Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 111 страниц)

Штурман флотилии узнал, что старший инженер-механик U-730 столкнулся с трудностями при получении кислорода:

– Оберштабсарц приказал сложить все кислородные баллоны в пристройку к его новой операционной, – говорит он мне, – и теперь не хочет никому из этого запаса выдать хоть один баллон. При этом Доктор совершенно точно знает, что мореманы в лодках нуждаются в кислороде так же как раненые. Но, у нас здесь, дела идут теперь под девизом: «Своя рубаха ближе к телу».

Судя по виду, этот возмущенный человек ожидает от меня каких-то слов в ответ, но что я должен сказать?

ЧЕЛОВЕК ИЗ СД

Направляюсь к Старику. Когда, уже почти дойдя до кабинета, вижу, как какой-то чело-век высокого роста выходит из помещения в коридор. В бледном полусвете различаю высокие сапоги, острые очертания форменных брюк, портупею с кобурой, высокую, задранную тулью фуражки защитного цвета.

– Кто это был у тебя? – интересуюсь.

– «Кто сует повсюду нос, Бывает часто бит, как пес», – отвечает он к моему удивлению и оставляет меня стоять словно большой вопросительный знак посреди кабинета, пока, наконец, милостиво не выдает:

– Один из крыс!

И больше ничего.

Обхожу письменный стол, иду к окну и смотрю во двор. Какая-то машина поднимается к въезду во флотилию, и я напряженно наблюдаю, кто выйдет из нее.

– Опаньки! Да это же наш друг из SD! – вырывается у меня.

Старик поднимается, с любопытством, кидает взгляд в окно и бормочет:

– Ой, кто это к нам пришел? – странно детским тоном, оттопырив нижнюю губу. – Уже второй – и на этот раз уж точно высокий визит... Вы только посмотрите!

– Мне смотать удочки? – спрашиваю обеспокоенно.

– Скажу иначе, оставайся-ка поблизости... Садись за стол, вон там, и изображай из себя занятого по уши каким-нибудь делом человека.

Старик дает мне с полдесятка папок и говорит:

– Почитай-ка это – очень интересно! И делай себе заметки по ходу чтения. – Затем еще бормочет: – Шутка... Это всегда так называли: «Крысы бегут с корабля» – но сегодня эту фразу следовало бы изменить: «Крысы хотят на корабль!»

В этот момент понимаю, что подразумевает собой этот визит и что хотел тот парень в высокой задранной фуражке, который только что исчез из кабинета Старика.

– Надеюсь, они встретятся еще на лестнице, – задумчиво произносит Старик.

Тут мне приходит на ум, как на самом деле звучит изречение о крысах, и я говорю:

– Крысы покидают тонущий корабль – так это называется...

Старик смотрит на меня секунду широко открытыми глазами, но смущение ему не присуще. Он весело отвечает:

– Скажем-ка лучше – поскольку мы не такие суеверные: Палачи оказывают нам честь... Господин Кригсгерихтсрат впрочем, также уже здесь побыл. Он так жалобно стонал! Твой особенный друг – тот, с фотографиями.

У меня возникает глоточный спазм от нервного напряжения, который не могу подавить: Эти фотографии преследуют меня с тех пор, как я их увидел.

– И ты ничего не говоришь по этому поводу? Ясно ведь, что он всеми силами старается смыться отсюда: Он же не одного француза поставил к стенке...

– И не только французов..., – говорит Старик и погружается в свои мысли. – Я бы не хотел его даже в кабинете оставить...

Затем, быстро отворачивается от окна и говорит так резко, что звучит как шипение:

– Теперь, однако, я слишком напряжен! – и добавляет: – Короче, сиди там и изображай из себя сверх головы занятого делом человека!

В следующий миг уже стучится в дверь адъютант, и в ту же секунду Старик хватает трубку телефона и гремит низким басом в нее:

– Я не могу этого подтвердить, господин капитан!... Интересно, господин капитан!... Однако, это только одна сторона медали, господин капитан...

Этим он делает озадаченному адъютанту знак, что занят разговором по телефону, но этот дурак адъютант стоит в дверях с непонимающим видом, так как он не слышал никаких звонков. Старику приходится выгнать его, будто курицу, сильным взмахом свободной руки из кабинета.

– Я бы не стал рассматривать это так серьезно..., – гремит он далее в трубку, – Во всяком случае, мы снаряжены, чем сумели, господин капитан... Принять решительные меры? Да, Вы правы. Здесь поможет только совершенно жесткое принятие решительных мер. Все же, они не должны думать, что могут издеваться над нами. С нами это у них не пройдет, господин капитан!... Совершенно согласен с Вашим мнением!

Сижу с таким видом, словно не расслышал и не понял этого телефонного разговора: Старик же кивает молчащей трубке.

– Все это так и выглядело уже с самого начала, господин капитан. На это, к сожалению, не было обращено должного внимания! Если бы нам удалось подавить это в зародыше... – Затем произносит лишь: Гм, гм! – изменив высоту голоса. И выждав паузу, внезапно снова наступает, и при этом голос звучит резче, чем прежде:

– Проход должен оставаться свободным в любом случае, господин капитан... Нам требуется больший объем пространства для маневра с обеих сторон... На это я прошу обратить внимание в любом случае... Так точно, спасибо, спасибо... Я полностью полагаюсь на Вас!... Так точно, благодарю Вас также! Хайль Гитлер, господин капитан.

Старик хлопает телефонной трубкой так сильно по вилке аппарата, будто желая разбить телефон. И при этом широко улыбается мне. Я беззвучно шлепаю губами и хлопаю руками, изображая крики «браво!» и овации, недвижно сидя на своем месте.

Старик кричит:

– Адъютант! – и когда тот стремительно входит, жестом показывает ему, что наш посетитель теперь может войти.

– Хайль Гитлер, господин капитан! – отрывисто произносит приезжий.

– Хайль Гитлер! Господин...? – отвечает Старик и делает вид, что поперхнулся воздухом. – Прошу прощения! – он успокаивается. – Я все еще не разбираюсь, к сожалению, в Ваших званиях и знаках.

– Оберштурмбанфюрер Merkert, господин капитан! – довольно резко отвечает тот и, хотя он уже сидит, слегка пристукивает каблуками.

Старик предлагает ему кресло, стоящее, согласно старому правилу криминалистов, таким образом напротив стула Старика, что посетителя освещает полный свет, в то время как лицо Старика остается в тени.

Непостижимо: Старик ведет себя фактически так, будто вовсе не имеет представления об этой должности в СД вопреки различным своим встречам.

Неплохое начало, – думаю про себя. В то время как я изображаю полную концентрацию на своих бумагах, мне приходится вновь удивляться: Старик окутывает этого человека из СД – вместо того, чтобы перейти к делу, совершенно вопреки своей особенности, – незначительными замечаниями о погоде и состоянии обороны территории флотилии, о наличие компетентных специалистов, хорошей предусмотрительности врачей и еще черте о чем. Человека из СД должно было бы, пожалуй, уже стошнить от этого словесного поноса.

– Да, – говорит Старик, – в такой ситуации для флотилии подлодок делается все возможное. Я бы хотел сказать: даже необычные задания, которые в таком положении еще присоединяются к имеющимся обычным.

Я отчетливо понимаю: Это приманка. Здоровый как бык руководитель СД – его лица я так и не смог еще разглядеть – тут же сразу отрывисто выпаливает:

– Кстати о необычных заданиях, господин капитан...

– Да? – спрашивает Старик протяжно.

– Мы слышали, что одна Ваша подлодка должна покинуть Крепость...

– Ах! – восклицает Старик с таким видом, словно это известие его очень поразило.

– И что в этом случае из Крепости будут вывозиться также и служащие верфи.

– Вывозиться...? – эхом вторит Старик.

Шелест моими бумагами – это, в течение какого-то времени, лишь единственный шум в помещении. Старик вовсе не думает о том, чтобы поддерживать диалог в активном состоянии. Я еле-еле сдерживаю дыхание от напряжения. Широкая, в форменной одежде от первоклассного портного, спина поднимается передо мной, и слышно пыхтение человека из СД.

– Могу я – могу ли я выразить мое мнение, господин капитан? – с силой вырывается из него.

– Конечно, можете, господин...

– Оберштурмбанфюрер, господин капитан... Наша – моя транспортировка из Бреста, могла бы... могла бы... пожалуй, так скажем: рассматриваться как имеющая преимущественное значение.

Теперь я уже просто откладываю бумаги в сторону и поворачиваюсь вполоборота на вращающемся стуле, чтобы получить возможность увидеть реакцию Старика. А тот, как опытный артист разыгрывает отчетливыми изгибами бровей недоуменное удивление.

– Преимущественное значение, Вы сказали? – наконец повторяет он медленно и задумчиво.

– Да – именно так...

– Вы имеете в виду из-за Вашей особой военной значимости?

Говоря это, Старик и звучанием голоса и выражением лица, придает своим словам налет цинизма. Он делает это так, как будто не хочет спугнуть быка из СД преувеличенной вежливостью.

– Это утверждение, господин капитан, если я могу здесь это сказать...

– Здесь можно говорить все! – перебивает Старик уже с отчетливым цинизмом в голосе.

– Так вот – это утверждение... это утверждение относится не ко мне, – заикается наш «провинившийся».

Старик молчит и молчит. Снаружи облако закрывает собой солнце, и теперь я более четко могу видеть лицо Старика: Почти не моргая, он смотрит на «быка» из СД в ожидании.

Чем дольше продолжается молчание, тем ярче Старик иронично играет уголками рта. Наконец, он вкрадчиво спрашивает:

– К кому же тогда?

– К руководству, господин капитан.

– К Вашему руководству, так скажем!

Ну сказанул! Как этот бычара должен теперь среагировать? Не могу пропустить ни одного нюанса! Психология! Наука! В этом помещении сейчас состоится крайне увлекательный психологический эксперимент.

Человек из СД должен кипеть внутри, но он не может этого показать. Как долго, спрашиваю себя, сможет этот тип выдержать такое внутреннее давление?

– Жарко сегодня, – говорит Старик как бы между прочим. И затем ко мне: – Открой-ка окно.

Снова прекрасно разыгранная пауза и затем – как будто служебное уже выполнено, развязно произносит:

– Наконец-то настоящее лето. Разгар лета.

Из открытого окна доносятся отчетливые выстрелы танков и артиллерии и можно слышать звуки разрывов. Об этом каждый раз сообщает дребезжание стекол.

Я усаживаюсь теперь так, что могу видеть также и полупрофиль человека из СД: Что за противная, изрезанная шрамами рожа!

Некоторое время этот парень сидит с отсутствующим видом, затем явно борется со словами, готовыми сорваться с губ, и поворачивает свою фуражку, которую держит как мишень перед животом, слева направо, и справа налево. Внезапно ртом, сложенным в овал, он хватает как карп воздух и выжимает из себя:

– Господин капитан, если мы – из СД – будем схвачены... во вражеские руки...

«Бык» не продолжает. Он, легким покачиванием верхней части туловища из стороны в сторону, слабым пожатием плечами и подрагиванием век, демонстрирует, что у него больше нет слов.

Старик выказывает явный интерес. Он слегка скосил голову, рот полуоткрыт, руки на краю стола, большие пальцы сцеплены в замок под столешницей.

Ситуация становится мучительной. Но Старик наслаждается ею. Он дожидается еще одного глубокого вдоха быка из СД, и затем бросает ледяное:

– Конечно.

Услышав это «бык» три раза коротко кивает. Затем опять крутит фуражку, и, наконец, указательным пальцем правой руки судорожно ощупывает раскрасневшуюся шею за воротником. Старик с интересом следит за этим движением, которое делает бычара, и то ли с вежливостью, то ли с насмешкой говорит:

– Немного туговат, этот Ваш воротничок для лета...

Этого замечания становится уже слишком для человека из СД. Взгляд бьет как молния, а бледные ресницы раздраженно хлопают. Тем временем лицо так раскраснелось, как будто его сейчас разорвет от скопившейся крови.

И опять воцаряется мучительное молчание. Старик не думает о том, чтобы молвить какое-нибудь ключевое слово. Он полностью отдается напряженному подавленному состоянию.

Только когда от особенно громкого взрыва все вздрагивает в комнате, Старик весело восклицает:

– Ничего себе!

Теперь «бык» из СД так сильно моргает, словно ему в глаз влетела мошка. Он делает так, чтобы помешать стекающему со лба поту. Мне интересно, почему он не вытирает лицо? Может быть, у него просто нет носового платка? Являются ли носовые платки в глазах СД одним из признаков недостойных настоящего мужчины или даже признаком дегенерации?

Старик находится в душевном покое и с отчетливой напускной бравадой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, а потом еще и вторую, приподнимается в кресле, подтягивает брюки и направляет, когда, наконец, приводит себя в порядок, заинтересованный вопросительный взгляд на человека из СД.

А тот всем своим видом изображает, что сдается на его милость. Он также немедленно поднимается, щелкает каблуками, делает глубокий вдох и на выдохе говорит:

– Господин капитан, Вы должны меня отсюда вывезти – в первую очередь!

Тут уж замирает Старик. Он пристально неподвижным выражением лица смотрит на «быка» из СД, как будто тот – трансцендентальное явление. И затем только и говорит, повторяя:

–... вывезти?... в первую очередь?

И делает вид, словно не верит своим ушам и начинает только теперь понимать, что сказал бык.

– Вы имеете в виду, господин... Вывезти Вас на подводной лодке?

Человек из СД держит фуражку вертикально перед своей портупеей: Он стоит навытяжку, будто прибыл для награждения орденом. Однако, вместо того, чтобы ответить Старику, только слегка выдвигает вперед верхнюю часть туловища. Очевидно, это должно выражать согласие.

Старик же все еще ошарашено вопрошает:

– Следовательно, Вы хотите покинуть Крепость, господин...?

Он придает слову «господин» угрожающий оттенок, и резким толчком спины совсем поднимается из кресла. Оба стоят друг против друга «вровень» – разделенные только крышкой письменного стола.

– Бум-бум-бум-бум! – долетает снаружи. И также внезапно раздается резкий, металлический, захлебывающийся лай зениток.

Я думаю: Теперь Старик должен, наконец, сказать все открытым текстом. И он начинает. Голос звучит так задушено, когда он мягко рассказывает «быку», как опасно плыть на подлодках. И, поскольку, господин совсем не является моряком, то ему, пожалуй, больше подошел бы корабль на вроде «Вильгельма Густлоффа» или другой корабль фирмы КДФ нежели подводная лодка.

– Впрочем, я не понимаю, – Старик переходит внезапно к своему глубокому, точно произносящему слова служебному тону. – Придерживаетесь ли Вы такого мнения, что здесь все уже на последнем издыхании? Должен ли я понимать Ваше желание покинуть Крепость с одной из наших лодок, как пораженчество? Хотите ли Вы выразить сомнение в стратегии защиты Крепости нашего Фюрера?

Я захвачен происходящим: Старик идет ва-банк!

Еле-еле могу удержаться на своем месте и закусываю нижнюю губу, чтобы не сказать что-либо. Я только страстно желаю видеть этого бычару спереди, фронтально, как Старик.

Теперь «бык» толчко-образно выдыхает. Все же он не сдастся!

Но Старик безжалостен:

– Мне непонятно, как кто-то может принять такую мысль, что Фюрер позволит нашим атлантическим базам попасть во вражеские руки. Говоря это, Вы плохо знаете нашего Фюрера! Крепости Атлантики – это бастионы, о которые противник должен сломать себе зубы и так и будет! Здесь противник получит свое Waterloo! Мы определяем – все еще! – где ему придется пролить кровь! Инициатива в наших руках: Вы сами можете видеть, как эта преступная шайка попалась на нашу удочку...

Я едва успеваю передохнуть от удивления. Человек из СД стоит как статуя. Он неподвижен, напоминая кролика перед удавом.

А Старик ведет себя так, будто этими словами завершил трудное для него дело. Но, уже присаживаясь, он, тем не менее, касается правый рукой лба, показывая, что погружен в размышления еще кое о чем. Отодвигает стул назад и пристально всматривается в вытянутые под столом ноги, словно кто-то там скрывается. А затем выпаливает:

– Кроме того, Вам необходим приказ на выезд за подписью генерала Рамке. У Вас он есть?

И так как «бык» ничего не говорит, Старик сам дает ответ:

– Приказа у Вас нет! Однако Вы должны были знать, что без приказа генерала Рамке ни одна крыса не может покинуть Крепость!

Слово «крыса» Старик произнес так резко, с раскатистым северогерманским «Р», что бычара вздрагивает.

– Вы должны понимать, господин... что, кроме того, я обязан сообщить генералу об этом происшествии – но, я откажусь от этого...

Человек из SD поменялся в лице. Теперь он стал бледен как простыня. То, как он здесь стоит, он не мог бы больше никого напугать, вопреки своей форме: его отутюженные галифе, сшитый по мерке мундир, блестящие сапоги – все это внезапно являются лишь тряпками огородного чучела, смешной мишурой из театрального фонда.

Бог мой, ну и дела! Старик превосходит себя.

И тут, вдруг, с ним происходит превращение, какое может производить только опытный актер: Старик как-то сразу изображает любезность на лице. С обходительностью гостиничного швейцара, который должен отказать старому клиенту, поскольку гостиница полна, в получении номера, он мягко произносит:

– Мне очень больно это говорить: Но, к моему сожалению, нет! – И затем еще более вкрадчиво: – Вы должны попробовать в другом месте, если не можете решиться принять участие в обороне Крепости.

– Имеются Приказы о нашей эвакуации в случае угрозы, – выдыхает, наконец, бычара, напоминая упрямого ребенка.

– Да, но они уже несколько устарели, – эти слова Старик произносит, словно прикалываясь: – Вы, все же должны понять меня правильно... Вы прощаете нас, господин штурмфюрер?

«Бык» медленно принимает прежний напыщенный вид и пытается сделать это так, словно речь все время шла лишь о незначительном вопросе. К моему удивлению он внезапно орет «Хайль Гитлер!», причем левой рукой держит за козырек свою фуражку-мишень вертикально, а правую резко выбрасывает в воздух в приветствии гладиаторов.

– Хайль Гитлер! – скрипит Старик и не двигается.

Едва «бык» из SD выходит и в коридоре стихает звук его сапог, Старик выходит из своей роли и улыбается во все лицо:

– Да я скорее погружу на судно последнего засранца из пивнушки, чем эту свинью из службы безопасности! – Он с шумом выдыхает: – Не могу поверить! Как он осмелился сюда придти?! Наверное, это особенный подвид человека. Брюки для верховой езды с мокроступами от задницы! Ну, французы сдерут их с него!

Старик кривит рот – признак сильного удивления. Мы смотрим глаза в глаза.

– Преимущество! В первую очередь! – он смеется. – «Преимущество» он так сказал! Он и преимущество!... Это было незабываемо, нет?

– Я даже воспрял духом! – возвращаю ему и вкладываю такое восхищение в эти несколько слов, какое они только могут нести.

Старик довел до конца, то, о чем я всегда мог только желать: с таким наслаждением отказать этой свинье. Он медленно и последовательно растаптывал мерзавца, словно слизня давя сапогом. Довольно долго мы просто сидим – как ослабевшие после схватки борцы. Старик положил руки на стол: Кулаки сжаты. Наконец, он оживает. Делает глубокий вдох-выдох.

– Осмелился приползти к нам! – бросает затем самой пренебрежительной интонацией.

– Что за чушок!

Слова эти невольно слетают с моих губ от переполняющих меня чувств. Более того: У меня словно гора свалилась с плеч. Давненько Старик так не раскрывал свои карты. Все его странные речи, глупые политические изречения и лозунги, пустые разговоры, прикрытые политической шелухой – все отсутствует: будто стерто с доски мокрой тряпкой.

– Этот засранец был выше тебя по званию? – спрашиваю осторожно.

– Вполне возможно – или, вероятно, – бормочет Старик. – Понимаешь, меня словно переклинило. Воинское звание всех этих эсэсовцев, я, хоть сдохни, никак не могу запомнить. Хаупт-штурмфюрер, штурмбанфюрер. Я просто не врубаюсь в них.

Старик поворачивается к окну. На минуту задумывается.

– Мне даже любопытно теперь, – размышляет он вслух, – кто еще окажет нам честь своим визитом?

– А мне тогда снова занимать свое место за тем столом, – говорю, – или уступить ему место...?

– Этого еще не хватало! – ворчит Старик.

Затем, словно увидев новое развлечение, вскидывает на меня глаза и говорит:

– Могу только надеяться, что ты на этот раз точно не вернешься!

И стучит три раза снизу по крышке стола, а я, в свою очередь, вторю ему со своей стороны. Собираюсь отнести на борт лодки собранный мой «тревожный чемоданчик». В первую очередь, беру футляр для фотоаппарата с моим Contax и прорезиненную сумку для пленок. В Бункере слышу, что у типов из SD земля еще больше горит под ногами: Нескольким членам экипажа, людьми, которые хотели проникнуть контрабандой, будто бы слепые пассажиры, на борт лодки, были предложены пачки французских франков. Как эти люди представляют себе внутреннюю часть подводной лодки? Или они думали на пузе ползать под днищем в аккумуляторном отсеке? И в каком скверном состоянии лодка – об этом господа, конечно, также не имеют никакого понятия. Для основательного ремонта после предпоследнего похода уже тоже не было времени. То, что пришло в негодность, удалось только временно отремонтировать. Раньше, в таком вот состоянии, подлодка никогда не смогла бы выйти в море. А теперь куда ни кинься, ничего не хватает. На дизели, говорят, остается только молиться. Главные фрикционы не в порядке. Ремонт сцепления всегда был щекотливым пунктом. При работающих моторах его не проведешь, а если лодке, из-за повреждения сцепления придется идти верхом, то ее быстро потопят. Какие еще неисправности могут держать лодку в своих тисках? Главный водоотливной насос? Нет, его можно ремонтировать и в погруженном положении. А вот шноркель может подложить свинью. Уже достаточно часто говорилось о неисправности из-за протеканий его мачты. Без шноркеля лодка попадет в безвыходное положение. Мое преимущество: У меня есть специальное упражнение, чтобы побеждать всякие тоскливые видения. Не надо ничего драматизировать! говорю себе. Не веди себя так, старый комок нервов! Хватит хоронить себя раньше времени! На пристани полная неразбериха. На верхней палубе громоздятся ящики, канистры, тюки, мешки картофеля, буханки хлеба, лотки с овощами, паллеты с консервными банками. И, кроме того, одеяла, штормовки, прорезиненные куртки, ИСУ в чехлах, связка морских биноклей.

Среди парней, хозяйничающих на верхней палубе, узнаю нескольких виденных ранее, и слушаю их неспешную болтовню:

– Хотел бы я знать, что находится в этих ящиках…

– Ты ж слышал: секретные документы, планы и тому подобная хрень!

– Бла-а-же-ен кто ве-е-ру-у-ет! А мешки да ящики? Немногова-то ли бумаг, спрошу я вас – и не слишком ли тщательно они упакованы?

– Можно было бы уголок одного ящика приподнять, тогда бы и увидели.

– Ну, теперь уже слишком поздно.

– Да – жаль!

– То, что Старик в этом участвует...

– Вот этому-то и удивляюсь!

Я перехватываю свой саквояж в левую руку и поднимаюсь на рубку лодки. Затем спускаюсь вниз в лодку, мой багаж размещают и проверяют, как далеко продвинулись мореманы с погрузкой багажа. Однако от того, что я вижу в центральном посту, у меня волосы встают дыбом. Здесь могли бы нести вахту только люди-змеи. Приходится реально извиваться словно змея, чтобы протиснуться. Если дело не изменится, думаю про себя, то спи спокойно, дружок! Центральный пост битком набит приборами управления, дисплеями, датчиками и указателями, измерительными приборами, всевозможными прочими агрегатами и распределителями главного балласта и продувки цистерн и кроме того ящики и мешки! А на U-96, кроме того еще свисали с трубопроводов плотные ряды вялено-копченых окороков и большие куски шпика. Было более чем тесно, но то, сколько здесь размещено, воистину слишком много. При открытых переборках тогда можно было дойти из центрального поста до кормового торпедного аппарата и вперед до носового отсека, только на карачках. Вспоминаю, как делал снимок за снимком тех узких просветов. Это была довольно трудная задача при скудном освещении. Особенно, когда хотел получить резкие кадры переднего и заднего планов. Сейчас для таких съемок нет никаких шансов: Центральный коридор заставлен ящиками и мешками. Это против всех требований к безопасности подлодки и более чем рискованно – но они же все перегородили. Спрашиваю себя, как при таком перевесе обстоят дела с нашей положительной плавучестью? Так называемый запас плавучести, который собственно и поддерживает нас на плаву, должен быть в высшей степени незначительным, конечно при условии, если эта лодка уже полностью загружена. Разузнать у главмеха как обстоят дела, я не смогу. Не хотел бы оказаться сейчас в его шкуре. Как ему удается выкручиваться здесь исходя из загруженного веса, превышающего все мыслимые размеры – вне моего опыта и разумения. Теоретически избыточная нагрузка из 50 человек и большого количества грузомест ничего не составляет, но практически она должна привести к катастрофе, поскольку все привычные соотношения аннулируются этим. Доносится крик: «100 голов!». Было бы неплохо, если бы речь шла действительно только о головах! Но речь идет, к сожалению, обо всех этих телах с сотней легких, животов, кишок! И четырьмя конечностями. У меня нет никакого представления, как все эти 100 человек должны будут здесь на лодке испражняться по-большому и мочиться. У 50 человек, обычного состава подлодки, и то в этом имеются проблемы.

– Как Тритон? Готов к нагрузкам? – спрашиваю кого-то в централе – очевидно, централмаата, – и думаю при этом о беготне по лодке в гальюн, что может свести с ума любого инженера-механика лодки при подводном плавании, даже только при регулярном экипаже на борту.

– С Тритоном все не так просто, господин лейтенант. Экипаж должен оставаться на боевом посту. Поэтому во всех помещениях устанавливают ведра.

– Бррр! – передергиваю плечами, и централмаат громко хохочет над моим наигранным отвращением. Представляю себе этот смрад: 100 человек, которые ходят по-большому и мочатся в ведра!

– Будет весело, – говорю тихо – только потому, что централмаат ждет от меня каких-нибудь слов.

– Да, господин лейтенант. Животики от смеху не надорвать бы! – отвечает он и перебрасывает ветошь из правой руки в левую. – Более 100 человек в целом...

– Знаю, знаю!

– Такого еще никогда не было, наверное.

– Едва ли. Хотя напоминает момент, когда итальянские лодки, с экипажами подобранными в Атлантике, пришли в Saint-Nazaire, у них там тоже тогда должно быть было здорово тесно...

– А еще там были два вспомогательных крейсера, господин лейтенант. Это они ее поймали?

– Точно. Это было в рождество 1941 года.

– Думаю, все обойдется, господин лейтенант.

Я только киваю, так как перед глазами отчетливо вижу картину той поры: Итальянские лодки были, в любом случае, гораздо большими лодками, напоминая наши лодки типа IX. Бросаю взгляд в уборную.

– При ходе на электромоторах никому не разрешается туда заходить, – бросает боцман из-за спины. – Только ночью. Сортирная помпа, выкачивающая дерьмо, производит слишком большой шум.

Судя по запаху, уборной уже попользовались: Воняет не слабо. Помещение лодки, где я должен снова проживать, кажется, у;же всех других. Здесь также едва прощупывается центральный проход. Повсюду ящики и мешки. Дальше на корме хлама по-меньше: К нему непосредственно примыкает камбуз. А впереди центральный пост. Получается логично, что в отсеки подлодки накапливается все то, что будет складироваться в кормовую часть лодки. Мне только интересно, как здесь можно будет передвигаться. И, наконец, под днищевым настилом отсека лежат аккумуляторные батареи. Как же можно будет выскочить в случае реальной опасности? А как нам удастся с таким перегрузом при тревоге достаточно быстро уйти на глубину? При таком загромождении проходов практически невозможно будет выполнить команду «Все в нос!» И что произойдет при нежелательно большом дифференте на нос? Боцман продвигается ко мне и бьет ладонью по ближней двухъярусной шконке по правому борту.

– Эту шконку будете делить с санитаром!

Все в точности напоминает то же, что было у меня на U-96. Хочу рассказать это боцману как удивительный факт, но он уже продолжает:

– Ваш багаж, лучше всего, просто поместите его сверху. На этот раз все рундуки забиты продовольствием вместо личных шмоток.

– На такую короткую поездку? – спрашиваю и закидываю сумку с моим «тревожным чемоданчиком» на шконку.

– Короткая поездка? Поостережемся загадывать, господин лейтенант. Сколько людей уже испытали непредвиденные проблемы с такими вот короткими поездками... И, кроме того, нас – более 100 человек на борту. Продовольствие лежит даже в кормовом туалете, в трюме дизеля и между трубами кормового торпедного аппарата.

– Офигеть! – произношу тупо, так как мыслями уже давно в другом месте.

В кубрике подлодки обычно обитают 12 свободных от вахты. Теперь же здесь должны находиться 20 человек – плюс к этому гигантские объемы грузов. Полуголый кок протискивается мимо меня. Он перетаскивает ящики с провиантом. Верхняя часть туловища поблескивает от пота. Наш кок – коренастый, с приплюснутым черепом парень, состригший свои рыжие волосы почти под ноль, с тем, чтобы как он полагает, его рыжая борода могла бы расти более роскошно. Жаль, думаю про себя, что его голова не может крутиться в вертикали на 180 градусов: ведь тогда бы его борода вздымалась словно парус. Я уже слышал, что у кока не было голоса, но, тем не менее, он охотно поет. Но звучит это, как в поговорке: «Поет куролесу, а несет аллилуйю...» Допытываюсь у боцмана, где будем питаться.

– Впятером Вы поместитесь в офицерской кают-компании, – получаю ответ.

– А все эти чиновники и служащие? – спрашиваю тупо, – Где они будут есть?

– Этим господам подадим в кубрики, в том случае, если они еще будут иметь аппетит. Дадим по-любому только густой суп или подобное...

Затем добавляет:

– Приготовить еду на 100 человек, это еще та работенка для кока, господин лeйтeнант, так ведь?

Меня так и подмывает бросить взгляд еще и в носовой отсек, и я с трудом протискиваюсь вперед. Боже, на что это теперь похоже? Такого невообразимого сумасшествия я не мог себе и в дурном сне представить. Половицы днищевого настила все еще лежат, высоко разобраны, словно должны открыть доступ к полному числу резервных торпед. Они лежат почти на высоте груди передо мной – ровная площадка, напоминающая крышу горной хижины. Эта картина очень яркая, потому что кроме одеял, к моему удивлению, здесь повсюду еще и шкуры сложены. Откуда только все эти шкуры? Из темной глубины отсека тяжело дыша, прет на меня какая-то туша. Опять «Номер 1». Лежа на животе, он объясняет мне:

– Мы сдали все резервные торпеды, а вместо них запрудили все подднищевое пространство вот этими ящиками – «Только ценные инструменты и тому подобное». Доски защиты торпед прямо привинчены на ящики... Теперь сверху здесь смогут лечь еще несколько человек. А нам надо здесь разместить большую часть серебрянопогонников...