Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 105 (всего у книги 111 страниц)

Картина повешенного солдата неожиданно возникает у меня перед глазами. Здесь никто не вешает этих свиней! Они могут грабить все, до чего только могут дотянуться, и никто их не призовет за это к ответу. Но как такое возможно, чтобы никто не приказал прекратить этот бес-предел?

В эту минуту из соседнего дома уже снова кто-то вышагивает: Обе руки полны тонких, свернутых в рулон ковров. Галифе, начищенные до блеска сапоги, офицерская фуражка! И залезает с коврами в свой кюбельваген!

Проклятая банда свиней! Для них и бензин имеется в огромном количестве. Глухая ярость поднимается во мне. Если бы только Старик мог все это видеть!

Значит, ради этого вот тонули наши экипажи, ради того, чтобы все эти щеголеватые выпендрежники смогли делать себе здесь хорошую карьеру, а теперь смывались с ящиками и баулами награбленного... Большой театр героев! Этот номер, пожалуй, получил бы полную овацию!

На столе телефон! Позвонить бы сейчас Старику, вот было бы здорово!

Подношу трубку к уху: Тишина. Не имею представления, как здесь обслуживается телефон. Внизу на первом этаже, через коммутатор? Но даже если бы и знал, как он работает – едва ли смог бы пробиться в Брест. Там их уже давно провернули через кровавую мясорубку...

А может позвонить Главнокомандующему? Если бы удалось – это было бы что-то! Или КПФ? Просто приказать соединить меня с «Кораллом»... «Когда коралл рассмеется!» – любимое изречение Ульштайна снова приходит мне на ум. Главнокомандующему Морскими силами Вест? Он тоже навряд ли уже может говорить по телефону.

Опускаюсь в кресло Бисмарка: Все увиденное слишком много для меня...

Как в тумане понимаю, что они сорвали все гобелены даже в этом помещении. Отмечаю, что письменный стол почти чист, лишь в обоих его углах высятся папки скоросшивателей – аккуратно сложенных.

Пол выглядит по-другому...

Ясно! На его мраморе лежали ковры. А вот люстры оказались наверняка слишком тяжелы для вывоза.

И еще вспоминаю: Над камином висело полуслепое, но довольно дорогое венецианское зер-кало.

Его тоже нет. Как могли эти приматы здесь знать о ценности таких зеркал? Взять, к примеру, Бисмарка, эту жалкую переодетую мразь в форме капитана второго ранга занимавшего должность главного пропагандиста всего региона? На оперативной карте, на стене, вижу: Минск в руках русских – и русские уже в Мемеле. Вплотную у Варшавы они стоят тоже, и, вероятно, теперь уже гораздо дальше...

С места, где я сейчас стою, могу, как наяву видеть этого засранца Бисмарка, который уперев в бедра руки, с удивлением смотрит, куда адъютант помещает флажки и как все меньше становится Великогерманский Рейх.

И также слышу его проклятья, что временное оставление позиций является лишь следствием приказа, свидетельствующего о стратегическом благоразумии Фюрера, так как вследствие это-го, маршруты снабжения войск противника становятся более длинными и что речь может идти единственно и только о скорой окончательной победе.

«Только окончательная победа, и на окончательную победу направлены все действия Фюрера...».

Проклятые трепачи!

Стопка фронтовых газет разбросана по полу. Дениц в различных позах! Господин гросс-адмирал вместе со своим Фюрером должен был бы кусать себя за локти, вместо того, чтобы все еще размахивать своим дурацким адмиральским жезлом...

Подведем итоги.

Бисмарк, значит, сбежал от меня! С мешками и чемоданами смылся! Как бы я желал, чтобы этот горлопан оказался в руках террористов. Но это уж дудки. Следовательно, теперь никто не плюнет в него или прибьет камнями. Никто теперь не прикажет всыпать ему с десяток шпицрутенов. Скорее всего, Бисмарк улепетывал так, что только пятки сверкали!

– Кажется, они чертовски быстро удирали, господин обер-лейтенант, – бормочет Бартль, ставший рядом со мной так, что я и не заметил. – Это точно настоящий дворец, господин обер-лейтенант. И они здесь даже жили.

– А как же иначе, Бартль. Они могли присмотреть себе и старинные феодальные кровати, двумя этажами выше. Но, думаю, кровати оставались, в большинстве случаев, пустыми, поскольку господа располагались в каких-нибудь отелях поблизости...

Перед зданием по соседству все еще грузят вещи. Отчетливо слышно: «Давай, давай!»

Присаживаюсь за стол и вытаскиваю из папки-скоросшивателя несколько фирменных бланков. Кто знает, к чему они могут еще пригодиться. Одну из служебных печатей тоже возьму с собой. И фотографию Главного пропагандиста региона: Хочу иметь постоянную возможность лицезреть эту рожу, когда приду в бешенство – это будет значить, что как только начну остывать от своей ярости, то стоит только раз взглянуть на это фото, как она вновь охватит меня.

Посидев еще немного, направляюсь через три этажа к фотоателье: Там еще могли бы лежать какие-нибудь пленки.

Хотя прожекторы на штативах по-прежнему стоят направленными на «электрический стул», и фотографии каких-то штабников валяются вокруг пачками, не вижу никаких пленок.

Это фотоателье было чрезвычайно важно для Бисмарка: С очень глупыми застывшими поза-ми, возникавшими здесь, он мог легко сделать себя в своих кругах довольно популярным. В этом ателье создали настоящее и широко задуманное производство фотоальбомов. Покупатели ничего не платили за фотографии и альбомы, они не должны были платить даже за материал.

Военные корреспонденты Морфлота, Отделение «Запад»: Доставка точно в срок фотографий клятв и присяг, синие форменки тыловых мешков!

Одна фотография – а затем и целая стопка фотографий Бисмарка оказывается у меня в руках. Я знаю, как они появились.

Просто смех, как он тогда в La Baule со всей своей свитой и при полном параде для «инспекции фронта», как эта задница называла все это действо, пыжился и выставлялся!

Вижу все, как-будто вчера: Он хотел фотографироваться с автоматом, в положении лежа, между противотанковых ежей, на черепушке стальная каска.

Бросаю всю стопку на пол и беспомощно топчусь по фотографиям: Никто иной, как этот грязный подонок сдал Симону. Никто другой, более чем он, не имеет на своей совести судьбу Симоны!

В следующий миг входит Бартль совершенно взволнованный, обеими руками держа перед жи-вотом пишущую машинку:

– На ней еще муха не сидела, господин обер-лейтенант!

– Вас расстреляют, если поймают за грабежом, Бартль! – прерываю его я.

– Слишком уж она тяжела! – отвечает озадаченно Бартль. Но затем у него, судя по хитрому вы-ражению на лице, возникает еще какая-то идея.

– Мы могли бы здесь отлично выспаться, господин обер-лейтенант!

– Хорошо, – говорю ему, – Могу оставить Вас здесь. Весь Palazzo в Вашем распоряжении. Та-кого с Вами никогда в жизни больше не повторится!

Бартль так, будто и вовсе не услышал меня, спрашивает:

– Как Ваша рука, господин обер-лейтенант?

– Неплохо, Бартль! – а про себя прибавляю: Наверно это холодная ярость держит меня на плаву. В локте только пульсация, а в голове легкое головокружение. У меня еще достаточно болеутоляющих таблеток.

– Здесь в любую минуту может начаться наступление, господин обер-лейтенант! – произносит Бартль теперь с упреком в голосе.

– С чего Вы это взяли?

– Перестрелка может начаться в любую минуту. А затем, полагаю, начнется атака!

– Ну, Вы скажете, Бартль. Вы там все подготовили? Если так, то надо срочно уносить ноги и двигаться дальше – нас более ничто не держит в Париже! Впрочем: В переулке, сразу за этим зданием, находится гараж Отделения. Просто дважды поверните налево. Может быть, там еще кто-то есть. Этот гараж всегда хорошо снабжался. Вероятно, Вы сможете найти там и шины! Давайте, двигайтесь – время не ждет! Хотя, думаю, Вы едва ли найдете там дрова.

Дрова!

Пока у нас еще есть два мешка из Версаля.

Кричу вслед Бартлю на лестничной клетке:

– Ждите там – я приеду с «кучером».

Еще раз прохожу помещения на первом этаже. Здесь в коридоре мне пришлось когда-то вы-ступать: День рождения Фюрера, представление высших чинов! Что это была за напыщенная дурь!

Когда уже хочу влезть в «ковчег», вижу проходящего мимо унтер-офицера. Машу ему призывно.

Унтер кое-что знает: Он кивает в сторону нашего Дворца и сообщает:

– Вчера смылись. Командующий Морфлотом группы Вест и все его штабы смылись!

Ворота к гаражу автосервиса стоят широко открытыми. «Кучер» въезжает по кривой во двор и останавливается так точно перед большой дверью ав-тоцеха, будто уже знал этот путь. Внутри не видно ни одного человека. Понятно: Все удрали!

Тот драндулет, что стоит во дворе, может считаться лишь обломками от машины: Ситроен без мотора, двух-с-половиной-тонка, стоящий на козлах, без колес.

В больной руке снова начинает сильнее пульсировать боль.

– Теперь мне действительно нужен госпиталь, – говорю про себя, но Бартль, должно быть, услышал. Потому что восклицает:

– Здесь, пожалуй, нам больше нечего искать, господин обер-лейтенант...

– Так точно, Бартль. Если бы только я знал, где находится ближайший госпиталь!

– Сейчас выясню! – отвечает Бартль и тут же уходит.

Спустя некоторое время он возвращается и имеет при этом важный, довольный вид.

– Нам надо сейчас ехать к Сене. Lanneck или как-то так называется госпиталь.

К Сене подъезжаем довольно быстро. Затем проезжаем какой-то жилой квартал. Очереди перед магазинами, домохозяйки в тапках, связанные крючком платки на плечах, жалкие сумки в руках перед животом. Мне это знакомо: В таких кварталах они живут посреди города как в деревне.

Приходится медленно ехать. Пожилые женщины имеют время подробно рассмотреть меня своими пустыми глазами.

Навстречу нам движутся колонны Вермахта. За ними следует колонна санитарных машин.

Мы теснимся к стороне и останавливаемся. Проходящие мимо солдаты удивляются нашему «ковчегу».

Когда они удаляются, движемся дальше. Но на следующем перекрестке нас, взмахом диска регулировщика, останавливает полевой жандарм и направляет в объезд. Этих парней со своеобразным ошейником – металлическим горжетом-бляхой, на котором написано «Фельджандармерия» можно почти всегда найти далеко позади основных сил.

Мы без слов сворачиваем. Но затем Бартль внезапно кричит взволнованно сзади:

– Вот указатель на военный госпиталь..

– Отлично! – отвечаю ему на это и обращаюсь к «кучеру»:

– Все время следуйте по указателям. Их Вы легко найдете.

Боль снова усиливается, и картины, на которые падает мой взгляд, смешиваются сложным способом с теми, что вижу внутренним взором: Двойное экспонирование. Вижу все одновременно и в действительности и словно в тумане.

Где же этот чертов госпиталь?!

Поскольку он никак не хочет появляться, направляю «ковчег» к тротуару и жду, пока приблизится какой-то пожилой прохожий с тростью. Бартль задает вопрос на ломанном французском языке и – о, чудо! – его поняли.

– Rien de plus simple, messieurs: Vous continuez tout droit devant vous, et la, ou les trois rues se croisent, vous prenez la rue a votre gauche – et puis a la quatrieme, que vous traversez, vous verrez l’hopital a votre gauche. Comprenez-vous?

– Je vous remercie beaucoup, monsieur, – говорю громко и добавляю по-немецки:

– Это была довольно точная справка!

– Теперь налево! – даю «кучеру» указание спустя некоторое время. – И затем все время прямо.

Госпиталь: въезд с булыжной мостовой, конторка охранника – она пуста. Далее по разбитой булыжной мостовой до большого двора. Отталкивающие фронтоны с высокими окнами на все стороны. Здесь, очевидно, военный госпиталь, который видел еще франко-прусскую войну семидесятых годов XIX века. Как современная клиника это здание никак уж не выглядит. Скорее, как заштатная провинциальная больница. Главное, чтобы мне оказали достойную врачебную помощь!

Эхо наших шагов отражается в пустых помещениях. Здесь что, тоже никого нет?

Ору в боковой проход: «Санитары!»

Эхо звучит ужасно, как в замке с призраками, так, что холодок пробегает по спине.

Подходим к слегка приоткрытой высокой двери, и я слышу странный шум – напоминающий слабый сжатый звук монотонного пения. Когда осторожно приоткрываю дверь, то почти спо-тыкаюсь о жалобно стонущего человека, лежащего на спине, на одеяле, на полу.

В нос так сильно бьет смрад карболки, крови, гноя и еще чего-то ужасного, что все тело пронзает страх неведомого. Но тихо двигаясь вперед, прогоняю страх и пристально всматриваюсь в солдата у моих ног. Мой бог, он выглядит ужасно: Розовое, ужасное, сплошное израненное месиво между кровоточащих сгустков бинтов – это должно быть плевра. А пена? Она, конечно, выходит остатками воздуха из легких. У бойца, скорее всего, пробиты оба легких...

Хочу одновременно и смотреть и отвести взгляд от этого ужаса. Все видеть и тут же ничего этого не видеть.

Только теперь мои уши словно раскрываются для пронзающих меня непрерывных стократно усиленных стонов, заполняющих все помещение. Я еще никогда в жизни не слышал, чтобы люди так жалобно стонали хором. Они вплотную лежат на полу и умирают, жалобно стеная и плача от боли. И нигде ни одной сволочи, чтобы сделать им укол милосердия.

Как ни сильно хочу принудить себя к внимательному осмотру палаты в разные стороны, не могу этого сделать: Лишь молниеносно воспринимаю мелькающие картины кровоточащих перевязок, обмотанных повязками голов и тел, завернутых словно мумии.

Ни следа белых халатов врачей или медсестер.

Но где-то же они должны находиться?! Поискать их? Нет! Хочу лишь поскорее убраться от-сюда прочь. Ничего иного как прочь, прочь!

Через все еще приоткрытую дверь палаты, а затем осторожно через большую тяжелую створ-ку входной двери. Отличная дверь: Когда она щелкает, попадая в створ замка, то звучит как стук топора.

В коридоре обнаруживаю человека на носилках. На нем раскинута серая попона, так что не могу видеть, что с ним произошло. Этот человек на носилках следит за мной глазами. Он, очевидно, может говорить. Останавливаюсь и осторожно спрашиваю его:

– Что здесь произошло? Почему здесь нет никаких медиков?

– Все смылись, господин лейтенант. Часа два назад – все!

– И сестры?

– ВСЕ! – следует лаконичный ответ. – Все удрали!

Внезапно из этого человека вырывается:

– Господин лейтенант, у Вас конечно есть машина. Ради Христа, господин лейтенант, заберите меня отсюда! Мне самолет отстрелил ползадницы. Ради Христа! У меня жена и дети, господин лейтенант! Трое детей, господин лейтенант!

Я стою и не знаю, как быть. Что я должен сказать этому бедняге? Его умоляющий взгляд буквально пригвождает меня к месту. Этого вытянувшегося у моих ног человека просто оставить в его беде и исчезнуть – так не пойдет! Объясняю ему:

– У нас нет настоящей машины, только совершенно перегруженный газогенераторный грузовик, набитый полевой почтой полностью, до самого верха. Нет шин и больше нет запаса дров. И мы не можем выбросить полевую почту на дорогу...

– Но возможно Вы можете ее кому-то сдать, господин лейтенант? – произносит мужчина умоляющим голосом.

– Где? Кому? – спрашиваю недоуменно. Слышу, что мой голос звучит так, как если бы меня душили. – И к тому же, нас там уже трое...

Какой-то момент размышляю: А может положить его во всю длину на крышу? Но при этом точно знаю: Там он быстро умрет.

– Ну, Вы же не позволите мне так просто сдохнуть здесь! – и бедняга начинает громко плакать и всхлипывать!

Эта банда подлецов-врачей! Эти жалкие, трусливые создания! Просто сбежали!

Наклоняюсь к носилкам и пожимаю этому человеку руку, которую он с трудом вытащил из-под попоны и протягивает ко мне. Я больше не могу говорить. Меня все это доводит до слез. Говно, дерьмо, сволочи!

Трижды сволочное дерьмо: Я не рожден пастором...

Бартль пялится на меня сзади, с пяти метров, а затем резко крутит головой. Сваливаем! Должно означать это его движение. Теперь Бартль тот, кто командует мной. Я еще хочу: Вы сдюжите! сказать, но не говорю ни слова. Безмолвно отворачиваюсь, и чувство стыда и бессилия, словно горб весом в центнер, давит меня.

~

В следующем коридоре останавливаюсь и пытаюсь успокоиться: Что я должен был сделать? Ради Бога, там было больше сотни человек раненых – которым мы должны были бы помочь. Всемилостивый Боже, там же были люди, лежавшие на полу будто окровавленный скот. И все они должны будут погибнуть так – в своей крови и гное – без врача и укола!

Прислоняюсь правым плечом к стене в легком обмороке, чувствую приглушенный запах клеевой краски. Серая скотина! Пушечное мясо! Даже несчастных свиней просто так не оставляют дохнуть на скотобойне!

Из моего испуга вырастает внезапная, неудержимая ярость. Будто в судороге закусываю, что-бы не заорать от беспомощности, губы, и дрожу как в лихорадке.

Когда спустя несколько минут судорога оставляет меня, я опустошен, беспомощен и растерян. И лишь теперь позволяю слезам застилать глаза. Но внезапно кричу, сам того не желая:

– Ну, есть же здесь хоть кто-нибудь?!

Мой вопрос ужасным эхом уносится вдаль. Ответа нет.

И вновь перехватывает дыхание от сомнений охвативших меня: Может ли все это происходить в действительности? Или это всего лишь страшный сон?

Во дворе навстречу мне идет легкораненый в ногу.

– Это правда! – говорит он. – Врачи смылись! Все смылись!

И, пожалуй, потому, что видит ужас на моем лице, еще добавляет:

– Почти все ранения от налета самолетов на бреющем, господин лейтенант. Большинство по-ступили совсем недавно...

Затем опускает взгляд на мою левую руку и вопросительно смотрит на меня.

– Тоже попал под штурмовик, – только и говорю. А в голове свербит одна мысль: Господи, Боже мой, ведь подобное могло и со мной произойти! Оторвать ползадницы, вырвать затылок... Судя по всему, я чертовски хорошо отделался своим разбитым локтем и гремящим от контузии черепом!

Едва снова усаживаюсь в «ковчеге», боль возвращается назад.

Когда «кучер» рвет с места в карьер, пытаюсь сделать несколько глубоких вдохов. Голова при этом хочет буквально расколоться от грохота...

И опять «ковчег» тащится по Парижу: Что совсем не просто для того, кто готов орать от невыносимой боли. Я не могу следить по карте за нашим маршрутом... У меня нет плана Парижа. Но в любом случае мы должны двигаться на восток – лучше всего вдоль Сены и к Bois de Vin-cennes.

Хотя я довольно часто проезжал это расстояние, никак не найду правильную дорогу. Мое сознание словно померкло. Кажется, больше не уверен даже в странах света. Но веду себя так, будто у нас все хорошо и наша дорога именно та, что надо: Лишь бы двигаться дальше прочь из города! Ничего иного как прочь отсюда!

Снова останавливаются пешеходы, завидев наш «ковчег», и глазеют, открыв рты. Это, конечно, все нормально. Но все же, все же…

И, все же, что-то не как всегда. Или такое мое восприятие зависит всего лишь от пронзающих меня болей, что, как мне кажется, я сразу вижу в пешеходах угрожающие признаки? Может меня просто лихорадит? Пульс стучит, так мне, во всяком случае, кажется, непосредственно в локте, и гораздо более учащенно, нежели ранее – а перед глазами, будто тонкий туман висит.

Уже давно испытываю сильную жажду. Медленно, но верно, жажда становится мучительной. Заскочить в бистро? А нет ли у меня предчувствия того, что мы можем попасть в ловушку? Не-что подобное буквально висит в воздухе! Я это ясно чувствую...

Одно определенно: В уличном движении можно увидеть гораздо меньше машин Вермахта, чем обычно. И нигде ни одного нашего солдата. Комендантский час? Нигде на улицах никого в форме. Это, по меньшей мере, необычно...

Боль в левой руке убивает меня. Рука стала такой толстой, что мне, конечно, придется разрезать рубашку, чтобы достать ее.

Пожалуй, температуры у меня нет, но все же холодный пот покрывает лоб и меня слегка трясет от озноба. Но что с того!

Самолеты-штурмовики нас не убили. Мы довольно легко отделались – для начала, во всяком случае. И так как я слегка суеверен, то ищу древесину, чтобы постучать по ней три раза. Наверху на крыше мне не пришлось бы долго возиться в ее поисках, но здесь вокруг лишь жесть и резина. Даже приклад в автомате не деревянный.

Моя раненая рука лежит тяжелым грузом и сильно пульсирует. Не следует ли поискать другой госпиталь?

Столб с указателями высится посреди перекрестка. Возможно ли найти из множества тактических знаков указатель военного госпиталя? Какая ерунда! У меня еще есть таблетки. Если проглотить немного больше, то, думаю, дела пойдут лучше.

Никогда прежде не встречал в Париже военный госпиталь. Я знаю только санитарную комнату в Gare de l’Est. Туда я как-то забрел однажды посреди ночи пешком – топал туда около получаса, так как метро больше не работало, а я боялся, что мог бы попасть в крупную неприятность в районе крытого рынка.

Не следует ли нам остановиться здесь, переночевать, Бартль хочет узнать от меня.

– Как Вы, с Вашей рукой-то...?

– Рвем отсюда как можно быстрее! И на этом точка! – даю Бартлю окончательный приказ.

Повозка, запряженная лошадьми, катит рысью вплотную к стенке набережной, где букинисты раньше выставляли свои зеленые ящики. Черная телега нагружена большими бочками.

Обнаруживаю бистро, возле которого на тротуаре стоят несколько стульев. Надо выпить! принимаю решение и направляю «кучера» почти вплотную к бордюрному камню. Так мне можно сидеть, не покидая кабины.

– Выходите, Бартль, и попытайтесь раздобыть что-нибудь выпить!

Мне видно как навстречу Бартлю медленно тащится официантка. Она, несмотря на немолодой возраст, еще не потеряла форму груди и виляет задом как молодая.

Бартль сразу же берет быка за рога и восхищенно цокает:

– О-ля-ля! – ему не видны злые взгляды хозяина заведения, который стоит на заднем плане между раздаточными колонками за барной стойкой.

Но вот хозяин покидает свою позицию и вразвалку подходит ко мне.

– Vous;tes marins? – спрашивает он, подойдя ближе.

– Sans doute, monsieur!

Что за глупый вопрос? И почему этот человек признал в нас моряков, хотя на нас нет синей формы? Этот разговор почему-то мне совсем не по душе!

Как только Бартль приносит наполненный до краев стакан с красным вином, говорю:

– Живей, Бартль! Мне здесь не нравится...

– Но, господин обер-лейтенант..., – успеваю еще услышать, а затем у меня все чернеет перед глазами.

Когда кучер заводит свою колымагу, и мы трогаемся в путь, мне кажется, что моя голова сидит на шее совершенно свободно. Куда делось напряжение, остававшееся в мышцах затылка? Я ее совсем не чувствую и ноги тоже. Что должно означать такое состояние невесомости? Все же, это не был военный госпиталь! думаю как в полусне. Это был ужасный, покинутый всеми морг. Клятва господина Гиппократа – ее запихнули в страшную жопу. И туда же засунули все те тупые изречения, что вбивали нам в головы... Я должен немедленно справиться с этими страшными картинами и привести в порядок мыс-ли! Но затем, внутренним взором вновь вижу пятнисто-черные от крови повязки на головах раненных. Руки и ноги в неестественном положении, будто у небрежно брошенных кукол-марионеток. И понимаю, что во многих из этих превращенных в кровавое месиво, изломанных тел уже давно нет, и не может быть никакой жизни. И, все же, несмотря на ужасные увечья, в палате было еще достаточно таких, кто пытался выжить и боролся до последнего дыхания.

Странно: Так точно я сумел увидеть сотни подробностей лишь за секундный взгляд – и внутренним слухом возвращаюсь к многочисленным жалобам, стонам и хрипам, звучавшим как од-но монотонное, глухое пение.

Никогда больше не смогу избавиться от этого страшного звука.

Упрекаю себя в том, что слишком быстро закрыл высокую, тяжелую дверь перед этими картинами из ада. Посмотреть бы подольше и точнее, как я приучен делать, а этого я и не сделал. Струсил? Перенервничал? Старый ужас перед видом крови и ран?

Теперь стыжусь этого.

Покрытая булыжником улица имеет по правой стороне ряд домов, слева же прямую, уходящую вдаль бесконечную железную решетку.

Проезжая мимо, кажется, что решетчатый забор выставлен слишком вертикально, словно при съемке фильма.

И тут вдруг слышу стрельбу – ружейный огонь. Приказываю остановиться и, цепляясь руками за скобы и выемки, выбираюсь из «ковчега».

За решеткой как в широком ущелье лежат железнодорожные пути: И там, словно черные сгустки, мчатся друг от друга люди! Новые выстрелы, крики.

Проклятье! Неужели снова влипли?!

Неужели мы опять оказались, как и всегда, в полном говне? Что за сцена разыгрывается теперь?

Пешеходы останавливаются рядом со мной и вглядываются через решетки в покрытое черной краской ущелье с серебряными поблескивающими рельсами на земле.

В решетке виднеется проход – идущая вниз лестница. Теперь некоторые фигуры снизу подбегают к лестнице, пытаясь забраться по ней: серые куртки, бритые головы. Вижу, как солдаты в стальных касках мчатся толпой, дурацкие противогазные сумки бьют их по задам, карабины в руках. Один останавливается и стреляет вертикально в воздух – и так же поступает еще один.

– Надо уносить задницы! – слышу голос Бартля. – Этот парень стреляет прямо в нас!

И сказав это, Бартль вопросительно смотрит на меня. Но что, скажите на милость, мы должны делать?

Снова стреляют.

Один падает на землю – он из тех людей, что стояли у решетки, в него попали.

Вижу совершенно близко искаженное страхом лицо и полный отчаяния голос:

– Aidez-moi! – проникает в меня.

Господи! Голос Симоны! Лицо снова исчезает. «Aidez-moi!» доносится снова. Это треугольное лицо, эти остро торчащие скулы – это могла быть только Симона! Эти темные глаза – глаза Симоны! Все происходит слишком быстро, будто при замедленной съемке. Симона оказывается уже снова очень далеко, чем, если бы я смог втянуть ее в «ковчег». Еще больше солдат подступает снизу. Симону толкают, тащат по лестнице и жестоко сталкивают вниз. И теперь у основания лестницы, где-то там, внизу, начинается дикая беготня. Между толпящихся людей мелькают одетые в черную форму фигуры. Солдаты? О нет! Это эсэсовцы! В царящей сумятице они стоят как застывшие манекены, а затем начинают стрелять с бедра. Вижу, как несколько подстриженных наголо голов падают на землю. Еще больше выстрелов, хлещущих остро, словно удары хлыстом, и еще больше падающих на землю тел. Стрельба доносится сразу с трех, нет, четырех сторон. Бартль держит в руке свой пистолет.

– Бартль! Вы сдурели? Идите в укрытие! Скорее, за «ковчег»!

Я едва дышу. Что же это за хаос?! Раскинув руки, вишу на решетке, как распятый.

– Что с Вами, господин обер-лейтенант? – кричит Бартль и подбегает ко мне.

– Немного занемел, Бартль, – хочу крикнуть в ответ, но голос отказывает.

– Не удивительно... я..., – голос Бартля доносится издалека сквозь беспорядочные вой и крики там, на земле дорожного ущелья.

Когда стрельба стихает, говорю:

– Давайте выбираться! Быстрее! Мы должны как можно быстрее убраться отсюда...

– Конечно, господин обер-лейтенант.

– Вы знаете наш генеральный курс на восток, так и держать!

Мой череп готов треснуть.

Рычание команд не имеет конца. Пронзительные крики тоже. Внизу у путей все еще стреляют. Но вот резко свистит паровозный гудок и перекрывает все.

Вижу боязливо-расширенные глаза «кучера». Бартль помогает мне, подталкивая и вдвигая меня в «ковчег». После чего снова катим дальше.

Фронтоны домов проплывают мимо. Больше никакого шума, никаких испуганных криков, ни-какой стрельбы. Только резкие паровозные гудки все еще звучат в ушах.

Была ли это действительно Симона? Может ли это быть вообще Симона? А что, если транс-порт еще вовсе не отправился в Германию на прошлой неделе?

Вздор! Воспаленное воображение! Сплошная глупость! Никогда в жизни больше не может быть Симона! внушаю себе безмолвно. Но вместе с тем воспроизвожу в голове увиденное и испытываю глубокое беспокойство от того, как они охотились там на людей, будто охотники за черепами.

Но разве не сказал тот фельдфебель в Fresnes: «Эти проклятые французы – они заставляют нас вести поезда трижды вокруг города!»?

Я не заметил, на какую улицу свернул «кучер»: Мы, конечно, уже едем в совершенно неверном направлении – снова в Париж, вместо того, чтобы выбраться из него. В следующий миг нас останавливают фельджандармы на мотоцикле с коляской. Спросить этих цепных псов? Пока не могу принять решение, «кучер» уже останавливается.

Фельдфебель на мотоцикле пристально смотрит на меня, как будто желая сожрать. Такое странное явление как я и наш «ковчег» произносит он, наконец, он редко встречал.

Когда спрашиваю его о дороге в Нанси, жандарм медленно приходит в себя. И затем реши-тельно произносит:

– Я лучше провожу Вас, господин лейтенант, это довольно сложно объяснить...

Перед глазами у меня опять все как в тумане, но только на какие-то минуты – и затем вновь проясняется.

Если это была Симона, она должна была узнать меня! Однако можно ли было узнать меня вообще? В таком виде, как я теперь выгляжу? Думаю, никто меня не узнает. Таким опустившимся меня еще никто не видел. Таким бородатым тоже. И моя форма хаки, что сейчас на мне, выглядит чертовски иначе, чем мой обыкновенный прикид.

Отчаянный крик «Aidez-moi!», все еще продолжает звучать во мне снова и снова.

«Aidez-moi!»

И все же: Симона выкрикнула бы мое имя – и «Aide-moi!» вместо «Aidez-moi!».

Проходит немного времени, и фельдфебель показывает рукой на большой дорожный указа-тель на белом бетонном цоколе: «NANCY». Киваю ему, что понял, и мотоцикл делает на дороге резкий поворот под острым углом. Взмах рукой как привет и ответное приветствие, и фельдфебель исчезает из моего взгляда.