Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 111 страниц)

Слишком много инструментов! И целая дюжина скоросшивателей! Все написано без всякой пользы! Не остается ничего другого, как бросить некоторые листы в огонь.

Сколько уже моих картин также ушли... Теперь такая участь ждет и мои зарисовки и заметки. Пусть все идет к черту! Радует хотя бы то, что удалось спасти несколько вещей – пленки и важные копии журналов боевых действий и заметки, сложенные в обоих чемоданах, пылящихся сейчас в подвале Хельги.

Что, собственно, заставляет меня все еще верить в то, что в один прекрасный день мне удастся ими воспользоваться? Не овладевает ли мною идея фикс такого предвидения всего лишь, чтобы не погасить все мои надежды? Что это за силы, что хранят меня от погружения в абсолютную безнадежность?

Прежде чем упаковать выбранные листы спрашиваю себя: Может просто все выбросить или же просмотреть их? Решаюсь сначала прочитать их – дневниковые записи и списанные когда-то стихи: M;rike – «Зимним утром перед восходом солнца».

Листаю дальше. Еще больше M;rike. Нахожу записку с полной ерунды скороговоркой: «На пастбище среди ветвей робкая ветвистая косуля паслась», всякие придуманные названия для книг, краткие изложения содержания книг, которые я еще хочу написать...

Сильные разрывы вырывают меня из моих мыслей. Неужели янки снова атакуют танками у гаража Ситроена? Тут же слышу глухой лай наших противотанковых орудий.

Можно было предвидеть, что за гараж Ситроена будет горячий бой. Он – последнее

укрепление перед городом. Там, в траншеях и окопах, больше всего наших солдат.

Хочет ли Рамке уберечь своих парашютистов и для этого бессмысленно губит наших людей?

Во второй половине дня, когда я все еще сортирую страницы рукописей, меня посещает Старик.

– Радуйся! – говорит он. – К своим многим теориям ты получишь теперь еще и практический опыт. Плавание под шноркелем будет для тебя нечто новое.

Серьезен ли Старик, говоря это? После всего, что я знаю, плавание под шноркелем чертовски плохая идея. Экипажи лодок, снабженных шноркелями, которые приходили сюда в течение последних недель, во всяком случае, как раз не выглядели так, будто они прогуливались по садам Эдема.

– Твоими устами…, – возвращаю в ответ, только, чтобы сказать что-нибудь.

– Надеюсь, загрузка пройдет удачно, – слышу голос Старика как бы издалека. Он что, читает мои мысли?

– Да, надеюсь, загрузка пройдет удачно, – вылетает эхом из моего рта.

Тогда Старик говорит, как бы между прочим:

– У них, правда, есть несколько проблем – с подшипником коленвала и тому подобное...

Но, до того чтобы расписать мне прелести плавания под шноркелем и описать недостатки в лодке, Старик все же не дошел. Я напряженно жду, что же он на самом деле хочет мне сказать.

Долго ждать не приходится. Внезапно он категорическим тоном объявляет:

– Бартль должен тоже пойти с тобой! – И затем неожиданно резко: – Ты должен заботиться о нем.

– Обалдеть! – только и отвечаю в полном замешательстве. Затем, собравшись: – Не слишком ли он стар для этого – я имею в виду: для такого предприятия?

– Если ты подразумеваешь бой за Крепость то – да! – говорит Старик.

Раскоряченный Бартль! Самый старый человек во флотилии! Бартль сразу возникает у меня перед глазами: округлое тело, портупея через живот, расставленные ноги. Бартль, мастер на все руки, который всегда знает, что имеют в виду, даже если он не получает приказ или

вообще команду, но только намек в разговоре с ним. Всегда умелый Бартль, популярный у всех Бартль! Бартль, самый важный человек во флотилии, заботящийся обо всем и всех. Отдельным несообразительным офицерам стоило бы поучиться у Бартля каким надо быть офицером...

А теперь Бартль должен отправляться со мной! Мы образуем такую же пару, как Санчо Панса и Дон Кихот...

– Он получит приказ на командировку в Мюнхен, там он уже будет дома. Но ты должен приглядывать, конечно, чтобы он не завис в La Pallice, – произносит Старик в следующий момент так непринужденно, словно мы собрались за чаем для уютной беседы.

Я могу лишь кивать в ответ. Затем спрашиваю:

– А Бартль уже знает об этом?

И так как Старик отвечает на мой вопрос лишь неопределенным жестом, еще раз:

– Ты ему это уже сказал?

– Нет еще.

У меня шарики заехали за ролики. Это же театр абсурда! Бартль будет стараться остаться здесь любой ценой. А коль уж он что втемяшит в свою голову, то пиши пропало. Бартль, который обломал себе зубы на службе – это станет тем еще номером...

Конечно, Бартль и мне может тоже наделать горя. Если все верно, то у него больше нет ни семьи, ни родных.

Бог его знает, как этот парень вообще умудрился все еще носить погоны обербоцманмата в его-то годы.

В «лисьей норе» за Бункером были арестованы с пол-десятка армейских офицеров. Никто не знает, почему.

Говорят еще, что у береговой артиллерии уже появились большие «потери». Несколько человек, и даже один фельдфебель, перебежали к Maquis.

– Для них война закончилась, – лаконично говорит Старик. – Наверно речь идет о воссоединении семей. Они спрячутся у своих подруг: нижним чинам это сделать проще.

Навостряю уши: Что стоит за всем этим? О чем Старик внезапно объявит?

– Хорошо, что Симоны здесь нет, – добавляет он вдруг.

Я теряю дар речи. Только спустя какое-то время могу говорить:

– Спроси-ка только себя, куда ее тем временем запрятали... Кроме того: все же, здесь она, пожалуй, имела бы поддержку и подстраховку.

– Кто знает? Я в это точно не верю. Ее отец – может быть. Но Симона?

При этих словах могу только сидеть, и ошарашено смотреть перед собой. Старик! Что только он побуждает его говорить все это? Будет в конце еще что-нибудь?

Одно ясно: Мы должны пройти через Бискайский залив – под шноркелями тихие и одинокие как перст. О прикрытии истребителями или ином эскорте речь не идет вообще.

Местность, по которой мы должны пробраться, называется «кладбище подлодок». Это давно уже стало обиходным выражением. «Бискайский залив, самое крупное кладбище подлодок семи морей!»

Стараюсь представить себе ту огромную толпу подводников, уже утонувших в этом районе – и представляю их как утопленников, а сверх того еще и в состоянии гниения и распада. Представление того, что я должен был бы глотать воду, воду в огромных количествах, и в этом глотании задохнуться, вызывает у меня холодный пот. Утонуть, это в действительности означает быть удушенным – удушенным водой. И пусть никто не говорит мне, что он, иногда, или даже часто не думает об утоплении, даже если об этом не говорят ни слова. Рвота, рвотный рефлекс, когда наступает конец – это, конечно, самое ужасное.

Нельзя обижаться на «забортных парней», за то, что они кормятся трупами моряков. Но в самом ли деле рыбы это делают? Есть ли рыбы вообще еще на этих глубинах? Скорее там, глубоко внизу, обитают какие-нибудь раки, слепые мелкие животные, которые проникают в разорванные давлением осклизлые тела и разложившиеся до состояния желеобразного студня трупы, где гуляют на славу и обжираются от пуза.

Двое моряков с минного заградителя были убиты Maquis. Все взбудоражены слухами о пытках.

В столовой для унтер-офицеров, выступает дизельный механик на тему, что бы он сделал с этими подлецами:

– Я бы жестоко с этими сволочами расправился – порубил бы на куски.

Больше на ум ему ничего не приходит. Тогда другой приходит на помощь:

– Кастрировал бы их ржавым краем черпака, а затем задавил бы мокрым концом.

За эти слова он получает общее одобрение.

– Ржавым краем черпака – это ты здорово придумал, – соглашается с ним боцман, – только надо это делать очень медленно – оторвать, подождать – вот будет потеха – и, если необходимо, еще одно, под ноль.

После обеда узнаю от Старика, что Бартль руками и ногами противится своему откомандированию на U 730. Как я и думал!

Живописания Бартля, как, по его отъезду, все сразу придет в упадок и запустение, и как будут мучиться его свиньи, пожалуй, выдавили бы слезу и из камня. Но Старика он этим не проймет. Словно еще раз подтверждая мне свое решение, Старик рубит:

– Bartl должен быть на борту! Мне, в этой ситуации, просто не нужен здесь этот человек!

Ворочаюсь с бока на бок. При таком шуме и вое никак не уснуть! Здесь, конечно, тоже имеется достаточно сумасшедших, которые совсем не думают о том, чтобы выкинуть белый флаг в случае чего.

До последней гранаты! До последнего человека! Все это перепев старого дерьма. А тех, кто после всего останется жив, возьмут в оборот подпольщики...

Одно зло уравновешивает другого: погибнуть от жестокой расправы или утонуть – что хуже? Старик должен оставаться здесь в любом случае. Со Стариком жестоко расправятся, а я утону. Такая вот ждет нас судьба. Старик с его Орденом на шее! Его он не бросит ни при каких обстоятельствах. Вот уж будет игрушка для подпольщиков: поплевать и протянуть через все руины.

Вскоре после завтрака в кабинете Старика появляются три офицера-сапера присланные комендантом Крепости. На круглом столе большой план города Бреста. Старик хочет создать кольцо для обороны флотилии, офицеры-саперы должны выступить в качестве консультантов. Судя по всему, люди с опытом.

Впятером обходим территорию флотилии. Старик сразу загорается энтузиазмом: дополнительные 37-миллиметровые скорострельные орудия должны быть установлены на двойных лафетах таким образом, чтобы могли держать под огнем все улицы ведущие к флотилии. На каждом углу территории должны быть оборудованы пулеметные гнезда. Вместо стен из мешков с песком и траншей – стены из камней. Сверху накаты из мешков с песком.

Едва лишь офицеры-саперы распрощались с нами и свалили так быстро, как мы не привыкли во флотилии, спрашиваю Старика:

– На кой черт весь этот геморрой с возведением оборонительного кольца вокруг флотилии, если янки придут с танками?

– Я совсем не думаю об этом. Но мы должны сделать что-то против подпольщиков. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы братишки из Maquis забрались к нам по стене, как обезьяны по деревьям.

– Насколько можно судить, еще пока достаточно спокойно с той стороны стены, – стою на своем.

– Это так. Я тоже не знаю... Мне тоже неохота делать это: Но что, если это всего лишь своего рода затишье перед бурей? Однако, вероятно, что братишки формируются в отряды где-то вне города. Здесь – intra muros – они рискуют своими задницами... Вот к такому выводу я пришел. Ладно, мне надо идти.

Проходит почти час, пока Старик совершенно без дыхания врывается в кабинет. Его красное лицо не может стать таким от быстрого подъема по лестнице, эта краснота скорее от кипящей в нем ярости: такое ощущение, что он вот-вот лопнет.

– Это же едва ли можно придумать! – бушует он в гневе. – Творится какое-то сумасшествие, дьявольское сумасшествие – никто о нас не думает.

Он делает пять, шесть шагов пересекая комнату и столько же назад. Затем берет курс на одно из двух кресел, и грузно бросается в него, напоминая побитого боксера падающего без сил в свой угол ринга.

– Полное безумие! – я даже слышу его стон.

Не имею ни малейшего представления, что он подразумевает своими словами, однако, не решаюсь спрашивать об этом.

– Они взрывают полностью последний выездной канал...

– Кто они? – спрашиваю недоуменно, но так деловито, как только могу.

Старик не реагирует. Он сидит словно статуя, закрыв глаза. Какие мысли кипят в его голове? Но вот, постепенно, он снова оживает, выпрямляется в кресле, но вместо того, чтобы теперь, наконец, ответить, с дикой решимостью хватает телефон, набирает трехзначный номер, делает напряженное лицо, внимательно вслушиваясь, и стоит, так неподвижно, будто должен фотографироваться древней фотокамерой. Затем яростно нажимает свободной рукой вилку, еще раз набирает номер, и застывает, вслушиваясь в тишину трубки.

Я едва шевелюсь, внимательно слушаю, навострив уши, но из телефона не доносится ни звука. Старик щелкает трубкой о вилку аппарата, сжимает лицо обеими ладонями и так медленно опускает их вниз, что только сантиметр за сантиметром освобождает свое лицо. Затем мигает и вглядывается в меня. Выглядит так, как будто бы он только сейчас меня заметил.

– Кавардак во вкусе начальника порта, этого нам только и не хватало! Если вам удастся вообще выйти в море, я трижды перекрещусь! До тех пор мы должны быть чертовски внимательны, чтобы здесь все не пошло коту под хвост.

Наконец узнаю, что планирует начальник порта: Он хочет взорвать все прямо перед Бункером, чтобы ночью вражеские команды не смогли проникнуть внутрь на быстроходных катерах, например. То, что он также и нам затруднит погрузку и выход, кажется этому болвану нашей прихотью: Он планирует оставить узкий проход. Спрашивается, где он только найдет таких спецов, которые смогут настолько точно все взорвать, чтобы получилось, как он это себе представляет.

Старик все еще кипит от ярости:

– С какими же полными идиотами приходится теперь спорить! Они от страха уже в штаны наложили. Мол, имеется приказ Фюрера, что гавань может попасть в руки янки, только полностью разрушенной. «Разрушенной» – а это значит: непригодной к использованию длительное время – как они себе это представляют... И вот, на этом основании господин Портовый вельможа, выдумал: Затопления в гавани, подрыв набережной и причальной стенки и, конечно, также молов перед Бункером... Разнести все в щепки, где только можно! – все до деталей спланировано и подготовлено. Взрывчатку уже повсюду закладывают. И теперь господин начальник порта хочет приступить к систематическому исполнению задуманного, то есть начать взрывать заблаговременно, по возможности немедленно, чтобы ничто не смогло закончиться неудачей. Если бы я не вмешался, все здесь уже теперь полетело бы к чертовой бабушке... Он не хочет ждать ни минуты. Он переступает с ноги на ногу в луже и считает что уже погрузился в воду...

– Вот задница с ушами! – срывается у меня с губ.

– Такое управление в состоянии хаоса – чистое безумие! Они уже просто не знают, что делает левая рука, а что правая. Будь наши часовые невнимательны, это уже случилось бы. Страшно представить!

Старик вызывает свою машину.

– Поеду к Рамке. Выпущу там пар... Начальник порта слишком уж озабочен. Этот чокнутый боится за свою задницу.

В таком состоянии Старик точно начистил бы рыло портовому коменданту, попадись ему тот.

– По мне, так этот парень может взорвать столько всякого всего сколько хочет. Но причальную стенку, пирс! Это же совершенное безумие! Он же все-таки должен связаться с нами, ну не полный же он идиот...

Старик буквально захлебывается яростью. Но желая успокоиться, делает глубокий вдох и затем еще один. При этом заметно успокаивается. Наконец, упирает локти в столешницу своего стола и закрывает голову руками.

В это время водитель докладывает о прибытии.

– Мы расширим оборонительные сооружения – а этот клоун планирует свои взрывы! – Старик буквально выплескивает из себя фразу и затем решительно хватает портупею и пистолет. – Невероятно! Просто немыслимо!

Я тоже хочу отправиться к Бункеру и посмотреть, что там происходит. В конце концов, ведь оборудование ставят не на какую-то лодку – а на мою лодку, и ее готовят к выходу.

Приближаюсь к отталкивающе мрачной бетонной стене Бункера, узнаю, вблизи, в структуре каждой доски – современные «окаменелости». Там и сям из серого бетона выделяются ржавые темно-коричневые арматурины, некоторые странно вывернуты: словно вывихнутые торчат из стены.

Внутри в Бункере стало более мрачно. Несколько секунд не понимаю, что так сильно изменило весь вид, но затем до меня доходит: Ворота к пещерам Бункера затянуты брезентом. Раньше все внутренне пространство освещалось дневным светом. Этот молочно-белый свет всегда мешал мне при фотографировании лодок в доке или в боксах, так как он довольно сильно контрастировал с тенями и приводил к ослеплению. Теперь ярко-белое дневное освещение проходит сквозь брезент лишь отдельными полосами.

Понимаю: брезент повесили на входе, чтобы свет огня и коптилок – также и из мастерских – не обозначали ночью цели для янки на полуострове. Иначе они могли бы стрелять своей артиллерией прямо в Бункер.

Почему они не пытаются стрелять в течение дня, не знаю. Исходя из эмблемы моей военной специальности, я – комендор флота, но я едва ли имею хоть малейшее представление об артиллерийской стрельбе.

Сухие доки – это сегодня огромные мертвые гробницы. Все громадное здание – это единый печальный горн, производящий на любого угнетающее действие. Нашим шикарным операторам стоило бы здесь сейчас поснимать, и они имели бы неповторимую картину наполненную смыслом нашего поражения.

Проскакиваю сквозь густые выхлопные газы сильно шумящего дизеля со стоящей на приколе баржи, и невольно отмечаю, что этот шум – единственный рабочий шум во всем огромном Бункере.

Не холодно, но меня знобит. Если бы хотел, то мог бы поотжиматься. А может и в самом деле погреться?

И вот, наконец, лежит лодка. Единственная на весь большом бокс – это производит странное впечатление.

Последняя лодка в Бункере! И теперь это моя лодка! Противоречивые чувства охватывают меня: прежнее очарование – и одновременно также странное, теплое чувство, которое я всегда чувствовал, когда видел корабль, на котором должен был отплывать, ощупывал его взглядом и пытался сопоставить себя с ним и его со мной.

Что за блажь! Мелькает мысль, и присаживаюсь на бухту троса. Так, сидя на ней, я позволяю взгляду медленно путешествовать по всей лодке... Какая сложная вещь, допускать мысль, что эта тесная лодка является теперь моим кораблем, и при этом у меня возникают странные чувства: Я осматриваю подлодку таким твердым взглядом, как будто хочу и могу придать ей, словно живой сущности, мужество и выдержку...

Что? Поджилки затряслись? Я бы не хотел, чтобы кто-то увидел мою слабость. Но в Бункере сейчас никого нет.

Все это пустое циклопическое строение является плохим предзнаменованием. Воняет дизельным топливом, тухлой рыбой и гниющими морскими водорослями, и каждый звук перекликается с шумом механизмов и моря – но не звенит, а глухо задыхается в этом шуме.

Мой взгляд привлекает странный большой матрас, который несет лодка со стороны рубки: антенна радара Hohentwiel. Мы еще не имели такого на U-96. Радар Hohentwiel отличается от других РЛС тем, что это не только активное устройство определения местоположения цели, но и пассивное, так как сообщает, если сама лодка обнаружена вражеским радиолокатором.

Но – как это только недавно рассказывал мне Старик – это новое устройство также указывает расстояние до цели, но не пеленгование. Также мне еще известно: Сигнал обнаружения цели проходит по трубкам Брауна в центральный командный пост линейно слева направо. Цели появляются в виде зубцов. По размеру зубцов можно сделать вывод о размере целей.

Я хочу подружиться с этой новой установкой и подхожу почти вплотную к краю пристани, к лодке, уперев взгляд в пол. Я должен быть предельно внимательным, так как повсюду валяются тюки, рюкзаки, ящики и все всевозможные тряпки. Снова и снова: нога высоко вверх – перешагнуть через швартов, три шага и снова через швартов. Я же, в конце концов, не хочу сломать себе еще и кости напоследок.

Вплотную к лодке, на пристани, сложены боеприпасы. Количеству их могу только удивляться, так как знаю, что все эти ВВ были размещены в лодке. Теперь никто, кажется, не имеет представления, куда их теперь деть. А потому они остаются лежать на пристани.

Лодка имеет – также и в этом ее отличие от U-96 – двойной застекленный «Зимний сад». На второй платформе стоит 37-мм орудие. А собственно в «зимнем саду» установлены два спаренных 20-мм орудия. Да еще 88-мм противотанковая пушка, который прежде стояла, как реликт со времен каперства, перед рубкой.

В следующий момент вижу оберштурмана, как он, с брезентовой сумкой в правой руке, пялится на меня. Его-то мне и недостает. Он сможет разъяснить мне, как долго мы будем добираться от Бреста до La Pallice.

Оберштурман перекладывает сумку в левую руку, приветствуя меня правой, и начинает движение по дуге, стараясь уклониться от встречи, но я быстро преграждаю ему путь:

– Оберштурман, сколько времени должна занять наша поездка?

– Так просто этого не скажешь, – отвечает он. – Это зависит от многих обстоятельств, господин лейтенант.

Я кручу пальцами вороток ключа в кармане и спрашиваю:

– От каких же?

– От тех, что встретятся нам на пути.

Оберштурман замечает, что меня раздражает такой ответ, поэтому он разъясняет свой ответ слегка напряженным голосом:

– Прежде всего, от того, как далеко мы отклонимся на запад – то есть, насколько большой будет курсовая дуга. И конечно также от того, сколько времени мы потеряем из-за всякого рода тревог...

При этом он странным образом, демонстрируя усердие, выдвигает вперед голову.

Желая помочь ему в явном его смущении, говорю, вороток ключа уже едва не выпадает из кармана, по-деловому:

– Если опустим вероятность тревоги, то, как Вы считаете, это тогда сколько займет времени?

– Часов 10 при скорости в 2 узла, и 6 часов при 1,5 узлах... Это дает в итоге 20 морских миль плюс еще 9 миль, итого 29 морских миль на электродвигателях. Сверх этого 8 часов хода на дизелях при 6 узлах, это еще 48 морских миль... Всего, значит: 29 плюс 48 – это 77 миль за морские сутки, господин лейтенант – но это при самом хорошем раскладе.

– И больше никак?

– Исходя из имеющегося у нас опыта, может быть даже гораздо меньше, гораздо меньше, господин лейтенант.

– Весело!

Оберштурман принимает виноватый вид. Шмыгает носом и пожимает плечами. Теперь он выглядит так, как будто чувствует именно себя виноватым за столь незначительные морские сутки.

Замечаю, что я словно вторя ему, тоже шмыгаю носом. В легком недоумении киваю оберштурману и отворачиваюсь.

– Дня три – четыре, – говорит Старик, когда спрашиваю его о том, как все пройдет при такой сверх перегруженной лодкой. Однако оттенок успокоения был таким явным, что воспринимаю его с большим недоверием.

От вахтенного матроса у трапа узнаю, что командир лодки ушел час назад с борта. Значит, в полном покое смогу осмотреть лодку в поисках определенно новых устройств...

Так, по узкой крутой лесенке на лодку, затем по железным ходовым скобам подняться к переднему «зимнему саду», на мостик и через рубочный люк вниз, в центральный пост. Здесь свет такой слабый, что мне требуется какое-то время, чтобы сориентироваться. Но как ни напрягаю взгляд, осматриваясь вокруг, не нахожу аппарат со шкалой для РЛС «Hohentwiel». Он должен был бы стоять, собственно говоря, на штурманском столе. Однако на этом

штурманском столике никакое устройство с трубками Брауна не стоит и в помине.

Один из мориманов, делающих приборку в центральном посту, трюмный центрального поста, поясняет мне, в ответ на мой вопрос об отсутствии устройства РЛС:

– Это некомплект, господин лейтенант. У нас только «матрас» висит, но никакого индикатора или шкального устройства нет...

Это что, шутка? хочу спросить его строго. Но серьезность трюмного матроса закрывает мне рот.

Стою, упершись бедром в штурманский стол и не могу понять: опять сплошное надувательство и обман! Установить антенну РЛС, но не поставить одновременно с ней индикатор или шкальное устройство – это просто деза! Слишком для обычного христианина.

– Н-да… «Матрас» выглядит, по меньшей мере, импозантно. Его надо обязательно оставить, – юродствую я, – Без этой штуки рубка будет выглядеть бесстыдно неприкрытой!

Я стыжусь этой своей болтовни. А трюмный серьезно отвечает:

– Да нам такой комплект и не нужен, господин лейтенант. Мы же весь поход должны будем оставаться под водой.

Хочу биться головой о переборку: Ну, я и идиот! А парень еще добавляет:

– Мы все равно не можем быть обнаружены радаром.

– … разве только в том случае, когда торчащая из воды головка шноркеля может быть засечена им, – говорю тихо, – Но, это наверно слишком маленькая цель...

Трюмный центрального поста, голосом, звучащим так будто он хочет придти мне на помощь, произносит:

– У нас еще есть совершенно нормальный «Метокс», господин лейтенант.

– И для чего это устройство? – спрашиваю с интересом.

– Мы получаем определение местоположения, т.е. пеленг в радиорубке. Звук поступает через маленький динамик, господин лейтенант.

Я удивляюсь: Очевидно, я нашел правильного собеседника.

– И как это происходит?

– Радист просто называет местоположение на центральный пост, господин лейтенант. Но мы не включали его – даже не перед Шербуром не включали...

И едва успеваю что-либо сообразить, он объясняет мне:

– Можно свихнуться от его постоянного писка и свиста!

И, вероятно, это вас и спасло, – думаю про себя. Если это устройство в самом деле само по себе излучает и звучит словно бо;тало...

Так как я все еще стою молча, трюмный говорит, тоном гражданского человека:

– То, чего нам действительно не хватает, так это совершенного устройства для активного определения местоположения. Его же где-то держат, но пока еще не прислали на фронт. Слышали ли Вы об этом что-нибудь, господин лейтенант?

– Тоже, только одни неопределенные слухи.

– Эта штука должна быть выпускная как перископ и постоянно вращаться вокруг своей оси как антенна радиолокатора...

– Звучит, как ни говори, хорошо.

– Эх, господин лейтенант, если бы речь шла о таком приборе, мы должны были бы слезно

просить о нем... или о парочке таких как он, – слышу его восклицание и могу этому только удивляться.

Бросаю взгляд в помещение подлодки: В таком, у маатов, я жил последний раз на U-96. Койка по правому борту наверху будет, пожалуй, снова моей койкой. При взгляде на нее у меня возникает чувство тоски по Родине. Теперь она выглядит еще уже, чем в мое время, а пространство до потолка еще меньше. Шторок у койки нет, очевидно, их просто сняли.

Прямоугольная, не герметичная переборка камбуза широко открыта. Хрен его знает, почему конструкторы эту крохотную выгородку защемили между основным отсеком подлодки и дизельным отсеком – далеко на корме лодки, хотя большинство членов экипажа обитают в ее передней части. Могу только представить себе тот явный садизм, когда бачковые вынуждены заниматься гимнастикой, чтобы принести еду в кают-компанию и отсек носовой части, дважды пересекая округлую переборку. Из-за слабой освещенности почти ничего не видно. Ладно, пойдем дальше, в дизельный отсек! – Но мне это не удается: на корме идет ремонт – и при этом стоит такой мат, что случайно зашедшему может показаться, что он попал в дешёвый бар.

Для парней в дизельном отсеке в принципе ничего не изменится при плавании под шноркелем: полная уединенность, как и всегда. И при обычном надводном ходе, дизельный отсек все равно находится под водой. Только при плавании под шноркелем воздух всасывается не через отверстия в рубке, а через клапан в головке трубы устройства РДП. И поступает по тем же трубопроводам в дизельный отсек, как и обычно.

Когда снова оказываюсь на причале, меня так и подмывает еще побродить, хотя бы взглядом, по лодке: Хочу видеть ее во всей длине от кормы до носа – так, как я часто изображал ее на своих рисунках.

Я настолько добросовестно ощупываю линии лодки, как будто и в самом деле желаю изобразить ее с этой перспективы. А затем, погрузившись в размышления, просто сижу, устремив взгляд в глубину бокса и на прижавшуюся к правому причалу лодку: длиной 67 метров, шириной 6 метров в самом широком месте, но сейчас она выглядит в этом неверном свете крохотной будто каноэ...

Было построено почти 700 лодок этого типа VII-C.

Меня одолевают противоречивые чувства: Не так давно я прямо-таки пел дифирамбы этой лодке, как настоящему чуду искусства судостроения и оружейной техники. Остойчивость и мореходность как ни у одного корабля мира. Ни в одном корабле не было собрано столько и мореходного и оружейного как в этой подводной лодке... Моя книга «Охотники в океане»! – Печатается ли она еще?

Царь Петер – Берлин – совиное лицо казака – шеф «Новой линии» со своим моноклем – Масленок... И я здесь, в темноте Брестского Бункера подлодок... Как тесен этот мир! И что за жизнь! Не веду ли я жизнь за совершенно другого человека, вместо того, чтобы проживать мою собственную? Одетый в эту форму?

Ах, говорю себе, серый камуфляж, который я еще ношу, вовсе не является сейчас, Бог тому свидетель, истиной моей формой. Крайне редко бывает, чтобы меня, стоит лишь снять пилотку, узнали как офицера и вытянулись по стойке смирно... Вот, например, приближается группа из пяти, громко разговаривающих парней, которые относятся, очевидно, к экипажу U-730. Они усаживаются неподалеку от меня на поленницы деревянных ящиков и продолжают разговор.

Я сразу превращаюсь в слух.

– Ты должен еще раз все тщательно обдумать, – начинает один громко и отчетливо. – Вот, например, некто знает дюжину языков, а затем он умирает, и дюжина языков умирает тоже – просто исчезает! Ты должен еще раз все тщательно обдумать!

– Ну, ты просто свихнулся – и основательно, парень! – говорит другой, который очевидно не уловил смысла высокопарной речи. И затем добавляет:

– Ты говоришь как Фридрих Ницше!

Я сижу и могу лишь удивляться: Если эти парни действительно относятся к экипажу, то я окажусь на корабле в море философов.

Некоторое время царит молчание. И когда снова начинается разговор, не могу понять его начало, так как снаружи сюда долетают резкие сигналы паровых гудков. Затем, однако, слышу:

– ****ься с презервативом – это полное дерьмо! Это тоже самое, что просто дрочить.

– Ну, ты и мозгоеб, что лепишь такую лажу, – восклицает другой. – Ты и твой поношенный дождевой червяк между ног, вы оба мудаки.

И начинается перепалка:

– Нужно знать, что делаешь: В таком логове Горгоны я бы без гондона и близко ко всем этим бабам не подошел бы. Они до смерти могут напугать своей вонью.

Юноши, юноши! Шепчу тихо, и думаю: Тут у нас на борту не только философы, но и парни прошедшие огонь и воду.

Мысли смешались: мои величественные чувства и затем эти бредни! Но проклятое любопытство принуждает слушать дальше.

– Ты можешь сжечь свой *** напрочь, я же свой по-любому буду одевать в резинку.

– Вот как раз к слову о гондонах, – вмешивается другой голос: – Был я как-то у одной ****и, а у нее была такая совсем маленькая цилиндрическая печка-буржуйка...

Здесь голос смолкает: Рассказчик, очевидно, умеет держать драматургические паузы. Могу хорошо представить себе, как этот рассказчик сейчас обдумывает свои слова, для привлечения внимания собравшихся.

– Была ведь зима, – говорит он, наконец.

– Aгa-а! – кто-то вскрикивает удивленно. – Ты в этом смысле!

Снова пауза. Но затем рассказ полился как вода:

– Я думал, что меня зрение подводит – после траха она берет тряпку, открывает печную дверцу, и бросает в печь наполненный гондон, прямо на горящие угли. Раздалось шипение и поднялась такая вонь!