Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 111 страниц)

Солнце обесцветило песок. Он бел, словно снег, и приходится зажмурить веки от его блеска.

С каждым шагом из под ног, словно фирн, разлетается песок. Сначала у самой кромки воды, а затем и там, где песок влажен, становится зыбко. Влажный песок уже цвета охры. В узкой кайме, где его ритмично смачивает набегающая вода, песок глубокого коричневого цвета. Над этой коричневой поверхностью образуются и исчезают в круговороте пенные валы.

По всему Бергу раскиданы панцири креветок. Тут и там лежат каракатицы, оставленные на погибель морем. В одном изгибе берега море оставило целую баррикаду из прибрежного хлама: огромные, обтесанные, а теперь дико размочаленные бревна, окрашенные в серое доски с английскими буквами, канистры из-под бензина, все ржаво-красные, выжженные и страшно изуродованные. Немного дальше из гальки зловеще торчит черная плавучая мина.

С одного взгляда ясно, что это остатки английской высадки. Вот разорванный спасжилет, из которого торчит наполнитель, а вот что-то серебристое: большая самолетная деталь из алюминия. Сильно проржавевшие тральные приспособления минного тральщика прилив вынес далеко на берег. Между сваями заграждения застряли остатки спасательного плотика. Надпись по-английски выдает его происхождение. Отдельные непострадавшие канистры, к сожалению пусты.

Меловая скала в отдельных местах торчит почти вертикально вверх. Повсюду в ней, словно изюмины в тесте, видны кварциты.

Я устал и присаживаюсь на гальку, опираясь спиной о сломанный ствол дерева. Море заботливо облизало его. Оно слизало все неровности. Теперь этот ствол лежит здесь и служит мне опорой. Может, это дерево тоже росло когда-то в Англии?

Низко над водой пролетают серые, перистые облака. Откинувшись назад, полулежа, смотрю в небо – мне так легче. Облака на миг замедляют свой бег над шумящим океаном.

“Морские офицеры – это чудо, украденное у природы!» – вспоминаю слова нашего унтера. А почему бы и нет? В мозгу свербит одна мысль: не могу представить, что моим сверстникам, что не так уж и далеко сейчас от меня на юго-западе, пока я здесь расслабляюсь, белый свет не мил.

Немного дальше от меня то и дело гремят камни: наверху работает какой-то солдат. Спустя короткое время подходит целая рота бойцов. Они составляют оружие в козлы и присаживаются. Замечаю, что в одном месте, в низинке, лежат похожие на гранаты свертки. Бойцы с охотой объясняют мне: с помощью этих инструментов скрытые сейчас под водой заграждения будут перенесены дальше.

– Но в таком случае вам придется подождать, пока вода спадет?

– Так точно, господин лейтенант! – широко улыбаясь, отвечает унтер-офицер.

Бойцы перекусывают. Некоторые, перекусив, тут же уснули. Другие курят или бросают хлебные крошки в воздух, где их с криком подхватывают чайки.

Недалеко от торчащей из земли стереотрубы я вновь рисую. Здесь, на глубине в 10 метров, в катакомбах прорытых в скалах, командный пункт. Внизу, наверное, холодно и сыро. Выход тщательно замаскирован. Никто не сможет подойти к ним со стороны моря. Водитель тем временем разузнал, что нам можно перекусить в одном полуразрушенном домишке. А еще в развалинах лежат «пукалки» так он обозвал гранатометы.

С нетерпением ждем во дворе. Еду привезли из соседнего городка. Получаем миски полные перловки. Водитель называет ее «телячьи зубы».

Какой-то солдатик одалживает мне ложку. Его товарищи, которые постоянно подходят к кухне, напоминают скорее строителей, чем бойцов: форма серая от грязи, руки черные от земли: здесь нет воды, чтобы умыться.

Присаживаемся на два шатких стула в углу абсолютно пустой комнаты, в которую, сквозь дыру в потолке смотрит небо. Недостаток цветов здесь заменяет украшающий стену рисунок сделанный цветными мелками. На стене большими готическими буквами криво выведено: «Все преходяще, вечно лишь Слово». Чьи это слова? Гете? Каросса? Хёльдерлина? С учетом всех обстоятельств, это предложение звучит анемично.

Водитель своим чавканьем и жалобами выводит меня из себя. Ну и свинью подложил мне Бисмарк, выделив этого флегматика. Ну и деньки!

Мне надо как можно скорее попасть в Брест: Надо как-то обделать это дельце.

Оставив машину под деревом у дороги, направляюсь к расположению полевой артиллерии глубоко выдвинувшейся к кромке обрывистого берега. Артиллеристам приятно, что я буду их фотографировать.

Из каждого артиллерийского окопа сделан небольшой дворик с проложенными между минных заграждений посыпанных белым песком тропинками, которые, наряду с тщательно уложенным по краям окопов зеленым дерном, служат вызовом безумию нашего захвата этой земли – и потребовали, судя по всему, довольно много времени. Немало времени понадобилось и чтобы наряду с чистыми фашинами и врытыми столбиками надолб разбить аккуратные клумбы, и любовно окружить их врытыми до половины винными бутылками. Эти бутылочные гирлянды буквально повсюду, где обустроены позиции немецких войск. Даже в Коралле бутылки использованы как декоративное ограждение. Для подготовки компоста для клумб на будущие года, в углу уложены слоями водоросли. Будущие года – куда это меня несет? Если бы я только знал, что моя жизнь уже предрешена еще в этом году….

В одном артиллерийском дворике вдруг натыкаюсь на небольшую «животноводческую ферму». Домашняя птица всех видов и сортов – куры, утки вывернувшие шеи и положив головы на крыло, спят в тени, неподвижные, но всегда на посту гуси, искусственный прудик. Кроличьи клетки, одна над другой в три ряда. А внизу, в дюнах поляна цветущего картофеля, защищенного от морского ветра соломенными щитами.

Вновь ныряем в узкий проулок, а выныриваем на равнине небольшого поселка с крохотной гаванью. Внизу, на прибрежной дороге, чувствую себя более уверенно, чем на краю плоскогорья. К сожалению, вскоре, если у подножия гор дорога закончится, нам придется вновь выехать наверх.

Один раз замечаю в скалах устье ручья, которому не удается пробиться сквозь скалы к морю. Его ложе словно взломлено и это довольно странно. Если пойдет сильный дождь, то будет настоящий водопад.

Дорога плавно идет вверх и вниз, но затем вдруг показывается ущелье, прорытое рекой в меловом грунте, и она круто ныряет вниз. Также резко дорога вдруг взмывает вверх – словно на русских горках. Это плато лежит в доброй сотне метров над уровнем моря. Но вот снова ровное место. Вокруг ни деревца: ровное поле. Местность кажется довольно плодородной. На вид – суглинок. Суглинок на известняке. Кажется все северное побережье это единая гигантская меловая плита.

Мел, который мы покупали в Хемнице в мешках для побелки, был из Шампани. Еще имелся рюгенский мел: на Балтийском море тоже есть меловые отроги. Однако мел из Шампани более нежный, чем рюгенский. Французский мел обязан быть лучше! Дома все французское всегда считалось на порядок лучше и несравненно качественнее, Чем подобный немецкий товар.

Эти белые меловые скалы: вокруг Острова тоже сплошь подобные формации, т.е. по эту и по другую сторону можно обнаружить почти одинаковые изломы, и таким образом, если сложить вместе береговые контуры Британских островов с французским берегом, то они вполне могут совпасть. Как-то в одной фронтовой газете я прочел смелое утверждение, то германские дальнобойные артбатареи восстановили прикрытие коммуникаций между Дувром и Кале, и между Фолкенстоуном и мысом Гриз Нец…. Статья называлась «Восстановлены старые европейские связи». А еще там говорилось о том, что никогда еще в одно время не появлялись такие чудовища как господа Винстон Черчилль и Энтони Иден, а вся Англия стала лишь продолжением хлебной нивы и пастбищ Франции.

Далеко от дороги, среди яркой зелени злаков, высится стоящее ребром крыло сбитого или разломившегося при посадке самолета. Вид такой, словно фермер обозначил границу своей фермы.

На многих полях растет свекла. Поля разделены межами, поросшими кустарником, тут и там видны фруктовые сады – деревья уже отцвели.

Сколько ни вглядываюсь – нигде не видно ни одного человека. Местность абсолютно безлюдна. К тому же и берега не видно – а я так привык к нему. Земля и море не сцепляются вместе, а бьются друг о друга, будто два враждебных элемента, никак не могущие одолеть друг друга. Если дорога отвернет от берега и моря будет уже не видно, придется распрощаться с мыслью быть к нему поближе.

Полдень. В облачном покрове, оставленные самолетом в воздухе полосы на голубой основе, напоминают угрожающие письмена. Всякий раз как только мы останавливаемся, воздух полон гудения самолетов. Не могу определить, откуда оно исходит: гудение слышится со всех сторон.

Съезжаем с дороги направо: на какую-то проселочную дорогу, ведущую к соломенной крыше, которую замечаю между деревьев. Дорога подводит нас к большому непропорционально расположенному двору.

Крестьянин со старухой подходят к дверям: это первые французы за нашу многочасовую поездку. Водитель ставит машину вплотную с домом, под плодовыми деревьями. Массивная соломенная крыша, виденная мною издалека, покоится на деревянных столбах прямо посреди луга перед домом. Под ней нашли пристанище самые разные машины и земледельческие орудия. Мох на крыше какого-то охряно-золотистого оттенка.

Перед домом стоит маленький, до пупа размером, выложенный из кирпича сферический свод, выглядящий как модель какого-то большого здания. Крестьянин охотно объясняет, что это собачья будка да вот собака умерла. «А у вас нет, что ли собачьих будок?» – тут же интересуется он.

– Как же, – объясняю ему, – но у нас они деревянные.

Некоторое время слушаю рассуждения о том, какая будка для собаки лучше: кирпичная или деревянная.

Честно говоря, я ожидал от хозяев враждебности, но этот, лет под пятьдесят мужчина, ведет себя довольно дружелюбно. К нам подходит старуха. «Ma m;re», говорит крестьянин. Старуха осматривает меня большими, испуганными глазами снизу доверху. Она хочет знать, когда же закончится эта война. Узнаю, что недалеко упала английская бомба. Соседняя деревня, не более получаса ходьбы отсюда, была полностью ими уничтожена. Здесь каждую ночь англичане пролетают.

Интересуюсь, можем ли мы купить здесь молоко. Крестьянин приглашает меня в кухню. Какой-то старик с кровоподтеками на лице, красными веками, руки подпирают трясущуюся голову, безмолвно сидит на корточках рядом с большими старыми часами. На кухне всей мебели – стол, стулья, Да самодельный шкаф.

Молодая девушка, смущаясь, заходит на кухню и застенчиво говорит, что молока больше нет. Сливки уже сделаны.

– А обрат? – Задаю ей вопрос. – Du lait maigre?

Она не понимает, что я хочу, пока старик не подсказывает правильное слово: «Petit lait»

– А, ну так бы и сказали. Этого добра хоть залейся. – И вскоре она приносит широкую миску. Крестьянин начинает разговор о засухе. Несмотря на прошедшие дожди последних дней, воды совсем недостаточно для скота. Внимательно дружелюбно выслушав его причитания, прикупаем еще яиц и масло.

В соседней деревушке должен располагаться штаб полка. Туда мы и едем. Возможно, говорю себе, мы найдем тяжело бронированный бункер, который я смогу нарисовать.

Проворный капитан охотно показывает мне на карте уже установленные оборонительные заграждения: основную работу выполнили войска Роммеля, установив свои «зубочистки»: на этой плоской местности, без естественных препятствий, планеры противника все зубы теперь себе повыбивают при посадке. «Если начнется у нас, то мы создадим морской и наземный фронты. Мы просчитали все варианты одновременной высадки врага на берег с моря и воздуха, на глубину до пяти километров», поясняет капитан. – «Нам предстоит почетная миссия не допустить соединения морского и воздушного десантов.» То, как он планирует это осуществить, капитан не выдал.

Единственно, он несколько обеспокоен тем, что несколько недель уже не видел ни одного немецкого самолета. Правда, пролетели недавно несколько ФАУ-1, своего рода самолеты-снаряды. Но надежды на них слишком малы.

Интересуюсь артиллерией и узнаю: «На моем участке этот вопрос неуместен. А вот дальше есть артиллерийские позиции – они очень хорошо замаскированы. с моря их точно не обнаружить.» – «Какого калибра орудия?» – «12 с половиной, максимально. Но знаю, что по морским меркам этого достаточно. Вопрос весь в том, а будут ли они тут вообще высаживаться? Я, например, с трудом в это верю. Если они и должны высадиться вторично, то, скорее в устье Сомма…»

Вновь изучаю карту: высадка на севере у Кана удалась. Союзники уже закрепились. А почему собственно, они не могут высадиться в другом месте и попытаться закрыть горловину получившегося мешка?

Местные названия деревушек сплошь оканчиваются на „…ville“. Мы сейчас в Benesville. И мне хочется тут и остаться. Место неплохое. Как раз для ожидания второй высадки, наверняка эти мысли приходят и союзникам. Отсюда можно попасть куда угодно. Здесь либо буду терзаться сомнениями, либо стану покойником. Эта Benesville расположена «стратегически» правильно. Итак, решено, размещаемся здесь.

Надо только определить свое бытие: собственную стратегию в B;nesville! По правде говоря, сторожевые соединения не могли бы лучше расположиться.

Размещаемся в крестьянском доме. Семья, которой он принадлежит, размещается в одной комнате. Их всего трое: муж, жена, да пожилая уже дочь.

Этот одноэтажный, вытянутый в длину дом красив. Черный фахверк и крашенные белой известью пространства между балок, белые окна, белые ставни, темно-коричневые двери, серая крыша. Фахверк довольно мелок и такого же рода, как и во всей Нормандии: над передним фронтоном первого этажа тянется лента из высокопоставленных, почти в метр шириной рам, с наполнением из коротких деревяшек, образующих рисунок елочкой, да не просто, а так, что одни «иголки» обращены вверх, а другие вниз. Цоколь здания, несущий на себе весь груз, сложен из тщательно пригнанных блоков песчаника.

С поросшей лишайником шиферной крыши выходят на обе стороны слуховые окна, а рядом с коньком крыши большая каминная труба, разъеденная ржавчиной, что свисает с нее как задравшаяся штукатурка.

У дома ходят белые куры, на веревках полощется на ветру белье. Тут же двухколесная тележка, с колесами в рост человека.

Решаю сделать несколько набросков. Покрытый соломой открытый сарай с голубой телегой на переднем плане, задравшей в небо свои дышла – единственная диагональ к множеству вертикальных опор, стоек и столбов. Крестьянское подворье...

А в следующий момент обнаруживаю навозную кучу: шафранно-желтую, темно-коричневую, с копающимися в ней несколькими белыми, как облачка, курами – ожившая акварель.

Ничто не напоминает о войне. О ней не видно и не слышно. Кудахчут куры, кукарекает петух, стрекочут кузнечики. Стоит напрячь слух и слышу жужжание пчел.

Сплошная крестьянская идиллия – но знаю ли я, насколько обманчива эта тишина? Если бы меня спросили о моих ощущениях, я бы ответил «ирреальные».

Радио сбивает меня с размышлений. Оно сообщает об угрозе страшного возмездия Англии. Звучит так, словно в эту самую минуту Остров будет полностью уничтожен. «Введение в бой немедленное! Без передышки. Каждые 15 минут в Лондоне взрывается ФАУ-1!»

Задрав голову, изучаю голубое небо, Но ни одного снаряда ФАУ не видно. Где же стартует наше чудо-оружие, если не здесь, в самом близком к Острову месте?

Откуда-то издалека доносятся стрекот и жужжание, быстро набирающие силу гула. Это бомбардировщики, а не штурмовики. При приближении штурмовиков слышен высокий вой.

Когда мы, из-за моего желания исследовать окрестности едем в свежезамаскированной машине, внезапно на дороге вырастают солдаты – словно из ниоткуда, и я пугаюсь, т.к. даже не брал их в расчет. Вот черт. Испугался каких-то солдат. Но это так: ведь кто бы ни ехал по этой местности, должен прежде наверняка знать, что здесь нет военных. Они как мыши-полевки в жнивье…. Здесь могут быть сотни солдат на нескольких сотнях квадратных метрах, но вы видите только пару – тройку из них. Даже сарычу придется поднатужиться, чтобы их тут разглядеть.

Трудно представить, сколько солдат здесь прячется. В расположенной напротив Южной Англии, их солдаты могут спокойно передвигаться: никакой опасности от наших ВВС.

Офицеры, с которыми я беседую, непоколебимо верят в нашу окончательную победу. Никто не подступится к этим последышам фюрера, даже новости с фронта вторжения их не поколебали. Охотно бы узнал, что нужно, в самом деле, чтобы переубедить этих людей.

Никто здесь не интересуется общим положением дел. Никто из них не знает и о том, что союзники уже маршируют по улицам Рима. Невольно задумываюсь: эти парни живут одним днем и безоговорочно верят в светлый гений Фюрера! Вот они удивились бы, когда очнулись от этой летаргии!

Тишь да гладь – Божья благодать. Если бы не чувство нереальности этого обманчивого мира. Временами чувствую себя так, точно свихнулся. А разве не так? Куда я попал? Эти пышные луга, стада коров и укрытые деревушки, все это вовсе не цель моей командировки. Ах, если бы тут еще был Йордан! Водитель мне неприятен, да настолько, что приходится поднапрячься, чтобы не выплеснуть на него мое раздражение.

Настроение резко изменилось: никак не могу заставить себя работать. Но и без дела сидеть не могу. Чувствую себя как исследователь в джунглях: хотя он видит лишь листья, лианы да цвет, страх обуревает его сердце – страх перед змеями, смертоносными пауками и тому подобной нечистью.

Я весь горю от нетерпения. Словно тигр налетаю на водителя и успокаиваюсь, лишь, когда машина, покинув свое убежище, вновь стоит перед домом, а водитель начинает маневры для ее укрытия под другим деревом, куда не ведут следы колес.

Но нетерпение не только во мне. Оно буквально разлито в воздухе. Атмосфера кажется наэлектризованной, как пред грозой, когда ни дуновения ветерка, ни шороха, а местность словно застыла, но в каком-то уголке неба что-то «варится» и вдруг, внезапно, налетает грозовой фронт и ужасная темнота, как на заре времен, охватывает все и вся. Вот этого я и жду.

Зеркало, которое я повесил чтобы побриться, показывает мне незнакомое лицо: опухшие глаза, скорбные морщины – прямо страдающий Иисус.

Что гнетет меня? Загнанное вглубь самолюбие? Это чистый авантюризм то, что я здесь делаю! Шляюсь по округе, болтаюсь в штабах и ощущаю себя важной персоной.… И все для того, чтобы хоть чем-то заняться и не заморачиваться о своей судьбе. Да. Здесь я попал в точку.

Словно рыба за наживкой, кидаюсь за любой мало-мальски ценной информацией. Стараюсь нарисовать себе общую картину по отрывочным фразам, невнятному бормотанию и увиденному ранее. Словно мозаику, где каждый камешек идет в дело, составляю общее представление о сложившейся ситуации. И делаю это со всем усердием.

Присаживаюсь на какую-то мотыгу, рядом с большой кучей хвороста и погружаюсь в раздумья: все же хорошо, что началось это вторжение. Кто знает, что бы со мной стало, если бы не этот всеобщий переполох в Париже! Наверняка Бисмарк еще не имеет информации об аресте Симоны, хотя что-то он знает, скорее всего, по долгу службы, а это потребовало какого-то времени. А если бы я все еще был там? Здесь, в B;nesville, надеюсь, до меня не дотянутся.

Но что, черт возьми, я могу реально сделать для Симоны? Искать ее следы? Всерьез это можно было бы сделать лишь в Бресте. А что, если вместо того, чтобы греть здесь задницу, рвануть в Брест? Что может со мной произойти? В конце концов, у меня есть соответствующий приказ на командировку в Брест – и все тогда пойдет кувырком. Просто поехать на запад, в Бретань? Старик спрятал бы меня под своим крылышком.

Но знаю ли я наверняка, какую роль играет сам Старик? А ведь именно в этом и зарыта собака: ведь хоть и тянет меня в Брест, но в глубине души я боюсь этой поездки. Не представляю, как смогу предстать перед очами Старика! С чего начать разговор? Со слов: «Прибыл к месту дальнейшего прохождения службы!»? Или: «Сколько лет, сколько зим!»?

Дорога в Ла Боль мне закрыта. Да и что делать там без Симоны? Ла Боль и без того был своего рода городом-призраком: магазины на центральной улице, от вокзала до пляжа, закрыты. Пара небольших пивнушек с изразцовой облицовкой – несколько солдат играют в бильярд. Ободранные пальмы в деревянных кадках. Темно-зеленые тисовые заросли живой изгороди.

Мысленно прокручиваю пленку воспоминаний: Симона в лимонно-желтом ангорской шерсти свитере и черной юбке. К тому же загорелая слегка коричневая кожа и черные волосы. Она выглядит чертовски привлекательно и серьезно одновременно. На ножках – черные туфельки на высокой пробковой подошве. Каждый шаг она проходит как в танце: выглядит так, словно она, танцуя, движется между столиков кафе.

Словно иглы пронзают сердце, когда я словно наяву, вижу Симону. Ничего удивительного. Не могу представить себе никого, кто мог бы также околдовать меня. Когда бы о мадемуазель Сагот не зашла речь, то всегда говорили с высшим почтением и никогда с сальными шутками или скабрезностями. Отблеск этих похвал падал даже на меня!

Но где же теперь Симона? Мне так не хватает надежных адресов! Где болтается мой брат Клаус? Жив ли он вообще? Где моя мать? А где прежние друзья? Бойскауты? Школьные товарищи? Соученики по рисовальному классу в Академии? И только Бог знает, куда наци «засунули» Царя Петра!

В итоге, надо признать, друзей у меня более нет. Совсем один. Никакой системы координат, никакой страховки – нет даже родительского дома…. Все пошло прахом. Комнатушка с покосившимися стенами в гнилом крестьянском домишке на опушке леса – that’s it! А если еще и прожекторная установка перед этим домиком попадет под обстрел, то, скорее всего, я лишусь и этого пристанища с вышитыми румынскими ковриками да бретонским фаянсом.

В глазах Господа нашего я вовсе не выгляжу пуританином. Сам мой дух этого не позволяет. Насколько просто было бы ждать, да чаи гонять!

Поспешу-ка я отсюда в поисках новостей и поднятия своего духа. Добыча моя на этот раз ничтожна: бойцы, которых пытаюсь разговорить, либо безразличны, либо от природы молчаливы. Кажется, они не понимают, что творится в нескольких километрах от них. Они живут так, словно все идет по-прежнему. У них теперь появилась основательная причина бить баклуши: слишком много самолетов врага в воздухе.

Как не хотел избегнуть этого, но приходится обращаться к офицерам. То, что мне приходится, словно бродяге мотаться по какому-нибудь штабу, выпрашивая новости, совсем не поднимает мой боевой дух, но мне к этому не привыкать. Однако надо бы и поспешить: давай, двигай! Не отговориться ни усталостью, ни мозолями, ни головной болью. Остается косить под придурка: глупого, но любознательного. По методу: говори, господин, твой раб внимает тебе. Они хотят всё выплеснуть в газету, и мне надо понять, что все редакции от Фленсбурга, до Гармиша, ждут сообщений из этого хаоса.

Пора оставить свою Quartier General. Мне нечего более делать в этом месте. Пора двигать дальше.

Во мне крепнет мысль, что союзники не блефовали. Если они задумали высадиться в другом месте, то им надо было бы это сделать ПОСЛЕ первой высадки, для того, чтобы достичь отвлекающего эффекта и эффекта внезапности. Но теперь? Сейчас такое предприятие было бы обречено.

Водитель обновил маскировку на машине, залил полный бак и все канистры: снова будем ехать на пороховой бочке.

Немногие французы, которых я встречаю в поездке, ведут себя так, будто войны нет и в помине. Руки в карманах, стоят у дороги и осматривают каждую проезжающую мимо машину. Нашу машину удостаивают оценивающих взглядов. Да и как иначе: я, словно бюст героя, торчу наполовину из люка машины. Не успел присесть. Но лишь так, словно командир полка, могу хорошо видеть небо и окружающую местность. Скоро голова разболелась от постоянного верчения во все стороны.

Водитель знает: мы едем теперь в сторону Дьепа, а потом по прибрежной дороге дальше на северо-восток – в Ле-Трепор.

Перед местной кузницей стоят светло-серые лошади тяжелой норманнской породы. Такие тяжеловозы нужны для перевозки разных грузов на телегах с колесами больше человеческого роста. Ранее не встречал подобных кузниц.

Едем по зеленой луговой долине, где, извиваясь, течет ручей. Деревья у воды имеют необыкновенно роскошные кроны. Стадо коров, вяло пережевывая свою жвачку, стоит под древними ивами, тупо уставившись в одну сторону.

Останавливаемся перед какой-то церквушкой, стоящей вплотную к дороге, пересекающей эту деревню. Местные церкви имеют крытые шифером купола. Внутреннее убранство их очень простое. Внутри стоят молящиеся. В передних рядах видны детские головы. Викарий монотонно бубнит что-то, тонкие голосочки повторяют за ним текст в таком же монотонном темпе.

Снаружи, на могильных плитах, лежат фарфоровые, ярко раскрашенные венки. и даже распятия, и букетики цветов, сделаны из фарфора. На некоторых надгробиях видны жемчужные капли. У окружающей церковь стены находится могила с постройкой в виде аквариума: покрытый белым лаком железный каркас со вставленными в него стеклами. Внутри можно видеть целый свод изящных искусственных цветов. И, Бог мой, насколько это красивее и наряднее, в сравнении с идиотскими брачными ложами или частями голов, украшающими большинство надгробий из полированного гранита на обычных кладбищах, безо всякого смущения разукрашенных рекламными плакатами всяких торговцев и поставщиков.

Водитель оказывается настоящим трусом: стоит мне лишь прикрыть глаза, как он тут же вертит головой во всех направлениях. Любое перистое облако он принимает за инверсионный след. Смеюсь над ним, но ушки держу на макушке.

Один раз замечаю над нами звено из пяти Локхидов с двойными фюзеляжами. О себе они заявили заранее своими инверсионными следами: потому мы спокойно пережидаем в тени густой кроны какого-то дерева, пока самолеты не исчезают вдали. Водитель распустил нюни и так укоризненно причитает, словно это я запустил в небо эти Локхиды.

Дорога идет в долину. Побережье уже недалеко, но шум нашего двигателя внезапно заглушается глухим органным гулом. Водитель резко тормозит, и мы в доли секунды прячемся в кювете. Смотрю на машину между деревьев, которую можно обстрелять с холма, справа от дороги. Но взрывов нет. Гул стихает.

– Где-то чертовски близко! – выпаливает водитель на одном дыхании.

Дабы поберечь его нервы, немедленно едем дальше.

Как ни напрягаю зрение, нигде не следа столь много обсуждаемого «Атлантического вала». Не видно никаких укреплений на фоне яркого неба, но кое-где замечаю хорошо замаскированные фортификационные сооружения. Думаю, однако, что их довольно мало.

По обеим сторонам дороги все чаще видны таблички, предупреждающие о минных полях. Не могу поверить в то, что на самом деле за этими указателями спрятаны мины, однако, кто знает это наверняка…

Ни намека на тяжелые береговые артбатареи, такие же, как на мысе Gris Nez. Словно наяву вижу газетные фотографии Роммеля осматривающего вместе с адмиралом Рюге береговую линию обороны, и невольно задаюсь вопросом: где могли быть инсценированы подобные осмотры – уж никак не в этой местности. И тут же возникает второй вопрос: эти «роммелевские макаронины» – надолбы, пулеметные гнезда и береговые препятствия – неужели это и есть «ненаступательные укрепления»? Я бы скорее назвал их «непривлекательные»… У Сен-Круиза, вблизи Ла Боль имелись хотя бы артиллерийские стенды – словно для дуэли с линкорами, но тщательно замаскированные за береговой линией. Но даже их я осматривал со скептической улыбкой: вблизи не было никаких ориентиров на местности, никаких зацепок. А в тылу – замаскированные, герметично закрытые бункеры. В то время меня будоражила одна мысль: что будет, если враг не спереди, в лоб, а с тылу нападет – к примеру, воздушным десантом?

В любом случае, здесь ни следа укреплений. На постройке Атлантического вала в 1943 году – так я читал где-то – более полумиллиона человек было задействовано, в основном каторжане. Неужто это все, что было подготовлено? Наверняка! Но побережье, которое этот Вал должен был защищать, длиной почти 5000 километров, а весь Восточный фронт – 3000! Значит, фраза: «Превратим Европу в неприступный бастион!» – это всего лишь неумная шутка.

Останавливаемся рядом с часовым, стоящим между двух мостов, в укрытии наподобие рекламной тумбы, со старым, с водным охлаждением, пулеметом и неподвижно смотрящим, из под низко надвинутой на глаза каски, на море. Хочу поговорить с ним, но тут нас накрывает внезапный шум с воздуха глухим гулом, похожим на низкие басы.

Не верю своим ушам, но уже отчетливо слышу гул моторов, и воздух внезапно задрожал. Что это такое? Совсем не похоже на шум самолетных двигателей.

– Да это же Фридолин полетел! – объясняет часовой.

Ясно. Значит, так звучит в полете ФАУ-1: впервые слышу звук этого таинственного оружия. От часового узнаю: пусковые ракетные установки нового ФАУ– оружия расположены между Дьепом и Абвилем, и дальше на север, до Кале. Эти самолеты-снаряды ФАУ-1 несут 850 кг взрывчатки; длина – около 8 метров, а размах крыльев 5 метров 30 см.

Часовой довольно интеллигентен и запросто добавляет: «ФАУ-1 напоминает штурмовик, но не такой быстрый» – «Медленный, что ли?» – «Да нет. Так сказать нельзя. английские истребители могут лететь рядом с ним и даже касаться его крылом. После такого «поцелуя» ФАУ-1 сбивается с курса и входит в штопор. Это видно даже невооруженным взглядом.» – «Это интересно. И собственными истребителями тоже?» – «Наверное нет, господин лейтенант. Мы даже не знаем, как наши истребители теперь выглядят. Нет этого с земли точно не увидеть. Но одно известно точно: где такой Фридолин упадет, там остается только мокрое место, а они теперь летят группами.» – Солдат произносит эти слова с гордостью в голосе, не отводя взгляд от моего лица. В мозгу свербит одна мысль: жаль, что небо покрыто облаками. Охотно посмотрел бы на Фридолинов!

Словно прочтя мои мысли, часовой добавляет: «Если они полетят ночью, вы их увидите, господин лейтенант! Ночью их хорошо видно».

Едем по покрытой небольшими лесами долине с полупересохшими ручьями, строго на восток, т.к. я не хочу двигаться по незащищенной дороге вперед, к склонам крутого морского берега. Затем поворачиваем на север – в направлении Ле-Трепора.

После долгого мотания туда-сюда по объездным дорогам, заезжаем в небольшой городок зажатый меж береговых скал. Острыми витками дорога ведет вниз, к крошечному, словно обрезанному, порту. Справа и слева от дороги стоят здания без крыш, стропила торчат, напоминая стремянки ступеньками которых то там, то здесь служат торчащие куски шифера. Ставни окон закрыты, улица кажется вымершей. Но вдали замечаю людей: целая процессия из женщин и молодых парней с большими деревянными клещами на плечах идет нам на встречу. Нам объясняют, что процессия движется на прополку чертополоха на хлебных полях.