Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 73 страниц)

– Я понял, – буркнул Тихоновецкий, ерзая на стуле. – Илья Ефимович, извините, что из-за меня вы…

– Да брось ты это. Извиняться и хорохориться будешь, когда гроза пройдет. Прокуратура пока ждет твоих опровержений, у тебя сутки на раздумье.

– Они ведь Белоконя так и не выпустили.

– Ясно дело, не выпустили, я и гадать не стал. А милому молодому человеку я сообщил, что Тихоновецкий к ним на прием ни сегодня, ни завтра попасть не сможет. Он отправился в командировку в Москву. Если желают, пусть связываются с тамошними коллегами и отыскивают его. Я нашел спасительную работку.  Поедешь на первое служение в храм Ктулху.

– Илья Ефимович, спасибо вам большое за предложение, но мне очень неловко, что вы ради меня подставляетесь в очередной раз.

– Стерплю. И еще раз, спасибо будешь говорить, когда все утрясется. И если… тьфу-тьфу, как бы не сглазить, конечно. А делаю я это из соображений меркантильных, ты же знаешь. Ты парень пронырливый, глазастый и сообразительный, а у нас таких наперечет осталось. Особенно после чистки.

– Вы тогда меня тоже вытащили, – тихо произнес он.

– Вытащил, это мягко сказано, – ответствовал редактор. – Так что не дури, катай опровержение и дуй в Москву. И чтоб к ночи тебя уже тут не было. Или ты тоже не в теме?

– Слышал, но… признаться, краем уха. Его ж вроде освятили или что-то вроде того.

– Просто открыли. Я сам не здорово понимаю, что это и для кого, но всех, кто чего-то понимал, у нас вычистили в том году, когда дочка губернатора под коксом въехала в автобусную остановку. Ей ничего, а три гроба заготовили, два митинга разогнали, и нашу газету едва не прикрыли. Так вот, если ты там тоже вляпаешься в похожую историю, я защищать не буду. Я с трудом выбил приглашение.

– Илья Ефимович…

– Собирай манатки и катись отсюда на всех парах. Чтоб духу твоего не было. Все, свободен. Прибудешь, отзвонись, что все нормально, а то ведь по дороге живые мертвецы бродят, не забывай. Да и где ты остановишься, опять у знакомого? Потому как место в отеле я тебе забронировать уже не могу.

– Понимаю. Попробую уломать как-нибудь.

– Деньги… да в бухгалтерии я провел тебя вчерашним днем, так что получи и распишись, – Илья Ефимович достал из кармана перевязанные резинкой пятидесятирублевые банкноты и вручил Валентину. – И давай, давай, двигайся.

Поблагодарив главреда, Тихоновецкий пулей вылетел из редакции. Прикинув, что на своей «семерке» город покинуть ему будет, возможно, тяжеловато, если прокуратура взялась за его дело, он из дома позвонил знакомому, попросил одолжить «Хонду Аккорд».

– Нужно немного гламура, – объяснил Валентин. – У тебя тачка прокачана здорово, с картинками, а я на освящение храма Ктулху еду.

– Вот блин, – донеслось в ответ, – слюной захлебнешься, пока тебя дослушаешь. Я давно мечтал туда попасть, сам знаешь, как Лавкрафта уважаю. Подфартило, смотри, не облажайся. Ты когда будешь?

– Уже через час. Только перекушу.

– Перекусывай, что угодно, но только поторопись. Мне ребенку сказку читать на ночь. С выражением, иначе не уснет.

Через десять минут он приехал к знакомому, сменил машину. «Хонда» шла ходко, легко. Выехав на Угличскую улицу, он свернул на проспект Толбухина, в это время суток уже освободившийся от пробок. У площади Свободы, он остановился в кафе, перекусить. Разговоров только и было о живых мертвецах. Телевизор не выключался. Народ пристально смотрел Первый канал, шептался и косился по сторонам. Наверное, из-за этого на улицах и было так мало народа. Вот только в магазин спорттоваров выстраивались очереди.

Валентин взглянул на часы. Максимум к одиннадцати, даже если будет еле ползти, он успеет добраться до своего московского приятеля, Лени Опермана, у коего обычно и останавливался во время своих московских вояжей. «На ночь ты мне не помешаешь, – сказал он бодро. – Я сегодня работаю в темное время суток». Тихоновецкий отнесся к этому как к многозначительной шутке, они поболтали еще немного, приятель перед выходом пообещал оставить ключи у соседки.

Пробыв недолго в кафе, – часть проглотил на месте, часть взял с собой, – он продолжил путь. И неожиданно остановился у поворота на улицу Салтыкова-Щедрина. Странное движение привлекло натренированный глаз. Припарковавшись, он увидел группу из семи-восьми человек, дружно топающих по безлюдной улице в направлении того самого злосчастного двенадцатого отделения. Именно топающих – столь нескладно, как только выучившиеся ходить дети, они передвигались по проезжей части, перегородив всю встречную полосу. Освещение на улице было слабым, странная группа скрылась в темноте. Тихоновецкий, недолго думая, развернулся через две сплошные и проехал за ними.

Группа успела разрастись до дюжины человек. Все они, сплошь мужчины в потрепанных одеяниях, изрядно пошатываясь, доплелись до входа в отделение и вошли внутрь, действуя словно единый, правда, очень расшатанный механизм. Тихоновецкий припарковался невдалеке. Благо, время пока позволяло. По сообщениям из Интернета, из рассказов собратьев по перу, успевших опросить свидетелей, он мог составить дальнейшую картину происходящего. Но слухи одно, а виденное своими глазами, совершенно другое. Валентин решил дождаться, когда все и начнется. А потому заготовил телефон, и стерев все лишнее на карте памяти, снял вход группы живых мертвецов в здание РОВД. И теперь ждал их возвращения.

Его размышления прервал пистолетный выстрел, какой-то бесконтрольный неясный шум, доносящийся сразу из нескольких окон отделения, даже в этот час распахнутых настежь и прикрытых лишь плотными жалюзи, сквозь пластины которых едва проникал неоновый свет. Звуки отчаянной борьбы, звон стекла и новый выстрел. Его заглушила автоматная очередь. Пули шарахнули по жалюзи, разрывая пластины, и ударили по забору, что находился на противоположной стороне улицы – об этой бесконечной стройке новой школы Валентин писал уже не раз. Тихоновецкий машинально пригнулся, а затем, решил откатить машину на безопасное расстояние, поближе к перекрестку. Но сил опустить телефон, оторваться от съемки, не было. Как не было и помощи.

Вот машина, что свернула было на улицу Салтыкова-Щедрина, спешно вырулила обратно и помчалась дальше по магистрали. Редкие прохожие, двигавшиеся по проспекту Толбухина, лишь ускоряли шаг, не поднимая головы, спешили по своим делам дальше. За все это время по улице никто не решался проехать или пройти. Милиция так же не подъезжала – Тихоновецкий не мог понять, что же происходит, не может быть, чтобы никто не пошел на помощь, чтобы никто не вызвал эту самую помощь.

Три четверти часа минуло, он не поверил, пока не взглянул на часы дважды. Ни одного патруля. А мертвые уже стали выходить из отделения. Всей знакомой группой, к которой только прибавилось еще несколько милиционеров в форме и штатском. Сойдя с крыльца, толпа неожиданно рассеялась. Часть разошлась по дворам, часть двинулась дальше по улице, а остальные, в том числе милиционеры, пошли к проспекту Толбухина. Один остановился и, недолго думая, приблизился.

Тихоновецкий поднял стекла и заблокировал двери. Мертвец в милицейской форме подошел к машине, Валентин не выдержал. Всхлипнув, сдал назад, одной рукой все еще продолжая снимать. Только потом схватился за руль, когда колеса стали тереться о тротуар. И закричав, бросил машину вперед. «Хонда» ударила мертвеца точно по бедрам, он сломался, перелетел через капот и рухнул наземь. Тихоновецкий немедленно сдал назад, сотрясаясь вместе с машиной, когда тело лежавшего оказалось под колесами. Затем вперед. И еще раз назад. И еще раз вперед.

И только когда «Хонда» стукнулась о тротуар прямо перед распахнутой настежь дверью РОВД, Тихоновецкий остановился. Тяжело дыша, сквозь пелену, затуманившую глаза и разум, старался рассмотреть, что же происходит позади него, старался увидеть распростертое на тротуаре тело, которое он так старательно давил последние пару минут. Мертвец не шевелился. Он боялся выйти из машины, чтобы проверить. Боялся других мертвецов, могущих подойти в любую минуту, затаившихся где-то и только ждущих этого мгновения, чтобы отомстить за гибель.

Прошло минут десять. Милиция все не появлялась. Мертвецы тоже. Тихоновецкий  понемногу успокоился. Сообразил, что ему бы не помешало оружие. В отделении ведь шел бой, значит, сейфы вскрыты. Он тут же рванулся наружу и  с минуту не мог понять, почему не открывается дверь. И только затем отключил блокировку.

Стас. Это вторая мысль, пришедшая ему в голову, когда он уже выбрался наружу, взяв с собою мобильник. И вошел в отделение на плохо гнущихся ногах.

Прошествовал мимо пустой кабинки дежурного, оглядываясь по сторонам. В отделении все было разгромлено,  раскурочено, словно не тихие мертвецы пришли, а банда отморозков. Кругом валялась бумага, разбитые доски, стулья, столы, упавшие стеллажи. Пистолет.

Валентин спешно поднял его, вытащил магазин – пустой. Где-то у них должен быть сейф. И ключи от камер.

– Стас! – крикнул он. – Станислав, ты здесь? Это я, Валентин Тихоновецкий, журналист, и я еще жив.

Тут только ему пришло в голову что Белоконь сидит в отделении с первого числа и понятия не имеет, что произошло в мире за прошедшие дни.

– Стас, все в порядке, все ушли! – снова крикнул он, уже начиная сомневаться, что опальный молодой человек еще в отделении.

Но нет, Стас отозвался. Из той самой камеры, куда бросили и его после короткой беседы с дежурным следователем.

– Я тут. Менты… как ты сюда попал?

– Я сейчас открою, – ключи, похожие на те, что он видел на дежурном, проводившим его в камеру, валялись в коридоре, неподалеку от дверей в камеры. Возможно, кому-то из оборонявшихся пришло в голову завербовать новых бойцов. Вот только он опоздал.

А вот и открытая оружейная – пистолетов тут не было, только автоматы. И рожки и цинки с патронами. Некоторые вскрыты. Валентин не сразу сообразил, какой цинк ему нужен.

Стас снова окликнул его, спросил, что происходит. В другой камере тоже зашевелились, поинтересовавшись, «чем этот шухер закончился» и крикнув еще: «давай освобождай, журналист, из застенков гестапо». Последние слова сопровождались истеричным смехом, он понял, что в камерах находятся не только мужики, но и девицы, последний улов отделения.

Двенадцать патронов вошло в обойму, он собрал Макаров и пошел освобождать Стаса, желая, чтобы тот оказался в камере один. На его счастье, так и случилось. Когда он открыл дверь, то нашел Белоконя сидящим едва ли не в той же самой позе, что и при первой встрече – будто Валентин только вошел и вышел.

– Приветствую, – он крепко пожал руку пленнику. Стас не выдержал, поднялся и обнял Валентина. На глаза навернулись слезы. – Ну ладно, потом, все потом,  нам пора.

– Э, про нас, про нас-то забыл, – женские голоса из камеры напротив.

– Начальник девочками не интересуется, – хохот из соседней камеры. – И услышав удаляющиеся шаги, – Мужик, не дури, открывай двери. Чего за избирательность устроил. Вызволяй так всех, а не только своего дружка.

– Не мешай влюбленным, – хихикнули из женской камеры.

Валентин остановился.

– Вы сегодняшние новости слушали? Вам лучше оставаться здесь. Безопасней. Этот налет ведь не банда устроила. Вам повезло, что до вас у них сил не хватило добраться. Так что ждите, я сейчас кого-нибудь вызову.

– Мужик! – в ужасе воскликнули из мужской камеры, – не дури, блин. Ты чего творишь? Мужик, стой!

Валентин остановился. Развернулся и пошел открывать оставшиеся  камеры. Мимо Стаса пронеслись две девицы, одна успела потрепать ему волосы и заметить походя «какой красавчик», затем прошествовал краснолицый мужичок средних лет, весь в наколках и немного поддатый.

Выходя, Тихоновецкий позвонил в ОВД. Долго не подходили к телефону. Тихоновецкий кратко сообщил о нападении банды живых мертвецов, об уничтожении отделения, отказался представиться и прервал связь. Стас слушал его с нескрываемым изумлением. Он уже не решался даже спросить, что же происходит.

– Пойдем быстрее, – передернув затвор, Тихоновецкий оглядел пространство вокруг «Хонды», заметил раздавленного в приступе неконтролируемой ярости и страха мертвеца, признаков жизни тот не подавал. Спустился и запихал Стаса на пассажирское сиденье. – По дороге все объясню.

– Куда мы хоть едем? – спросил Белоконь.

– К тебе домой, разумеется. Мать, небось, с ума сходит.

Стас впервые за долгое время нашел в себе силы улыбнуться. Хоть одна весть оказалась хорошей.

29.

Менее всего я ожидал этого визита.

– Здравствуй, красавица, – произнес я, разглядывая пришедшую. Милена сильно изменилась с того дня, когда я последний раз ее видел, у стен Новодевичьего. Осунулась, побледнела. Под глазами появились круги.

– Не рад? Я тебя не задержу долго, если не хочешь, – сказала она, проходя. – Не могу быть одной, а в компании получается того хуже.

Только сейчас я понял, что вижу светскую львицу без косметики. Даже не светскую львицу, просто усталую девушку, затюканную последними событиями. Такую, которую я увидел первый раз – когда она пригласила меня к себе, еще в качестве сосланного в колонку звездных сплетен, журналиста. Милена предстала предо мной как есть – возможно, в тот момент она обнажилась куда больше, чем скинув легкий халатик, под которым ничего не было. Она проверяла меня… почему до этой простой мысли я додумался только сейчас? Она хотела видеть меня тем, как я представился ей – ведь перед этим мы говорили о моей работе, я честно признался, откуда я свалился на ее голову, что задаю столь странные вопросы. Но в тот день я исправился, принял привычное для нее обличье. И тем не менее, был радушно принят в ее объятия, ни к чему не обязывающие обе стороны. Потому ли, что не оправдал ожиданий, или потому, что я стал таким, каким и должен быть. Или она понадеялась, что еще увидит меня в истинном обличье? И долго, очень долго ждала, когда я сниму маску. Пока не поняла, что я лишь сменил ее на другую. Куда более серьезную.

И тогда с легкостью душевной отдала меня своей сестре.

Милена сняла туфли, выискивая взглядом свои пушистые тапочки с помпошками. Заглянула в шкафчик для обуви, короткая юбочка соблазнительно потянулась вверх. Она обернулась.

– Ты мне не ответил, – напомнила она. Я встрепенулся.

– Да, рад, конечно. Тапочки в левом отделении, наверху.

Сейчас, в эти минуты, я тоже был без маски, и тоже усталый, подавленный. Вот мы и встретились такими, какими и должны были предстать друг пред другом два года назад. Неужели столько лет и столько событий понадобилось, чтобы обе маски были сброшены одновременно.

Милена прошла в гостиную, я последовал за ней.

– У тебя бедно как-то, – произнесла она, оглядываясь. – Я уж забыла. Нет, сабли на месте висят, их я помню, – Милена заглянула в мельком в спальню. – Все занимаешься? И как?

– Пока мой учитель меня больше тыкает, чем я его. К тому же сегодня занятие пропустил, – она вошла в гостиную и снова огляделась.

– Уж очень все просто. Не свойственно твоему положению…. – Я пожал плечами, она продолжила. – Это мне квартиру подарили в конце восьмого, битком набитую антиком. Мать решила вложиться. Наверное, не зря. Он вроде как снова в цене.

– Он всегда в цене, – я вспомнил, как был поражен, когда впервые попал к ней. Словно в музей. А Милена водила меня по бесчисленным комнатам, покуда я окончательно не заплутал. И только тогда вывела в гостиную, где я и взял интервью. А на следующий день взял и саму хозяйку.

– Поставь музыку, только попроще, – попросила она. – Не твой антикварный металл. И, пожалуйста, не слова о мутантах.

– Ты хотела сказать, о мертвецах.

Она скривилась.

– Поставь романсы какие-нибудь. «Я ехала домой» в исполнении Чайки у тебя есть?

В их среде жуткой популярностью вот уже почти год пользовались русские песни и романсы конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Естественно в современной обработке, их ускоряли, ломали до четырех четвертей – чтобы можно было танцевать, обрабатывали электронной музыкой. Пели в стиле хип-хоп, техно-панк, ар-эн-би, иногда наговаривали рэпом. Этот Чайка был самым известным из всех – сладкоголосой птицей гламура неопределенного пола и возраста.

– Знаешь, Чайки у меня нет. А вот песня нашлась, – в моей коллекции были и диски с довольно редкими записями. Романсы я не то, чтобы любил… просто, когда сбрасывал маску сам, становилось потребным послушать что-то тихое и умиротворяющее. – Как тебе Агриппина Гранская?

– Не слышала. А ты все-таки в курсе последних трендов.

Я улыбнулся.

– Стараюсь. Садись на диван, располагайся поудобнее.

Первые круги слышалось только тихое шипение старой записи, которую любезно отреставрировали в студии. Наконец донеслись первые гитарные аккорды.

– Моно? – поразилась Милена, оборачиваясь. Я присел рядом.

– Извини, тогда стерео еще не было.

«Я ехала домой, душа была полна

Неясным для самой, каким-то новым счастьем.

Казалось мне, что все с таким участьем,

С такою ласкою глядели на меня…».

Она затихла. Пошевелилась и стала вслушиваться. Голос Гранской не был сильным, эта воронежская певица начала прошлого века брала другим, неуловимым. Обычно это называется вкладывать в песню душу, но я бы не хотел говорить затертые слова в минуты звучания ее голоса.

Я оглянулся на Милену. Она смотрела на музыкальный центр, не отрываясь. Потом, по прошествии какого-то времени, оборотилась ко мне. Глаза блеснули. Она положила голову на мое плечо и спросила, что будет дальше. Когда я сказал, что ничего, запись кончилась, надо перевернуть пластинку, на другой стороне «В лунном сияньи…» – и хотел встать, но она удержала.

– Пусть останется на другой стороне. Не надо. Потом.

Какое-то время мы просто сидели, слушая тишину. На улице зажглись огни, освещая оранжевым светом тротуары и стены соседних домов.

– Спасибо, – наконец, сказала она. Я только плечами пожал. – А ты, наверное, часто ее слушаешь?

– Время от времени. Под настроение.

– Значит, у тебя тоже бывает такое настроение. Ты никогда… – и неожиданно сменив тему, продолжила: – Под гитару я еще ни разу не слышала. И так медленно. Знаешь, я хотела поехать в «Обломов», но он сегодня до одиннадцати работает, из-за комендантского часа. Там как раз Чайка должен был выступать.

И замолчала на полуслове. Молчал и я. Говорить было не о чем, но как ни странно, в этот раз наступившая тишина нисколько нам не мешала. Милена смотрела в окно на огни большого города, потом перевела взгляд на музыкальный центр, слабо светившийся призрачным голубоватым светом. Неожиданно произнесла.

– Переверни пластинку. Я хочу дослушать.

Я поднялся. Исполнил ее просьбу, и вернулся на диван. Милена склонила голову на мое плечо. Спросила едва слышно:

– А какой это год?

– Четырнадцатый. Тысячу девятьсот.

– Я поняла. Наверное, люди тогда были другие. Странно смотреть сейчас на них. Вроде бы и предки, и вроде бы… как другая цивилизация…. У тебя есть ее фото?

– К сожалению, нет.

– Я о ней никогда не слышала. А в сети?

– Почти ничего, только что она обладала нежнейшим сопрано и скончалась в двадцать пятом, в воронежских коммуналках. Чудом сохранившиеся записи мне удалось найти в Воронеже. Их пришлось отреставрировать. У меня есть еще «Ямщик, не гони лошадей», написанный ее мужем, Яковом Фельдманом, на стихи приятеля Николая фон Риттера. Это был хит пятнадцатого года, а в следующем даже сняли фильму…

Гранская запела негромко: «В лунном сияньи снег серебрится…». Милена порывисто вздохнула и прижалась ко мне. Ком сдавил горло. Как же я мечтал о таких минутах – два года назад. Как ждал их. И как обманывался всякий раз, встречаясь с Миленой тихими августовскими вечерами, когда неугомонная столица, наконец, затихала, а она приходила ко мне – перед тем, как отправиться на очередную тусовку.

Или я сам обманывал себя – или, обманув раз Милену, не мог ждать от нее повторного снисхождения. Мы встречались на пороге, торопливо целовались, спешили в постель – и вскоре, не проходило и часа, она оставляла меня. Спеша к другому или другой. Для нее это не имело значения. Удивительно, я всякий раз надеялся, что мимолетность наших свиданий будет, когда-нибудь прервана. Что Милена останется, не только до утра, просто однажды вечером придя в мой дом, останется. Зарубкой на сердце. Щемящей болью утраты. Хоть чем-то.

Наверное, лишь когда Милена привела с собой сестру, тогда и появилась первая робкая зарубка. Не знаю, почему согласилась Валерия на этот маленький эксперимент с младшей, ведь она и тогда не слишком с ней ладила. Может, тоже пыталась снять свою маску.

И так вот, столкнувшись втроем в постели, нам суждено было разойтись совсем иным составом. Милена снова осталась одна – не представляю и сейчас, что она подумала, когда уходила, оставляя меня и сестру. Или под маской это не так чувствуется? Или из-под маски это не так заметно? – другим маскам, лишенным всякого выражения.

В тот день мне показалось, что моя встреча состоялась. И я поспешил забыть об устроившей эту встречу, избавиться от надсадного желания видеть, слышать, чувствовать. Она не ответила, только вычеркнула себя из моей телефонной книжки, и меня из своей. Как бы ставя точку.

Которая сегодня оказалась многоточием.

Тонарм плавно поднялся над пластинкой и величаво вернулся на исходную позицию. Милена повернулась ко мне. Лицо ее, залитое синеватым сиянием, исходившим от музыкального центра, казалось призрачным. Словно ее на самом деле здесь нет, а есть лишь видение усталого мозга, возжелавшего таким способом утишить мои тревоги.

Какое-то время мы просто сидели вместе. Затем Милена поднялась.

– Давай, я разогрею. Если у тебя есть чего.

– Должна быть запеканка вчерашняя. И лечо. Твоему избалованному вкусу подойдет вместо ананасов с шампанским?

Она рассмеялась.

– Я думала, ты ужинаешь в ресторане. Нет, только не туда, я не хочу сегодня от тебя уходить. Ты позволишь? Совсем, до утра, позволишь?

Она спрашивала разрешения. Она, Милена Паупер, просила остаться на ночь. Я грустно улыбнулся и кивнул в ответ. Мы перебрались в кухню.

– Надеюсь, твоя домработница нам не помешает.

– Вообще-то горничная или официантка, но я никого не заказывал.

– Тем хуже для них. И все же удивляюсь я на тебя. Сам не то поляк, не то литовец, а говоришь, как москвич. Горнишная.

– Я и есть поляк. Просто предки перебрались в Москву при Лжедмитрии, – она только рукой махнула.

– Доставай пищу. После таких песен я проголодалась. И… холодно у тебя.

В самом деле, Милена подрагивала. Точно скаковая лошадь перед стартом. Я внимательно вгляделся в ее зрачки. Немного расширены, но может, это с темноты.

Она все же заметила.

– Тоже подозреваешь. Да ничего со мной сегодня еще не было. Не нюхала, не пила. Ты прям как моя мать. Не хочется с ней даже говорить из-за этого. Хотя и так с ней говорить не о чем….

– Твоя мать сегодня мне звонила.

– Твою мать! – зло произнесла она и тут же смолкла. – Ну ее к черту, – тихо добавила Милена. И села за стол напротив меня. – Не хочу сейчас ругаться  из-за нее. И ты зря напомнил, лучше бы завтра рассказал.

– Она беспокоилась. Хотела тебе позвонить.

– Все, я для нее умерла. Забудь.

Я вздохнул и пожал плечами. Поставил запеканку в микроволновую печь, стал раскладывать приборы. Милена поднялась, решив мне помощь, но, едва не грохнув вазу с фруктами, снова села, поняв, что в холостяцкой квартире суетиться должен только ее хозяин. И молча смотрела, как я сервирую стол. Изредка вздрагивала, но старалась себя сдерживать. Чтобы не было снова никаких разговоров. Как тогда, в прошлой жизни, когда я спрашивал, сколько времени она употребляет кокаин. И требовал немедленно перестать валять дурака и нюхать всякую дрянь, пускай модную и стоящую бешеных денег. Мы, конечно, ругались, – а что еще могли сделать в такой ситуации. А потом, поругавшись и помирившись, Милена не любила долгие ссоры, пили коньяк. Мне почему-то казалось, что изысканный виноградный алкоголь лучше, нежели «золотая пыль».

– Из выпивки у меня только початый брют, – я вынул из холодильника бутылку темного сидра. Милена покачала головой.

– С Валькой пили? Нет, не надо. Сок найдется? Или минералка какая.

Минералка нашлась. Я налил бокал, но Милена так к нему и не прикоснулась.

После ужина мы еще недолго посидели перед телевизором. Перед самым началом комендантского часа я уже начал зевать. Милена свернувшись калачиком и укрывшись половиной покрывала, подремывала, сидя рядом со мной на диване. После ужина я уговорил ее принять аспирин, и теперь, осторожно ощупывая руки, убедился, что они потеплели.

Наконец, я не выдержал. Сославшись на усталость, попросил изволения отправиться на боковую. Она странно улыбнулась, но согласилась:

– Надо же, первый раз ложусь такую рань.

– А мне еще и вставать ранищу. Я тебе разберу в гостевой, ничего?

– Конечно. Разумеется. Как скажешь, – она сама клевала носом и ничему не возражала. Стояла в уголке гостевой комнаты и уперевшись в дверной косяк, смотрела, как я достаю отглаженные простыни и неловко стелю кровать. Иногда мне казалось, она хочет сказать что-то, но всякий раз встречаясь с ней взглядом, я натыкался на смежающиеся веки.

Я отправился к себе. Когда веки уже смыкались, под тяжестью первых сновидений, Милена пришла. Белый силуэт на фоне темных обоев. Обогнула кровать и легла с другой стороны. Подушку притащила с собой.

– Знаешь, я так не могу. Прости, конечно. Но я в одной комнате, а ты в другой…. Мне холодно там. Очень. И еще… – не закончив мысли, она забралась под пододеяльник и, съежившись, приткнулась ко мне. Я повернулся, чтобы ей было удобнее. – Будем сегодня как брат и сестра. Если так можно. Только ты Вальке не говори. Если поймет, что ты изменил…

– Но мы же….

– Мы именно изменяем, именно… – пробормотала она и, не закончив фразы, тихонько засопела.

Я осторожно повернулся на спину, оглядывая тонкую полуобнаженную фигурку. Снова улыбнулся тихонько. Усталость взяла верх – я больше не помнил ничего, последовавшего за этой улыбкой, провалился в небытие, из которого меня вывел запах нарезанного ананаса.

Я осторожно поднялся, Милена тоже проснулась – японский будильник пробуждал безболезненно, беззвучно, но и безотказно. Если только не заложен нос. Она принюхалась, открыла глаза, недовольно взглянула на меня, на время.

– Боже, какая ранища. А чем это пахнет, ты успел приготовить завтрак в постель? Или это твоя горничная постаралась? – она нарочито произнесла «горничная» через «ша».

– Это будильник. Чтоб мозги прочищались запахом, а не диким звоном.

– О, господи! – неожиданно воскликнула Милена. – Я сон видела. Совсем забыла сказать. Плохой сон.

Я одевался, торопливо застегивал рубашку, бреясь по дороге в ванную.

– Мне последнее время тоже дурные сны снятся.

– А мне нет. Это первый с тех пор, как мы…. Словом, нехороший сон. Раз приснился, значит, есть к чему.

– Мила, ложись и досыпай, чего тебе ершиться. Может следующий будет куда симпатичнее.

– Ты со своим говором нарочно, да.

– Ты просто забыла уже, как я говорю.

– Нет, – она резко села в постели, упавший на колена пододеяльник обнажил маленькие груди. – Ничего я не забыла. Мне ты приснился. До этого никогда не снился, слышишь, никогда.

– Ты мне говорила…

– Мало что говорила. Я не сплю, включи кондишн и выветри этот ананас, дышать нечем. Ты мне приснился, совсем один. В каких-то горах, в комбинезоне, с автоматом. И совсем один. Только горы, какая-то река, пустая дорога из конца в конец – и ты. Все, больше никого не было. Это ужасно, я хотела проснуться, но не могла, я чувствовала, что нужна тебе, но была бессильна сделать хоть что-то. Я… была нужна тебе, а ты был совсем один.

Она молчала, молчал и я, не зная, чем ответить. Потом, не видя моей реакции, Милена продолжила совсем иным голосом:

– Ты думаешь, это просто так? Думаешь, я, еще до того как придти к тебе, обнюхалась вчера. Или чушь несу, потому что не проснулась?

– Последнее вернее. Мила, успокойся и ложись. Ничего со мной не случится. Я в Кремль и сразу обратно. Вечером буду.

Она помолчала.

– Вечером меня не будет. Я ведь тоже работаю.

Я сперва не понял, о чем она. Потом догадался. Сел рядом, выключив медленно жужжавшую бритву, в которой начал садиться аккумулятор.

– Моя жизнь – работа. Моя роль – работа. Я вся сама по себе работа. И я сама это выбрала, это мой крест, и не надо меня за это жалеть или проклинать, – зло говорила Милена, не повышая голоса. Но от этого ее полушепота меня пробрала дрожь.

– Куда ты сегодня? – тихо спросил я.

– В храм Ктулху. Буду проводить церемонию освящения на пару с попиком-расстригой. Он оформился священником при этом храме. Я… не знаю, вроде как тоже жрица…. Как будто из другой жизни….

– Наверное, действительно из другой. Мила, может, ты не будешь…

– Может, ты не будешь? – вопросом на вопрос ответила она.

– Прости.

– Нет, это ты меня прости, – немедленно ответила она. – Это сон. Это все дурной сон. Просто… знаешь, я очень беспокоюсь за тебя. Я… даже не знаю, как сказать, я… – и, не договорив, закончила совсем по-другому: – Уходи. Пожалуйста, не мучь, уходи. Только… будь осторожен.

Она зарылась в подушки, закрылась ими, прикрыв свое худенькое тело. Оставляя меня наедине с завязыванием галстука. Я медленно вышел из спальни. Вспомнил, что так и не почистил зубы, вот парадокс, совсем забыл, вернулся в ванную. Когда шнуровал ботинки, услышал шорох, донесшийся из спальни.

Милена вышла, закутавшись в пододеяльник с головой. Посмотрела на меня заспанными глазами. И произнесла едва слышно:

– Хочешь, я сама повинюсь перед Валькой?

– Ты о чем?

– О вчерашнем.

– Но ведь вчера не было того, за что ты могла бы повиниться.

– Ты тоже так думаешь? – я не ответил. Она кивнула: – Хорошо, я ничего ей не скажу. Или скажешь ты. Она ведь не поймет.

Помолчав недолго, и снова не дождавшись ответа, она пожелала мне удачи, и вернулась в спальню. Я вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

30.

Голова кружилась. Мысли путались. Образы прошлого и настоящего менялись перед глазами, подобно огням пролетавших фонарей.

Стас сбился, смешался. Казалось, он все еще находится там, в КПЗ, и в то же время, едет – куда? – ах, да, домой, наконец, домой. Как странно, как же всё странно. Точно дурной сон, начавшийся с нападения неизвестных на отделение и все продолжавшийся. Или томительное многосуточное ожидание в камере перед этим было всего лишь сном, из которого его вывел бой в РОВД и прибывший Тихоновецкий? Или сон сменился другим сном, когда он, на краткое время проснувшись, перевернулся на другой бок? Или во время сна он заснул еще раз?

Стас и верил и не верил Валентину. Не мог не верить, но и поверить был не в состоянии. Молча слушал, потом пытался возражать. И замолчал, когда Тихоновецкий включил телевизор в «Хонде» и очередной новостной выпуск – они шли по всем каналам практически беспрерывно, в основном, передавая речь президента, данные о погибших за последние дни, а так же напоминая о бдительности и осторожности на улицах. Будь то Москва или самое дальнее село – неважно. Угроза для всех одна – настойчиво вбивали ведущие новостей эту нехитрую мысль. Стас, привыкший не доверять ведущим новостей, повернулся к Тихоновецкому.