Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 111 страниц)

ВПЕРЕД!

До вечера еще полно времени. Развернув атлас дорог, пытаюсь определить дорогу, по которой нам следовало бы ехать, чтобы найти кратчайший путь к Бресту. Надо было ехать строго на юг, в направлении Флер-де-л’Орн, а затем за Домфрон на запад через города Фужер, Динан, Сен-Бриек, Морле до Бреста – через всю Бретань, так сказать, по продольной оси. В общей сложности – 450-500 километров – один, два дня на всю поездку.

Какого черта я так не сделал? Можно было бы ехать через Ренн. В нем и заночевать. Ренн – довольно красивый город.

Слышны звонкие трели жаворонков, а над луговыми цветами видны танцующие бабочки-лимонницы. На заднем плане валяются разорванные легковушки с бессовестно задранными вверх колесами в окружении выгоревших дотла, угольно-черных грузовиков полных сожженных винтовок. Видно, целый обоз попал под атаку штурмовиков.

Сложные декорации: абсолютно нереальные.

Подсознание активно работает. Отдельные впечатления прошлого и настоящего наслаиваются и перемешиваются: переживаю сцены, происшедшие года тому назад, так ярко и живо, будто это было лишь вчера. Затем, меня охватывает чувство того, что я такое уже когда-то переживал и что-то подобное уже видел. Подчас, лишь усилием воли заставляю себя вновь вернуться в окружающее меня время и пространство. Но действительность кажется мне лишь дурным сном.

Солдаты уплетают хлеб с искусственным медом. Сам вид этой липкой, клейкой мешанины вызывает у меня зубную боль. Требование перед выступлением – ничего не есть! Это я знаю из книг. Ранение брюшной полости, с переполненными кишками очень опасно.

Острым, как бритва ножом, разрезаю свою тетрадь для рисования пополам: книжного формата. Чистую пленку я уже заправил, но, честно говоря, не очень-то люблю работать таким высокочувствительным материалом. Рисование мне больше по душе.

Чтобы убить время, присаживаюсь на кучу свежесрезанных ветвей деревьев и рисую акварелью пейзаж лежащий передо мной. Но он мне не совсем нравится: вид слишком банален, чересчур много серого цвета, никаких контрастов. Также как и никаких резко-очерченных форм. Кроме того, никак не могу сконцентрироваться на рисунке.

Вместе с солдатами вперед – на линию огня. Озорство7 может быть. Вероятно мне необходимо своего рода чистилище. Меня раздражает неосознанный страх, что меня раскусят и представят тщеславным человеком перед всеми встречными-поперечными. Или обличат как шулера.

Кажется, что все вокруг завидуют моей независимости. О том, как трудно порой отдавать приказы самому себе, кажется, никто не задумывается. Также никого не заботят мои угрызения совести, когда решаюсь покемарить лишь пару часов в сутки, пока все спят. Так кто же кому должен завидовать? Кто кому?

Два солдата подходят ко мне и задают вопрос: «Как дела на родине, господин лейтенант?» – «Довольно давно там не был» – отвечаю уклончиво. «У нас здесь никаких известий из дома. Ни почты, ничего.»

Что же сказать этим бойцам? Они же захотят узнать, какие города были подвергнуты бомбардировкам.

Радуюсь тому, что одет сейчас не в голубую морскую форму, а в серую полевую, хотя и морского артиллериста. Чувствую всю свою неуместность нахождения здесь – даже в этой форме цвета хаки. У вахмистра получаю каску. Он с радостью отмечает, что у меня есть автомат.

На фоне неба понемногу тают очертания деревьев. Скоро от них остаются лишь очертания. А потом, когда опускается ночь, начинается война…. На этот раз и для меня.

В пустой конюшне нахожу свой взвод. При свете коптящих штормовых фонарей на соломе лежат в полном снаряжении, готовые к построению, солдаты. Не разгляжу лиц под касками, но потом в какой-то миг понимаю, что лица солдат замазаны черной краской, так что различимы только белки глаз.

Едва ли кто из этих парней представляет себе, какое сложилось положение на фронте. Ни смеха ни острого словца. Резко пахнет потом. Пушечное мясо. Снова и снова смотрю на глаза, поблескивающие из-под касок.

Они действуют мне на нервы. Внутри поднимается волна горечи: с одной стороны – извечная пропагандистская болтовня – с другой эти, находящиеся здесь в тупом стадном чувстве покорности судьбе, жертвенные бараны.

Внезапно меня охватывает чувство жалости. Даже печали. Как нарочно, я, тот, который всегда ненавидел людские сборища, должен терпеливо ждать своей участи в этом тупом стаде.

И в тоже время я околдован этими солдатами в касках: края каски имеют классически красивые изгибы. Каска придает даже очень средненькой физиономии решительный вид – только не стоит окрашивать лицо в черный цвет!

Мелькает мысль: Гойя! Эта сцена могла вполне быть одной из его гравюр. Акватинта. Стоит лишь пару световых пятен сгладить, а все остальное затемнить: «Los desastres de la Guerra.»

Если бы только у Гойя была подобная каска! Что против этого таз парикмахера томми и писсуар американцев! Отто Дикс – тот знал, что за великолепная форма у немецкой каски. По Дрезденской Академии ходил листок Дикса, очень похожий на картину, что я вижу сейчас.

Гойя и Дикс!

Будь я преподавателем в Академии, я бы рисовал каски – спереди, сзади, перевернутые на макушку. Они тяжелы как оставленные отливом корабли на песке. Но не надо лукавить: неправильно нарисованные стальные шлемы выглядят как тазики для салата, а плохо нарисованные корабли тонут.

Бред какой-то! В такое время думать обо всей этой ерунде!

Бойцы натянули на шлемы эластичные ленты, а между сталью и лентами вставили ветки. Эта картина напоминает мне игру моего далекого детства: игру в индейцев. Мой тогдашний головной убор индейца племени сиу был сделан из полосок картона, в которые я вонзил петушиные и гусиные перья.

«Господин лейтенант! Прошу вас…» – какой-то фельдфебель подает мне жестянку с темным содержимым. Мгновенно соображаю: Я тоже должен окрасить лицо в черный цвет. «Это обязательно?» – задаю вопрос. «Это приказ, господин лейтенант!» – «Ладно!» – бормочу и опускаю три пальца правой руки в мазь. Довольно трудная задача без зеркала превратить себя в мавра. Но зеркала нет.

Фельдфебель напряженно смотрит, как я намазываюсь. «Еще вот здесь, на скуле, – говорит он, – и под бровями». Охотнее всего он приложил бы свою руку к окраске моего лица, но это лишит его возможности комментировать мои действия.

Моя суть актеришки не могла яснее быть выражена ничем, как этой жестянкой с мазью. С ее помощью я легко превращаюсь скорее в Мефистофеля, а не в солдата на передней линии фронта.

Надо быть начеку, чтобы никто не заметил моей нервозности. Все же я здорово нервничаю. Важнее всего сейчас это дышать как можно легче и равнодушнее. Я научился этому на подлодке. Тяжелое дыхание было там предосудительным. Нужно было держать себя в руках даже тогда, когда «балки» стонали и кряхтели, а страх быть расплющенным забортным давлением воды, холодной рукой пережимал горло.

Если я правильно все понял, то у нас еще целый час до выступления. Мог бы заняться тем или другим, но предпочитаю остаться здесь, рядом с этими солдатами, с которыми мне предстоит идти и попытаться хоть что-нибудь почерпнуть из их разговоров.

И тут замечаю, что они почти не говорят. Эти ребята кажутся довольно юными. Большинство пытается в эти последние минуты спокойно покемарить, другие лежат в каком-то странном вывихнутом положении. Выглядят так, словно у них вывихнуты и вывернуты руки и ноги.

В детстве у меня не так выглядели даже мои оловянные солдатики. На них была чистая форма, на спине каждого был ранец с уложенной сверху скаткой одеяла и болтающимся снизу котелком. Лучшие солдатики моего детства, а именно уланы, были выстроены в ряд на тепловом поворотном диске: прямые словно свечки, на спинах коней, пестрые вымпелы на пиках, а лица окрашены в нормальный, естественный цвет. Я так гордился в детстве этим диском! Он был самым современным из всех тогдашних дисков: нижняя часть его была из металла. В междисковое пространство через винтовой штуцер можно было заливать горячую воду. И тут же всплывает еще картинка того времени: вижу свое отражение в зеркале, с глазами полными ужаса, без бровей и ресниц, которые я сам себе выжег, когда с большим воздушным шариком подошел слишком близко к раскаленной печной колонке. Острое пламя нагнало на меня первобытный ужас.

Воздушные шарики! Черт его знает, почему мысли унесли меня к этим пестрым, упругим гигантским яйцам. В любом случае, лучше думать об этих невинных забавах, чем сходить с ума от представления того, что может случиться через несколько часов. Мы тогда навешивали шары – один за другим – на решетку перед украшенным мраморными плитками входом магазина Тица, в Хемнице. За кассовый чек в 5 марок продавался один шарик. Потому мы спрашивали выходящих из этого храма торговли покупателей, не дадут ли они нам свои кассовые чеки, ради Бога, пожалуйста! И так выпрашивая, а затем, считая чеки, чтобы сумма была 5 марок, мы, сминая выходивших из магазина людей, буквально ломились в него и требовали у стойки возле главной кассы, новый воздушный шарик.

Совсем спятил: телом я уже на линии фронта, а мыслями в Хемнице, в Саксонии, где мне уже нечего терять в течение нескольких лет, где все мною теперь позабыто, позаброшено. Сровнено с землей. Разрушено и сожжено дотла. Черт! Эти шарики все не идут из головы. В то время мне было, наверное, лет 10, когда я придумал изощренную месть против великодержавного универмага. Там внезапно отказались давать нам более воздушные шарики. Кто-то высмотрел, что у нас уже есть огромная гроздь гигантских «виноградин» всех цветов. Отказ был несправедливым. А несправедливость должна быть наказана! Поэтому мы решили перенести наши игры в этот универмаг. Двадцати моим товарищам нужно было проскочить от буфета на 6-ом этаже, до 1-го этажа, и прорваться сквозь неприятельские ряды. А другие двадцать ребят – и я в их числе – должны были поймать их и сорвать красную шерстяную нитку, которой у них была обвязана левая рука. Сначала прорвались пятеро. Потом мы поменялись и от нашей группы прорвались десять…. Мы победили – но весь универмаг пришел в волнение, ведь была суббота, и магазин был переполнен.

Наконец-то! Портупеи и ремни поправлены, сигареты потушены. Без понуканий образована стрелковая цепь, во главе командир взвода. Разрывы вражеских снарядов все ближе. Все молчат. Лишь иногда слышны легкий шепот и шушуканье, как в банде заговорщиков-террористов.

Солдаты тащат на себе легкие минометы, легкие пулеметы и фаустпатроны. Откуда-то доносится: «С боевым крещением!» надеюсь не в мой адрес. Я уже более чем достаточно «крестился боем». К примеру, боевое крещение глубинными бомбами тоже впечатляет, к тому же эти «игрушки» стоят на первом месте из-за своих особенностей «крещения».

Несколько солдат несут легкие сложенные носилки: там впереди имеются раненные и убитые, которых придется транспортировать назад в расположение. В темноте видны лишь белки глаз. Маскарад! Никто не произносит ни слова, но все равно шума производим достаточно. Этот чертов стук, прежде всего, исходит от жестянок противогазов. Идиотское предписание, обязывающее тащить эти дурацкие цилиндры. Возможную газовую атаку никто в расчет не берет. среди цивилизованных народов установлено правило молотить друг друга руками, но не химией.

Луна на ущербе. Небо закрыто тучами. Тучи движутся подгоняемые ветром и Луна то и дело выглянув, прячется за ними в следующий миг. Не могу сообразить: хорошо это для нас или плохо? Со времен моего скаутства и тех походов с наставником Ростом в Шнееберге, я ни разу более не был на охоте в полночь. А может, просто не могу вспомнить…

Надо сосредоточиться на том, чтобы врезать в память местность, по которой двигаемся. Один бы я здесь потерялся. Но в этом стаде… Стадо воняет потом и кожей. А еще может быть и страхом. Страх издает кислый запах. Собаки буквально рвутся с поводка, почуяв запах страха человека. И здесь, в этой тепловатой, равнодушной ночи, собаки могут нас легко учуять на большом расстоянии, особенно, если ветер дует в их сторону.

Ожидаю, что страх скоро захватит и меня. С тех пор, как мы отправились в путь, меня не покидает чувство безопасности смешанного с напряжением высшей степени. Но страх? Пытаюсь устремить течение моих воспоминаний на Ремарка. Но Ремарк сюда не подходит.

И вновь обращаюсь мыслями ко времени моего пребывания в скаутах. Так же как и сейчас, мы корчили из себя североамериканских индейцев: Управлять дыханием, ступать так, чтобы под ногой не треснула ни одна ветка и постоянно бдеть. Правда, тогда вокруг нас не было такого неистовства артиллерийского гула, как сейчас.

Хорошо, что артналет не бьет по нашей местности. А потому я не испытываю к нему боязни. Опасность может исходить от ударных групп противника, которые могут рыскать по этой территории, так же как и мы.

Внезапно вахмистр подает мне знак остаться на месте.

Лежу за стенкой. Довольно удобно. «Безрассудство!» – мелькает мысль. Лангемарк был таким же безрассудством. Местность была похожа на эту: такая же плоская и такой же ветер с моря. Но, по крайней мере, мы не в такой полудреме-полусне, как тогда наши товарищи, в память о которых я должен был держать речь в актовом зале учебки. А затем: Пятки прижать к земле и ползком от укрытия к укрытию. Дневная атака при высоком солнце, по ровному полю, и с песней – «С песней о Германии на губах» – те парни были просто чокнутые.

Нужно радоваться хотя бы тому, что я не волоку на себе дополнительное вооружение и противогаз. По крайней мере, ничего не трещит и не звякает. Ну и идиотская экипировка! Словно в столетней войне. «Военный арсенал», так назвали всю эту дребедень господа-идиоты. Томми и американцы чертовски лучше экипированы. Я довольно внимательно осмотрел мертвых томми у того сарая. Они лежали там, словно жертвы облавы, кое-как сложенные друг возле друга. Хочу прогнать эту картину, но мертвые томми не идут из головы.

Тот, кого тут проутюжат, получит большую свинью. Правда, говорят, в России еще страшнее. Две медсестрички, с которыми волею случая я оказался в купе поезда Париж-Берлин, перевозящего отпускников с фронта, были примечательны своей яркой красотой. Но тут случилась операция, и они заметались в растерянности, не зная, куда деть окровавленный ящик с ампутированными конечностями.

Словно приглашенный, но невстреченный гость, лежу здесь и не знаю: может в следующий момент меня сцапают. Может быть, тогда я смогу shake hands с Йорданом? Не прошло еще, наверное, и 5 минут, а я чувствую себя совершенно забытым.

Отсветы выстрелов зенитных орудий на облаках не стихают ни на минуту. Просто какой-то пиротехнический занавес. На наших представлениях бумажного театра мы достигали такого же эффекта. Контакт – волчья голова: Выстрел – готов! При плохом контакте, для большего эффекта, у нас была канифоль, и тогда вонь стояла невыносимая.

Какая муха меня укусила, что я оказался в таком положении? Даже не представляю, чьи это войска салютуют томии. Томми? Янки? Канадцы? Надо бы спросить кого-нибудь. С томми шутки плохие. Они такие же чокнутые, как и наши сопляки. Тех тоже покусала бешеная муха на Кэмпбеллтауне.

Сбитый летчик, томми, которого я видел под городком Ля-Боль-Эскублак, был удивительный малый. «We are not afraid of them! We respect them!» Как холодно взглянул он мне в лицо, когда я, с репортерским азартом спросил, что его больше пугает: наши корабельные зенитки или Ме-110. Это было что-то!

Однако: трещит и гремит уже со всех сторон. Это понравилось бы Герману Лёнсу! Он бы здорово обогатился новыми возможностями для своих звукоподражаний. Это несколько отличалось бы от его унылого подражания пению птиц. А попытаюсь-ка я дать название звукам, что слышу сейчас: так – щелканье бича, треск, грохот, удары молота, лай, хлопанье, громыхание, ворчание, бой литавр, гудение, рык, свист, шипение, визг, чириканье, вой, органный гул.

Не дрейфь, салага! Береги нервы! Это приказ! В любом случае, это всего лишь перестрелка. А если смена не найдет меня? Или будет искать в другом месте, что тогда? Тогда сидеть мне здесь до морковкина заговенья! Чепуха! Сидеть пока не услышу: «Hands up!»

Ждать, ждать, ждать – а что, если я неправильно понял вахмистра? Так. Я должен был остаться на месте: его знак рукой был ясен, инструкции четки….

Я подготовлен к командованию ротой – смех, да и только! Чудненькая подготовка! Куда бы ее применить? Взрывы все ближе ко мне или это обычное дело на войне? Моя интуиция молчит. Ни малейшего представления, то ли это минометы лупят, то ли гаубицы.

В беспорядочном сумасшедшем грохоте пытаюсь на слух определить голоса каких видов вооружения различимы в этой какофонии: карабины, автоматы, легкие пулеметы…? На какой-то миг я сомневаюсь: действительно ли все, что здесь творится, серьезно: бенгальские огни и быстро сменяющиеся цветные яркие вспышки выглядят зловеще на этом празднике смерти. Также как и отсветы вспышек зенитных разрывов, высвечивающие черные силуэты зарослей кустарников. Все напоминает фигуры вырезанные лобзиком и наклеенные на абажур лампы. Вот новая вспышка и она высвечивает чернильно-черные кустарники, группы деревьев на фоне чугунного неба. Свет меняется, как на театральной сцене: довольно неплохо….

Ладно, пора взять себя в руки, вместо того, чтобы балдеть от очаровывающего меня цветового занавеса. Несколькими сотнями метров впереди утюжат гигантские молотилки какой-то пятачок. Могу лишь надеяться, что это не то место, где находится МОЙ взвод.

Продвигаюсь немного вперед, и в следующий миг вокруг меня начинается ад кромешный. Как подкошенный валюсь на землю и замираю без движения, стараюсь слиться с землей, обнимая ее и прижимаясь к ней, как к матери. Легкие работают как кузнечные меха, гоня кислород. Вокруг царит настоящее стаккато тупых ударов молота и пронзительный визг пил. Пронзает мысль: пулеметы и карабины, а также и автоматы. Но тогда откуда доносятся эти отчетливые, ритмичные удары молота?

В отсветах зенитных выстрелов замечаю, как несколько человек пробираются через проволочное заграждение. По крайней мере, мне так кажется. Различаю четыре, нет, пять, призрачных фигур, которые движутся как-то необычно. Наши? Враги? Одна из фигур движется как пьяный. Что бы это значило?

Приподнимаюсь, для лучшего обзора, становясь в позу спринтера. Эти ненавистные, не выше метра стенки!

Теперь тени куда-то исчезли. Будь хоть немного светлее, я бы, насколько было бы возможно, узнал то ли это наши, то ли враги. Помогла бы и осветительная ракета. Но она светит тогда, когда совсем не надо.

А что, если мой взвод уничтожен? Не могу отважиться уползти назад на собственный страх и риск. Не знаю надежных ориентиров. Вспышки и грохот несутся со всех сторон.

Из доносящихся щелканья и треск ухо улавливает звонкие хлопки6 стрельба из карабинов. Эта пальба нагоняет на меня больший страх, чем гул пушек и лай пулеметов. В голове бьется загнанным воробьем слово: «Перестрелка».

Главное случится, это я знаю из своих курсов, когда над стеной покажутся головы – так я полагаю, поскольку стенка четко ограничит стрелков на фоне светлеющего неба. Когда смотрю с земли на него, то четко вижу верхнюю кромку стены. Если кто-либо начнет взбираться на нее с другой стороны, мне придется стрелять.

Едва лишь домыслил все это до конца, как над самой стеной возникает несколько темных фигур. Пальба прекратилась. Не напрасно меня мучил страх: неужели это томми?

Собери нервы в кулак, слюнтяй! Сам хотел этого – так получи! Протиснувшись между кустов, втискиваюсь в пахнущую луговыми цветами землю. Трава высотой с палец. Позади себя среди разрывов слышу шепот и потрескивание.

Взметнувшаяся в небо сигнальная ракета вносит ясность: это никакие не томми, а наши бойцы из роты. Но почему их всего пять или шесть человек?

Внезапно, прямо за мной, вспыхивает стрельба: автоматы и карабины. Что означает эта стрельба? Может в нашем тылу вступила в перестрелку вражеская ударная группа? В моем тылу: что-то тут не то.

Неужели я потерял ориентировку? Очень близко раздается оглушительный взрыв. Лежу, вдавившись в землю, голову закрыв руками, как учили, а на спину сыпется дождь из песка и грязи. Неужто миномет накрыл? Или это легкая артиллерия? Не могу сообразить, откуда и кто лупит по мне. Минометы? Гаубицы?

Надо было лучше запоминать линию фронта, но как я мог это сделать в той спешке и нервозности? И, кроме того: почем тут ориентироваться? Справа и слева голо, хоть яйцо кати, спереди и сзади рощицы и перелески. А это не противотанковая ли пушка лупит? Здесь, наверное, стоят где-то и противотанковые батареи. Если томми взбредет мысль подвалить к нам на танках, то веселой ночи, малыши!

Находящаяся в моем поле зрения рощица вдруг освещается ракетами в красный, затем зеленый и, наконец, в белый цвет. «Вот дерьмо!» доносится справа от меня, но я предпочитаю промолчать. Под животом ощущаю влагу. А вплотную над головой свистят и чирикают бешеные пули. Прячу руки под лицо и пытаюсь сильнее вжаться в землю. Головы поднять нельзя. А если и сделать это, то сотни смертельных ос вонзятся в нее. Пули, которая попадет в тебя, ты не услышишь: так я читал где-то. То-то я отчетливо слышу каждую из них.

Наконец чириканье и свист смолкают, и могу отважиться осторожно подвигаться – имею в виду по-пластунски. Влезаю во что-то склизкое – может быть в слизь улиток.

И вдруг снова воздух разрывается на тысячи звонких посвистов. Выстрелы словно захлебываясь рвут воздух над головой. Доносятся крики. По-немецки? По-английски? Глухой гул сверху заставляет меня вздрогнуть. Это, должно быть, полетели «посылочки» в наш адрес, Для запасных позиций: привет от корабельной артиллерии. Гул и булькающее гудение создают звенящий фон для клокочущих и грохочущих барабанных дробей разрывов.

Страх, липкий страх растет и захватывает все мое существо. В горле пересохло, язык вспух меховым комком. Внезапно небо расцвечивается почти новогодним бенгальским огнем и заливает все вокруг слепящим белым светом. Удушливый дым, языки пламени, разрывы, взметнувшиеся вверх – словно призраки. Стрельба такая яростная, звуки взрывов такие сильные, словно попали в склад боеприпасов. Трещит и барабанит со всех сторон: Это беглый огонь из автоматов и пулеметов.

Свет ракеты делает местность более враждебной, чем, наверное, есть на самом деле: резко освещена даль, искажены размеры и расстояния. Местность напоминает фотонегатив.

Рядом со мной лежит кто-то на животе, руки выкинуты вперед перед головой, словно пытаясь охватить земной шар, лежит словно мертвый. Мимо бегут солдаты. Нужно подниматься. Чувство такое, словно я на сцене, и сотни глаз зрителей впиваются в меня. Упираюсь в стенку. Она высотой всего в метр. С разбега, «щучкой», прыгаю через нее. Земля дрожит от гигантских молотов. Дыхание спирает в груди.

А что это там трещит? Легкий пулемет! Наш? Едва лишь он смолкает, как воздух наполняет то, накатываясь, то, отдаляясь, тяжелое гудение: самолеты. Интересно, где они разгрузят свой смертельный груз? В нашем тылу?

Внезапно все тонет в свете. Неужто там движется ударная группа? Вижу согбенные, скользящие фигуры. Наши? Было бы высшей подлостью стрелять по своим.

И тут слышу сухое потрескивание щебня. Проклятье! Слишком близко. Я не ошибся. С размаху бросаюсь на землю и слышу бряцанье, дребезжание, неуклюжие движения – это не животные. А теперь, вроде шум доносится с другой стороны? Дребезжание справа, движения напролом слева?

Что делать? Не могу же я щелкать своих же – надо их окликнуть, когда приблизятся. чувствую, что сердце бьется где-то в горле. Взрыв – совсем рядом. Осколки с визгом зацарапали по камням.

За линией горизонта, словно отсветы сварки, видны яркие всполохи – беспощадный огонь зениток. Далекие орудийные залпы – не громче, чем от натужно работающей бетономешалки.

Руки кровоточат: наткнулся на старую колючую проволоку. Раневой столбняк? Не помню: привит ли я? Карабкаюсь изо всех сил. Затем раком ползу назад. Никого не осталось. Сделать сальто-мортале?

В черной утренней мгле все цвета выцветшие, будто тряпки, выстиранные нерадивой прачкой. Солдаты выглядят серыми и постаревшими. Холодный, влажный песок, шепот тополиной листвы, легкий туман.

Мертвые тела. Перекрученные сапоги. Кто-то, нагнувшись, бродит среди тел, выворачивая у мертвецов карманы: личные опознавательные знаки. Бедолаги! Убиты. Молодые, запуганные ребята. Лежат, словно спят. Узнаю несколько человек из сарая. Уже собираются и гудят мухи.

Раненые сидят бледные, почти белые, как полотно. Некоторые красные от льющейся из раненой головы крови.

Кружка горячего кофе. Сую нос едва ли не в нее, сжимаю яростно кровоточащими руками, стараясь согреться.

Присаживаюсь и чувствую себя стреляным воробьем. При этом мелькает мысль, что меня начинает распирать от гордости.

Дилетант! Издевательски высмеиваю себя.

Можно запросто улизнуть, а эти бедные свиньи для забоя должны двигаться вперед, пока их не уложат в родную землю или не выпустят кишки здесь, либо, если повезет, не захватят в плен.

Нахожу на карте город Байе. Там висит ковер с картинками, о которых, незадолго до выпускных экзаменов исписал целую тетрадь для сочинений. Собственно говоря, даже не ковер, а бобина с торчащими в прорезях картинками, изображающими историю Вильгельма Завоевателя. захват Англии норманнами – животрепещущая тема. Только дату нужную поставить. Интересно, верно ли, что Гитлер из «расовых побуждений» имел препятствия к немедленной атаке Англии? Вероятно, едва ли он мог поверить в то, что наши войска так быстро дойдут до Ла-Манша. А теперь союзники перехватили инициативу и показывают нам на деле, как должна осуществляться высадка.

Надо убираться отсюда. Опасность того, что внезапно придется делать «Hands up» слишком велика.

Отчетливо помню квадрат карты: надо добраться до реки Флер и как можно быстрее двигаться в западном направлении – в Бретань.

Пока не опустятся сумерки, когда мы сможем выехать, хочу попытаться немного вздремнуть. Однако беспокойство и нервное напряжение не выпускают меня из своих когтей. Буквально физически ощущаю хоровод мыслей. Не может быть больше речи о том, чтобы мысли текли плавно и ровно.

От охватившего меня нетерпения хочу выехать раньше определенного срока: хотя небо уже темно-синее, гул моторов над нами не стихает. И именно в тот момент, когда мы собираемся покинуть укрытие под листвой деревьев, на бреющем полете проносятся шесть самолетов – «охотников». Бортовое оружие первого уже захлебнулось яростной стрельбой, в тот же миг второй самолет начинает лупить изо всех видов бортового оружия, а третий, не стреляя, кружит выше своих товарищей. «Проклятые свиньи! Презренные проститутки!» – ругается водитель. Вид разбитой техники стоящей везде под деревьями, да еще это нападение с воздуха – все это слишком угнетает его.

Далеко в стороне взметается над деревьями чадящее облако.

Проходит около четверти часа. Водитель включает стартер, но машина не заводится. Когда кажется, что аккумулятор почти полностью разрядился, двигатель заводится. Не успев убрать ногу с акселератора, Водитель дает столько газа, что из выхлопной трубы вырывается синее чадящее облако дыма. Вокруг раздаются злые крики: «Совсем спятили!» – «Проклятые задницы! сволочи!»

Едем в направлении деревни. «Свернете налево, потом вторая улица направо и за церковью налево!» – повторяю то, что мне настойчиво внушал какой-то лейтенант. Но уже через 10 минут езды мы не представляем, где едем. Тут из полутьмы сумерек перед нами появляется группа солдат. Водитель резко тормозит.

«Где мы находимся?» – кричит он им. Никто не отвечает. «Засранцы! Вы что, глухие?» Эти парни стоят как соляные столбы с неуклюже оцепеневшими руками и молчат.

«Русские!» наконец раздается голос. «Ах ты, черт! – вырывается у водителя, – Да, это не немцы!» А затем повернувшись ко мне: «Откуда они тут взялись?» – «Они из части господина Власова, если вам хоть что-то говорит это имя.»

Водитель лишь презрительно хмыкает, и мы едем дальше.

Наконец появляется деревня, которая может быть целью нашей поездки. Ищу на карте ее название, но обнаруживаю, что водитель оставил фонарик в сарае, где он спал с солдатами ремроты.

«Можно воспользоваться зажигалкой для чтения карты, господин лейтенант!» – пытается загладить свою вину водитель.

На въезде в деревню встречаем солдат под командой унтер-офицера. Спрашиваю его, как называется это место. Тот объясняет, что и сам не знает, где мы все находимся. Прошлой ночью их забросили далеко вперед, а если мы дадим ему карту, то он сможет сориентироваться.

Взяв карту, выхожу из машины и расстилаю ее на капоте. Унтер-офицер включает висящий у него на шее фонарик и низко склоняется над картой. Хотя луч света довольно мал, водитель двумя руками закрывает его. Парень научился хоть чему-то!

«Мы – здесь!» – решительно произносит унтер-офицер и показывает на место, которое находится в добрых 50 км от этой деревни. «Если бы так!» – размышляю вслух. «В любом случае фронт – там!» – неуверенно на этот раз, произносит унтер и, вытянув правую руку, указывает куда-то в темноту.

Не выдержав, водитель бормочет: «Это и дураку ясно. Где стреляют, там и линия фронта.»

Наконец узнаем: метрах в 200 назад отсюда, в домике у дороги, размещается их лейтенант. Вот он-то уж точно знает, как называется эта дыра.

Дорога очень узкая и мы не можем развернуться, а потому едем задом. Водитель, проклиная все на свете, крутит баранку не жалея сил. Наконец находим соответствующий описанию дом. По темной лестнице забираюсь на второй этаж и на перилах ощущаю густую пыль. Надо быть очень осторожным, кричит снизу часовой: На лестнице нет нескольких ступенек. Свет? Нет, света здесь нет. Только лейтенант имеет свечи.

Наконец различаю тонкую полоску света в щели двери. В темном углу, на соломенном тюфяке лежит лейтенант, уставившись в потолок. Увидев незнакомца в своей комнате, он испуганно вздрагивает и быстро встает. Небрежно приветствуем друг друга. Лейтенант отпустил небольшую черную бородку, что в мерцающем свете свечи делает его похожим на мрачного русского Распутина.

Перевернутой спичкой лейтенант показывает на карте наше расположение: «Сен-Жуен находится вот здесь, у пересечения дорог. Все здесь перепутано. Как вам удастся проехать, черт его знает! Дорога практически вся разрушена. Здесь сплошные кусты и рвы. Змея не проползет. Довелось же воевать в этой местности! Рота потеряла уже более 50 процентов личного состава. Нередки и нападения из засады….»

Он провожает меня, освещая лестницу свечой. На сердце тяжело.