет сегодня Берлин – расположенный всего в паре километров отсюда тяжело страдающий город. Ни машин, ни самолетов, а кое-кто сидит в своем «Волчьем логове». Почувствовать себя на миг лоцманом, снова нырнуть в свежий ядреный скипидарный дух соснового леса, и не успеть заметить ни чада пожарищ, ни дождя смешанного с пеплом: так можно долго продержаться. В то время как стою у сосны, опершись на нее локтем, и смотрю вдаль, внутренне подтруниваю над собой: ну, прямо ковбой со своим мустангом. Ну и пусть. Всем насмешкам назло, мне легче дышать вне лагеря, чем в нем: скипидарный дух против угнетенного состояния: так просто могут раствориться в этом чистом духе мои внутренние сомнения. Взгляд мой скользит через забор из проволочной сетки: взгляд сквозь решетку клетки. Вот уж попрыгали бы всякие разные мартышки. И мы в этой клетке. Однако, наши обезьяны отборные. Четкие повороты головы налево – направо … Прямо обезьянья иерархия. Да еще идеи по выведению новой породы человека без участия женщин. Мы сегодня как подопытные кролики. Что же случилось с Деницем? Когда он позировал мне в качестве командующего подводным флотом – чаще всего стоя – я мог буквально ощущать каждую морщинку на его лице, каждый удар его ресниц. Если бы мне, кто-нибудь в то время сказал, что этот человек в один вовсе не прекрасный миг станет приверженцем нацистов, я бы, наверное, просто застрелил этого предсказателя. А может быть эта выпяченная на публику забота командующего о «моих людях» является лишь блефом? Был ли в таком случае простым трюком его жест, когда в Париже он одолжил лучшим командирам свой Мерседес, и они от щедрот его шоферили целый день, задрав нос? В столовой вижу старого вояку Больмана. Он сидит, нависнув над бокалом пива. Вижу его озлобленное лицо и думаю: старая гвардия вымирает. На смену ей появляются послушные, преданные, покорные, глупые и слепые, ищущие быстрой карьеры блюдолизы…. Во флотилии для Больмана полная свобода. Кажется, что ему все до лампочки, все, что может с ним произойти: но к этому стоит добавить и возможность разжалования, и вероятность попадания на фронт.

– Держать хвост пистолетом! Что еще? Всегда держать хвост пистолетом! – внезапно говорит сам себе Больман. Чертовски хорошо, что он сидит в полутемном углу, а на его возгласы никто не обращает внимания. Не хватает еще, чтобы он начал орать здесь так же, как в столовой флотилии!

– Черчилль – пьяный паралитик! Когда я это слышу, это здорово согревает мое сердце! – орал он тогда во все горло, а все находившиеся рядом сделали вид, что он просто сильно перепил. Пьяному многое прощается.

Но здесь, в Коралле, ему нельзя делать такие заявления, что бы он не чувствовал в себе. Здесь, нежели во флотилии, чрезвычайно опасно вести такие разговоры!

Закончилось ежедневное обсуждение положения дел и мне надо прибыть на беседу к начштаба.

Как мне втолковать ему, что эта свинья Зуркамп был заманен в ловушку? И, предположим, мне это удастся: что же он сделает?

– Господин Гроссадмирал желает публикации вашей книжки, т.е. ее переиздания. – Без обиняков заявляет начштаба. – Обсудите это с вашим издателем. Ему нужно, в случае необходимости, связаться с нами.

Начштаба подает мне какой-то лист обычного, стандартного формата. Ощущаю его довольно жесткую поверхность.

– Прочтите! – скрипит начштаба. Текст напечатан довольно кучно. Вверху, крупными буквами стоит штампованная фраза «ШТАБ-КВАРТИРА КОРАЛЛ». Штамп, по всему видно, не один раз прикладывали к этому жесткому, будто деревянному, листу. Что за жалкая, ядовито-желтая бумага! Ниже идет текст:

«В свое время, заказанный ВМФ большой тираж вашей книги «Охотник в море» для подводников и подрастающего поколения, в результате вражеского налета, незадолго до окончания печати, был уничтожен. То, что эта книга в своем документальном изложении показывает большую роль участия в войне подводного флота и борьбу одинокой подлодки – является подлинным знаком мужества и стойкости для солдат других фронтов и родов войск и для всех граждан нашей Родины в идущей войне. Также ваша книга раскрывает быт и успехи подводников, что также является огромной ценностью и для обучения нашего подрастающего поколения. Поэтому, неотложным является немедленное восстановление переиздания всего тиража книги».

Эта тирада слово в слово повторяет то, что мне диктовал Роланд. Значит, Дениц просто перепечатал его безо всяких изменений и скрепил своей рукой задранной вверх подписью-закорючкой.

– Премного благодарен, господин адмирал! Только … – тут я вдруг начинаю заикаться. – Только издатель, к сожалению, арестован, господин адмирал!

Лицо начштаба внезапно темнеет, наступает гнетущее молчание. Мучительно долго он стоит как вкопанный. Ну, думаю, я и влип. Меня бы не удивило, если бы в этот момент я услышал голос, мечущий громы и молнии. Но едва лишь начштаба поднимает голову и устремляет пристальный взгляд мне в лицо, становится ясно: никаких шансов! Наконец, твердо, словно взяв себя в руки, он произносит:

– Но ведь издательство продолжает работать и дальше?

– Так точно, господин адмирал, работает! – понимаю, что тут я переборщил малость.

– Так что же вы ждете? – отрывисто бросает начштаба и мне остается лишь взять прочитанный мною лист, произнести: «Покорнейше благодарю, господин адмирал!», откозырять, и молодцевато повернувшись кругом, покинуть кабинет.

Выйдя, несколько мгновений стою на месте. Чувствую себя как пришибленный. Это чувство не отпускает меня, пока вдруг не вспоминаю: Этот добряк Казак одурачил сам себя! Попался как вошь во щепоть!

– Господин фрегаттен-капитан находится с докладом у господина Гроссадмирала. – сообщает писарь, унтер-офицер в приемной адъютанта. Что-ж, остается ждать.

Наконец пришел адъютант и сообщает мне, что у Гроссадмирала нет никакой возможности позировать мне. Может быть, у меня недостаточно набросков господина Гроссадмирала, с которыми я мог бы работать?

– Обязательно попытаюсь! – отвечаю ему и думаю: остается смириться. Ничего не остается, как покинуть сие место. Держу курс в свой барак и не могу поверить в то, что все решено бесповоротно: раз и навсегда. Глупо усмехаюсь: «Rien ne va plus!». Все, для чего меня сюда командировали: Геббельс – Дениц, все пошло прахом.

На КПП снимаюсь с учета и получаю отметку о выбытии. Если бы я остался, то определенно имел бы еще одну спокойную ночь. Но хочу уехать и немедленно.

Жду всего 10 минут, и сажусь в подъехавший автобус.