Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 111 страниц)

Мне тяжело. В глубине души у меня, до встречи с адъютантом, теплилась надежда, что мне удастся довольно быстро убраться из Парижа. Но с момента разговора с ним, меня все больше и больше заполняют мысли о Симоне. И обо мне.

Так вот сижу и размышляю. Здесь, среди всех этих «придворных» лизоблюдов нет никого, кому я мог бы довериться: одни лишь озабоченные своей судьбой, да завистники! Завистники – по-французски: «jaloux». Но это слишком красивое определение для всех этих задниц. Раньше я даже радовался существительному «jalousie». «Опустите-ка жалюзи в спальне», – слышал я крик бабушки, – «Солнце светит прямо в комнату!». Бабушка часто использовала это слово, но я и не подозревал, что оно означает в своем втором значении.

Ничего не поделаешь: придется изображать из себя такого же «своего» парня. Не выпячиваться. Оставаться в роли человека устроившегося в жизни по протекции. Выдвинуть все антенны – прозондировать окружающую атмосферу, показать всем видом, что очень дорожу вниманием адъютанта.

Жую и глотаю пищу как автомат, и лишь через пару минут замечаю, что пью чай вместо ожидаемого кофе.

«Не будь слишком толстокожим! – смеюсь сам над собой. – Всего-то в твоих ушах звучат интонации голоса адъютанта, и звучат не так, как ты ожидал – а ты уже готов наложить в штаны!» Шагая со своим саквояжем в гостиницу Отдела, удивляюсь тому, что в такой великолепной местности располагается такая гостиница: все устроено точно так, как и представляешь должно быть в столице Франции. Но все это vieux jeu. Везде по лестницам портреты и воланы. Широкие дубовые лестницы и ярко расцвеченные ковры на них чуть не до крыши. Все буквально пропитано пылью. Хотя все выглядит очень красиво и уютно в этаком старом стиле, внутри меня точит какой-то червячок недоверия к этому «отелю»: здесь царит большое оживление, особенно по ночам: даже в крошечных номерах установлены биде. И отель этот полон круглый год: все 365 дней, через тонкие стены доносится шум из соседних номеров.

Вместо обычного водопроводного крана установлен ручной нажимной рычаг по системе кнопки безопасности: вода течет только в раковину и столько времени, сколько будешь давить рукой на рычаг. Стоит только отпустить его, как вода сразу же перестает течь. Ну а если хочешь умыться двумя руками или охладить в раковине бутылку шампанского, тогда бери бечевку и привязывай рычаг к крану. Свет в туалете горит тоже лишь тогда, когда дверь закрыта изнутри.

Комнатенка крошечная, но с такой пышной обстановкой, будто принадлежит самому роскошному парижскому отелю.

Едва устроившись, вновь устремляюсь на улицу. Словно неведомая сила тянет меня туда. С собой у меня лишь фотоаппарат.

Над Эйфелевой башней развевается флаг со свастикой. Смотрю на него глазами импрессиониста, и он тут же превращается для меня в красное пятно на фоне яркой голубой дымки. Прямо над шпилем башни висит розовое облако. Этот вид меня очень трогает.

Теперь, на террасах Trocadero, нахожусь на уровне средней линии Эйфелевой башни. Подо мной лежит Pont d’I;na, далее тянется огромное Марсово поле, на границе которого расположилась, словно великолепное завершение композиции, Ecole Militaire. На переднем плане толпы катающихся на роликах детей.

Спускаюсь с террас Trocadero, минуя группки мамаш с детскими колясками, и жалею лишь о том, что пока не запустили фонтаны. За время прогулки я взбодрился и ожил. Мне нравится моя легкая походка, а не обычный спешащий полубег. Иду так, чтобы чудо техники инженера Эйфеля все время оставалось на виду, стараюсь поймать ее в кадр так, чтобы не захватывать площадку под ее основанием мост Pont d’I;na через Сену.

Останавливаюсь прямо под башней: вокруг чугунных уносящихся ввысь конструкций опор располагаются остро-обрезанные самшитовые гнезда геометрически четких клумб. Невольно замираю у этого строгого порядка господина Le N;tre, затем смотрю вверх: из такого положения я впервые вижу башню и устройство ее опор. На фоне неба железная конструкция с ее поперечинами и распорками выглядит потрясающе. Стою зачарованный под башней и пока рассматриваю шнековый подъемный механизм кабины лифта, спрашиваю себя: неужели Бог остался с французами в это тяжелое время? Неужели ОН живет во Франции? Если бы я задал этот вопрос истощенным немецким рабочим или нашим серым конторщикам, они бы подумали, что я спятил. Но зачем мне их об этом спрашивать? Я уже давно нашел для себя ответ…

«Ладно. На сегодня, пожалуй, хватит!» – говорю себе, снова покорив высоту Trocadero.

Однако прохожу мимо Отдела – в направлении Площади Звезды.

Постамент какого-то памятника пуст после акта вандализма. Фигура того, кто стоял на постаменте, уже переплавлена на военные нужды. Наша военная экономика сожрала и этот кусок бронзы. Бальзак, изваянный Роденом тоже, наверное, исчез с Монпарнасса?

Полицейские приветствуют меня, вскидывая руку к козырьку фуражки в свободной манере, довольно небрежно. Внезапно меня охватывает жгучее желание содрать с себя форму. Жаль, что в багаже в этот раз нет гражданского костюма. Что за неудержимое желание к перемене одежды охватывает меня в Париже! Раньше, едва появлялся в отеле, как первым делом переодевался в гражданское платье и тогда чувствовал себя обычным человеком, когда можно свободно болтать руками, не напрягать бедра, расслабить плечи и плевать на все условности! Прекращались извечные приветствия, и исчезало ощущение себя оккупантом. А вечера в Бобино, где мне многое удавалось благодаря моему бычьему напору! Любил вслушиваться в громкую речь французов, обсуждавших немецкий Вермахт – это было еще то наслаждение!

В квартале между Trocadero и Площадью Звезды, справа и слева от авеню Kleber высятся иглы антенн – блестят как алмазные. Где-то здесь резиденция Эрнста Юнгера.

В течение долгого времени Париж являет собой глубокий тыл, тыл без фронта. С этой точки зрения, то, что на всей улице находится лишь Бисмарк со своим Отделом, вполне оправданно, т.к. именно здесь, только и можно брать в расчет так называемый «Атлантический фронт». Этим и определяется все поведение нашего шефа: ведь только он и представляет в действительности что такое «настоящий» тыл.

Время летит как на крыльях. Вид целых зданий действует на меня так успокаивающе, что даже удается избавиться от угнетающих мыслей, полных страха и отчаяния.

Внутри меня поднимается волна желания неуемного насыщения Парижем: все обнюхать, все попробовать, все увидеть и все услышать; впитать в себя, словно Гаргантюа, эти потоки людей и вещей. Спешить видеть. Видеть не только глазами. Но и всем телом. Тексты реклам, мансарды, решетчатые перила, жалюзи на витринах, голубизну открытых пространств…

Мои зрительные нервы продолжаются в шейные позвонки, уходят в спинной мозг и через грудину до бедер. Отчетливо ощущаю все свое тело: нервы, мозг, кости, мышцы, наполненные пульсирующей кровью вены и артерии. Я словно один из медицинских атлантов-манекенов: дерево свободы, ветвящееся в чистом открытом воздухе.

Спустя некоторое время сижу в партере летнего театра на Champs-Elysees. Откуда у всех встреченных мною сегодня парижан эти сверкающие словно серебряные велосипеды? Молоденькие дамочки ведут себя словно на велосипедном променаде: одна рука на руле, другая на полях шляпки с развевающимися позади лентами.

С чудовищным шумом, походящим на двигающиеся кусты, в своей пятнистой маскировке, со стороны Площади Звезды движутся танки. Это «Тигры». Несколько велосипедистов, среди них и юная девушка, мужественно катят рядом с ними, не выказывая страха.

Напротив меня происходит настоящий показ мод: что за шляпки! Летние соломенные шляпки с широкими полями снова в моде, они богато украшены резво развивающимися на ветру пестрыми лентами и бантами.

Смотрю на эту картину, и вдруг до меня доходит, что в этом богатом оформлении шляпок дело, на самом деле, не в этих чудесных шелковых лентах и бантах, а в заглаженных, раскрашенных и отлакированных соломенных стружках. И тут же в глаза бросаются сумочки из соломы, ремешки из каких-то кусочков, нарядные туфельки на деревянных подошвах с каблучками, такими же высокими, как у японских актрис. Но то, как парижанки прохаживаются в этом «эрзаце», само по себе является чистой провокацией. Более того, несмотря на довольно теплую погоду, многие дамы одеты в костюмы из дешевых эрзац-материалов с лисьими воротниками.

Apropos, «эрзац» – это трудное для французов слово превратилось для них в своеобразную шутку. Для ушей французов это слово должно быть похоже по звучанию на «les krauts». «Les ersatz» – уже давно служит прозвищем немецких солдат.

И вдруг я возвращаюсь к действительности: целое войско одетых в полевую форму солдат четкими «коробками» двигаются по улице мне на встречу. Они выглядят довольно буднично и даже плачевно в поношенной форме, с ранцами из телячьей кожи цвета табака, с висящими на левом бедре жестянками противогазов, болтающимся оружием, оттягивающим портупею и смешными сапогами с отворотами. И это победители Европы! Курам на смех. На задранных вверх головах – пилотки. Все время удивляюсь тому, насколько непрактична эта форма. Слишком старая, как и все оснащение пехоты. Все сделано таким образом, чтобы наши войска не задерживались в городе, но те которые остаются, делают самую плохую рекламу Великому Германскому Вермахту: они выглядят как угодно, но только не как сверхлюди.

Я потерял чувство времени: повсюду уже горят огни. Даже не заметил, что наступил вечер. В Париже нет затемнения, он не является целью бомбардировщиков как немецкие города. Париж просто чудо-город после Берлина и Мюнхена. Словно огромные сверкающие спицы разбегаются улицы от Площади Звезды: 12 спиц.

Боковые улицы Champs-Elyse;s превратились в лунные ущелья. Окна домов слепы и темны. Проститутки то и дело шепчут: «Te! Te!» и «Faire l’amour?» соблазны повсюду. Звуки губной гармошки и бренчание гитары.

Волшебное место.

Сквозь решетки уличной вентиляции слышен рокот метро. В воздухе буквально потоки запаха акации: приторно-сладкие, насыщенные. А затем, когда прохожу дальше снова попадаю в волны запахов кафешек и бистро. Напротив висящих над верхними карнизами домов звезд вырисовываются верхушки каштанов. На широких листьях блестит зеленым светом отражение уличных фонарей. Опрокинутая Луна висит на глиняных зубцах дымовых труб. Из Caf;s, сквозь занавески на стулья стоящие на тротуаре падают широкие потоки электрического света.

Не могу насладиться этим видом. Останавливаюсь прямо в центре светового потока и буквально купаюсь в нем. В следующий миг удивляюсь множеству преломлений и отражений в зеркалах на стенах и каменных тумбах. Словно попав в детство, буквально столбенею, как будто стою перед рождественскими елочными свечами.

Per aspera ad astra: если бы только захотел, то мог бы словно летучая мышь почти касаясь голов гуляющих людей пролететь сквозь пропасти улиц.

Гостиница Отдела наполнена до предела. Приходится приложить усилия, чтобы не вступить в разговоры с кем-нибудь из приезжающих.

Довольно много здесь тех о ком доподлинно знаю, что они интригуют против меня. В первую голову репортеришки, т.к. я вмешивался в их дела. А так же фотографы, т.к. журналы «Сигнал» и «Рейх» чаще печатали мои фотографии, чем их. Лишь немногих мог бы я назвать своим товарищами.

Едва лег в изнеможении на кровать, как мысли вновь захватили мозг. С трудом вспоминаю, что же это было вчера. Прыжок во времени довольно небольшой. Но во мне глубоко сидит недоверие к происходящему. Мне нужно время чтобы подготовиться и принять явные контрасты между сияющим Парижем и умирающим Берлином. После вида тысяч разрушений тяжело осмыслить и принять целостность этого города.

При всем моем старании, воспринимаю данность как Богом данное явление.

Невозможно заснуть. Сначала шум на улице, стук дверей и громкая речь ночных гуляк, потом визг прихваченных ими дам, а в конце водяная симфония. За стеной, у которой я лежу, наверное, три унитаза. А если добавить еще один сверху и один снизу, то получается все пять. Хотя и надо мной, наверное, тоже два или три: каждые полчаса все унитазы ревут в полный голос. Так и подмывает проверить, кто на верхнем этаже беспрерывно работает на унитазе. Иногда сразу два унитаза шумят дуэтом. А то и три сразу.

Словно паук в паутине вишу между журчаниями и покряхтываниями, пуками и каками и обрывками фраз.

Внезапно выбираюсь из тяжелого сна мокрый от пронзившего меня пота тающего внутри страха и не могу понять: сколько же я проспал? Сон был довольно тяжелым: смертельно усталый спускаюсь в бочке по Ниагарскому водопаду. Но вниз не падаю: моя бочка летит за завесу падающей массы воды – и нет никаких шансов пробить эту водяную стену и спастись от падения. Один раз пучина едва не поглотила меня, но отпустила, однако в следующий момент попыталась утащить на дно. И этот кошмар длился, пока я не проснулся и не понял, что все эти виды пучины на самом деле были журчаниями унитазов сверху, снизу и сбоку за стеной.

Боюсь, что еще одну ночь тут я не выдержу. Во мне растет решимость обратиться утром к коменданту за номером в любом другом отеле города. Почему бы не попытаться попасть в Hоtel des Deux Mondes, in memoriam quasi – и вопреки указаниям Отдела.

А если адъютант узнает об этом? Tant pis – скажу я ему в этом случае и добавлю, что мне в этом его дурацком отеле совершенно не удалось сомкнуть глаз, а от стонов, визгов и хихиканья за стеной можно было запросто свихнуться. За гостиницу на Рю Рояль говорит и то, что проститутки находятся не в самом отеле, а внизу, в знаменитом первосортном борделе «Le Chabanais», на Рю Шабанэ, 12: так называемом стародавнем учреждении, появившемся на карте Парижа не ранее 1878 года. Покинув поутру отель, чувствую себя несколько торжественно, но в тоже время растерянно: черт побери, все эти съемные углы, где даже сон и тот стараются украсть.

На станции метро Op;ra выхожу на дневной свет. В Опере играют «Летучую мышь». Меня бы не удивило, если бы перед роскошным зданием проходили и военные концерты.

Напротив здания Оперы в огромном угловом доме располагается комендатура. Без особых затруднений получаю направление в гостиницу. «Для моряков мы делаем все!» – отвечает фельдфебель на мои слова благодарности.

Из чистого любопытства беру со стойки какую-то памятку, которую вместе с требованием о вселении подает мне фельдфебель: лист с адресами лечебниц и текстом «Как различают триппер и сифилис». Жаль ничего не пишут об обычных проститутках. Но каждый приезжающий получает здесь отпечатанные точные рекомендации для посещения Отдела по сцеживанию спермы, однако, по-видимому, это не касается офицеров. «Половые сношения разрешается иметь только в высоко-разрядных и надежных борделях», – бросаются в глаза первые строки памятки. Невольно читаю дальше: «Перед сношением посетитель должен тщательно вымыться водой и мылом. После мытья смазать член (ствол от яичек до головки) имеющейся мазью. Половые сношения без презерватива и заранее приготовленной мази запрещаются!»

В Hоtel des Deux Mondes все как и прежде. Когда ложусь на громадную кровать чуть не в мой рост, под головой длинный валик подушки, на память приходят странные мысли о прошлом: шампанское у кровати и такой большой поднос с завтраком, что приходилось откидываться назад, когда я вооружал его на кровать. «Ой, у меня задница чешется!»– выкрикнула тогда Симона, показав на хлебные крошки на простыне.

Внезапно меня охватывает острое чувство тоски по Симоне, да такое, что в паху заболело. Я остро тоскую по Симоне нашего первого года в Ла Боле, по моей амазонке, по моему вихрю страсти, по моей Нереиде. Будто наяву вижу ее улыбку, ямочки на щечках, блеск глаз и тут же вспоминаю, как она учила меня французскому арго. Я хорошо запомнил уроки Симоны и слова, которыми оперируют парижане: «On s’en fiche» вместо «Мне все равно». Для какого-нибудь важного учреждения используют слово «tuyau» – дословно «труба», а «Un system D» – вместо «On s’arrange». И основная ее фраза: «Mais on ne se laisse pas casser les pieds!» – «Не надо наступать на ноги!»

Эта сцена отчетливо стоит у меня перед глазами. Подтянув коленки, мы сидим с ней в огромной кровати, валики подушек под спинами, и Симона обучает меня прекраснейшим проклятьям и ругательствам: «Tout de m;me franchement merde alors!» – Я должен научиться выговаривать это на одном дыхании. Затем новая фраза: «Vieux con! Sale abruti! Vieille salope!»

Симона не могла долго выносить изрыгаемые мною французские ругательства. Очень скоро она просто каталась по кровати от смеха.

Для Парижа она наряжалась довольно изящно. Таких элегантных костюмов, как у нее, я давно уже не видал в Германии. Никак не мог узнать, где она приобретала дорогие платья. Особенно падка она была на обувь, и у нее ее было столько, сколько она хотела: никакой «эрзац»-обуви на деревянной подошве, а только «настоящая», относящаяся к редкому дефициту. Когда я видел ее с очередной коробкой и интересовался где она все это достает, Симона тут же нежным голоском отвечала «С черного рынка…»

В этом отеле мне особенно нравится то, что я могу быстро оказаться у Сены. Мои прошлые бесконечные прогулки вдоль Сены! Rive droite и Rive gauche … Едва ли есть еще один такой город, где река делит его так аккуратно на две части, как Париж, и каждая его половина так же хороша и привлекательна, как и другая.

Если сейчас, например, пойти от отеля налево, то я выйду на авеню d’Op;ra, затем пройду к Palais Royal, где много небольших магазинчиков вокруг Jardin du Palais Royal. А затем мне нужно только пройти Министерство финансов, пересечь Jardin des Tuileries и я у Сены. Затем дальше либо вниз вдоль Сены к мосту Pont Royal – либо вверх к стоящему на стальных опорах мосту Pont des Arts, прямо к Академии искусств. А тут уж я в своей quartier g;n;ral, на Rue de Seine с множеством переулков, тянущихся до Бульвара Saint-Germain.

Все мои настроения навеянные воспоминаниями о Париже связаны с Сеной: весна в Париже и зеленая кипень распускающихся почек растущих вдоль Сены деревьев. Лето и великолепие зеленой листвы и Ile de la lit;, словно акварельный рисунок Синьяка с извивающимися отражениями между баржами. Осень и влажные, загрязненные листья на похожей на кошачьи головы брусчатке набережной. А зима: черно-белая графика с темными, окоченелыми вязанками хвороста и железными арками Pont des Arts, закутанные в теплую одежду рыболовы, оцепенелые, словно нарисованные Жоржем Сёра, и мой черный саксофонист в утреннем тумане. Не могу отделаться от его картины: я стоял в утренней прохладе зимнего дня на набережной Сены, устремив взгляд на Собор Notre-Dame. На заднем плане вижу лишь темно-серый собор. Корабль-церковь или церковь-корабль: это название явилось как бы вдруг и очень подходит этому величественному сооружению. Словно настоящий корабль в своей верфи, с перпендикулярами боковых подпор.

Из тумана медленно выплывают легкими призраками грузовые баржи. Словно огромные черные гробы скользят они, напоминая посланцев преисподней. И вдруг – тихая мелодия саксофона. У меня мурашки побежали по спине, когда подумал о своем саксофонисте: как он этим воскресным утром сидит на своем ящике, кутаясь в высокоподнятый воротник пальто – прямо у его ног плещется в тумане Сена – и окоченелыми пальцами перебирает клапаны саксофона – никого рядом нет.

Глухие звуки его буквально пронизывают меня, я ощущаю это всем своим существом: «le velours de l’estomac». Какая-то черная шлюпка появилась под решетчатыми арками

Pont des Arts, с замершим словно статуя боцманом, как носовое украшение старинного галеона над отсвечивающим серебром якорем. Проплывая, таким образом, он вдруг вынимает руки из карманов брюк и резко взмахивает ими: пронзительный вой корабельной сирены вплетается в звук саксофона, а боцман скрывается в рулевой рубке.

Если бы мне пришлось подбирать синоним для Парижа, я бы выбрал «Сена». Во все времена Париж являлся лишь островом, окруженным Сеной. «Fluctuant nec mergitur» – девиз Парижа. Куда бы я не передвигался в Париже, Сена всегда представляется мне дорожным указателем: вверх по Сене – попадешь в Германию, вниз – к морю – это мои «французские ориентиры».

Иду быстрым шагом необыкновенно счастливый, по брусчатке набережной, камни которой напоминают кошачьи головы, почти у самой воды. Так мне удается заглянуть за букинистические ларьки, выглядящие как обшитые досками большие ящики. Меж двух кривых свай пришвартовано рыбацкое суденышко, словно на китайском рисунке тушью.

Упрекаю себя за то, что не взял принадлежности для рисования, т.к. вполне мог бы остановиться где-нибудь на набережной и поработать.

Война, к счастью, не разогнала всех этих букинистов. Фотографирую длинный ряд их лавчонок, а также лошадь, тянущую повозку, нагруженную винными бочонками, медленно двигающуюся по брусчатке набережной du Louvre мимо букинистов. И большую группу велосипедистов.

А теперь по мосту Pont des Arts через Сену на другой берег и вновь вдоль Сены к станции пожарной команды. Отсюда, словно глазами Синьяка, могу видеть Ile de la Cit;. Картина Синьяка застряла в моей голове, будто навеки и я старюсь найти точное место расположения его мольберта.

Присаживаюсь на гранитный камень, теплый от нагревшего его солнца, несмотря на то, что он находится в тени.

Я бы рисовал и рисовал этот остров с этого же места, что и Синьяк, но в другой манере письма: серым, в дымке, с несущей свои воды серо-зеленой Сеной, совершенно не отражающей белесого неба.

Хочу написать сотни картин Парижа. И отдельно дюжину у Canal Saint-Martin, Pont Neuf в вечернем блеске золота. Участок Metro, там, где оно проходит по эстакаде, с лесом зелено-серых поддерживающих опор и тысячами шляпок заклепок. Для рисования в Париже есть все, что только душе угодно: речные ландшафты, бульвары и ущелья переулков, цветочные корзины и угольные порты.

Иногда я делал кое-какие наброски, но полномасштабные картины откладывал на потом. Теперь же судя по всему, «потом» никогда не наступит. Не стоит обманывать себя: сегодня я в Париже в последний раз. Бесцельно бреду по набережной. В голове, будто фотоаппарат работает и для него не надо пленки как для того, что висит на груди. Вот я «снимаю» рисунки в стиле Trompo-l’;il на двери дома, вот в витринах небольшой аптеки, наполненные пестрыми жидкостями стеклянные сосуды в форме детских волчков, а там старуха, в совершенно неряшливой юбке собирающая по краям сточной канавы раздавленные стебли лука-порея. Далее глаз-объектив скользит по идущей сверху вниз по вложенной из камней стене сдавленной домами церкви влажной черноте, и при этом я думаю: потрясающая мрачность снимков! Глазами «ощупываю» щербатые фасады домов, ставшие серыми входные двери, серые дома, опущенные жалюзи. Затем попадаю на какую-то узенькую с булыжной мостовой улочку и она такая старая, что дома, расположенные на ней, стоят не вертикально, а наклонившись назад или прильнув друг к другу. Вот на пустом месте лежат гигантские балки, как готовые подпорки, которыми планируют отжать друг от друга дома, а на другом месте лежат округлые стойки – они перегородили и без того небольшую проезжую часть – упираясь в первый этаж повалившегося дома. Внезапно взгляд натыкается на деревья: это платаны и меж толстых стволов, блестящими как серебро пятнами видны воды Сены.

Как и всегда я зачарован этим светом. Светом Ile de France пробивающимся сквозь окружающую меня хмарь. Словно на картине Писсаро стоят одни дома в вуали из света, а рядом другие – кисти Монэ и Сисли. Эти серебристые, расплывающиеся очертания печных труб в холодном синем небе – уже одно это доставляет мне необычайное удовольствие.

Перламутровые потоки света импрессионистов! В самый первый раз в Париже мне казалось, что этот свет проникает в город прямо с Сены и развертывается в небе как гигантский зонтик.

Смотрю на открывшуюся картину не переставая, и буквально пожираю этот чудный парижский свет. Вдоль решетчатой ограды садов Тюильри, через совершенно пустую плешь Place de la Concorde. Через ущелье Рю Бонапарт до Рю Университет и дальше на запад, мимо совершенных пропорций одного городского дворца за другим. Произведения каменотесов, плющ, тумбы, каретные выезды, кованое железо…. В этом величественном свете все кажется отчетливо вырисованным кистью великого мастера. Но мой голод по увиденному не удовлетворен.

Я вспоминаю свой маршрут: Выйдя у здания Оперы: двигался по благородной Rue de la Paix к Place Vend;me, далее к Rue de Rivol и к Place de la Concorde. Затем через Pont de la Concorde, и вдоль по бульвару Saint Germain, по вытянутому изгибу – пока вновь не приходил к Сене, а потом променад на Ile Saint Louis или по большим бульварам.

Я совершал бесконечные прогулки по кварталам, особенно по воскресным утрам, когда улицы совершенно пусты. Странно: я всегда был одинок в своих прогулках. Среди сослуживцев не было никого, кто желал бы провести со мной целый день «на своих двоих», а взять с собой в Париж Симону, или встретиться с ней в Париже, когда я приезжал из Германии – это было почти невозможно.

Однако когда случались наши короткие встречи в Париже, Симона всегда разделяла мое наслаждение от бесцельного бродяжничества по улицам, но сидение на террасе кафе и наблюдение за фланирующими туда-сюда парижанами не доставляло ей удовольствие. Она была маленькая провинциалочка, для которой «вот-это-да!» – ровным счетом ничего не значило. Только теперь мне становится ясно, что в Париже она, несмотря на свойственное ей сумасбродство, была совершенно не уверена в себе и чувствовала себя не в своей тарелке. Здесь у нее не было привычной сцены и знакомой публики. Она не выглядела в Париже истинной парижанкой и не могла претендовать на роль примы на парижской сцене жизни.

Надо признать, что было и то общее, что доставляло нам обоим огромное удовольствие. От штангистов и глотателей огня, выступающих перед небольшим театром в котором играет Саш; Гвитри, Симона приходила в особое состояние, но пределам восторга не было, когда маленькие дрессированные собачки под аккомпанемент аккордеона показывали свои трюки на старом ватном одеяле. Там же выступал и довольно элегантный господин, который довольно ловко превратил розовые бумажные салфетки в прекраснейшие – ко всеобщему Ах! и Ох! – розы, а затем, когда взгляды всех посетителей кафе сосредоточились на нем, смял роскошные бутоны, бросил под стол и не потребовал оплаты за свое редкое выступление. Его удовлетворило всеобщее восхищение этим фокусом.

Place de l’Opera. Gareon’ы перед Cafe de la Paix в белых, длинных фартуках, двигаются так медленно, словно ожившие белые пилоны. Так медленно и чопорно двигаясь, они придают себе достоинство, а всему поведению – манерность и большое значение. При этом у них на коричневых круглых подносах находится не более чем кувшинчик мятного чая или одинокий стакан слабого пива.

Прохожу мимо кафе с большой террасой: кое-где на зеркальных витринах стерты отдельные буквы, а вот рисунки в стиле Trompe-l’eil, на террасе обычные для таких кафе плетеные стулья, на многих – посетители. За одним столиком собралась, наверное, целая семья. В проходе стоят два одноногих ветерана войны, у одного забавный белый пудель с закрученным как у поросенка хвостиком. В зеркале витрины, за спинами ветеранов, отражается ожидающая на другой стороне улицы клиентов девица: общий фон, как у театрального режиссера.

Клошары лежат на решетках вентиляционного люка метро, напоминая уставших уличных борцов. Среди них обнаруживаю известные мне типажи – актеры огромного открытого театра – продавец воздушных шариков, с явным удовольствием надувши несколько презервативов, разместил их среди ярких шариков на деревянной палке, где они, вместо того, чтобы взмыть на ниточке вверх, устало свисают вниз. Недалеко от него «работает» человек, которого я называю «побитая собака». Оборванец с дрессированной собачкой, оба – человек – словно зверь – специалисты по притворству в исполнении умильных сцен, что могли бы заставить плакать, кого угодно и сделать неплохой сбор. Наверное, этот совершенно здоровый парень может прекрасно изображать безногого калеку, «cul-de-jatte», сидя на голенях, а колени выставляя публике в качестве «обрубков». Его пес бросается к нему, как только недалеко появляется прохожий и скулит так протяжно, словно это последняя минута жизни и его и его хозяина. На расстоянии метра перед этой парочкой лежит шапка для сбора денег: значит, прохожему незачем приближаться к ним, иначе этот парень отгонит его камушками из лежащей рядом кучки щебня.

Мой Париж всегда представлялся мне одним гигантским пейзажем, по которому я мог бы бродить сутки напролет – по его бесконечным ущельям улиц, под белыми шатрами палаток уличных торговцев, маркизами кафетериев, по зеленым островам, по его холмам и по-деревенски тихим площадям. Словно под гипнозом вижу среди Монмартра виноградники, а в саду Palais Royal тихий полуденный час и в нем Сидони Габриель Колетт, что творила из добрых книг воздержанное чтиво, и Жан Кокто, а с ним его серенькая сиамская кошечка. И повсюду, куда ни глянь, спешащие любовные парочки или – в зависимости от времени дня – праздно шатающиеся прохожие. Отдыхающие на скамье среди ватаги детворы няни в парке Monceau или на краю парапета фонтана в Люксембургском дворике.

А однажды я обнаружил новый объект: то ли квартал имени героя-полковника Пьера Филиппа Данфер-Рошро, то ли просто квартал Menilmontant и он был наполнен только ему одному присущим очарованием.

Как часто я думал: как бедны те парижане, кто не знает свой город. К примеру, мадам Barrault, консьержка дома на Rue Toricelli, в котором отец Симоны имеет свою квартиру, едва ли бывала дальше своего квартала. Человек в футляре. Мадам Barrault! Может быть ей известно хоть что-нибудь Симоне? – пронзает меня внезапная мысль. Надо бы спросить ее, но только не сегодня.

Мой Париж! Мой – это самое сердце города: темные закоулки вблизи Сены, омываемый Сеной остров Ile Saint-Louis, вся местность у Зала Вин и Центрального Зала, просторные бульвары от площади Madeleine до площади Республики и идущие на север улицы и переулки. Или улицы от Place Saint-Germades-Pres ведущие к Сене: темные улицы в серой мгле, куда скрываются омнибусы….

Париж и серый цвет для меня это два понятия-синонимы. Никак не могу насытиться видом серых тонов фасадов домов на ведущих к Сене переулках – от черно-серых закопченных стен до ярко-белых гипсовых заплат – таинственных знаков на серых, осыпающихся стенах между остатков рекламных надписей.