Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 111 страниц)

Присаживаюсь в ЦП на рундук с картами и позволяю обрушиться на меня событиям послед-них дней. Когда пытаюсь перечислить все, что случилось со мной, понимаю, как часто со мной происходили странные события: Были такие минуты, и даже часы, о которых я ничто не мог бы сказать вовсе. Только при сильном напряжении ума и попытках ощупью двигаться в обратном направлении я наполовину справляюсь с этим наваждением. У меня появляется такое чувство, словно вместе с этим я переживаю и телесные, физические ощущения. Сумасшествие!

Что касается моего состояния после случившегося страшного поноса и рвоты, то не могу жаловаться. Все то, что мне довелось испытать до этой минуты, представляю себе так, будто принял участие в неповторимом психологическом эксперименте. То, что здесь происходило и про-исходит, никто и никогда еще не описывал. Поэтому для меня это звучит так: Держать клюзы открытыми, запоминать глазами и ушами каждую мелочь! Как я сам все переношу – тоже имеет значение в моих наблюдениях и описаниях.

Инжмех сидит на кожаном диване в кают-компании. Должно быть, его совершенно вымотал ремонт шноркеля: Он не произносит ни слова сквозь сомкнутые губы.

Серебрянопогонник опять исчез куда-то: как провалился.

В кают-компании меня охватывает чувство неосведомленности: Хорошо – с серебрянопогонниками я не смог наладить отношения..., но и в экипаже подлодки я знаю тоже не более полу-дюжины человек. Лица других появляются передо мной как призрачные полумаски и вновь исчезают...

Ловлю себя при этом на том, что бормочу слова, словно в полубреду. Слава богу, инжмех кажется, этого не замечает: Не хотел бы я прослыть долбанутым... Инжмех спит.

Не стоит мне сидеть здесь так долго, утонув в своих мыслях. Со стороны это может выглядеть как легкое помешательство...

– Схожу-ка в центральный пост, посмотрю как там дела, – произношу хриплым голосом.

И в то время как ставлю одну ногу перед другой в проходе, словно кукла-автомат, думаю: Точно, спятил!

Дьявол его разберет, как все пойдет дальше...

В центральном посту буквально остолбеваю от вида лежащих, изогнутых в странных позах спящих на плитках пола тел. Где я уже однажды видел эту картину?

Вспомнил: Они лежат здесь как трупы в траншее под Верденом. Но при чем здесь Верден? Я ведь едва лишь появился на свет, когда произошли события под Верденом... Может ли быть так, например, что в моей голове просто застряли картины из какого-то фильма?

Я видел много фильмов о войне, это точно. Также много прочел военных книг. Вероятно, такие же искривленные в муках тела я мог однажды видеть в одной из книг. Но в какой?

К чему мне такие выверты мыслей? Наверное, будет лучше, если я переберусь через следующее кольцо переборки и завалюсь на свою койку. Поспать про запас – всегда, когда случай предлагает такой подарок! – Вот было правило на U-96. И Старик руководствовался этим неукоснительно.

Что, интересно, теперь делает Старик? Навряд ли после нашего выхода янки продолжали свои долгие обстрелы. Вполне возможно, что они между тем захватили всю территорию к северу от флотилии, а саму флотилию укатали в ноль. Вероятно, Старик уже мертв! Для меня же всего лишь предусмотрена небольшая отсрочка… По-французски: le sursis. Странное слово звучит в моих ушах...

– Ну, так вот, я и дал той девке 400 франков, а затем заснул – просто пьян был в стельку, – слышу голос какого-то маата. – Понятно, что следующим утром я, конечно же, захотел вернуть обратно свои 400 франков. А также увидеть эту девку...

– Ну, ты даешь!

– Точно, говорю тебе. И она возвратила их мне.

После долгого молчания раздается:

– И вот есть же люди, которые трепят, что французы не имеют никакой морали!

Снова молчание. Наконец, кто-то пытается отрыгнуть, однако, удовлетворяется лишь четвер-тым звуком гаммы. Вместо пятого он громко выпускает ветры. Тут же слышен возмущенный голос соседа:

– Если ты еще раз при мне начнешь пердеть, я тебе в очко швабру засуну. Чтобы прочистить твои гнилые кишки!

– Да тут и так от пердежа не продохнуть! – говорит третий. – Не чувствуешь, что ли?

– Ааа…, ты еще не знаешь? Этот засранец всегда пердит, когда отрыгивает. Соображаешь те-перь ты, тупое полено? У него, мол, слишком короткий пищевод, и отрыжка вызывает пердежь, по его словам – ну, не засранец ли?

Некоторое время дремлю, а затем слышу, в своем полусне:

– Не расскажешь ли, как же ты все-таки мандавошек поймал?

– Эй, заткни-ка свое ****о!

– Зная тебя, думаю, что ты скорее об пальму членом потерся, чем на бордель раскошелился…

– Да ты глупая свинья, раз говоришь такое: Палец в говне, а не пацан...

– Во всяком случае, я еще не сношался с лейкой как ты... Но это, наверное, того стоило?

– Браво! – получает он поддержку слушателей, и еще раз: – Браво!

– Отодвинься и подальше! – слышу примирительный голос и не сразу понимаю, о чем идет речь – наверное, о слегка пердящем на параше парне. Этот пердеж тоже достал меня чрезвычайно: Но, понос заканчивается, и я могу уже погрузиться в сон.

И в полусне слышу:

– …лучше всего, ты берешь газету и вырезаешь в ней отверстие.

– Отверстие в газете?

– Точно, парень! Это самое лучшее против мандавошек. Затем просто вставляешь свой хрен в это отверстие и прямо в ****у!

– А где же я возьму газету, осмелюсь спросить?

– Аааа, ну ты и мудило! – получает спрашивающий неожиданно грубый ответ. – Придумай что-нибудь – или оставайся при своих мандавохах!

Спустя немного времени достаю из-под головы какую-то книжку: Долго не могу сконцентрироваться на тексте и, прочитав несколько страниц, снова засыпаю, под приглушенный писк музыки радиопозывных.

Довольно далеко выгибаюсь из койки, пытаясь достать висящий на потолке, над изголовьем койки, динамик и уменьшить его звук. Некоторое время борюсь с решением приподняться в кровати, наконец, уговариваю себя: Ну, давай же! Попытайся хотя бы!

Ловлю рычажок и поворачиваю его назад. Но мне не удается заставить замолчать музыку. Она только становится несколько слабее.

Следовало бы уже знать, что бортовые динамики нельзя выключить совершенно, ведь они служат также и для передачи команд на лодке. Я должен был бы научиться выключать мой слух, чтобы обретать покой. Но таким образом мне все равно не удается защитить мозг от этого страшного музыкального пюре.

60 метров воды над головой: Когда-то одно только представление этого могло бы свести меня с ума. Что же это за ужасная поездка! Ужасная поездка в ужасной трубе! Мне нравится фраза «ужасная труба». Или я уже где-то слышал эти слова?

Проклятье! Это чертово выражение «ужасная труба» шумит и звенит теперь в моей голове. Внезапно, как и всегда, я все больше запутываюсь, погружаясь в возникшее вдруг словосочетание, пока, наконец, мне не приходит на ум: Ужасная труба похожа на шляпу-цилиндр! Могу дать руку на отсечение: Конечно же – спорим на что угодно: Это именно шляпа-цилиндр, которую в детстве мы и называли «ужасная труба»!

Мой дедушка имел две такие «Страшные трубы», хранившиеся в контейнерах особой формы.

Плоские как тарелки выходили они из контейнеров наружу, а затем нужно было проделать один трюк: Ударить полями по свободной руке – и… опа! Цилиндр возникал из ниоткуда.

Колдовское представление! Дедушка не мог повторять этот трюк слишком часто для меня, потому что я, каждый раз, воодушевленно хлопал в ладоши, когда цилиндр внезапно выпрыгивал вплотную перед моим лицом.

Мой дедушка был вообще довольно странным типом! Белая окладистая борода, не длиннее граммофонной иглы, всегда одет в темное: в целом вид вполне достойный. Он также владел трактиром. Но все предпочитали молчать об этом. Что-то с этим бизнесом, должно быть, было не в порядке. Говорили, правда, что дедушка, вроде как самый первый в стране, занялся таким своеобразным варьете, где выступали дрессированные козлы, показывавшие свое умение вы-ступать как большие пьяньчужки, но там имелась также и своя тайна – думаю, в этом трактире происходило и нечто более оскорбительное для порядочного бюргера... Вероятно, связанное со слишком веселыми дамами, выступавшими на его сцене.

Ясно вижу тот момент, когда дедушка пришел с зелеными клецками в кастрюле, в то время, как мы, два мальчика, мой брат и я, были заперты Управлением по делам молодежи в доме для сирот в Бернсдорфе, потому что наша мама была снова в полной замоте. «Изъять из надзора» – так это тогда называлось. С тех пор я больше не могу есть зеленые клецки без мысли о дедушке и без чувства умиления о тех временах.

При этом в памяти всегда возникают и деревянные кубики в большой жестяной коробке. И даже сейчас в ушах все еще звучит их перестук, который получался, когда я использовал эту коробку вместо барабана. Это должно быть нравилось дедушке, потому что позже он принес мне барабан. Я играл на нем сначала в спальне бабушки – барабан был там поставлен косо на стул – а позже во дворе, где я учился маршировать с ним. Это было трудно, поскольку барабан на моем левом бедре качался в такт каждого шага.

Едва закрываю глаза, отчетливо вижу перед глазами бело-красные ленты, обтягивающие тот барабан, его желтую, блестящую латунь и бледную охру. И даже могу ощутить, как мой дед, склонившись надо мной сзади, управляет моими руками, барабаня «Повестку». Но затем я, все же забросил барабан: Преподаватель, которого привел дед, был слишком жесток.

Годы спустя дедушка полностью исчез из моей памяти. Почему же он явился мне теперь – на широте Saint-Nazaire при движении на электродвигателях, на 60-метровой глубине?

Позывы к мочеиспусканию заставляют меня слезть с койки. Но я не уступаю, держусь некоторое время, погружаясь в размышления: Сколько мочи может содержать в себе мочевой пузырь человека? Имеется, если мне не изменяет память, значительное различие между мужским и женственным мочевым пузырем. Один литр для мужского пузыря, и три литра для женского – так, что ли? Женский мочевой пузырь не больше чем мужской, но он имеет больше места, чтобы растянуться – а именно внутрь, в брюшную полость. Для нас же природа, к сожалению, не предусмотрела такие резервы. Один литр объема, и затем – финиш. После чего «вентиль» просто не выдерживает давления. Взгляну-ка на командира, говорю себе, когда помочившись снова прячу свою вонючую пи-писку в брюки. Наверное, опять сидит в офицерской кают-компании в своем углу. Едва пробираюсь через люк переборки, в глаза бросается, что зеленый занавес перед командирской выгородкой плотно задернут. Наконец-то он, кажется, заснул. Подойдя ближе, не вижу даже лучика пробивающегося через занавеску света: Слава Богу, аллилуйя!

В офицерской кают-компании все места заняты. Оба серебрянопогонника снова там и напоминают своими откинутыми назад головами и открытыми пастями повешенных, которых только что вздернули.

К счастью, никто не занял мой складной стул. Усаживаюсь наполовину в кают-компании, на-половину в проходе и устало кладу руки на стол. Со своего места могу видеть, как каждый, проходящий мимо командирской выгородки, приподнимается, будто автоматически на кончики пальцев, и если несет что-либо в руках, то тщательно следит за тем, чтобы не коснуться занавеса перед Их Святейшеством: Абсолютно правильное решение!

Не знаю, как могло распространиться по лодке сообщение о том, что командир спит.

Надо полагать, никому из серебрянопогонников не придет на ум помешать ему – какими-либо своими слабоумными желаниями или жалобами. Нужно было выставить вахтенного, который охранял бы сон командира, словно Святой Грааль. В данный момент Я – такой сторож сна командира. Но как сильно не верчу полускрученной шеей в центральный коридор, никто больше не проходит мимо. Впечатление такое, будто я в дозоре, перекрывшем дорогу в центральный пост, так как никто больше не пытается пройти вперед.

Закрыв глаза, внимательно вслушиваюсь в тонкий, дальний зуммер электродвигателей. Я буквально погружаюсь с головой и тону в этом зуммере. Что за странное спокойствие царит на подлодке: Она везет здесь, под этим пластом воды, сотню живых людей, но в лодке господствует кладбищенское спокойствие. Никакого движения.

Маат-радист уже некоторое время больше не крутит диск настройки. Отдыхает, наверное!

Располагаю свои письменные принадлежности на столе и пытаюсь работать. И тут вижу, как у более старого из двух серебрянопогонников внезапно высоко вздымается правая рука, и он, пальцами сложенными словно когти хищной птицы, скребет свою грудь. При этом издает задыхающиеся стоны.

Позвать командира? Ах да, он же спит, командир. Надо срочно позвать маата-санитара. Что за ****ство, что у нас на борту нет врача!

Маат-санитар распластался на койке и похрюкивает во сне. Приходится постараться, чтобы привести его к жизни.

– Дела плохи у шишки с верфи – он в офицерской кают-компании...

Маат-санитар укоризненно смотрит на меня в тупом недоумении: Конечно – я виноват, что он более не может сладостно хрюкать.

– Думаю, у него проблемы с сердцем! – говорю дальше.

– Проблемы с сердцем, – повторяет маат-санитар.

И пока он передвигается в направлении центрального поста, говорит в сторону:

– Положить в длину – воротник расстегнуть – обеспечить подачу свежего воздуха!

И голос его при этом звучит с явной усмешкой.

Маат-санитар несет с собой что-то из бортовой аптечки, а я спрашиваю себя о том, не должен ли я, все же, предупредить командира? Но что он может сделать? Если самый старый из этих шишкарей собрался уйти в небытие – значит, так тому и быть.

Удивляюсь, как решительно действует маат-санитар: Срывает галстук с серебрянопогонника, рубашку разрывает до пояса.

– Вытяните руки вверх! – приказывает маат-санитар и помогает лечь тому в горизонтальном положении. Затем подносит ему под нос комок ваты и командует:

– Вдохните! Глубже, глубже дышите!

Вроде как пахнет арникой? Но помогает ли арника в таких случаях? Проблемы с сердцем, конечно, не были предусмотрены при комплектации бортовой аптечки, как и то, что на борту будут такие вот старые мешки говна перевозиться. Наш маат-санитар в любом случае делает все правильно: Толстому шишкарю кажется, заметно полегчало.

Второй шишкарь косо уселся на мой стул и положил руки на мои листы с записями.

Маат-санитар смотрит на меня, будто желая сказать: Ну, видишь: Все в порядке!

Мне не остается ничего другого, как признательно кивнуть за то, что опасность того, что шишка с верфи в следующий час нас покинет, миновала.

Волнение снова активировало все мои пять чувств, и я в состоянии убрать второго шишкаря с моего места: Пусть важничать себе на диване – а там он обязательно помешает инжмеху.

Едва лишь серебрянопогонник усаживается, с кормы, в самом деле, прибывает инжмех. Однако увидев серебрянопогонника на своем месте, он лишь закатывает глаза. Затем поворачивает назад: Мол, здесь не слишком подходящее для него общество. Вытянув шею, вижу: Занавеска командирской выгородки открыта. Командир, с уверенностью можно сказать, снова в централе. Нет, что-что, а небрежным этого человека назвать нельзя. Резко поднимаюсь и на негнущихся конечностях топаю в ЦП. Прежде всего, вижу там командира. Он, судя по выражению лица, хочет продемонстрировать мне свою любезность, но она сводится к странной, ехидной ухмылке, выглядящей как ос-кал. В следующий момент он приподнимает плечи, будто желая попросить прощения. Я киваю ему – настолько понимающе, как только могу, и думаю: Что за дурацкая форма общения! Мы не обмениваемся ни словом, но понимаем друг друга. В центральном посту в нос опять бьет такая вонь, что у меня живот сводит. Присмотревшись, вижу: В углу кто-то сидит на ведре-параше и умело стреляет пердящими салютами в воздух.

– У ранней пташки вся задница пылает! – раздается голос вахтенного центрального поста.

Значит уже утро! Бортовое время все еще путает меня.

В центральном посту теперь лежат еще также и мешки с отбросами, наряду с запрудившими все пространство ящиками. Если так и дальше пойдет, то мы превратимся в плавающую кучу мусора. Еще пару дней в море и мусор нас задушит!

В целом – все это некий феномен: Едва съешь чего-то, и практически тут же все превращается в огромное количество плохо пахнущих отбросов. Говно, моча, соляра, смазочное масло, блевотина – и сверх этого еще и смрад из этих мешков пищевых отбросов – все теперь здесь до кучи. И все это, сложенное вместе, дает в итоге гремучую смесь, которой мы должны дышать.

Я бы охотно предложил господам в Коралле хоть однажды подышать такой смесью. Вот бы штабники удивились, если бы им внезапно пришлось вдыхать вместо свежего соснового бальзама это зловоние. А Дениц получил бы, конечно, самую сильную дозу. Как раз в тот момент, когда бы истерически визжал и по обыкновению сделал глубокий вдох, в этот самый момент и забил бы ему кол в глотку этот смрад и вонище. Вкусил бы в полной мере этого дерьма! А сверху забросать его мешками с отбросами: До самых глаз...

В общем-то, поддерживать на борту порядок является обязанностью боцмана. Но неразбериха на лодке настолько выбивает его из колеи, что при всем своем старании он еле-еле успевает со всем обращаться. Он борется с грязью, как только может. Но грязь, кажется, расширяется в геометрической прогрессии лишь от одного: Слишком много людей на борту и, кроме того, нет никакой возможности освободиться от мусора. Мы могли бы, правда, выбросить его через так называемую трубу №6, трубу для «Больда». Но это рискованно.

В то время как я все еще тупо пялюсь на мешки отбросов, подходит, склонившись в три погибели один из серебрянопогонников, и блюет, всего в метре от меня, в трюм. И опять это кислое рвотное пюре летит в трюм! Там уже и так полно блевотины. Но именно там она быстро и надежно распределяется и может долго болтаться, отравляя зловонием всю лодку, пока однажды все это дерьмо не откачают.

Если командиру никак не удается заснуть, то я, по крайней мере, должен хотя бы попробовать сделать это.

Снова вытягиваюсь в полный рост на своей койке. Чтобы погрузиться в сон, выдумываю себе приятные запахи: утренний бриз на Штарнбергском озере с его легким запахом снега и рыбы, йодистый воздух над полями утесов у Brignogan, когда еще происходит глубокий отлив... Буковый лес за домом в Фельдафинге, и его приглушенный запах гнили, исходящий от гумуса миллионов гниющих листов. Аромат окрашенных в желтовато-коричневое лугов, более густой у болот в тугом полуденном солнце, и странно теплый и одновременно острый запах едва тронутых осенью окрестностей...

А в ущелье, ведущем вниз, к озеру, совершенно другие запахи – нюансы запахов, которые я сохранил в себе: аромат воды реки Штарценбах с плещущимися по чистому гравию туда и обратно зелеными знаменами волн, запах болота, висящего над берегами, тонкий аромат скипидара исходящего от немногих сосен растущих меж могущественных, ветвистых буков...

Очень долго не могу заснуть, когда слышу:

– Завтрак подан.

По моим приблизительным подсчетам мы в пути уже четвертые сутки. Но по царящей в лодке раздражительности, которую я повсюду ощущаю, это должны были бы уже быть как минимум четырнадцатые сутки: У всех довольно отвратительное настроение. Некоторые, когда с ними заговаривают их приятели, вообще не произносят ни слова.

Когда я, вслед за инжмехом, прибываю в кают-компанию, вижу как Первый помощник уже вытирает рот, словно налупившись от пуза, хотя места на столе, если сейчас все соберутся и еще оба больных серебрянопогонника появятся, не сможет всех удовлетворить. Но где, собственно говоря, эти оба? Никак не услежу за ними!

Мне приходится буквально уговаривать себя съесть несколько кусков, втоптать их в себя. В глубине души я желал бы сейчас лишь одного: Кружку горячего, сладкого чая. Я мог бы весь день пить чай. Я бы вливал его в себя беспрестанно, если бы только не чертова проблема с необходимостью мочеиспускания.

Едва впихнув в себя пару кусков яичницы, чувствую, как мой живот сразу начинает возму-щенно урчать, да так, что чувствую приступ невыносимой тошноты. Позыв к рвоте вызвали у меня двое, тащившие буквально в паре сантиметров от меня едва не переливавшуюся полную парашу, резко пахнущую мочей и полуразложившимся говном, к гальюну. Слышу как один из парашеносцев тихо бормочет:

– Мы везем говно-говно, дерьмо-дерьмо для города Берлина...

По пути к центральному посту я вынужден задержать дыхание: Параша, как комета, оставила за собой невидимый хвост из сжимающего в рвотных позывах живот смрада.

Лодка как раз выравнивается, и я радуюсь тому, что могу снова занять свои мысли техникой управления подлодки: Раньше она дифферентовалась только один раз в 24 часа. Теперь, в зависимости от того, идем ли мы под РДП или на электродвигателях, она должна по-новому дифферентоваться, так как при движении под шноркелем весовые соотношения изменяются в продольном направлении лодки: Когда выдвигается шноркель, центр тяжести лодки переходит дальше в корму – не говоря уже о том, что также изменяется и ее общая подъемная сила. Упор гребного винта придает подлодке стремление к подъему. При нормальной скорости подводного хода в три узла, на это едва ли стоило бы обращать внимание, конечно. Но при ходе в 7 узлов дело выглядит уже иначе, так как появляется явная опасность выброса лодки вверх. С этим можно было бы бороться также легким перекладыванием вниз передних рулей глубины, но лучшим является, конечно, выравнивание дифференцированием.

То, что я уже утром – или лучше сказать: после завтрака – мыслю таким образом, представляется мне как настоящее чудо: мои серые клетки работают, во всяком случае, как и должно быть.

Скоро заканчивается очередная ночь на подлодке. Едва подумал об этом, как уже звучит команда:

– Приготовиться к ходу под шноркелем!

Спешу в корму, чтобы на этот раз присутствовать при моменте переключения на дизель. Итак, назад в жилой отсек, поднимая маслы, чтобы не споткнуться о мумии на полу, и затем еще через камбуз.

Кок весь в делах. Он являет собой вид, который может говорить только одно: Он – единственный, кто с красным, потным от суеты, блестящим и почти постоянно ухмыляющимся лицом, прислуживает всем на борту. Завидев меня, кок делает широкий жест рукой по своему рабочему столу, будто желая расхвалить разложенные товары. Там же, однако, лежат только выжатые половинки лимона в лужицах сока. Кок как раз режет новые лимоны огромным мясницким ножом и выжимает их, проворачивая половинки о стеклянный рифленный конус. Затем выливает сок из чаши в кувшин: Лимонадный концентрат.

Ощущаю толчок, проходящий через лодку: Значит, мы уже наверху – начинается движение под шноркелем.

Переборка в дизельный отсек широко открыта. Все люди, экипажа дизельного отсека, стоят на своих постах управления, и вот уже колокол над переборкой издает такой силы пронзительный звук, что я вздрагиваю как от выстрела. Одновременно с этим пронзительным звуком вспыхивает красный мерцающий свет. Главный моторист следит за машинным телеграфом: Поступила команда на включение дизеля бакборта. Вижу, как унтер-офицер-дизелист открывает клапаны выхлопного газа дизеля бакборта и главный моторист цепляет мотор на валу. Затем слышу подачу сжатого воздуха в цилиндры. Третий человек открывает рычаг подачи топлива.

А теперь? Клапаны трещат, и стержни клапанных толкателей начинают передвигаться: Щелкает первая детонация – и вот уже воспламенение во всех цилиндрах.

Главный моторист кивает мне. Затем он открывает, в то время как медленно передвигается дальше в корму, индикаторные краны – один за другим. И каждый раз наружу пробивает огненный луч. Когда главный моторист возвращается, то кричит в камбуз:

– Сделай-ка лимонад!

Кок кричит в ответ:

– А что я делаю все это время?

Главный моторист смотрит на тахометр. Спустя какое-то время смотрит на меня: Двигатель работает нормально. Затем хватает из ящика ветошь и стирает остатки сажи со стекла тахометра: Педант.

В следующий миг унтер-офицер-дизелист встает на стремянку, проходящую вдоль дизеля, и проверяет сочленения клапанного коромысла – одно за другим. С карданных шарниров капает масло. Унтер-офицер-дизелист достает, когда заканчивает осмотр, из правого кармана брюк комок ветоши и тщательно вытирает ладони – основательно и достаточно медленно, чтобы я увидел: Спешка здесь не приветствуется.

Окутанный шумом дизеля стою на плитках отсека и слежу глазами, как осуществляется работа и как каждый матрос с серьезным выражением на лице выполняет свое дело, и все это совершенно успокаивает мои нервы. Это мое наблюдение является для меня словно ласковое, успокаивающее касание рукой.

Только теперь чувствую свежий воздух.

Ночной воздух! Что может быть лучше! Закрываю глаза и окутываюсь этим ночным воздухом словно теплым, уютным шарфом.

Главный моторист пододвигает мне крохотную табуретку, и я благодарно киваю ему. То, что я просто сижу и при этом совершено не скучаю – он это определенно понимает.

Наконец, снова поднимаюсь, чтобы тащиться назад в кают-компанию. И в это мгновение машинный телеграф объявляет: Запустить дизель правого борта.

Как сейчас может там наверху все выглядеть? Есть ли волнение на море? Какова сила ветра? Какое небо? Наш шноркель должен представлять собой странное зрелище, тем, как он движется, прорезая серое море.

Уже добрую четверть часа нахожусь в кают-компании, когда, словно призрак появляется командир и интересуется:

– Ну, как дела?

– Ни шатко нивалко..., – отвечаю тихо.

Командир говорит с каким-то слащавым выражением лица. Затем садится на свой уголок дивана и, словно молясь, прикрывает веки.

Как бы он сейчас не заснул! Мелькает мысль. Но в следующий миг он уже снова открывает глаза, как будто услышав мои мысли. Командир заставляет себя еще несколько минут посидеть в сладком забытье, а затем рывком поднимается с дивана, и поднимается через переборку в центральный пост. Никогда еще не видел настолько измотанного человека.

Я могу, сидя таким вот образом, если только захочу, отправить мои мысли из этой плаваю-щей трубы наружу. Мои мысли тогда пройдут ее насквозь, как сверхдлинные волны: Они играючи, легко, проникнут сквозь стальные стенки, а затем еще и через воду – совершенно беспрепятственно и неослабев по пути. Они пробьются на поверхность, и ничто и никто не сможет им воспрепятствовать, даже если они устремятся в саму Вселенную, связанные волнообразно как колеблющиеся электрические разряды – или устремятся в зенит известково-светящимся ореолом.

А не может ли так статься, что мои мысли устремятся во Вселенную и тогда, когда Томми нас всех….?

Что за чертова глупость!

Быстро постучать снизу по столу три раза – это помогает!

Когда мой страх улетучился, продолжаю размышлять: Вот ведь имеются же звезды, которые уже давно погибли, а лучи их света только-только достигли нас...

– Приборка! – раздается команда.

Лодке это крайне необходимо: В кают-компании личного состава все выглядит особенно отвратительно. Давно пора запрячь здесь бачкового. Оставшиеся после приема пищи остатки еды на столе имеют неприглядный вид: Вежде пятна жира, а кучи объедков люди просто сгребли в одну кучу. Во всех углах образовались беспорядочные завалы объедков, но люди ведут себя слишком апатично, чтобы самостоятельно предпринимать хоть что-то против этих отбросов и другого хлама. Куртки, носки и сапоги лежат между спящими на полу. Здесь же раскрытые книжки, чашки, мешки для белья. Но вместе с тем, куда все это можно было бы убрать? Для вещей ста человек нет никакого места.

При каждом подъеме намереваюсь рассортировать царящую на моей койке неразбериху. Однако все это остается в большинстве случаев лишь благим пожеланием. До тех пор пока у меня еще есть место на койке, чувствую, что руки мои так и не доберутся до всего этого хлама.

Хотя шум дизеля полностью заполняет жилой отсек, пытаюсь удобно расположиться на моей захламленной койке и писать в лежащем положении. При этом слышу, как детонации в наших 12 цилиндрах примешиваются к глухому шуму биению забортной воды. Время от времени по плиткам пола шаркают сапоги. Затем громко шуршит динамик. Спустя некоторое время один из сидящих напротив зло произносит:

–...Между нами говоря, ты полный тупица!

Не имею никакого представления, чем заработал такое оскорбление его визави. Странно, что не испытываю никакого желания этого узнать.

Масляный бак оставляет мало пространство для моей шеи. Вот если бы, можно было переборку сдвинуть ближе к дизельному отсеку, то здесь все было бы в ажуре.

Скоро я почти умираю от жажды. Пытаюсь сглатывать и прижимаю язык к небу, чтобы выжать слюну в рот – но все напрасно. Меня охватывает желание рассмотреть свой язык в зеркале. Покрытый, должно быть, меховым слоем грязного налета, он, наверное, выглядит как отвратительная, протухшая рыба. А в первую очередь надо бы осмотреть зубы! Там, в промежутках между ними, скорее всего, уже завелись какие-нибудь членистоногие! Этим языком провести по этим зубам – бррр – одна эта мысль вызывает противное чувство.

Теперь мне была бы крайне необходима бутылка яблочного сока. Такое сухое горло и никакого яблочного сока поблизости! И никакого чая нет! Нечего выпить! Кок мог бы разместить здесь кувшин своего чертова лимонада.

Долгое время пытаюсь бороться с жаждой, но затем сваливаюсь с койки и направляюсь в офицерскую кают-компанию. Инжмех и командир тоже там. Спрашиваю бачкового, который как раз движется с двумя банками в руках в направлении камбуза, о лимонаде.

Вскоре после этого кок приходит лично и ставит большой кувшин рядом со столом. Инжмех интересуется:

– И кто все это должен будет выпить?

Командир, до сих пор апатично сидевший в своем углу, вскидывает на него такой взгляд, словно впервые видит инжмеха: Это его обыкновенный способ общения со своими офицерами.

Я с трудом приподнимаюсь, открываю посудный шкаф, вытаскиваю пять чашек и, наконец, осторожно наполняю их до самого верха: Действие, полностью удовлетворяющее меня. Я смог сделать себя полезным – пейте, пожалуйста!

Спустя какое-то время возвращается бачковый и, задев ногой, опрокидывает полупустой кувшин с лимонадом, который я неосмотрительно поставил на пол. Лимонад сразу же протекает через щели между плитками пола вниз.

– Вот черт! Все в аккумуляторы! – мгновенно шипит инжмех и вскакивает. – Свинство, черт-черт!

– Ладно, ладно тебе, – произносит командир мягко.

Инжмех протискивается мимо стола и присаживается в проходе.

– Ну и дела у нас здесь! – ругается он со своего места. Затем он снова встает и кричит, вызывая Номер 1.

Номер 1 немедленно прибывает из центрального поста к нему – совершенно сбившись с дыхания.

– Вы это называете приборкой корабля? – свистящим голосом резко обращается к нему инжмех. – Здесь все напоминает свиной хлев!