Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 73 страниц)

– А точно были черные? – переспросил неожиданно Лисицын.

– Да какая разница, – пожав плечами, ответил Тихон. – По мне все черные, кто по ту сторону баррикад. По цвету души. Поди нет.

Спорить с ним никто не стал. Борис поинтересовался, слышно ли что о зомби, Тихон спросил в рацию, нет, пока не видно. Но судя по тому, как побежали люди, приближаясь к площади Гагарина, скоро появятся.

– Тогда тут страшное творится будет, – буркнул командир и осторожно коснулся перевязки на голове.

Ленивая перестрелка стихла. Смерклось окончательно, но фонари не зажглись, ни на той стороне кольца, ни на этой. Ночь потихоньку окутывала Москву, и от ее наступления стоящим в толпе становилось не по себе. Никогда они не слышали в центре города такой тишины, не видели такой темноты, словно пришедшей из других краев, откуда многие из них бежали совсем недавно, казалось, они принесли ее на плечах, вместе с нехитрым своим скарбом. Ночь все близилась, люди стихали, собирались вместе, будто позабыв о нынешних страхах, а вспомнив прежние, те, что преследовали их все прошедшее с августа время, все эти месяцы, те, что выгнали их на улицу, может, не в первый раз, отправив все ближе и ближе к центру нового Вавилона, теперь уже только он представлялся относительно надежной защитой от теперь уже неизбежного.

Без четверти семь стало окончательно темно, небо вызвездило, растущая луна медленно уходила с черного покрывала, скрываясь за высотными зданиями на западе. От нее протянулись робкие подрагивающие лучи, осветили площадь, умерших на ней и еще живых слабым призрачным светом. Борису показалось, что обступившие его добровольцы и сами под действием уходящей луны превратились в призраков, все еще сжимающих оружие, но уже неспособных противопоставить его своим же товарищам, по ту сторону рабицы. Вся эта разрозненная, несобранная армия виделась ему армией теней, не более сильной, нежели дуновение ветра, слабо колышущего ветви кустов.

Выстрелы давно уж смолкли, наверное, поэтому, а может, от того, что сзади подходили все новые и новые беглецы, не видевшие всего, что происходило на площади и ближайшей к ней сотне метров проспекта – в лунном сияньи трупы павших так же казались фантомными фигурами, обманывающим чрезмерно напряженное зрение, – а потому они, мало обращая на команды добровольцев, медленно подтягивались к рабице и увлекали за собой – выстрелов все не было – остальных, тех, кто еще прятался по подворотням, углам, подвалам. Они выходили на середину проспекта, почти не боясь, или позабывшись, оглядывались по сторонам, и мир казался им великой и прекрасной иллюзией, созданной волшебницей луной. Когда она уйдет за дома, ночь восторжествует сызнова, мрак поглотит и трупы и здания и дороги, и иллюзия снова исчезнет, а мир обретет привычные очертания. А сейчас еще можно насладиться последними минутами покоя и тишины, того покоя и той тишины, что остались в далеком прошлом, с котором они в эти мгновения прощались.

И прощание закончилось новыми выстрелами. Кто-то из добровольцев видя, насколько близко подошли зачарованные луной к рабице, не выдержал, выстрелил из подствольного гранатомета. Ненадежная преграда, рассчитанная прежде на мертвых, немедля рухнула, обдав подошедших снопом огненных брызг, что вмиг заставило их очнуться и рассыпаться в стороны, а с той стороны уже заработал пулемет, словно тоже очнувшись от грез. Крики перемешались с тарахтеньем, пулемету отвечали очередями с домов, трассирующие пули, прочерчивая красивые дуги, летели в бетонные блоки, металлические конструкции, рассыпались по сторонам, рикошетили. Снова выстрел из подствольного гранатомета, а затем уже из обычной «Мухи» – на той стороне взметнулись один за другим два взрыва, две блеклые вспышки, окутанные дымным облаком бетонной пыли. А затем уже со стороны Якиманки послышался хлопок выстрела, – и здание библиотеки сотряслось от взрыва тридцатимиллиметрового снаряда, разворотившего угол и разбившего облицовку. Следующий выстрел сопровождался длинным выбросом пороховых газов из ствола и унес снаряд чуть выше надобности, так что он, просвистев над головами, ударил где-то далеко позади, в километре от места действа, но грохот от него заложил уши и сотряс землю, видимо, стреляли из гаубицы.

Луна закатилась окончательно, скрылась за домами, испуганная начавшейся стрельбой, темнота окутала пространство, и только следы трассирующих пуль чертили линии, пересекавшие площадь то с юга на север, то  с севера на юг. Люди пытались сокрыться в ближайших домах, но именно по ним уже прицельно била гаубица, следом за ней в бой вступила еще одна пушка, вероятно с танка или самоходной установки, так же крупного калибра, стреляли и БМП, оставленные на страже Садового; дома на противоположной стороне стали разрушаться, давать трещины, взрывы прокладывали дорогу все дальше и дальше, казалось, они доберутся до каждого из прибывших на Калужскую площадь в тщетной надежде перебраться на другую ее сторону. Через четверть часа обстрела стена дома один дробь два, в котором находился спуск в метро, рухнула на проезжую часть, обнажая внутренность дома, несколько трупов высыпалось следом за кирпичным дождем, словно игрушки в детском конструкторе.

Оставшиеся в живых вжимались в здания, оказавшиеся ненадежной защитой, казалось, гаубица продолбит любую стену своими всесокрушающими зарядами. Паника охватила пребывающих в начале Ленинского, они спешно, не обращая внимания, на вновь заработавший пулемет, побежали прочь, немногим удалось добраться до МИСИС и скрыться под его ветхой защитой. Иной раз гаубица стреляла и навесными, куда-то вдаль, и уже там, далеко, порой в районе площади Гагарина, вспыхивала паника, которую невозможно было остановить иначе как другим ужасом, куда большим.

И этот ужас пришел. Мертвые, прежде неспешно подбиравшиеся к живым, теперь стали спешить, пришла их пора, их ночь, и уже добрались с другой стороны до площади с памятником первого космонавта Земли. Короткий бой, добровольцы, подавленные и гаубичными обстрелами, казалось, могущими достать все и всех, и натиском неизмеримой орды зомби, когда на месте одного павшего вставали десятки новых, дрогнули, стали разбегаться, большинство бросилось в Нескучный сад, но это уже была вотчина мертвых, медленно стягивая кольцо они загоняли людей, словно сговорившись с защитниками Якиманки, к Садовому кольцу, и те, отступая, понимая, куда бегут, оказавшись разом между молотом и наковальней, возвращались из огня да в полымя, понимая, что выбор уже сделан, и он оказался не в их пользу.

Тихону передали, что патроны кончаются. Склад в Нескучном саду остался в руках мертвых, у них теперь только то, что они успели перетащить в Горную академию, а этого на прорыв вряд ли хватит. Тихон оборвал собеседника, велел тащить десяток гранатометов и побольше выстрелов к ним и заткнуть хлеборезку.

– Ну что отец дьякон, – Тихон повернулся к бродившим за ним по пятам тройке гражданских, – молитесь за наши грешные души.

Кондрат размашисто перекрестился и замер, не доведя до конца ритуальный жест, рука не вернулась к правому плечу, бессильно повисла. Борис обернулся на него, но вместо этого спросил у Тихона:

– А что метро? Неужели там не проще?

– Не проще, – доброволец осмотрел Лисицына, точно командир оглядывающий новобранца, на что тот может сгодиться. – Метро завалено. Говорят повсеместно, кроме «Белорусской», – туда никого не пускают. Там и провиантские склады и бункер с довоенных времен. За ним-то и идет охота, я слышал. Хотя не знаю, может, брешут.

– А через канализацию?

– Попробуй, коли не шутишь. Тут проводник нужен, чтоб разобраться куда идти, и как, и главное, что еще не обвалилось, после такого обстрела. Жаль, такого не сыщешь, – в этот момент снова бухнула гаубица, сотрясая библиотеку, за которой они и находились, Борису показалось, снаряду не хватило всего чуть-чуть, чтобы не прошить дом насквозь. – Снайпера разыскивают, – прокомментировал после паузы. – Не найдут, уже ушла. Эх, жаль Сергея не достала. Ну ничего, сам найду, оторву руки и посмотрю, как он стрелять попробует, сучок мелкий. Или нет, лучше пальцы раздавлю…

В этот момент его оторвали от размышлений, подошедший доложил о готовности, сообщил, что отряд из парка Горького будет выступать на позиции напротив Центрального дома художника через двадцать минут. Гранатометы раздали, выстрелов к ним поднесено полторы сотни, должно хватить.

– С гаком, – согласился Тихон. И отошел, чтобы отдать распоряжения, но за ним проследовал Кондрат. – Что еще? – недовольно обернулся он.

– Как же… младенец, – облизывая пересохшие губы, прошептал дьяк. – Ведь надо же что-то сделать.

– Да что сделать, воронка уже там. Так что молись за всех, все польза.

Кондрат окоченел от новости, Тихон снова отошел, Микешин попытался следовать за ним, но Настя его оттащила.

– Не надо, лучше попробуй помолиться, – прошептала она. – Хотя бы за него, маленького, – губы Кондрата невольно задрожали, он помолчал и резко развернувшись, снова подошел к Тихону, тот как раз по карте объяснял диспозицию их небольшого, человек в сорок отряда.

– Вы оружие будете раздавать? – нежданно спросил он. – У меня есть пистолет, я могу за себя постоять, а вот многие из тех, кто за вами побегут, навряд ли. – Тихон посмотрел на него молча, но кивнул.

– Разумеется, уже раздаем. Твой знакомый умеет с Калашниковым управляться или так побежит? – он уже усмехнулся в ответ. Микешин подозвал Лисицына, услышав про автомат, он коротко кивнул.

– Стрелял на учениях.

– Все вы так говорите, а потом спрашиваете, как магазин менять. Автомат и три магазина каждому, довольны, отец дьякон? Так молитесь уже.

В этот момент со стороны Серпуховской площади началась беспорядочная стрельба, послышались разрывы гранат, после чего в ход вступила артиллерия. Тихон выругался негромко.

– Вот ведь, …, ни с кем ничего невозможно согласовать. И что теперь?

Он повернулся и довольно равнодушно, почти прогулочным шагом, пересек Ленинский проспект, изувеченный бесчисленными воронками. Оттуда донеслись его хрипловатые команды, распределявшие заглавные и второстепенные роли в предстоящем действе. В темноте забегали неясные тени, подсвечиваемые отдаленными зарницами пожаров в стороне площади Гагарина, да ясными звездами, бездушно глядящими с небес. Кажется, движение заметили на той стороне, оттуда донеслись прерывистые автоматные очереди, им ответили, сквозь трескотню, Борис услышал слова Тихона о группе в парке Горького, с которой нет связи, после чего снова бухнул выстрел, снаряд разорвался невдалеке от Горного института, в стороне Серпуховской тоже началось сражение, Тихон отчаянно махнул рукой и выстрелил вверх, давая понять, что прорыв начался.

Сутки ушли, время перевалило заполночь, и вместе с первыми мгновениями нового дня, в направлении кордонов на Якиманке ушли один за другим дымные следы от выпущенных гранат. Грохот сотряс мир, в ответ орудие успело выпустить свой заряд ненависти, разворотивший крышу дома один дробь два по Ленинскому, и в то же мгновение взрыв накрыл его, высветив в мельчайших деталях танк, стоявший за бетонными блоками, ныне снесенными гранатными зарядами. Новая порция гранат с шипом вылетела и устремилась в направлении Большой Якиманки и Житной улицы, не прошло и секунды, после окончания разрывов, в руки Бориса всунули автомат и кажется два запасных магазина, Тихон скомандовал своим бойцам «за мной!» – а на той стороне кто-то поспешно выпустил осветительную ракету, разом превратившую ночь в день на всей Калужской площади. Где мимо памятника Ленину, на удивление не тронутому, уже бежали десятки людей, стреляя на ходу из автоматов, останавливаясь и выпуская заряд из подствольного гранатомета, а следом за ними устремились уже сотни, с оружием или без, спеша преодолеть открытый участок. Когда он высветился, многие из беженцев, получивших оружие, застыли на месте, промаргиваясь, пытаясь осмотреться, этим и воспользовался пулемет и несколько десятков автоматов, изливших вихрь пуль в замерших людей.

Рабицы давно не было на пути, только три воронки от гранат, площадь предстала на удивление чистой, пробежать которую – от силы минута. Но эту минуту ведь еще надо пережить. Под шквальным огнем, под разрывами гранат, уже летящих в сторону нападающих, под струями двух огнеметов, заработавших с обеих концов Якиманки, и выбрасывавших пламя на полсотни метров, выжигая всех, приближавшихся к укреплениям.

В этот миг ракета, догорев, погасла. Откуда-то сверху, прочертив новые дымные трассы, в завалы и доты ударили новые залпы гранат. У Лисицына заложило уши, кровь ударила в голову, насыщенная адреналином, пронеслась по всему организму, разгоняемая бешено заработавшим сердцем, он рванулся вперед, следом за всеми, в кромешной ад бойни, увлекая за собой Настю, крича ей о единственной возможности, преодолеть площадь. До следующей ракеты.

Они влились в толпу, снова бросившуюся вперед, едва только темнота стала их союзницей, плохо вооруженную, почти не соображающую, изрядно выкошенную стрельбой, и мечтающую общей массой своей о скорейшем прекращении этого безумного испытания, многие еще бежали обратно, многие, разбегались в стороны, по ним так же велся огонь, кажется, с обеих сторон, те, кто бросался вперед, с перепугу принимал их за противника, кто-то прыгал с путепровода в тоннель, надеясь там найти пристанище, а в это время, со стороны парка Горького, началась такая же беспорядочная стрельба, протянулись дымные шлейфы от первых запоздалых выстрелов гранатометов, и отвлекающий отряд, только сейчас перешел в наступление.

Настя не сопротивлялась Борису, возможно, она поняла необходимость немедленных действий, а может, доверилась чутью Лисицына. Или слепой удаче, которая вела ее столь долгое время и не отпускает и поныне. И кажется, не намерена отпускать, она вцепилась в рукав куртки Бориса и побежала следом; рядом разорвалась граната, забрызгав ее асфальтовой крошкой, она не обратила на нее ни малейшего внимания.

Следом за ними, будто связанный с этой парой невидимой нитью, бросился Кондрат, он и прежде, в первых рядах готов был бежать под огонь противника, искренне надеясь не то на чудо, не то на знамение свыше, на что-то, долженствующее помочь ему, вывести из тупика, словно весь этот бой, весь кошмар бойни предназначался лишь только для того, чтобы отметить собой момент истины. В спешке он позабыл о пистолете, и вспомнил о нем лишь сейчас, когда пробежал первую сотню метров – что-то мешало, билось в кармане пиджака Опермана, пиджак был чуть велик, и карманы очень глубоки, как раз для ГШ-18; только так он вспомнил о пистолете, выхватил, чуть замешкавшись и побежал дальше. У памятника Ленину он уже нагнал парочку.

В этот момент новая осветительная ракета поднялась на сотню метров над их головами, опять превращая ночь в день на тридцатисекундный отрезок. Грохот автоматов стал оглушающим, пули засвистели, зазвенели под ногами, впиваясь в металл, застонали, взвизгивая, рикошетируя по сторонам, люди вокруг него падали, рушились, затем снова вставали, уже медленные, безразличные ко всему, и снова падали, скошенные плотным огнем защитников Якиманки, в эти мгновения, когда глаза, враз ослепнув от вспышки нового солнца, стали потихоньку привыкать к нему, он увидел Тихона, уже успевшего вскарабкаться на танк, вскрывшего люк и с хриплым криком, ярости и ликования, засаживавшего туда весь магазин до последнего патрона, автомат стрелял ровно три с половиной секунды и замер. Тихон сорвал его, вправил новый и продолжая стрелять, на сей раз веером с танка, крикнул, чтобы ему нашли Серегу немедленно. И спрыгнул. Снова перезарядил магазин, в это время к нему подбежал какой-то боец, чужак, не раздумывая он полоснул тому по горлу примкнутым штык-ножом. После чего свет снова погас.

Все это виделось Кондрату калейдоскопически, отрывками безумных видений, наслаивающихся одно на другое за доли секунды, выхватываемое с одной, с другой стороны, впечатываемое в память и медленно оседавшее там, столь неспешно, что следующий фрагмент успевал настигнуть предыдущий и примкнуть к нему, образуя ком умалишенных воспоминаний, особенно последнее – когда снова вспыхнул свет, уже чуть дальше, в районе Житной. Серегу бросили в ноги Тихону, тот поднялся на колени, пытаясь говорить, лицо его было разбито, вокруг свистели пули, грохотали разрывы, шум стоял кромешный, чудо, что Кондрат слышал каждое слово, произнесенное Тихоном. Жуткое чудо, ибо Тихон произнес:

– Я же сказал, вырву сердце, – и с маху всадил штык автомата в грудь Сереги, крутанул его по часовой стрелке, выламывая ребра, а затем, поднял мертвое тело на штыке и бросил на танк, после чего запустил в кровящую плоть руку, нащупал – все это заняло всего несколько секунд, но растянулось для Микешина на минуты – и выдернул сердце, еще трепещущее, еще пульсирующее, еще живое. И с всхлипом, жадно вкусил его.

Казалось, треск автоматных очередей и уханье орудий враз смолкло. Тихон медленно жевал кусок, потом выплюнул, с харканьем, презрительно, раздавил сердце тяжелым берцем:

– Дрянь, одни мускулы, жрать нечего, – и снова взялся за автомат, поднимаясь на броню танка, откуда и видно было хорошо и стрелять сподручней. Кондрат бросился к нему. В мозгу всплыли и жадно бились в глаза слова пророка Иезекииля: «И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправедно, будет делать все те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие свое, какое делает, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет».  Ему сделалось страшно, не от вида пожиравшего сердце Тихона, но от пришедших на ум слов, заторопившись, он закричал истошно:

– Если праведник отступает от правды своей и делает беззаконие и за то умирает, то он умирает за беззаконие свое, которое сделал. И беззаконник, если обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду, – к жизни возвратит…. – он замолчал. Слова в последний миг показались не теми, нужными, но совсем не теми, хотелось сказать от себя, выразить свое, но почему-то Иезекииль затмил его разум, подменил писанием искренность порыва, Кондрат задохнулся, когда подбежал к танку, позабывшись, стал лезть на броню, неумело, неловко, пистолет в руке мешал, он хотел уже убрать его, чтобы действовать обеими руками, так быстрее, так сподручнее.

Автоматная очередь, простучавшая где-то позади, достала его.

– Остановитесь, – прохрипел Кондрат, почувствовав удары в спину и невыносимую боль сменяющуюся невыразимой же слабостью. – Что же вы делаете, ужели неможно иначе?

На большее не хватило. Тихон, оглянувшись, смотрел на медленно отрывающего руки Кондрата, еще не поняв, подал ему свою, чтобы помочь забраться, но Микешин уже сорвался с колеса, рухнул, внезапно распрямившись, навзничь, голова звонко ударилась о вывороченный из мостовой камень, тело дернулось в последний раз и застыло.

– Вы мне еще и за него ответите, ублюдки, – вскричал Тихон, с колена стреляя из подствольника, несколько человек, бежавших к нему и целившихся на ходу, оказались разбросаны разрывом подлетевшей гранаты, он перезарядил магазин и докончил оставшихся в живых. – Все мне за всё ответите, все!

Борис замер, наконец-то нашел  в себе силы отвернуться, закрыл лицо Насти, чтобы и та не видела. Все это время, добежав до мешков с песком, они прятались за ними, Лисицын положил свой автомат на бруствер, совершенно позабыв о нем, потрясенный до глубины души представшим зрелищем. По площади пробегали еще люди, уже сотни, кто-то с оружием, но больше без, спеша к месту боя, заведенные своим лидером, и не представлявшие, чем и как ему помочь, да и не думавшие об этом, лишь бы быть ближе к нему, как прежде, слушать и слышать его; они не видели происшедшего, но узрели Тихона сейчас, на броне, с автоматом наперевес, поливающего врагов свинцовым душем. Догорела очередная ракета, ночь обуяла поле сражения, и лишь сполохи, доносившиеся со стороны Серпуховской площади, освещали ее странным калейдоскопом беспрерывно, при каждой вспышке меняющихся картинок, изображавших захват укреплений Садового кольца на Якиманке.

Он очнулся только, когда новое солнце взошло на новые тридцать секунд, на сей раз так, что Настю ослепило – схватка на соседней площади превосходила с перевесом обороняющихся, кажется, в этот момент перешедших в контрнаступление. Наконец, он отбросил грезы, горячо зашептал Насте о необходимости пробираться дальше, прочь от места сражения, на захваченные территории, она слушала его, не переча, она полностью отдалась ему в этот момент и всякое изреченное им слово, казалось абсолютом, непререкаемой истиной. Прочь, так прочь, они поднялись и на полусогнутых побежали к Якиманке, в сторону ближайших домов, уже очищенных добровольцами от врагов.

– Автомат! – внезапно спохватившись, воскликнула она, Борис только махнул рукой, она, почувствовав небывалую уверенность в выбранном мужчине, поспешила следом. На полпути Борис остановился и подобрал ГШ-18 поверженного Кондрата, как им пользоваться он представлял плохо, увлекая Настю, он бросился мимо разоренной взрывами церквушки, мимо ограды здания МВД, он перебежал на противоположную сторону улицы, к разоренному кафе, заполоненному трупами, некоторые уже вставали, он попытался стрелять, не очень удачно, и потащил Настю дальше, в центр, надежный и безопасный.

Между японским рестораном и еще одной церковью, у развороченной ограды которой лежало с десяток трупов, он остановился. Услышал трескотню автоматов со стороны Якиманского переулка – в его сторону бежало несколько десятков бойцов в камуфляже, расчищая себе путь от обратившихся в бегство добровольцев. Пули засвистели, запели привычную песнь вокруг него, Борис в ужасе оглянулся – в этот миг танк, на котором стоял Тихон, стрелявший в засевших в МВД бойцов внутренних войск, осветился ослепительным заревом гранатной вспышки, Тихон исчез в ней, ровно его никогда и не существовало прежде, Борис беспомощно замер, глядя на это, несмотря на пули, на бегущих в его сторону спецназовцев, и лишь дерганье рукава, вывело его из состояния нового ступора.

– Живо вниз, – это был доброволец, невысокий и худощавый, приведший Бориса в чувство, – Да в колодец, я прикрою. И вы тоже! – крикнул он другим, выскочившим из японского ресторана, явно беженцам, как и Лисицын, впервые державшими оружие. – Да штыком поддень, штыком, – посоветовал он, отвлекшись лишь на то, чтобы осадить пыл спецназа, выпустив по набегавшим весь магазин и опорожнив подствольник. Наконец, Борис отвалил крышку канализационного люка и заглянул вниз, на склизкие скобы, уводившие в неведомую глубину, почуял вонь, ударившую в ноздри. Боец едва не столкнул его вниз, перезаряжая автомат, он подошел чуть ближе к колодцу. Борис спешно начал спускаться, следом за ним поспешила забраться и Настя. Разрыв гранаты высыпал им на головы новую порцию асфальтной крошки.

Он спрыгнул и притянул к себе Настю. Ход шел параллельно Якиманке, уходя куда-то вдаль, темнота стояла такая, что казалась материальной, приходилось идти наощупь, размахивая пистолетом перед собой. А позади по скобам уже стучали тяжелые ботинки. И свои то были, чужие, неведомо. Борис прибавил ход, шаги его и его спутницы гулко отдавались в тоннеле, уводившим в неведомые дали, а позади уже плюхались в лужицы грязи, переговаривались скороговоркой непонятными словами; наконец, оглушая, застрочил автомат, завизжали пули, отскакивая от стен. Борис прижал к стене Настю, но стены не оказалось, так они обнаружили поворот, небольшой изгиб тоннеля, по которому уже надобно было бежать, не разбирая дороги, пули визжали где-то за спиной, Борис только сейчас сообразил ответить, разрядив в никуда обойму, только это заставило преследовавших немного утишить бег.

Дыхание перехватило, они вынуждены были остановиться, Борис судорожно хватая затхлый воздух подземелья, неожиданно нащупал скобы, поняв, что иначе от преследователей не оторваться, он подтянул к ним Настю. Та, не понимая, зашептала слова благодарности, и просьбы продолжать бегство, ее нервная система оказалась куда крепче Лисицына.

– Лезь вверх, живо! – приказал он. Настя полезла, торопливо, раз едва не сорвавшись, ударилась о крышку, вскрикнула невольно. – Поднимай ее, – он подумал, лучше бы было наоборот, но с другой стороны, она ведь совсем не умеет стрелять. – Поднимай, ну же!

И она подняла. Блеклый свет полночи показался им ослепительно ярким, Настя зажмурилась даже, глаза отвыкшие за пять минут пребывания в абсолютной темноте от света вовсе, с трудом возвращались к способности видеть. Она выбралась поспешно, и позвала Бориса. Потом поспешно оглянулось, но вокруг никого не обнаружила. Пустота, лишь в отдалении слышна автоматная трескотня и уханье взрывов.

– Тихо там? Осмотрись, я сейчас, – сказал он, опустошив последний магазин и начиная быстро карабкаться. Она кивнула, отойдя в сторону, больше по привычке, колодец находился на проезжей части, почти на самой середине ее, на слиянии улиц Большой Якиманки и Большой Полянки, далеко от развернувшегося театра военных действий.

Внезапно со стороны Полянки, донесся гул стремительно приближающейся машины, через мгновение она выскочила из проема между знаниями, еще миг, и голова Бориса, только появившаяся над колодцем, была сметена появившейся темной легковушкой представительского класса, пистолет, что он держал в руке, попрыгав по асфальту, прикатился к ногам Насти; не задумываясь, девушка подняла его.

Автомобиль немедля затормозил, почувствовав удар, его чуть заметно занесло, он замер прямо перед окоченевшей девушкой. Водитель стремительно открыл дверь.

– С ума сошла? – крикнул он. – Тут бои идут, а ты… что ты вообще здесь делаешь? – Настя молчала, водитель, молодой человек, лет тридцати, в дорогом костюме, пристально смотрел на нее. Потом оглянулся, глядя на то место, с которого Настя не отрывала взгляда. Наконец только рассмотрел открытый колодец, тут же сообразив, крикнул ей:

– Чего ждешь, открытый люк, прорыв, – и едва не силой затащил на водительское сиденье. К машине уже бежали бойцы спецназа, и добровольцы «Московской Руси», водитель показал им на люк, туда едва не на ходу были брошены несколько гранат. Грохот донесся до Настиных ушей, но уже отдаленный, машина стремительно набирала ход, выкручивая руль, водитель вывозил ее подальше с места трагедии, через минуту меж ней и Борисом уже встали дома, улицы, переулки, площади, бульвары и скверы.

108.

О гибели Пашкова мне доложили через десять минут. Через пятнадцать я уже подъезжал к месту трагедии с мутью на душе и выбитой почвой из-под ног, я еще не поверил вначале, переспросил, уверены ли они в правдивости, как-то сразу вспомнилась Валерия, ушедшая точно так же нежданно. Сердце упало, я бросился в гараж, к своему «Фаэтону», вихрем понесся вниз, с холма в сторону Нового Арбата. По дороге машину дважды заносило на встречную, точно я и вправду не мог совладать с конями, заложенными в ней, точно я в этот момент сызнова оказался героем мифа, в третий уже раз мчащийся к месту трагедии, и все за какой-то месяц с небольшим, и все еще чувствующий бешеное биение сердца и разрастающуюся пустоту внутри. Казалось, ей уже некуда расти, но тут… видимо, особый случай.

Как странно, прежде я терял, кого искренне любил, теперь потерял давнего своего противника, но от этого не стало легче. Вместе с Пашковым, из меня ушло нечто… вроде бы ничего там уже не осталось, но все же ушло такое, что связывало еще с этим миром, я прибыл на Минское шоссе бесплотной тенью, уже не ощущая себя, странно, что на мою тень обращали внимания военные чины, оптом толпившиеся вокруг изуродованного пулями тела. Они даже пропустили меня к телу поближе, кто-то узнал, пожав руку, совершенно неуместное действо здесь.

Какое-то время я молча стоял и смотрел, потом услышал из ниоткуда звонок, как-то не сразу догадавшись, что это мой мобильный сообщает о президенте на линии. Денис Андреевич уже знал обо всем, но старался держаться, как мог, представляю, каким для него это было ударом. После поражения под Владивостоком, после фактического разрыва с женой, кажется, они уже не общались вовсе, он держался исключительно силою воли Виктора Васильевича, теперь, когда этой опоры, не стало, почувствовал то головокружение, какое ощущает всякий, забиравшийся на верх небоскреба и смотрящий вниз, на улицы, переполненные народом, копошащимся немыслимо далеко, на пространство разделяющее их, и невольно чувствовалось, как это расстояние жаждет немедля сократиться, настаивая, чтобы смотрящий сверху вниз перевесился через парапет и снизошел до людского муравейника самым быстрым, из всех известных, путем.

Я вынул мобильный; отходя от изувеченного тела, даже не верилось, что это Пашков, а не неудачно загримированный под него актер: про премьера уже вышло несколько фильмов, казалось, здесь снимается очередной. Да и антураж подходящий: свет прожекторов, множество начальственных лиц, выбравшихся из немалого числа правительственных машин, наглухо перегородивших трассу. Вокруг толпится народ, тысячи и тысячи любопытствующих лиц, милиция пыталась отбирать у них камеры, фотоаппараты, мобильники, все это бесполезное занятие, нужное и так заснято и передается от одного аппарата к другому рассылкой, частные и общие планы разброда и шатания верхушки растрепанной вертикали, враз лишившейся своего стержня, своей сути.

Денис Андреевич спрашивал меня о чем-то, я не сразу переключился на его слова. Виденное завораживало настолько, что не давало сосредоточиться на чем-то одном, мысли мешались, приходили и уходили, а я, лишенный опоры, лишь мог следить за их перемещениями в пространстве, частью которого стал мой мозг.

– Это катастрофа, – пробормотал вслух я, после чего услышал короткие гудки, президент не выдержал, повесил трубку. Мне показалось, я озвучил его самые черные мысли. Попытался перезвонить, но связь срывалась, Денис Андреевич заблокировал аппарат, я беспомощно опустил мобильник, и снова подошел к телу, почему-то его никак не могли увезти. Вышел из-под прицела камер, на темную сторону шоссе, к своему павшему «Фаэтону», забрался внутрь, проехал несколько сот метров, но остановился и опустил стекла, прохладный воздух ночи сквозил, овевая разгоряченное лицо. Странно, я давно уже не сидел вот так, в машине, высунувшись в окно и разглядывая спустившуюся ночь. Я давно не опускал стекол, не помню, опускал ли я их вообще когда-нибудь, в этой машине точно нет. И стоял ли посреди улицы, в стороне от шума и гама, дожидаясь неизвестно чего. Всегда находились срочные дела, или пустые дни надо спешно наполнять чем-то, и находилась Милена или Валерия, или, как в тот день, обе сразу…. Один в машине, стоящей посреди шоссе, смотрящий в никуда, среди безбрежного потока мыслей, не желающий ни спешить, ни загонять себя, ни забываться… словно с запозданием в тридцать один год я выглянул на мир из своего убежища, мир встретил меня прохладным ветром, темнотою и непривычной и ему и мне тишиной, если не обращать внимания на шум позади, изредка долетавший до моего пристанища.