Текст книги "Крепость"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 111 страниц)

В конце дамбы протискиваем машину сквозь узкие ворота. «Ничего другого, лишь бы завалиться где-нибудь!» – вздыхает водитель, остановив машину. И мне бы тоже! Мелькает мысль. А тот, сделав большой глоток из фляги, заваливается на заднее сиденье и дрыхнет без задних ног.

Медленно передвигая ноги, топаю вверх по горбатящимся булыжникам узкого проулка: Мон-Сен-Мишель – национальный памятник. При нормальном ходе событий, здесь все должно кишеть от экскурсантов. Сегодня же Святая Гора находится лишь в моем полном распоряжении. Узкая улочка словно вымерла. Даже шагов не слышно. Сувенирные лавки закрыты, по-настоящему забаррикадированы крепкими деревянными ставнями с перекрещивающими их, для полной безопасности, железными прутьями накладок. Кажется, что жители остаются в глубоком убеждении, что Союзники никогда и ни при каких условиях не будут наступать на Святую Гору.

Удивительна прочность строений: она почти такая же, как и возвышающиеся скалы. строительные элементы зданий соединяются друг с другом и друг над другом словно пчелиные соты и связаны множеством лестниц. Прохожу по темному коридору и внезапно обнаруживаю зал с тяжелыми романскими капителями, широкими каминами. Кажется, я открываю нечто неизведанное, что никому еще не открывалось.

Собор действительно древний. Как и светские здания, он стоит словно сердечник всей постройки. Никаких украшений. Все сведено к простоте и мощи. Сжатая в кулак природа…

Надо мной широко раскрыл пасть каменный лев. Тщательно пригнанные камни стен серого, устричного цвета, покрыты светлыми пятнами, будто от проказы и зелеными пятнами мха. Каждый шаг отдается гулким эхом. Лестницы постоянно разветвляются от моего основного пути, они ведут к выступам стен, с которых можно обозревать, сквозь бойницы, илистую местность у подножия Горы.

Справа открытая дверь. В помещении, куда она ведет, стоит кромешная мгла. Лишь далеко в глубине, видна светлая полоска узкого церковного окна.

Проходя дальше, под вытянутыми шеями ощерившихся открытыми пастями рожиц водостоков, попадаю на каменное крыльцо аббатства. Между валиками романского дверного свода ласточки столь искусно разместили свои гнезда, словно они являются частью архитектурного замысла.

Ласточки то и дело шныряют туда и сюда, принося корм птенцам. На пороге лежат несколько мертвых, посиневших, едва вылупившихся из яйца птенцов.

Сумрачно темный, романский зал завораживает меня. Стены, в межэтажных перекрытиях, разделены черными, плотно сжатыми балками: церковь. Никаких необычных сортов древесины, никаких декоративных украшений. Алтарь являет собой гранитную плиту. Камень колонн показывает всю свою красоту. Он охристого цвета. Лишь одна единственная колонна снизу доверху окрашена в красный цвет, как убитый, кровоточащий ствол.

Мои шаги гулко звучат под куполом, В то время как я прохожу к готическому клиросу. Прислоняюсь к колонне. Сквозь ткань формы чувствую холод камня.

Пора позаботиться о постое!

Когда вижу в столовой камин, такой огромный, словно в нем кто-то живет, понимаю: это-то я и искал. В камине горит яркое пламя.

Вино! Чтобы полностью отдаться наслаждению, закрываю глаза и запускаю мыслей своих кино, чтобы спроецировать все внимание на видах Нормандии наложенных на внутренне содержание отдельных, слышанных ранее, песен. И лишь сделав это, глотнув, задерживаю вино во рту, перекатываю его языком и впитываю вкусовыми рецепторами языка и рта.

Полегчало. Парю. Мог бы взлететь в небо. Как это называется? Ощутить себя Богом.… Все отлично. Не могу пожаловаться.

Хозяйка подает замечательный, роскошный омлет – в сковороде с ручкой, длиной в метр, приготовленный прямо над огнем камина. Женщина жалуется, что солдаты по соседству все разграбили. После бомбежки, в городке неподалеку, они достали из развалин все, что было стянуто заклепками и гвоздями. «О, ангел Господень! Оборони!  И речи постыдные прекрати.  Ведь, к сожалению, это – война…» Охотно процитировал бы мое любимое стихотворение Клаудиуса.

Хочу спуститься к воде еще раз. Услышав это, хозяйка остолбенело застыла у камина. Может быть, я плохо поел?

Нет, очень даже хорошо, но хочу просто размять ноги, может быть как раз потому, что омлет очень хорош. Это ее успокоило.

Перед воротами лежит белый челн с окрашенным в синий цвет буртиком комингса. Вокруг, в илистом песке, видны следы ног. Вдали по дамбе едут два велосипедиста. слышу как они говорят с часовым, стоящим спиной ко мне.

Иду вдоль скалы. Вокруг скалистого основания, словно могучий вал, лежат огромные блоки красноватого гранита. Наслоения нанесенной масляной пленки окрасили самые верхние в черный цвет. В тине повсюду торчат стволы деревьев. Земля выглядит без воды плоской и скучной. Побережье выделяется голубой полоской.

Светлое молоко неба все более покрывается облаками. Спустя немного времени, островки облаков сливаются в одно взлохмаченное поле. Прямо над горизонтом принимают они пастельно-фиолетовый оттенок и становятся темнее, чем море. Утопающее в облаках солнце бросает на прилив теплый, желтый, почти оранжевый свет, который, отражаясь, освещает все пространство от воды до утеса, на котором я сижу.

Вода прибывает. Свет приобретает все большую теплоту и вдруг – должно быть солнце сейчас довольно низко стоит – вся небесная сфера снизу окрасилась в красный цвет. В западной стороне море горит красным пожаром. Даже последние узкие полоски песка начинают пламенеть. Лишь скал не касается этот небесный огонь. Они стоят, будто черные гномы среди пламенеющего заката.

Не могу более выносить это великолепие. В облачном покрывале появляются матовые пятна, и вскоре красный свет вечерней зари напоминает узкую улыбку неба прямо над горизонтом, а затем растворяется, словно под взмахом невидимой десницы. Небесная сфера темнеет, приобретая черно-серо-фиолетовый цвет.

Ровное, накатывающееся море издает дрожащий шум. Этот звук пронзает меня насквозь. Стараясь избавиться от него, делаю попытку «настроить» свое тело на эту вибрирующую волну, чтобы создать своего рода резонанс. Когда шум совпадает с ударами сердца, чувствую себя так, словно не только я прислушиваюсь к нему: Все вокруг напряженно прислушивается к этому шуму, каждая песчинка, каждый камень. Наконец шум стихает. Облегченно вздыхаю.

Появился тонкий серп луны. Серп плывет в прорехе меж облаков в волнах собственного слабого света. Яркие блестки прыгают по мелкой ряби воды. Тут наплывает дрожащая, нежная пелена и затягивает лунный серп, напоминающий теперь лишь разводы света.

Это море, эта серебристая луна, эта дымчатая голубизна шелковой чадры лунного серпа с тонко очерченными складками…

Делаю несколько шагов по мелкому песку. Он настолько рыхл, что проваливаюсь в нем по щиколотку, но я знаю, что он влажен и потому тверд, и это позволяет мне дойти до блестящих серебром полос, что далеко впереди светятся на тонком берегу и снова исчезают.

Я устал до такой степени, что ноги начинают заплетаться. Потому присаживаюсь на бугорок, покрытый жесткими кустиками молотянки, и впиваюсь взглядом в горизонт моря, четко вырисовывающийся в темноте. Затем откидываюсь назад и медленно опускаюсь на землю. Дышу ровно и глубоко.

Мои серые клеточки работают также напряжено, как и все последние недели. В мозгу внезапно вспыхивает слово «NOMBRIL». Точно знаю, когда это странное слово слышал в последний раз: в гостинице, в Париже; оно родилось в устах Симоны. Гигантская кровать и гномик Симона, сама сильно удивлявшаяся своему пупку: «Regarde mon nombril – comme il est dr;le!»

Не пойму, отчего так работают мозги: я не желаю думать сейчас о Симоне, а тем более о ее nombril. Но слово возникло в голове само собой и как клещ вцепилось в мозг: nombril – nombril – nombril.

Надо думать о чем-то другом – иначе это слово взорвет мозг! Отсюда, до линии фронта, сколько времени занял бы этот путь у самолета? Пару минут полета в северо-восточном направлении – больше чем достаточно. Трудно представить, что там сейчас идет бойня. Пока я тут прохлаждаюсь на травке, там издыхают тысячи людей.

Вновь поднимаюсь и всматриваюсь в маленькие водовороты, что вздымаются в расселинах меж подводных камней. Едва заметные водяные растения, окутавшие, словно спящие бороды камни, медленно двигаются туда-сюда под бурлящими водоворотами. Эти накатывающиеся и отступающие волны производят довольно успокаивающий, шипящий, хрипящий звук.

Поддаваясь какому-то чувству, вдруг стягиваю через голову рубаху: не могу обуздать страстное желание броситься в воду. Складываю шмотки на вершину подводного камня, т.к. вода все прибывает, а я не знаю, какой высоты она достигает при приливе. Следует быть осторожным.

Как здорово шлепать босыми ногами по шероховатым и теплым камням. Ступней нащупываю сидящих на камнях ракушек. Их сотни.

Вода теплая. Приходится быть настороже, чтобы не попасть ногой в крутящийся меж камней водоворот – не соскользнуть в расщелину и не потерять равновесие. Лучше присяду, и пусть вода со мной поиграет. Вода вскоре покрывает грудь. Следующая волна буквально тащит меня и приходится уже полуплыть, упираясь в нагромождение камней.

На полный желудок – в воду – звучит во мне сигнал тревоги. Ах ты, черт…

Погружаюсь с головой в воду, потом ложусь на спину и раскидываю руки. Всем телом чувствую засасывающие звуки водоворотов. Вокруг не застойная, вонючая портовая вода, а живое море. Волны, вздымаясь и опускаясь, стараются сбросить меня со скалы. Приходится изрядно работать руками, удерживая себя на месте. Ногами ощущаю осторожные, почти ощупывающие удары, так как повсюду, скрытые от глаз лежат массивные скалистые плиты.

Меня пронзает воспоминания о черном море: в то время из черных вод взгляд привлекали огни Константинополя. И вот теперь Мон-Сен-Мишель, черным силуэтом, выделяющимся на ночном небе, и лишь несколько светлых блесток отражаются на его нижней кайме. Я двигаюсь по миру…

Широкими взмахами рук плыву, наконец, от подводных камней и осыпи прочь. Ощущаю каждую мышцу, каждый нерв, всю кожу. Все в организме работает слаженно и четко: глаза, уши, чувства, эмоции, обоняние. Я дышу! Могу наполнить легкие во всю их мощь и выдохнуть вновь – с громким фырканьем, словно морской лев. Мои движения усиливаются, моя грудь и мышцы снова полны упругой силы и энергии.

Ах, какое блаженство! Живительная влага и звезды надо мной, чувствую себя так, как, наверное, чувствовал себя самый первый человек на планете. В какой то миг я словно не знаю, плыву ли я в никуда или стремлюсь в центр земли.

Меня буквально пронзает ощущение счастья.

Довольно трудно выбираться на берег, но мне это удается без единой царапины. Забравшись на довольно устойчивый камень, стряхиваю с себя воду.

В северо-западном направлении, очень низко над линией морского горизонта сверкают зарницы: нерегулярные вспышки как при плохом контакте. Лишь спустя несколько мгновений понимаю: это не зарницы, а корабельная артиллерия.

На заре слышу карканье ворон. За железным экраном камина гуляет ветерок, шторы раздуваются от него, дверь качается под его порывами туда – сюда. А под окном тот же серо– голубой, покрытый тиной, ландшафт, что и вчера. Хозяйка давно на ногах и от нее узнаю, что лишь при новолунии и полнолунии море поднимается до подножия крепостных скал.

Воздух мягок, море опалового цвета, небо почти сизое. Солнце еще не взошло, предметы не имеют теней. Утренняя зорька – время охотников на уток. Более всего я бы хотел – ни свет, ни заря – спуститься к воде. Но останавливаю себя: для этого еще будет время. Сначала – в путь.

Мой водитель смотрит на меня таким остеклененным взглядом, что сразу ясно: вчера он хорошо поддал. Очевидно, его тошнит оттого, что я разбудил его в такую рань.

Едем на юг. Недалеко от городка Понторсона въезжаем на перекресток дорог, где я просто командую: «Направо!» Водитель ведет себя так, словно ничего не смыслит в карте. Вероятно, он не знает и в самом деле, что лежит западнее, а что восточнее. Tant mieux!

Натягивает облака. Небо словно занавешено плохо выстиранными простынями. Странно то, что хотя обычно облака вытянуты в бесконечно длинные серые простыни по горизонтали, сегодня они висят вертикально, напоминая полотенца, висящие вплотную друг к другу. Значит так: еще позавчера я был бы рад такому занавешенному небу, а сегодня этот его вид мне не приятен. Сегодня мне хотелось бы видеть голубое, безоблачное небо.

В Фельдафинге мне тоже не часто нравилось небо, поскольку я всегда думал о моем садике: Мне хотелось, чтобы почаще лил дождик, когда слишком долго стояла палящая жара, с тем, чтобы пореже поливать гряды, где освеженные дождем и согретые солнцем растут и набирают силу тугие тыквы, пупыристые огурцы и фасоль.

Небо все больше хмурится. Воздух холоднеет, а над всем расширяется размазанный светлый оттенок. Даль расплывается в нем, словно растворяясь. Начинает моросить дождик. Ветровое стекло становится мокрым, хотя капель не видно. Прежде чем мы останавливаемся, вижу на фоне мокрой соломенной крыши мелкие, висящие капельки.

Тут и там под густой листвой деревьев видны покрытые мхом, темно–коричневые соломенные крыши, к темным стенам прислонены красно– коричневые вязанки хвороста.

Перед нами появляются две женщины в национальной одежде Bigouden бретонского департамента Финистер. Меня тут же охватывает волна мыслей о Родине. Когда мы въезжаем на невысокий холм, взгляд привлекает лощина, разделенная на множество неровных прямоугольников, огороженных луговин. Луга становятся уже. За ними видна тонкая блестящая полоска – море. Луга, пыль дождя, море – все это Бретань.

Остановившись, выхожу из машины и с чувством глубокого удовлетворения отливаю. Мимо идет Старик с большим серпом, жду, пока он подойдет, желая поговорить с ним. Старик очень доверчив. Он хочет знать, приехали ли мы из Парижа. Нет, с фронта, с места Вторжения, сообщаю ему. Он поправляет меня: «D;barquement, monsieur». Ну, конечно, Вторжение по-французски так и будет.

С интересом осматриваю местность. Дома, мимо которых мы сейчас проезжаем, построены из коричневых валунов. Рядом валяются мертвые, покрытые плющом стволы срубленных деревьев; папоротник-орляк покрывает откосы. Много ржаво-коричневых кустарников, на маленьких лугах видны свежевкопанные стальные стойки. К обеим сторонам фронтонов двухскатных крыш прилеплены высокие прямоугольники больших каминов. Прямо этикетка «Cognac Martell». Фруктовые деревья согнуты, словно покалечены.

А то там, то здесь возвышаются огромные, с дом, кучи хвороста – «урожай», собранный с кустарников по межам участков. Такие же по размеру копны соломы, но светло-желтого цвета.

Кое-где окна низеньких домиков завалены кирпичами, но оконные и дверные проемы сделаны из полос гранита, а не из кирпича. А вот велосипедистка, с круто вверх торчащими из сумок багетами, движется против ветра. Она одета во все черное, как и принято в Бретани.

Дол – гранитный город. На неодинаковых по высоте усеченных башнях собора косо повисло низкое дождливое небо. Из-за этого одна из башен кажется обрубленной. Разрез приходится как раз по средине окна. Ничто не напоминает стиля flamboyant – собор больше напоминает теперь крепость. Мрачные стены покрыты лишайником. Лишь под аркой портала приютились несколько грубых фигур странной работы. Несколько розеток сломаны. Водосточная труба надо мной, разинутой пастью своей напоминает очертаниями Бретань, как я видел на старинной карте, под стеклом на стене, в Фельдафинге.

Фронтон собора похож на альпинарий: покрыт разросшимися красно-фиолетовыми цветущими «жирными курицами».

Справа стоит указатель на город Сен-Мало. Прошу остановить машину. «Опять заглянем куда-нибудь?» – «Само собой!» – отвечаю мягко.

Сразу за Долом, в нашу сторону, со стороны узкой полоски неба между горизонтом и низко висящими облаками, несутся четыре «Лайтнинга». Своевременно замечаю их силуэты на светлом фоне и направляю наш Ситроен под густую крону дерева. «Лайтнинги» летят так низко, что вскоре скрываются за ближайшими рядами кустарника. Должно быть где-то поблизости расположен полевой аэродром, и именно он является их целью. Прислушиваюсь, но не слышу ни заградительного огня, ни выстрелов бортовых самолетных пушек.

– Давай, двигаем быстро дальше! – строю из себя решительного вояку. Первая скорость, вторая, водитель ведет машину, словно на прогулке, но вот включает третью: катим дальше.

А вот и он: почти у дороги расположен аэродром. Смотрю во все глаза, но между серых ангаров ни одного самолета. А это что? Взволнованная толпа пехотинцев и солдат роты аэродромного обслуживания копошатся как муравьи. Нам навстречу выходят три парашютиста с нагруженной тачкой. Похоже на мародерство.

Лучше не смотреть. Прочь отсюда! Дальше! в следующий миг едва не врезаемся в танк «Тигр», стоящий у поворота, прямо посреди дороги словно мамонт.

– Свиньи проклятые! – ругается водитель, – Эти бараны не знают простейших правил дорожного движения!

И еще четверть часа бормочет нечто нечленораздельное.

Проезжаем по небольшому городку. Почти все фахверки имеют аккуратные белые чистые поля меж черных балок. Стены построенных из камня зданий остаются при этом серыми, с прожилками стыков, напоминающих плетеное изделие, связывающее стены. Гранитный цвет шифера на крышах дополняется множеством темно-коричневых и серых оттенков и тяжелого серо-стального цвета.

Деревья остаются позади. Дорога теперь бежит почти у самого моря. Под мрачно-мутным взором небес серая поверхность его неподвижна словно свинец. В серой дымке совсем не различим морской горизонт. Солдаты, с высоко поднятыми воротниками, стоят рядом с вооруженными автоматами часовыми. Стволы направлены в море. Черт его знает, что эти парни со своими пукалками хотят сдержать – неужто линкоры?

Прямо перед нами, на фоне неба стоит, будто вырезанный из синей бумаги, с четкими очертаниями город Сен-Мало. Едем прямиком в порт. Меня приятно удивляет то, сколько здесь находится сторожевиков и тральщиков. Большинство кораблей переполнены красными пятнами сурика. Сразу понимаю: каждое красное пятно означает прямое попадание в корабль.

Снова гавань с кораблями. Буквально впиваюсь в них глазами: нос, корма, надстройки. И этот цвет: борта окрашены в серый и умбра, а все лишенное краски покрывает ржавчина. Вода залива зеленого, бутылочного цвета.

Постепенно светлеет, но как-то очень уж несмело: небо остается покрытым облаками.

Вот какой-то сторожевик ошвартовался. У него значительный крен. От вооруженного часового узнаю, что еще один должен сейчас подойти, а другой затонул.

С пирса доносятся громкие голоса: «Убитые есть на борту?» – «Да, трое» – «Раненые?» – «Восемнадцать» – «Тяжелораненые?» – «Только четверо. Можно сгружать убитых?» – «Пока нет. У нас нет машины.» – «Но вот же какая-то машина!» – «Это санитарный автомобиль. Перевозка трупов в санитарных машинах запрещена. Это приказ штаба. Во внутренней гавани снимем их краном.» – «Ясно. Все в порядке.»

Вижу тела убитых. Из-под парусины, которой они прикрыты, видны бескровные ступни. Но почему они без сапог?

Матрос держит в руке один сапог с торчащей из него ногой. Нога косо срезана выше колена. Меня удивляет то, что на ней нет крови. Полная чепуха: матрос обнаружил эту ногу при уборке, за лебедкой, и теперь не знает, что с ней делать. Бедренная вена довольно большой сосуд. Если ее перебьет осколок, человек быстро истечет кровью.

Вахтенный унтер-офицер, боцман, идет мне навстречу по трапу и сопровождает под палубу. В узкой кают-компании находятся только первый вахтофицер, обер-фенрих. Мне тут же подают приличный завтрак. Но лишь завожу разговор с вахтофицером, как появляется командир корабля – лейтенант, как и я. Докладываю ему о явке на борт, как положено по уставу. В это время подходят еще два командира. Все выглядят невыспавшимися, лица серые от усталости.

За завтраком приходится объяснять присутствующим, откуда и куда я еду.

Чувствую себя довольно неуютно: на меня смотрят с таким удивлением, словно я диво-дивное. Командир корабля, выйдя на минуту, возвращается, держа в руке газетную вырезку, и громко зачитывает ее.

– Вот что написал о нас один из вашей фирмы: «С неполным экипажем, укомплектованным матросами разных служб, они мужественно сопротивлялись противнику и морю…» Наверное, ему кофе в голову ударило.

И опять я превратился в козла отпущения, которому приходится только утираться от помоев заверенных идиотами из нашего Отдела. Черт бы побрал их всех!

Мужественно сопротивляться морю, говорит командир корабля, у них времени не было, т.к. море было спокойно. Я молча уплетаю завтрак за обе щеки, а он продолжает: «Мы должны охранять все проходящие к островам Ла-Манша конвои, а это совсем не сахар. Острова превращены в крепость, укрепленную батареями тяжелых орудий. Весь необходимый для постройки материал доставляется туда кораблями. И когда какой-нибудь танкер или там, вспомогательный крейсер, пробирается по Ла-Маншу, нам приходится топать следом. Так сказать: мы всегда там!»

Говоря это, лейтенант кипит: «Защита Запада – звучит, черт его знает, как красиво! К примеру, нас убеждают, что здесь сосредоточено 3000 мобильных групп насчитывающих 100000 человек. Но что это за подразделения? В этих цифрах учтены, вероятно, все маломальские посудины: от краболовов до лодок-душегубок. Такими корытами можно украсить морской парад, превратив его в шоу-маскарад.»

Командир словно закусил удила: мысль о «морском шоу-маскараде» воодушевила его прямо на глазах. Он продолжает: «А что у нас за вооружение? Дюжина разномастных пугачей! И никто не верит, что в год нам надо было стащить их откуда-то сорок штук…» – «Стащить оружие? Как это?» – «Да-да. Вы не ослышались: едва ли можно в такое поверить…» – командир опускает веки, словно пряча за ними взгляд. Такое чувство, что он читает текст, лежащий перед ним. «Итак, – словно завершая разговор, начинает он, – Итак, это произошло близ Бордо. Наши парни и в самом деле стащили с тамошнего вокзала целый груз двухсантиметровых орудий. Они определенно были предназначены для Люфтваффе. Но без них нам оставалось обороняться луком и стрелами.» Вдруг в его голосе зазвучали жалобные нотки: «Мы оказались настоящим дерьмом. Даже на полевых аэродромах уже работают наши люди. С учетом находящегося на бортах оружия, можно составить настоящий каталог вооружений – я имею в виду их различные марки, виды и калибры. Но вся хреновина в том, что для очень уж экзотичного вооружения нет боеприпасов. Однако, несомненно, одно: если бы мы не позаботились о себе сами, то стреляли бы из своих писюлек. Штаб сидит в Париже. Достаточно далеко, чтобы не слышать стрельбы – прямо в Bois de Boulogne, и господа штабные офицеры регулярно поливают цветочки на своих клумбах. А в штабе у них растет – на первом этаже – такая здоровая штука, как ее: фило…, фило...» – «…дендрон» – помогаю ему. «Да, точно, так и называют этого монстра. Он, видишь ли, позволяет им думать, что они находятся не на фронте, а в джунглях. Я год охранял подлодки. Так над нами они издевались: «Вам хорошо. Вы сидите, словно в пивнушке. Что для вас значат какие-то 20-40 морских миль! Дальше-то вы не ходите!» А как мы пили нашу горькую чашу до дна, когда вдруг налетали томми, о том все молчат. Подлодки, как утки – шнырь, и нету, а мы получаем на орехи так, что небу жарко! И скажи ты, спокон веку подлодкам дают все, а о нас ни одна свинья не побеспокоится.!

Старая песня: Все для подлодок, для подлодок все делается, а до нас никому дела нет. Я мог бы возразить командиру корабля: Ах, если бы так и было! Если бы подводники тоже не шастали по углам, добывая самое необходимое, и если бы подлодки давным-давно не отслужили свой срок. Мог бы добавить и то, что штабы спят, а экипажи часто предоставлены самим себе, просто брошены на произвол судьбы, словно кроме дубины их вооружить нечем!

«Теперь на нас нападают самолеты даже ночью. Что пользы НАМ от локаторов на берегу? Подлодки ныряют и исчезают, а мы? Мы модем лишь храбро и богобоязненно ждать, пока эти бандиты наткнутся на нас и раздолбят в пух и прах.… Ах, если бы только мы могли убраться отсюда куда-нибудь! Здесь мы в дерьме по самые уши! я бы даже лучше сказал: нас обосрали по самое некуда!» – «Нас уже даже кидали на линию фронта Вторжения – так сказать с воды и суши», – добавляет 1-ый Вахтофицер. «На линию фронта Вторжения» – вырывается у меня невольно. «Да, прямо в устье реки Орн. Наверняка вы об этом ничего не слышали…» Он просто неиствует в своей ярости: «Погодите-ка. Я вам в точности опишу все. Можете делать свои записи, для потомков, так сказать…» При этих словах он криво усмехается. «Так вот: когда поднимаешься вверх по Орн, по левому берегу расположена верфь. Нас это здорово удивило: такая маленькая речушка, а между лугов располагается настоящая, большая и вполне современная верфь. Дома, в Северной Германии, тоже есть подобные верфи в рукавах рек – как раз между коровенок. А у нас были какие-то неполадки, точнее: целый список неполадок – по крайней мере, на две недели стоянки на верфи. Кроме нашего корабля было и второе. Но так как положение к этому времени ухудшилось, то мы получили приказ выдвинуться к месту высадки противника под Кан. А мы как раз, буквально, попали в довольно тяжелую ситуацию: вокруг стали садиться грузовые планеры. Второй корабль захотел уйти в море, но тут же попал под сильный обстрел. Перевернулся и затонул. Мы же ошвартовались у пирса. И на утренней зорьке сбили пять планеров и пять самолетов. Им чертовски не повезло. Они вовсе не рассчитывали нас там встретить. Им никто не сказал, что мы, с нашими пукалками, стоим как раз между коровенок – в этой самой верфи. Планеры были под завязку нагружены продовольствием и 20-мм орудиями на лафетах. Мы сбивали их с высоты в 50 метров. И вспарывали их как банку шпрот консервным ножом. Словно картошка из дырявого мешка сыпались на землю все их грузы…»

Речь плавно струится с губ 1-го Вахтофицера. Я же сижу не шелохнувшись.

«В тот раз мы потопили корабль, на входе в верфь, и создали ударную группу, чтобы определиться, как далеко охватило нас кольцо окружения. Как только позволила ситуация, мы взорвали все сооружения верфи и с боями двинулись к Кану. Так началась для нас позиционная война. Мы попали под огонь корабельных пушек – это ни на что не похоже: словно шкафы по небу летают. А грохот!» 1-й Вахтофицер смолкает. сделав хороший глоток из стакана, обстоятельно вытирает рот тыльной стороной руки и как бы случайно роняет: «Я подумал.… Тогда мы ускользнули. Захватили несколько велосипедов, легковушку, грузовик и вернулись в Сен-Мало.» – «В сообщениях Вермахта название Сен-Мало упоминалось лишь один раз, – вступает в разговор командир, – и то, лишь в качестве «Бухта Сен-Мало» – вместе с сообщением о том, что в ней был атакован английскими кораблями корабль Красного Креста. А мы об этом не знали ни сном, ни духом. Так как это произошло довольно далеко от бухты.»

Звучит довольно смешно.

«В каком мы все тут дерьме, едва ли кто знает дома.» – «Нас будут здесь медленно поджаривать, Но никто и пальцем не пошевельнет» – вступают в разговор остальные офицеры.

– Но вот же военкор! – доносится до меня. Я и должен о них здраво написать. Слова звучат полунастойчиво, полувопросительно.

Видно, предстоит стать избавителем, явившимся из ниоткуда.

Также как сейчас, я чувствовал себя лишь однажды, В Рудных горах, в Олбернхау, если не ошибаюсь. Тогда я прибыл к рабочим, строившим горную дорогу накануне рождества, чтобы сделать репортаж. Такого задания у меня еще не было. Allgemeine Zeitung послала меня – так как «настоящие» корреспонденты не хотели такого задания. Дела тех рабочих были плохи, так как черные, отполированные письменные наборы уже вышли из моды, и не было никого, у кого они были бы. А потому сидели ольбернхауэрцы полные надежд на газетную статью, которую я должен был написать. Когда я уже садился в омнибус, они и заявились: бургомистр и прораб, женщина и мужчина. И были рукопожатия и разные добрые слова.

И вот этот лейтенант пробудил во мне угрызения совести. Ладно, сделаем: Где-нибудь на долгой дороге в Брест остановимся и напишем – так, «с кондачка». А в Бресте сделаю подходящие эскизы – и плевать, напечатает хоть какая-то газета мою статью об этих парнях или нет.

«Мы постоянно несем потери, – начинает командир опять, – Наш флот абсолютно несовременен и неповоротлив, и за все это мы платим жизнями людей… Очень нужны скоростные торпедные катера, но их совсем нет. А ведь нужны всего-то небольшие, на четырех человек, например, моторки для защиты побережья в радиусе 2-х часов. Но построить такие суда никому не пришло почему-то в голову. У нас есть лишь одно преимущество перед томми: лучше знаем сложные воды перед побережьем. У нас, возможно, есть более тяжелые торпедные катера. но никто из команды не пойдет на них, не говоря уже о подлодках.»

Не пойму, что произошло с нашими военморами: тральщики не пугают мины своими резаками, сторожевики не занимают больше свои сторожевые позиции, поскольку томми господствуют на всем береговом предполье. И все же каждую ночь они несут нелегкую службу. Для этой смертельно однообразной деятельности имеется свое название. И звучит оно так: «Показать флаги!» Сотни подвижных групп могли бы показать флаги и унести ноги. Если так и дальше пойдет, то у нас останутся лишь боевые пловцы.

Ситроен одиноко стоит на берегу. Вахтенный матрос у трапа сообщает мне, что водитель спустился под палубу на корабле, наверное, чтобы пропустить рюмочку. Вахтенный, заложив два пальца в рот, свистит, подзывая пробегающего мимо моряка, и тот вызывает водителя. Когда мой водила появляется, то папа-мама сказать не может, и я понимаю, что до города придется топать пешком.

«Через час чтобы были у комендатуры!» – бросаю ему резко. Собственно говоря, надо бы сделать ему нудный и долгий разнос и выговор, но говорю лишь, что он может немного повеселиться, но чтобы больше не смел пить.

Прихожу в какое-то место, где на цоколе между кабельными барабанами, старым черным паровозом и брошенными ящиками, стоит покрытая зеленой пленкой патины статуя какого-то человека, показывающего высокозадранной правой рукой на фронтоны домов. Все тело устремлено в едином порыве за вытянутым указательным пальцем. Левой рукой он держит какое-то покрывало. Из чего-то, похожего на фартук, торчит пистолет, правая нога на куске камня, к которому прислонены якорь и топор. Голова резко вскинута вверх. Да это же Робер Сюркуф, последний пират своей страны! На корабле La Modeste нагонял он страху на англичан между Бенгальским заливом и Южной Африкой.