Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 111 страниц)

В КОНТРРАЗВЕДКЕ

Ровно в восемь утра покидаем расположение флотилии и едем в Ренн. Чувство такое, словно в голове непрестанно гудят-воют колокола. Проклятье! Хладнокровие! Хладнокровие! Внушаю себе всю дорогу.

Отдел безопасности, который мы ищем, располагается в какой-то вилле, в стиле 1900 года, на краю города. Невольно отмечаю: красивое расположение, еще та, старая мебель теплого полированного дерева. Вот жить бы здесь, вдали от выстрелов и так называемого внимательного окружения.

Меня проводят в какую-то сумрачную комнату, прямо к шефу Отдела. Тщательно выверенным движением руки приветствую сидящего за роскошным столом человека. Приветствие мое больше формально, чем просто молодцевато. Бросив быстрый взгляд на нашивки на рукавах мундира, определяю: капитан первого ранга.

Скорее напоминает пожилого учителя, с бородкой клинышком, как у адмирала Форстера.

Почему-то испытываю чувство полной безопасности. Что может со мной здесь случиться?

Однако, каперанг, кажется, не разделяет со мной это чувство. Неприятным, трескучим голосом он обращается ко мне: «Кому, собственно говоря, Вы подчиняетесь субординарно?» – «Трудно сказать…» – «Как это понимать?!» – тут же прерывает меня каперанг. «Я закреплен MPrA-West к подводным лодкам. В настоящее время к 9-ой флотилии» – «Что значит MPrA-West?» – «Военное агентство печати «Запад»».

Приняв смущенный вид, разыгрываю его так, что меня самого удивляет. В данном случае, я представляю собой необычный экземпляр: военное бытие вне предписанных норм. Но пусть понимание течет в уготованном судьбой виде. Ведь моя ситуация действительно нестандартная и может быть понята сразу. Немного жонглирую намеками и вплетаю имена, которые должны быть хорошо известны этому господину. Не боюсь даже приплести имя Геббельса и даю понять, что мне протежировал сам Дениц!

Моя речь заметно сбила спесь с каперанга. После долгих раздумий он бросает на меня взгляд исподлобья и говорит: «Уж Вы-то наверняка извлекли из всего этого максимум выгоды!»

Не понимая этих слов, интересуюсь: «Что вы имеете в виду, господин капитан первого ранга?»

Хотел бы я знать, что у него за пазухой против меня. Если они подобно этому каперангу прут на меня с таким напором, значит, что-то где-то у них на меня есть. Надо быть чертовски осторожным, чтобы не попасть в ловушку этого старого мешка. Все вообще выглядит как плохо поставленная пьеса: не может выглядеть так уютно штаб Абвера: кожаные кресла вместо обычных стульев, бархатные шторы на окнах, портьеры на дверях – тоже из красного бархата, свисающие с потолка лампы, похожие на люстры…

– Ваша квартира находится в … – как называется это место?

– Фельдафинг.

– Ваша квартира в Фельдафинге была осмотрена в ходе обыска. Весь материал – э-э – переправлен к нам. – Ах, вот в чем дело! – Было найдено руководство по плаванию под парусами по Атлантическому океану.

Слушаю, не меняя выражение лица. Этим меня не испугаешь! Если конечно нет чего пострашнее. Все серьезные материалы надежно спрятаны в двух чемоданах, которые Хельга спрятала.

– Что вы можете сказать по этому поводу? – интересуется каперанг.

– Мало чего, господин капитан. Насколько мне известно, такой справочник можно приобрести в любом книжном магазине.

– Вы, значит, так вот считаете?

– Так точно, господин капитан первого ранга!

Мой визави надолго уходит в размышления: напряжение мыслей явно отражается на его лице.

Я же отмечаю: судя по всему, это только прелюдия. У этого парня бо-о-ольшущий камень за пазухой! Каперанг меня изучает: это видно по его внимательному, скользящему по мне взгляду. А затем строго и с инквизиторскими нотками в голосе, мягко говорит:

– Скажите-ка, Вы, как офицер Германского Вермахта, не имели ли намерений вступить в тесный контакт с одной французской семьей?

Тесный контакт? Вступать? – эхом звучит у меня в голове. Однако не отвожу взгляда от лица Великого Инквизитора:

– Большие намерения, даже, господин капитан! – отвечаю так поспешно, словно давно согласен с такими словами.

Тут этот мужик так на меня вытаращился, будто я у него бумажник стырил. Какого же ответа он ожидал? Не так-то легко, как ему казалось, можно меня подловить. Ладно, кажется, пьеса продолжается.

– Итак? – спрашивает капитан нетерпеливо.

Поскольку вместо того, чтобы сразу отвечать на этот вопрос, я пялюсь ему в глаза, он в нетерпении напирает:

– Так какие же выводы Вы из этого сделали, господин лейтенант? – Слово «лейтенант» звучит цинично и угрожающе.

– Конечно же, я держал ушки на макушке и постоянно был настороже, господин капитан!

– Тем не менее, Вам ничего не удалось заметить, не так ли?

– Никак нет, господин капитан! Никаких подозрительных наблюдений!

Наступила пауза. Помолчав минуту, каперанг резко бросает:

– Продолжайте!

Веду себя так, будто не понимаю чего от меня хотят, но, совладев с собой, перехожу в атаку:

– Время от времени, офицеры флагмана захаживали поесть, отдохнуть к семье Загот. Иногда были там и другие военные. Едва ли можно было найти в Ла Боле и окрестностях хоть одного высшего офицера, который ни разу не побывал бы в гостях у семьи Загот. Потому я чувствовал себя – как бы получше сказать? – под надежной крышей, господин капитан!

Ну, это я круто загнул: «офицеры флагмана» вместо «адмирала» – недурственно; «под крышей» – тоже:

– Потому я считал себя, при стольких старших офицерах с флагмана в этом доме, как бы лейтенантом не первой молодости, господин капитан!

– Не первой молодости? – как-то странно невыразительно переспрашивает капитан.

– Ну, так говорят, господин капитан! В то время я думал, что ввиду моего положения, мои опасения могут разрушиться.

– Разрушиться опасения?

Что за черт! Все время повторяет за мной мои последние слова!

– Я имел в виду пренебрежение, господин капитан! – здесь мой внутренний голос играет со мной злую шутку и говорит мне «прикидывается», – Мои опасения пренебречь гостеприимством, – говорю на этот раз громко и отчетливо, как бы желая поставить мой внутренний голос на место.

– И никаких признаков…?

– Вы имеете в виду шпионаж, господин капитан?

– Ну, коль Вы сами произнесли это слово, то да, я имею в виду именно это.

– Никак нет, господин капитан! Если позволите, разрешите добавить: Я бы сразу определил такие размышления, где могли бы проявиться вероятные, относительно этого дела дополнительные обстоятельства…

– О дополнительных обстоятельствах… – голос его звучит так вкрадчиво, что я задумываюсь, что же я сделал неправильно? – Так вот, говоря о дополнительных обстоятельствах, скажу, что Вы не очень-то ломали себе голову. Вам следовало бы получше контролировать свое поведение!

При этих словах капитан начинает перелистывать лежащие перед ним бумаги – кажется, он делает это целую вечность.

Подняв, в конце концов, на меня глаза, он вдруг коротко бросает:

– Спасибо, господин лейтенант. Пока все сходится! – и отпускает меня восвояси.

На обратном пути вновь проигрываю весь разговор. Что известно этому старому поноснику? Он вел себя так, словно был самым лучшим из всех служак! Старый фокус хитрой ищейки!

Так просто и так легко, что даст 100 очков любому следователю, он выпытывал меня, не вводя в курс известного ему дела. Но как-то все дальше сложится? Куда пойдет его донесение?

– C’est pour nous, mon chou! – эти шелестящие слова Симоны буквально вгоняли меня в раж, когда я прибывал в гавань. А сейчас? Сейчас я могу уповать лишь на высокие звания тех, кого встретил на этом извилистом пути. В эту минуту эти идиоты становятся мне столь необходимыми в этой игре за жизнь.

И все же, я легко отделался. Черт его знает, что все это будет значить и что еще разверзнется над моей головой. Вряд ли этот каперанг, что допрашивал меня, глуп и наивен как овца, которой он прикидывался – иначе бы он наверняка не служил в Абвере.

Тотчас по приезду докладываю Старику обо всем, что произошло в Ренне.

– Судя по всему, ты чуть не усрался! – саркастически усмехается Старик.

– Чертовски повезло, что им удалось найти в моей комнатушке только эту толстенную книгу, а не пленки.

– Как-то слишком легко ты отделался! – произносит мягко Старик.

Чувствую себя смущенным этими словами: «Также повезло и в том, что у них нет точных сведений о том, что у Симоны постоянно останавливались и проживали высокие немецкие чины».

Старик поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. «Ты что, тоже ничего не знаешь об этом? Симона разве тебе об этом не говорила?» – «Нет, ни словечка» – «Да ты что!» – невольно вырывается у меня.

Старик стоит за своим столом, словно пришибленный и таращится на меня, открыв рот: «Почему ты мне об этом никогда не говорил?» – «А ты меня об этом никогда не спрашивал».

Некоторое время молчим. Старик так поражен услышанным, что не находит слов.

– Это же вообще … – с трудом произносит он.

– Там все было в полном порядке: обычные бумаги, никаких сложностей.

– Так же нельзя…. Теперь хочу узнать, как все происходило.

– С подковырками, так сказать.

Я бы сделал все что угодно только бы не рассказывать всю историю. Но взгляд Старика прикован к моим губам, и я вынужден говорить.

– Я получил отпуск от Верховного командования Вермахта – после Гибралтарского похода. Мне нужно было завершить свою книгу, позаботиться об ублажении цензоров и заодно обо всех необходимых разрешениях. Этот проект имел Высочайшее благословление, как тебе известно. И, в первую очередь именно он должен был быть завершен как можно быстрее…

– Но в таком случае тебе следовало бы работать дома?

– Да. Хотя бы потому, что там находился весь необходимый материал. Но у меня дома нет никого: моя семья, мягко говоря, разошлась, – перевожу дух и продолжаю, – Постарайся вот что понять: это было в зале L’Hermitage, ну та выставка с серией моих портретов командиров в полный рост – красный карандаш и черный мел. На открытие приехал даже Командующий подводным Флотом. Также конечно были приглашены все господа, что находятся у власти и чье слово дорогого стоит как в Сен-Назере, так и в его окрестностях. Там же были и типчики из полевой комендатуры. Они были очень важны для меня.

Лишь теперь Старик проявляет нетерпение и раздраженно бросает:

– Я все-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к Симоне?

– Ну, это просто, – продолжаю равнодушно, – Фотографии для Дома Германского Искусства, господин Рейхсминистр Геббельс – как Верховный Протектор, Командующий подводным Флотом – как представитель Высшего военного командования – все это импонировало присутствующей верхушке местной власти. Среди блеска таких эполет это было внушительно…

– И что из всего сказанного сейчас следует?

– Просто потом я сходил в полевую комендатуру с парой писем и чудными печатями на них – служебными печатями!

– Ну и…?!

– И спросил господ из комендатуры насчет уборщицы для меня. Я объяснил им также, что занят в Фельдафинге служебными делами, а у меня нет никого, кто убирал бы мой дом. Мол, одинокий холостяк, и тому подобную чепуху. Сначала они сказали, что у них никого нет, вообще никого. Но тут я заявил, что знаю одну девушку, зовут ее Симона Загот, ей 20 лет, проживает в Ла Боле, в доме Ker Bibi. Так легко все и получилось.

Старик морщится так, словно все это время я ему лапшу на уши вешал. Глубоко вздохнув и сделав еще более недоверчивое лицо, спрашивает: «И все удалось?» – «Да, неожиданно легко. Через неделю после этого разговора Симона была уже у меня в Фельдафинге – приехала литерным поездом – безо всяких осложнений. Они появились гораздо позже» – «Что за осложнения?» – «Трудно сказать. Симона немного зарвалась» – «Не понимаю!» – «Ну, она вела себя несколько несдержанно» – «А яснее не можешь сказать?»

Не показывая никакого смущения, приказываю себе: «Раскрывайся!» – «Симона привезла с собой огромный чемодан полный обуви – все модельная обувь, лучшая из лучшей, и когда выходила в деревню, всегда одевала новую пару» – «А почему ты не запретил ей это делать?» – «запретить что-либо Симоне? Она так выхаживала перед домами, что у домохозяек глаза на лоб вылезали – я имею в виду этих трещоток, что пялились на нее из окон и уж, наверное, знали, что у меня живет француженка» – «Как уборщица! – бросает Старик, – Чушь какая-то!»

У меня чуть не сорвалось: А у тебя как было? Да уж лучше смолчу. Я мог бы теперь описать Старику, как проходило все по Симоне. Кто мог попасть кроме нее в середине войны в Германию….

Немного помолчав, Старик неуверенно спрашивает: «А твой шеф в Париже знал об этом?» – «Нет!» – «А твой покровитель в Берлине?» – «Надеюсь, нет!» – «Тебе здорово повезло, что эта история не обросла сплетнями…»

Какое-то время сидим молча. Старик первый не выдерживает: «И все же!» и продолжает:

– И все же я бы не стал пока говорить гоп!

Мог бы сказать что-нибудь и повеселее!

Эх, знать бы мне тогда немного больше….

На тяжело поврежденной подлодке с фронта вернулся Арец – опять ожидание.

Когда он представляет Старику рапорт, то производит жалкое впечатление: бледный, худющий, нервный. Чтобы представить рапорт ему приходится собрать все силы в комок:

– На всем ****ском пути ничего не произошло. А тут вдруг пересеклись лучи одного радара с другим. И кроме эсминцев появилась целая армада малых судов. Весь район так тщательно охраняется поисковыми группами и самолетами, что не остается никаких шансов.

– Мало шансов, – поправляет Старик, не отрывая взгляда от Ареца.

– Да, но так много счастья что в руках не унести, – Арец оживляется и после секундного молчания продолжает: – Сюда относится и та порция счастья, что получаешь лично ты. Вынырнуть днем совершенно невозможно. Подходила только ночь. И постоянно долгие мили все эти охотники сидят у тебя на хвосте. А под килем почти нет воды. Глубина-то всего 30 метров!

Старик складывает руки на груди и молчит. Завидовать здесь нечему. Ищет ли он слова утешения? Вряд ли. Ему претят пустые фразы. Присаживается и злобно щурится.

– Проход к линии фронта точно отмечен в тоннах, – произносит Арец.

Если он видел эти метки, то должно быть чертовски близко подошел к врагу.

– Они тоже не хотят попасть на мины, – пытается помочь Старик. Все откашливаются – наступает примирение. Слава Богу – напряжение спало.

– Тихо, враг не спит! – спокойно говорит Старик.

Когда, наконец, Арец заканчивает рапорт, наступает тишина. Все ждут заключительного слова Старика. Но он молчит. Наконец раздается голос инженера флотилии: «Сможем ли мы починить подлодку – это большой вопрос…»

Спустя какое-то время Старик раздраженно зовет адъютанта и как только тот является, орет: «Отставить цветы! Это же курам на смех, что вы нам тут представили!»

Адъютант стоит безмолвный как памятник. Он просто не помнит, что здесь произошло и о чем идет речь.

– Бог мой! Ты что, не понимаешь? – вновь орет Старик, – Я хочу, чтобы впредь не было никаких цветов не только при отплытии, но и по возвращении наших субмарин. И точка!

В первый раз я невольно жалею адъютанта. Он имеет полное право так непонимающе пялиться на Старика. Цветоводство Бартлоса было, в конце концов, гордостью самого Старика!

В этот момент, словно по хорошо срежиссированному сценарию, в кабинет входит зампотылу. Старик тут же поворачивается к нему и опять кричит:

– Прекратить впредь этот цветочный балаган!

Зампотылу очевидно слышал уже, как Старик распекал адъютанта, иначе с чего бы это он стоит с таким холодным выражением на лице?

– Все клумбы перекопать! – орет Старик, – Не хочу видеть никаких цветов! Даже здесь, на столах!

– А оранжереи?

– В них выращивать только помидоры и огурцы! – приказывает Старик, и, повернувшись к адъютанту и зампотылу, уже мягче добавляет, – Вот так!

Когда вновь остаемся одни, Старик пальцами правой руки выбивает нервную дробь на крышке стола. Затем сдавленным голосом произносит:

– Я давно этого хотел. Хотя и жалко красивых цветов.

Присаживаюсь на стул и молчу.

– Больше такого не будет! – говорит Старик, – С этой обузой покончено!

Бездумно плетусь на задний дворик к обер-боцману Бартлю. Лишь только приближаюсь к «сельхозкооперативу», как тут же выплывает откуда-то Бартль и следует за мной по пятам. Он ничего не имеет против, но готов вывалить на меня весь свой лексический запас.

Этим утром его словно прорвало, и он начинает говорить, едва увидев меня:

– Вы же бывали во Фленсбурге, господин лейтенант…, – не дождавшись моего ответа, он гремит дальше, – Во Фленсбурге они нам задницу надрали. У меня в то время был допуск на управление самолетом, и я как раз был в школе повышения квалификации. А потом меня направили в ВМФ.

– Кем? – реагирую немедля.

– Сверхштатным обер-матросом, конечно! После этого я, вместе с турками и финнами, был в Рюгене, в школе наблюдателей. Их там тоже обучали. Та дыра под Рюгеном называлась вроде как Буг-на-Рюгене, или что-то подобное. Много мела и больше ничего. Странные все-таки какие-то эти товарищи по оружию – турки и финны. По сравнению с ними мы были супермодные: например, с кинокамерой на пулемете, с помощью которой могли контролировать, сколько очков мы выбили на мишенях. Мы даже участвовали в тренировках по бомбометанию. Ну, это вообще была умора.

– Судя по всему, благословенное было время! – усмехаюсь негромко. Но Бартль совершенно не смущен:

– Конечно, там было много показухи. До Революции было невыносимо. А потом я получил при отставке целую кучу денег, потому что они порой прекращали выплачивать летчикам прибавку, так и накопилась задолженность, и ее нужно было ликвидировать, вот в то время я и пошел с товарищами в пеший поход. Но не вверх, а вниз, к меловым скалам заповедника Штуббенкаммер мимо обрыва Кёнигсштуль. Интересно, как там сейчас дела?

– А что там может произойти? Балтийское море пока еще в наших руках.

– Пока еще… – эхом повторяет Бартль.

Ого! Мелькает мысль. Это точное замечание. Старина Бартль: не такой уж он и полоумный, как иногда выглядит.

О цветах Бартль не говорит ни слова. А может просто еще не знает о приговоре Старика?

Стою перед витриной бандажиста вблизи Рю де Сиам. Взгляд привлекли грыжевые бандажи и специальные корсеты, полутуловища, отдельные части ног: голень, бедро. «;trennes utiles» – читаю на вывеске, но насколько я знаю, «;trennes» – означает «новогодние подарки». Дергаю за ручку двери. Закрыто. Господин бандажист, наверное, давно уехал. Бросаю еще один взгляд на витрину: шкурки кроликов выглядят довольно паршиво, по сторонам торчат бахромой. Моль? Мыши? Или зубы времени?

Брошенный магазинчик с абсурдной вывеской отлично подходит этому проулку с борделем. Через три дома находится довольно часто посещаемый отель с борделем, а немного дольше еще два поменьше. Они настолько запущены, что могли бы служить символами печали всего города.

В этой местности мне приходится брести по следам памяти, хочу я того или нет. Я был в таком вот борделе для моряков, и воспоминания не отпускают меня: жирная масляная краска на стенах лазарета, раскормленная как свиноматка, мадам, такая скользкая, что ни одна муха усидеть не сможет. А, напротив, в оспинах, стены гостиничного номера: пятнистые фризы по полметра – стены в парше.

«J’ai faim!» – хриплый голос сквозь шум биде звучит как наяву у меня в ушах. Меня это настораживает, почти пугает. Никогда не мог представить себе, что такая ****ьная машина так проголодается. А потом, вместо того, чтобы лежать, раскинувшись, она стала, нет, не есть, а пожирать мой паек: кусок батона с сыром возвышался в ее руках, выдаваясь из разлохмаченного газетного листа, словно стоящий член. Едва откусив кусок, она тут же прихлопнула муху, что уселась прямо на место откуса.

Что она мне напоминала? Гуттаперчу! Мелькает мысль. То, что лежит на диване в ногах, на чем можно лежать, не снимая ботинок, это просто – гуттаперча – даже не клеенка. Тромбозная нога моей бабушки, толстая, словно ствол дерева: уксуснокислая глиноземная накидка – совершенно мокрая – гуттаперча и все что с этим связано. Так было.

А может, я хочу посмотреть фото, спрашивает хриплый голос сквозь хлебно-сырную кашу во рту. Эта чокнутая тут же схватила левой рукой пачку невыразительных, зацапанных фотоснимков. Это стоило дополнительно: фотки посмотреть. Удушливое отвращение погнало меня вон из той комнаты. Я чуть не сблевал на пол, но успел добежать и опорожнить желудок в раковину умывальника.

«Ne te force pas, laisse-moi faire»

Неуклюжие объятия совсем не помогли, слащавые желтые зубки тоже. Все это выглядело для меня гнилой усмешкой, ухмылкой мертвеца.

«Mais dis done! Pourquoi est-ce que tu viens ici, si tu ne veux pas faire l’amour?»

Я странно обессилел, хотел уйти, но не мог двинуться. А эти ее слова «faire l’amour» заставили меня рассмеяться. Это привело меня в чувство, и я сумел быстренько ускользнуть.

Однако сейчас мои мысли вновь возвращают меня к толстогрудой малышке, сказавшей мне: «Ces pauvres gar;ons. Je le sens, s’ils ne retourneront pas… C’est terrible, la guerre».

Тогда мне это очень понравилось! Я к такой мысли не приходил, да и никто вокруг меня ТАК не говорил. Я вдруг все увидел по-другому: мое занятие искусством, как убогую попытку убежать восвояси. А похоть моряков, как потребность в тепле, в приюте, пятиминутную безопасность на материнской груди.

Как наяву вижу отвратные бордели в Хемнице. Четверть их была мрачно-угрюмые: старые, запаршивевшие здания прямо на черной, вонючей речке. Гниение. Затхлость. Все являет собой мрачную картину глубокой тоски и печали. Я стоял под аркой моста, не достижимый для света уличных фонарей, и осматривал окрестности, силуэты моряков на фоне зданий. Я видел находившихся в увольнении моряков, стоял и смотрел, как они входили и выходили из борделя. Мне было интересно, сколько времени они там пробудут. Трамвай прозвякал надо мной, по крайней мере, дважды, пока вновь показались те же моряки, и зашагали, высоко задирая при этом штанины, чтобы не цеплять грязь.

Дорога в мою школу вела на противоположный берег, и каждое утро я видел те бордели. Однажды на деревянных мостках через речку сидели рабочие. Один из них схватил в мутном бульоне реки угря – огромную черную змею, которая тут же, как только он схватил ее, обмоталась вокруг его руки. Все закричали от ужаса, а этот полуголый рабочий укусил черного угря зубами прямо за головой!

В школе мы уже проходили размышления Лессинга о «Лаокооне». И вот он стоял здесь, до половины погрузившись в вонючее болото. Несколько ночей после этого мне снилось: черный угорь обвивает мое тело, он длиной 4 метра – этакая черная анаконда из черного речного ила города Хемница.

Старик сидит за письменным столом, склонившись над бумагами. На секунду поднимает от стола мрачное лицо. Мелькает мысль: какое новое несчастье произошло?

– Кампрат больше о себе не сообщает, – произносит глухо, – Похоже, плохи их дела!

Взглянув на меня, Старик опускает голову, и все слова произносит, не глядя на меня: «На той лодке был и один твой товарищ. Кинохроникер. Оператор» – «Бурмейстер?» – «Да. Так его звали».

Так значит Густав Бурмейстер тоже погиб. Вот бы Бисмарк обрадовался, узнав это! С ним удар бы случился! Бурмейстер – бешеный пес! Один из последних могикан – и вот, утонул.

Словно наяву вижу, как мы с ним гуляем по Гамбургу, в коротких штанишках, нагрудниках и тарелкой для сбора мелочи – грубые сапоги на ногах, большая, не по размеру форменная куртка поверх голубой блузы, криво висящая от тяжелого штыка портупея, серый чехол противогаза на серой же ленте, кожаные перчатки и развевающиеся завязки кепки…. Еще та была парочка!

– Хочешь узнать все досконально? – интересуется Старик, когда после обеда сажусь рядом с ним в клубе.

Услышав эти слова, оберштабсдоктор поворачивает свое кресло за соседним столиком и гремит: «Может, и я услышу случайно нечто о конце войны?» – «С этим пока придется подождать, – парирует Старик довольно, – Так хорошо как здесь, вы бы нигде не устроились: регулярная зарплата, хорошая еда, красивая форма. Все считают вас тонкой штучкой, по крайней мере, те, кто живет вдали от вас. А уже с двадцать шагов никто и не увидит, что вы всего-навсего, знахарь, клистирная трубка!»

Судя по его виду, оберштабсдоктору эти слова совсем не по душе. Он таращится на Старика, словно на приведение. Мысленно считаю как в боксе: «восемь – девять – ДАВАЙ!»

Тот, кто невольно стал бы свидетелем нашей болтовни, подумал бы, что нам просто нечем занять время.

И тут, боковым зрением замечаю слева от нас фигуру зампотылу. Старик, должно быть, заметил его еще раньше, потому что резко меняет тему разговора и уже официальным тоном заявляет Доктору: «У нас есть еще одеяла в Логонне. Насколько я понимаю, они могут вам пригодиться…».

Интересно, думаю про себя, в отличие от Доктора, Старик говорит открыто. Когда зампотылу подходит ближе, Старик меняет тему. Судя по всему, Доктор и Старый Штайнке, единственные, с кем Старик чувствует себя уютно.

– Как насчет кружечки пива? – заботливо интересуется Старик у зампотылу.

К счастью у того нет времени. Ему нужна всего лишь подпись Старика и получив ее он тут же испаряется. Старику это нравится.

Опустошив бутылку пива, Старик с обычными церемониями набивает свою трубку. Кажется, прошла целая вечность, пока он разжег ее.

– Единственная дилемма – как увязать все известное вместе, – наконец произносит Старик глухо, вполголоса. Затем, выпустив клуб дыма, закашливается и чтобы выиграть время, опять занимается своей трубкой. Я же вопрошаю: «Мы не очень разбрасываемся по мелочам?» – «Можно ли считать это действительно достойным внимания, я имею в виду – рвануть отсюда в Пинанг?» – интересуется Доктор. «Это вовсе не мелочи!» – бурчит Старик. «Что ты имеешь в виду?» – обращаюсь к Старику.

– Где найдем трофеи – они наши! К атлантическим конвоям нам не подступиться.

Мне остается лишь удивляться такому признанию Старика. Быстро, уголком глаза, смотрю на Доктора, на выражение его лица. А тот, судя по его виду, витает мыслями черт-те где.

– С той беспомощностью противника, что была в начале войны, кажется уже покончено, – произносит Старик, – Они полностью изменили свою тактику. Она стала более отточенной и вариативной. Так что теперь мы там, куда нас загнали.

Внезапно он откидывает назад голову, словно обжегшись о трубку:

– Ну, доктор, теперь вы знаете все! – он рявкает так, что оберштабсдоктор вздрагивает.

Испуганно посмотрев на Старика, хочет что-то сказать, выпрямляется, набирает воздух и бормочет: «Понятно!» и еще сильнее вдавливается в свое кресло.

– Да ладно вам, говорит Старик, – но когда ваши пациенты орут на вас, вам не надо сдерживаться!

Однако оберштабсдоктор держит себя в руках и изобразив перед Стариком элегантный поклон, произносит: «See you later, sir!»

– Вот поросенок! – усмехается Старик и шумно, театрально, вздыхает, – Да были времена! Как говаривали древние: «Tempora mutantur». Чтобы какая-либо подлодка вернулась из похода без победного вымпела – это было немыслимо! Мы были опьянены успехами начала войны. Когда затонул авианосец «Courageous» – 17 сентября 1939 – казалось, что так всегда будет. Это был жирный кусок на нашей тарелке: 22500 тонн!

Я бы не удивился, если бы Старик начал сейчас облизываться, так упоенно он говорил о том успехе.

Как можно циничнее говорю: «Но тогда, как сказал Доктор, наши флотилии стояли до самого Пинанга» – «Что ты хочешь этим сказать?» – «То, что сегодня мы выплываем из этих побед. Мы надорвали животики от этой работы!»

Вместо того чтобы спорить со мной, Старик выпрямляется в кресле и обводит взглядом зал, словно ища кого-то:

– Я бы на твоем месте был бы более осторожен. Вокруг вьется такое отребье, за которое я бы не дал и гроша ломаного!

Черные станины портовых кранов стоят наполовину скрытые в туманной вате, напоминая изящные игрушки, укрытые от поломки. Над городом четко видны аэростаты воздушного заграждения.

Подойдя к порту ближе, буквально окунаюсь в движение тумана. Плотная масса наплывает, образуя серо-белые полотнища. Светло-белое пятно в двух шагах становится отчетливо белым. Никаких сомнений: это пятно – солнце! Изящные изгибы тумана и светлое солнечное пятно: впечатление, как от японского рисунка тушью. Туман становится реже. Полотнища превращаются в вуаль, колышущуюся над портовым бассейном. Немного погодя и вуаль тончает, рвется, тает, и взгляд прорывается сквозь нее. Становится виден пирс с небольшим маяком и зенитной установкой перед ним. Видны теперь и зенитки наверху куба Ангара.

Все покрывает странный свет. Солнце светит сквозь тонкую газовую вуаль и вид его бледен и тускл.

Зенитчикам, наверное, нравится, когда все в тумане: для них время отдыха. Но вот туман рассеивается и сходит на нет.

И тут же вопят сирены воздушной тревоги. Эти накатывающиеся волны гудков и воя охватывают меня. НИКАК не привыкну к их жуткому вою! Две сирены находятся где-то поблизости. Дерьмо! Дерьмо!

Как везет этим томми! Занавес поднимается, и представление начинается: резко и сразу.

Словно дробь из гигантского барабана и литавр гремит, бьет, хлещет, ревет, лает со всех сторон. И сквозь эту какофонию звуков прорывается ровное звучание: швейные машинки без глушителя.

Лоскуты крыш отражают барабанную дробь. Языки пламени вырываются из стволов зениток. Лайтнинги стреляют трассирующими снарядами. Расчеты поджарятся у своих легких зенитных установок как поросята! Они беззащитно суетятся у своих зениток на крышах. Но отбиваются как черти: трещащие молотки так и летят из легких жерл….

Со стороны порта доносится многократно усиленное эхо. Все корабли порта стреляют из всего, что способно стрелять. Мне видны яркие змеи, вылетающие из тени под корабельными надстройками. Даже миноносцы выпускают полные магазины трассеров. Но, кажется, что вся эта катавасия не производит никакого впечатления на Лайтнинги и Мустанги. Эти летающие крепости, наверное, имеют отличную броню! Проклятые собаки! Вот два самолета летят так низко, будто хотят прогладить брюхом крыши домов.

Внезапно все смолкает. Словно некий дирижер закрыл свой оркестр. И тут же там, где располагается торговый порт, поднимаются клубы черного дыма и копоти. Та же картина и около морского училища.

Внутренний голос говорит: вот панорама войны – да, та еще картина!

Я одновременно и взволнован и утомлен увиденным. Желание порисовать в старой гавани испарилось: все покрыто чадом вместо белого тумана, и так и остается надолго. А потому – назад, во флотилию, хотя я бы с удовольствием пошатался бы по городу.

Сажусь в своей комнате, чтобы записать увиденное, но мысли вьются около Старика. Чем чаще я думаю о нем, тем реже могу прийти к правильному решению даже тогда, когда говорю себе: Не хочу больше его видеть, он появляется с другой стороны.