Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 109 (всего у книги 111 страниц)

LUNEVILLE

Но у нас совершенно нет времени для осмотра замка и парка. От парка вижу лишь высокие каменные ограды сада, сплошь покрытые, вплоть до верха, плющом. За стенами должна, очевидно, находиться уходящая вдаль идиллия – но не для нас.

На лугу одинокий щит: «Propri;t; priv;e – acc;s interdit!»

Интересно, кто бы захотел теперь погулять по этому, уже пустому лугу! А затем читаю еще: «Magasin; louer!»

Арендовать магазин? Здесь?

Затем появляются обезглавленные деревья – ольха, – выстроившиеся вокруг нас аллеей. Типично французская мода: Обезглавить все придорожные деревья. Делают ли они это, чтобы разжиться дровами? А может просто делают здесь это для ежегодного сбора урожая веток, вместо того, чтобы просто спилить деревья, когда они становятся слишком большими? Почему это делают только во Франции, и почему не делают подобное в Германии? Что город, то норов. Принимай как есть!

Из деревень с красными крышами, беспорядочно лежащих в низменностях, там и сям сквозь плотную листву кустов мелькают крупицы драгоценного камня.

Луговой ручей. А кусты – ольшаник, сопровождающий его извилистое движение. Ландшафт в стиле Ганса То;ма: мягкий, слегка дрожащий, уютно обсаженный кустами и деревьями ручей. Здесь было бы хорошее место для ночлега.

Хищная птица снова и снова парит в небе. Но теперь хищные птицы уже не могут свести меня с ума: Теперь мне, слава Богу, не приходится больше принимать их за самолеты-штурмовики.

Канюк, похоже, вовсе не робкого десятка, потому что летит довольно близко у дороги, в каких-то пятидесяти метрах перед нами, а затем спокойно устраивается на каком-то сгнившем столбе, когда проезжаем мимо.

Добрых пару секунд смотрим в глаза друг другу. На заднем плане всей картины движутся, как на ходулях, мачты высокого напряжения, впереди, насколько хватает глаз, царит дрок. Кажется, он цветет во второй раз.

Но мне ничто не помогает: Мысли снова и снова возвращаются к свитерам из ангоры. А когда я мысленно вижу свитер, вижу также и Симону, довольно близко перед собой: Вижу, как она потягивается, чтобы надеть следующий свитер на свою коричневую, загорелую кожу и вертится довольно быстро, словно каждый раз изображает танец живота – снизу совершенно голая...

Если бы еще не эта охватывающая все тело боль! Снова, всей рукой, чувствую каждое маленькое сотрясение «ковчега». Дорога кажется иногда сплошным скоплением воронок.

Что же делать?

Еще больше глотать таблеток? Привязать руку более жестко?

Жажда снова терзает меня. Горло высохло от встречного ветра и пыли. Какая глупость, что у нас на борту ничего нет для питья!

Добрую четверть часа я должно быть дремал: Едва могу сообразить, что это за местность.

Дорога совсем разбита танками. Удивительно, что мачты высоковольтных линий не пострадали, хотя стоят вплотную к шоссе.

Мощные вскрышные отвалы приковывают взгляд. В приближении вижу, что некоторые уже обросли кустами и березами. Что за мусор там может быть?

Некоторые отвалы песочного цвета, другие – между серым и белым. Каолиновая глина?

Снова перевожу взгляд на расположенное рядом и впитываю быструю смену картин: Вот коричневая, с силой бьющая себя по бокам лошадь стоит, опустив голову в тени огромного дуба, плотная группа рябин с тяжелыми красными ягодами в пышной зелени, множество серебристо-серых ив перед густой зеленью лугов. Куда ни посмотрю, повсюду спокойный, мирный ландшафт.

Если то, что помню по карте, соответствует тому, что вижу, то мы теперь в Эльзас-Лотарингии. Я, будучи гимназистом, часто путал Эльзас с Территорией Саарского бассейна. В голове тут же звучит песня:

 
«Немецкая Саар, немецкая всегда,
Немецкая наша речная земля,
Неизменно немецкая Родина моя...»
 

И затем с воодушевлением повторяю: «Ро-ди-на-а моя!»

Тем временем дорога идет все более короткими промежутками то вверх, то вниз, и снова вверх, и когда оказываемся на вершине очередного холма, то куда ни кинь взгляд, далеко у горизонта, ландшафт напоминает стиральную доску, где один склон преграждается следующим. Словно волнующееся море.

Высоко-лежащий канал, бетон окрашенный в лазурный цвет, ведет непосредственно на цементный завод. Со следующего холма обозреваю устье канала на довольно приличное расстояние: Он скорее напоминает складной метр.

Затем въезжаем в тополиную аллею: Деревья имеют такие плотные кроны, что почти вся дорожная лента лежит в серо-фиолетовой тени, с небольшими, беспорядочными, светлыми, солнечными пятнами.

Я не могу снова свалиться: Бартль может увидеть немногое, сидя позади в «ковчеге», а «кучер» теперь смотрит только прямо. Он весь напряженно сосредоточен, пристально всматриваясь в мелькающие на дороге пятна света и тени.

В крайнем случае – это я держу в себе изо всех сил – я должен снова вызвать перед собой образ Симоны танцующей танец живота. И также, в крайнем случае, принять еще одну болеутоляющую таблетку...

В Саарбурге въезд «ковчега» на мост через железную дорогу доставляет нам хлопот.

Мне сверху видны стоящие внизу поезда: Один состоит из открытых платформ с бронеавтомобилями на них. Куда их направляют? Не могу разглядеть паровоз – а потому не понимаю, движется ли этот поезд на запад или на восток.

По этим путям Симона тоже, наверное, ехала, если ее направили в Германию. А если в том дорожном ущелье в Париже все же была Симона и была она похожа не только голосом? Мы не должны были так просто разделиться... Крутая лестница, идущая полого вниз и все то, что там случилось. Но я не имел мужества спуститься! Лестница была чертовски крутая и узкая: Пожарная лестница без перил: я бы никак не справился с ней.

Церковь из красного песчаника – напоминающая мои каменные кубики. Они имели почти равную окраску. Что это был за материал? Мои прекрасные кубики теперь также провалились к черту: в Хаммене осталось все, как и другие, тщательно сохраненные игрушки: Оба замка, конюшня, вырезанные лошадки с бочкой на телеге, большой цех с маленьким паровым двигателем и соответствующими оригиналу линиями передач.

Слева тянется казарма из желтых кирпичей, справа, в своих полудиких садах, стоят, соответствующие скорее немецкому стилю модерн, виллы. Это все выглядит уже не по-французски, а как в немецком среднем городе: Но щит «Entr;e interdite. S’adresser au bureau!» над какой-то подворотней приводит меня в чувство, как говорят.

Брошенные машины слева и справа. Выгоревшие автомобильные останки. В косых уличных склонах безобразные черные выжженные пятна. И вновь едва различимые следы войны.

Транспортные средства Вермахта. Старый Ситроен без шин, с откинутым кверху капотом выглядит так, будто дракон открыл пасть.

Распятый Христос из песчаника в виде дорожного креста-указателя. Хорошая работа эпохи Возрождения. Густое черное чадящее облако за поросшим смешанным лесом холмом. Выглядит так, как если бы там догорал танк. На добрых сто метров дорога окружена мощными липами. Затем снова появляется разрушенное танковыми гусеницами дорожное полотно. Почти с километр дорога – лишь перемешанный траками мусор.

Приходится чертовски сильно напрягаться, чтобы все понять правильно. Моя голова точно не в порядке. Все спрашивают о моей руке, но никто не интересуется моей головой...

В красный цвет пашни примешивается теперь фиолетовый оттенок. Густой, очень теплый тон. Красная вывеска с белыми буквами: «Attention – danger».

Начинаю напряженнее присматриваться к окружающему ландшафту: Не слишком-то доверяю этой местности – слышал, что именно в этой местности Maquis особенно активны. Думаю, прежде всего, в вытянутых вдоль дороги деревнях мы должны быть особенно внимательными.

Ладно, ладно, я вижу все!

Местечко, в котором дома стоят так, будто их повернули на девяносто градусов, все фронтонами к дороге. Пахарь движется за простым ручным плугом. Мальчик ведет лошадь. Пегую лошадь.

– Здесь все выглядит совершенно по-немецки, – раздается голос Бартля.

Мне, прежде всего, нравятся проплывающие мимо палисадники и железные садовые изгороди, внушающие уважение. Но здесь также царит больше порядка, чем дальше на западе.

Дорога снова идет то вверх, то вниз – как на русских горах.

«Кучер» движется по дуге, стараясь сэкономить топливо: Если мы оказываемся наверху, на горбе холма, то ход «ковчега» становится едва ощутимым – «кучер» доводит ход до такой степени, пока собственный вес «ковчега» на спускающейся теперь вниз дороге не толкает нас вниз, затем дает несколько коротких подач газа, чтобы мы оказались в правильном движении, и пускает «ковчег» уже чуть ли не вскачь.

Следующий подъем – и все повторяется сначала. «Кучер» точно улавливает ту точку, где снова должен поработать педалью газа.

В высокой траве, напоминая тонкую, темную полоску еще один канал. Пожалуй, это канал Marne. Вижу, как там слева движется темная буксирная баржа. Будто скользит по лугу. Если бы не знал, что движение по каналу выглядит таким образом, когда большая баржа идет по каналу, то не поверил бы своим глазам...

Что это внезапно случилось с «ковчегом»? Неужели машина выдохлась? И наш котел фирмы Imbert больше не фурычит?

Очередной мост через железнодорожные пути снова требует полной отдачи от «ковчега».

«Кучер» старается изо всех сил, он напряженно ведет «ковчег», с тем, чтобы во всю нашу мощь дойти до высшей точки моста – но затем «ковчег» коротко тормозит перед ним: «кучер» должен переключить передачу обратно, и мы при этом почти останавливаемся, словно желая продемонстрировать, как много сил у нас еще есть. По мне так все пересечения с железной дорогой должны быть построены на ровной земле, заподлицо с рельсами, и перекрыты лишь барьерами безопасности.

Когда на последнем издыхании все же оказываемся наверху, смотрю вниз на тендер, почерневший от сажи вокзал, красно-бурые пути – даже щебень между шпалами красно-бурый. Здесь тоже нигде не видно паровоза. Виселицы водяных насосов возвышаются как стрелы крана над путями.

В конце концов, пора бы продумать, как далеко еще можем ехать. Мы ни в коем случае не должны оказаться в темноте. Долго я, так или иначе, больше не выдержу. Уверен на сто процентов.

Слева впереди вижу в поле редкую цепь из десяти... нет, больше, фигур с винтовками в положении для стрельбы с бедра, двигающихся во встречном направлении рядом с дорогой. Даю знак остановки. «Кучер» резко тянет машину вправо и жмет на тормоз. Бартль тут же выскакивает на дорогу.

– Там! – говорю отрывисто и указываю в направлении. – Дерьмо, что у нас нет бинокля – кажется, наши солдаты!

Отчетливо различаю галифе, сапоги и пилотки.

– Красные полосы! – восклицает Бартль.

Не могу понять, то, что вижу: Наверное, армейский штаб – с дробовиками!

– Что это должно означать? – недоумевает Бартль.

– Охоту на куропаток или на перепелов, или что– нибудь в этом роде – или на фазанов.

– Сейчас, в августе?

В этот миг двое краснополосников разряжают свои дробовики в ближайшие к ним кусты. Не могу разглядеть, попали ли они во что-нибудь. На полевой дороге за кустами стоит ряд легковых кюбельвагенов.

– Ну, дают! – говорит Бартль. – Прямо у дороги! Хотя меня уже ничего не удивляет.

– Их, вероятно, не снабдили продовольствием, и вот теперь стреляют себе на пропитание. Нужда не признает приказов..., – пытаюсь сострить.

Бартль лишь скалит в ответ зубы.

Когда уже снова находимся в движении, он все еще не может успокоиться. Слышу его бормотание:

– Тот прав – у кого больше прав!

Слева и справа от дороги внезапно появляется поле битвы войны: Сожженные амбары, выгоревшие останки автомобиля. Старый Ю-52 лежит в вытоптанной ниве.

Кажется, у самолета разбиты стойки шасси, а один из двух четырехлопастных дюралевых винтов деформирован. Корпус из гофрированного железа, очевидно, не получил повреждений.

– Вот внутри этого самолета мы, думаю, и найдем себе место для ночлега, – мелькает мысль, но в следующий миг мы уже скользим мимо.

Повезло, что танкисты так хорошо оказали мне врачебную помощь. Привязать руку с шиной аккуратно к телу, была не плохая идея. Но что, если у меня закончатся таблетки? Не должны ли они были закончиться еще в Нанси?

Проезжаем мимо искривленных, косо заостренных колышков ивовых изгородей качающихся, как ряд пьяных калек.

Окрашенные красной масляной краской белые километровые столбы невольно раздражают, так же как и телефонные столбы, видимые уголком глаза. Желание приказать «кучеру» остановиться, невольно захватывает всего меня. Но я должен справиться с этим...

Монастырь с окрашенными в зеленый цвет острыми башенками, каменные вазы на колоннах у стен и на стенах. Высматриваю надписи на немецком языке, но читаю только: «Centre ville» – «Meubles» – «Aux maisons rouges».

На большой площади перед отелем «Hotel de Ville von Pfalzburg» «кучер» внезапно останавливается.

Слева возвышается церковь из красного песчаника, посреди площади памятник какому-то полководцу: правая нога выставлена вперед, в левой руке перчатки вместо оружия или маршальского жезла.

– Колесо сдулося, – объявляет «кучер».

Значит, вынужденная остановка.

В то время как «кучер» и Бартль впрягаются в работу, осматриваю памятник вблизи.

Georges Mouton, генерал Наполеона, родился в Пфальцбурге 21 февраля 1770.

Читаю, что выбито на цоколе памятника: «Mon Mouton est un lion. Napol;on». И затем перечень списка битв: «Novi, Cenes, Laverra, Ulm, Austerlitz, Jena, Eylau, Friedland, Medina, Del Rio Secco, Burgos, Landshutt, Ratisbonne, Essling, Isle de Lobau, Wagram, Smolensk, Valentino, La Moskowa, Krasnoe, La Beresina, L;tzen, Bautzen, Dresden, Arbezan, Leib¬sick» – и тут уж невольно смеюсь: Он здесь и его Наполеон! Движимый той же гордыней, что и Гитлер. Наполеону тоже не удалось широко раскрыть свою пасть: Waterloo – вот чем все закончилось.

Вокруг «ковчега» собираются дети, которые таращатся на нас так, будто мы с луны свалились. Дети с наголо остриженными головами и в одинаковых халатах. Сразу и не поймешь кто девочка, кто мальчик. Собственно говоря, следовало бы осмотреть карманы этой шумной публики. Я почти уверен, что в их больших карманах найдутся и большие заточки, и острые трехгранные подковные гвозди. Не слишком ли явно смеются они над нашей неудачей? С тех пор как мальчишки бросали такие гвозди перед нами на дороге у Нанси, я испытываю к таким вот детям недоверие.

Пятнадцать детей: Это значит, что я должен явиться перед ними с воинственным видом и сделаться посмешищем в их глазах. Поручить Бартлю? Тоже чепуха, говорю себе, обыскивать детей, в то время как на нас пялятся изо всех окон!

Надо бы поскорее завершить ремонт.

Как далеко еще может быть до Страсбурга? Там-то уж мы разыщем либо шины, либо другой транспорт. А потому, больше никакой самодеятельности – никаких излишеств.

Какая глупость, что эта авария произошла с нами здесь, в этом месте. Даже матери с детьми, крепко прижатыми к отставленным бедрам, не могут пройти мимо, чтобы не всматриваться в работу «кучера».

А тот весь покрыт потом. Он то и дело подозрительно осматривается вокруг себя.

Говорю ему, что ему не следует никого здесь опасаться:

– Все эти люди здесь лишь наполовину французы.

Но, тем не менее, делаю знак Бартлю оттеснить детей от машины.

Украдкой слежу за рядами окон, и все же не уверен, действительно ли здесь так мирно и спокойно, как выглядит.

Слабость всегда действует вызывающе, а мы в настоящий момент даже не можем двигаться дальше.

Принимаю молодцеватый вид и патрулирую, автомат висит на животе, на некотором расстоянии вокруг нашего «ковчега».

В целом наше положение нравится мне все меньше и меньше.

– Бартль, все эти люди слишком близко столпились у нашей машины! – говорю ему.

Тут уж Бартль выходит из себя: Как черт бросается он в средину толпы, которая, испугано толкая друг друга, разбегается в стороны, и сыпет проклятия: Бартль просто в ярости. Его надо долго провоцировать, чтобы он вот так разозлился. Надо бы его успокоить.

– Никогда не бей ребенка за границей – это можете быть твой собственный! – кричу ему громко.

Старая морская поговорка производит чудо: Неистово размахивающий руками и злобно выкрикивающий проклятия Бартль останавливается и опускает руки.

Наконец ремонт закончен. Мы огибаем острый угол и ныряем в своего рода туннель под окрашенной в красное сторожкой. Затем дорога снова идет прямо.

Пфальцбург остается позади.

В кустарнике прячется вечерняя синева, быстро становящаяся все интенсивнее. Из зеленой массы выделяются синие тона отдельных крон деревьев. Даль начинает плыть в светло-синем мареве. На какие-то секунды не знаю, является ли вытянутая, окрашенная в синее, плотно висящая передо мной масса на остром силуэте кустарника далеким холмом или же грядой облаков. Одинокий тополь стоит, словно вертикальная черта, на фоне густого синего неба.

Едем дальше – как можно дальше! Куда-нибудь все равно скоро приедем...

Мне становится все холоднее. Время от времени все тело сотрясает дрожь. Неужели снова температура? Или лихорадка? Ощущаю лишь единственную потребность: Вытянуться во весь рост. Может быть, уже через пару километров смогу это сделать...

Но что это? Снова колесо сдулось?

Мысли с трудом ворочаются в голове: На этот раз правая задняя шина – только недавно прокол был слева сзади. По крайней мере, так же.

Вопреки усталости погружаюсь в размышления: Может поменять колеса крестообразно? Передние поставить на заднюю ось и наоборот? Но быстро отвергаю эту идею: Слишком много работы!

Замечаю, что еще немного и свалюсь в обморок. Опущусь-ка лучше на полоску травы у обочины. Некое подобие фатализма охватывает меня: Наше расстояние дополнительно увеличивается чертовыми проколами шин с каждым этапом пути, а безаварийные этапы становятся все короче. Но можно ли было ожидать иного?

На этот раз, кажется, проходит целая вечность, пока два моих бойца поменяли колесо.

Почему появившаяся луна, хотя и стоит еще так низко, видится такой огромной? Она кажется не ближе к земле, чем обычно, но меняется, переходя от размера апельсина к серебряному талеру, выходя в небе высоко вверх. А может быть это всего лишь воздушные преломления, увеличивают ее до размера японского бумажного фонарика?

– Господин обер-лейтенант! – господин обер-лейтенант! – слышится как издалека. И затем снова:

– Господин обер-лейтенант! Готово! – когда я постепенно вновь возвращаюсь в действительность.

Но я вовсе не хочу двигаться, а лишь пробую открыть глаза. Снова слышу:

– Господин обер-лейтенант! – И затем на выдохе:

– Слава богу, господин обер-лейтенант! Я уж подумал, Вы...

–... окочурился? Вы так подумали, Бартль?

– Ну, Вы лежали словно мертвец, господин обер-лейтенант. Я уже давно пробую Вас растормошить.

Лучше всего было бы для меня, если бы Бартль оставил меня в покое. Но он уже опять говорит:

– Мы готовы, господин обер-лейтенант. Мы могли бы лучше залатать, если бы нашли ремнабор.

Немного позже слева перед нами начинается движение. Приказываю «кучеру» остановиться и задумываюсь: Это движение выглядит как довольно крупное скопление подразделений. Но возможно мы сможем там подкормиться, и, вероятно, сможем там же покемарить, хоть несколько часов.

Кроме того, «кучер» должен залатать шину запасного колеса, поскольку иначе мы не сможем двигаться дальше. А где находится столько много транспортных средств, там должен быть и насос в рабочем состоянии.

Как-то вдруг ветер доносит шум разговоров и пение. Там, кажется, привал!

– Так, на следующей улице налево!

Едва повернули, снова приказываю остановиться: Доносятся звуки аккордеона.

– Там что-то происходит! – доносится голос Бартля, уже выскочившего из «ковчега».

– Там штота двигается! – восклицает «кучер».

Внезапно Бартль, стоящий перед радиатором машины, достает пистолет и, выставив вертикально вверх руку, стреляет в воздух. Мгновенье спустя раздается несколько выстрелов. И тут...

Вспышки выстрелов! Бог мой, они же стреляют в нас! Прочь из «ковчега» – один, два шага в сторону и мордой в грязь! Хочу броситься животом на землю, но с привязанной к туловищу рукой мне это плохо удается: Валюсь боком на землю и тут же громко стону от боли.

Влажная земля источает сильный запах.

Так вот, как я лежу сейчас в этой борозде на пашне, я мог бы приказать меня здесь и похоронить. Пожалуй, только следовало бы прежде перевернуться на спину – как положено...

Этот трижды проклятый Бартль! То, что парень снова спятил, уж как пить дать!

Так и лежу теперь вытянувшись во весь рост, извиваясь от боли и не решаясь поднять голову. Быть застреленным такими же чокнутыми как Бартль, этого мне только и не хватало.

Теперь, однако, я должен перевалиться на другой бок, так как руку сверлит адская боль. Но поскольку не могу удержаться, то при этом оказываюсь лицом в земле. «Где-нибудь, когда-нибудь меня это достанет...» Не так ли все идет? «Пал ли я на берегу Дуная, умер ли я в Польше...» К этому кажется все и идет! «Так и лежу я там / где-нибудь, когда-нибудь...»

А теперь еще и дождь начинается. Ни одна строчка по такому поводу не всплывает в памяти: Я должно быть выгляжу как свинья в луже: Представляю собой сплошной ком грязи.

И тут снова грохочет залп. Автоматные очереди! Да эти собаки совершенно спятили? Если не ошибаюсь, даже слышу свист пуль над головой.

Перестрелка длится еще какое-то время, затем резко стихает. Наступает полная тишина. Возможно ли, чтобы эта стрельба велась вовсе не по нам? Или пальба велась просто в поле?

Короче, срочно залезть обратно в «ковчег» и включив фары во всю мощь, медленно въехать во двор. На этот раз, однако, с автоматом навскидку.

Высшее звание, которое обнаруживаем в деревенском доме, в дикой неразберихе – это фельдфебель. И тут только замечаю: Это люфтваффе! Фельдфебель – неуклюжий парень с большой головой на коренастом теле. Большая голова придает ему вид луны – благородный вид, в любом случае.

– А что у Вас, собственно говоря, за подразделение? – слышу вопрос Бартля. Ответ не могу расслышать. Он глохнет в неистовом крике.

– Подразделение воздушных сообщений! Радиопеленгатор помех! Никогда не делали ничего подобного! – кричит мне Бартль в паузы между раздающимся шумом.

Теперь я также вижу перед собой и лунообразное лицо:

– Полная чепуха, мы раньше делали такое. А нас используют как радиолокационный маяк, господин лейтенант, – выдает из себя луна. – Но теперь все катится к черту!

– Что делает стекольщик, когда у него нет стекла? – слышу за спиной. – Ваше здоровье, господа в синей форме! Да здравствует наш уют!

Во всех комнатах полно пьяных солдат. Один распотрошил мешок набитый перьями и копается в них как в конфетти, выбрасывая наружу. Но перья не остаются лежать словно конфетти на полу, а кружат, снова и снова взмывая высоко вверх от каждого шага. Вакханалия! Никакого затемнения на окнах: Проклятая безалаберность! Я должен попытаться найти хоть какого-нибудь офицера.

– Казначей смылся! Поджал хвост и смылся, свинья! – кричит мне какой-то пьяный.

– Все катится в задницу – пей, братишка, пей...! – вторит ему другой во все горло.

Мне ставят тарелку с только что поджаренными душистыми кусками мяса, сверху кладут кусок хлеба, и подносят большой стакан красного вина. Одновременно на столе появляются еще несколько полных бутылок.

Лучше всего я бы поднял руки и капитулировал, так как меня больше тянет блевать, чем есть.

Возьми себя в руки! приказываю себе. Но едва ли имею достаточно мужества, чтобы суметь сдержать себя. Ощущаю непреодолимую лень делать хоть что-нибудь – даже вилку не хочу держать.

Все же, черт возьми, вот было бы смеху, если бы я еще и жрачку уронил трясущейся рукой! Отставляю вилку сантиметрах в десяти над тарелкой и пытаюсь зафиксировать ее. При этом зубы сжаты, мышцы щек напряженны от усилия. Так – а теперь остановить дыхание. Три секунды держусь – почти без дрожи. Три секунды, думаю, должно вполне хватить: Эксперимент удался. Могу выдохнуть.

– Это наш прощальный праздник! – доносится сквозь шум от луноподобного лица.

– Мы забили свинью. Суп из колбасного бульона и мозгов, буженина – все, как любим. Надо все подчистить.

Свинью забили? Судя по всему, здесь забили все, что только нашли: Кур, уток, гуся... Повсюду вокруг себя не вижу ничего кроме пьяных рож, упившихся, блюющих прямо там, где сидят. Похотливые рожи. Руки, шарящие под юбками – откуда здесь столько много женщин? Жирные руки лапают их, жирные как свиные ляжки, такие же толстые и такие же розовые. С каких пор бушует здесь этот шабаш?

Бартль уже образовал вокруг себя круг: Все совершенно в его вкусе. Ему удивляются и с трудом удерживаются от соблазна поддаться его чарам и обману.

Миф Морфлота: Бартль старается привести его к полному воплощению. Один вояка выступает вперед, тычет указательным пальцем на значок подлодки на форменке Бартля, и громко спрашивает:

– Ты корабли топил? – а другой, проталкиваясь между ними, резко орет: «О-ля-ля!» Ничего иного как снова и снова: «О-ля-ля!»

Какой-то унтер-офицер несет женскую одежду. Несколько вояк лежат, упившись вусмерть или просто дрыхнут. Другой унтер-офицер стягивает с себя сапоги. Вот это по-нашему! Без этих штуковин на ногах гораздо лучше отдыхается. А уже через секунду он вырубается и громко храпит. Господи! Вижу, как один из пьяных поднимается с пола, и не верю своим глазам: Опускает штаны! Присаживается и выстреливает говном прямо в один из сапог.

– Это ж сапог Шляйфера!

– Да мне пофиг – уссымся от смеха утром.

Немецкий Вермахт – подраздел Военная авиация – в своей полной красе. Апогей в буднях серой пушечной массы!

Одна бабенка плотно прижимается ко мне. У нее такая же мощная грудь, как и зад. Испытываю несколько секунд страха не зная, прижимается ли она к моему лицу задом или грудью. Отстраняю ее и спрашиваю себя, только ли мы остаемся здесь трезвыми, среди всей этой пьяной орды?

~

Несколько минут пытаюсь выговорить слово, которое никак не хочет сформироваться в моей голове. Но затем делаю неимоверные усилия и бормочу: ФАН-ТАС... ФАНТА-ГОР... МАГОР, МАГОР… ГОРИ… точно: МА-ГОРИЯ! Фантастическая магория!

Я весь словно свинцом налит. По меньшей мере, до бедер. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы голова не упала на грудь. И все же пробую вопреки боли размышлять: Глаза прикрыть, а ушки держать на макушке... и: ФАН-ТАС-МА-ГОРИЯ.

–Ура! – невольно вырывается у меня. Я сделал это! Кто бы говорил: Но я сделал это! Здесь царит немыслимая фантасмагория!

Будто услышав мое «Ура!» и восприняв его как тост, четверо, нет, пятеро шатающихся серых скотин поднимаются, полные стаканы в руках, и начинают, тяжело вышагивая, с топотом делать танцевальные па в такт музыке, доносящейся из граммофона, и при этом снова поднимают высоко вверх перья с пола. А затем, когда звучит аккордеон, хватают друг друга за руки и пьют так поспешно, что красное вино из уголков рта стекает по подбородку на кителя. После чего целуются, да с таким причмокиванием, что кажется, они лупят друг друга по мордасам.

А это еще что такое?! Один ефрейтор подходит к другому, обнимает и, прижавшись к нему в танце, лезет рукой ему в ширинку!

Ну, все, хватит! Теперь здесь для нас все закончилось! Хочу подняться – но в эту секунду кто-то с силой нажимает мне на плечи сзади и втискивает обратно глубоко в кресло. Странное безволие мешает мне воспротивиться этому.

Теперь один вояка стоит, сдвинув пилотку на затылок, на столе и, в момент, когда аккордеон на мгновение смолкает, пытается пропеть соло, словно на клиросе:

– Наступил Судный день, и мы все стоим пред Престолом Твоим, / Мы твердо стоим в своей к Тебе верности / И готовы вскричать аллилуйя / если только позволишь это нам сделать!

– Позволишь сделать – позволишь сделать! – эхом вторит другой и затем кричит как резаный: – Да поможет нам Бог!

Затем кричит «певец»:

– Так поднимем же наши кубки! – и показывает, как он может прицельно влить струю вина сверху в свой широко открытый рот. Пара человек вторят ему и поскольку это им не удается, устраивают полный разгром.

Прибывают новые гости. Из беспорядочного крика царящей неразберихи криков узнаю, что один из них был подстрелен часовым снаружи. Тут он уже и сам приходит хромая и падает на стул. Парень стонет и сильно потеет. Пуля попала ему в правое бедро. Надеюсь не в вену, думаю про себя и вдруг ловлю себя на мысли: Такое же могло и с нами случиться.

– Святый Боже! Ну и тупые засранцы! – ругается раненый.

Кто-то, увидев кровь, кричит во всю глотку, зовя санитара.

– Где этот чертов долбоеб?

Не хочу осматривать подстреленного, и кроме того, мой мочевой пузырь требует опорожнения.

Когда выхожу, наступаю на что-то скользкое, напоминающее волосы. Проклятые перья кружатся повсюду: Несколько даже приклеились к моей нижней губе.

Пехотинец подходит с фонариком и направляет луч света на пол. При этом произносит:

– Осторожнее, господин лейтенант. Тута повсюду кишки от резанной тели, – и затем хочет повторить мне это еще и на литературном немецком языке, но выдает только:

– Теленка тут резали. Осторожно! Вот свиньи!

Тут только ощущаю кисловатый смрад. За мной кто-то, шатаясь, топает из проема дверей и пьяно бормочет:

– Цистерну воды выссу!

Делаю вид, что ухожу, чтобы он не обоссал меня.

В целом снаружи все выглядит почти уютно.

Желтый свет льется из окон, неверные тени скользят в льющимся из дверей свете. А над всем этим царит звук аккордеона. Русский аккордеон, я бы сказал. Но затем мелькает мысль: Мы должны немедленно уехать отсюда!

Возвращаюсь обратно в дом, но Бартля нигде нет. На кухне, наверное. Нажимаю на дверь, прохожу, делая два шага вперед и останавливаюсь как вкопанный.

Перед собой вижу что-то неимоверное и пугающее.

Сапоги с коротким голенищем и вокруг них сплетение из штанов и подтяжек, голые, волосатые ноги, волосатая задница, подол грязной рубашки и связка одежды. Задница подрагивает и толкается. Снова и снова: Из одежды виднеется лицо – такое красное, как у задушенного. Где здесь верх, где низ? Все же, это кухня! И здесь, прямо в кухне, сношаются. Сзади! Как собаки.

Красное лицо пялится на меня. И то ли мой автомат, то ли вид офицерской фуражки на моей голове, заставляет парня, который с таким придыханием мучился позади, вылезти из-за юбок, и его член, красный как морковка, торчит во всю свою силу. Но вот парень вытягивает вперед верхнюю часть туловища, покачиваясь взад-вперед, и сотрясаясь, будто от судорог, толчками брызжет белой спермой в свое распаренное, красное лицо. Затем застывает на одно мгновение – после чего сгибается пополам, словно получил поддых.

Мелькает мысль: В профессиональной терминологии это называется Interruptus.

И только тут узнаю в этом парне «кучера».

Стоп машина! Задница, из которой «кучер» вытянул свою морковку, словно увеличивается в размерах: Бледная луна выглядывает из тряпок.