Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 73 страниц)

– Тебя поэтому читают, что и народ вполне искренне полагает нашу страну продолжением империи. Кто по Российской империи ностальгирует, кто по советской, у дуумвирата, своя шизофрения на этот счет. Пашков поддерживает Советы, Марков склонен к царским временам. А все равно империя, какое название не придумай.

– Русские без империи ничто. Сколько уж, больше тысячи лет, мы все создавали и создавали эту империю, что царскую, что советскую. Но ведь не просто так, а именно потому, что мы такие.

– Знаешь, все прочие уже оставили это занятие. И Англия и Франция и тем паче, Испания.  И только мы еще цепляемся за прошлое. А не выходит, вот сейчас даже из Осетии и Абхазии уходим. И из только завоеванного Крыма уйдем. И это правильно. Кроме империи у нас другое прошлое было.

– Да и какое же?

– Ты забыл про Новгород. До Ивана Третьего там существовала и долго существовала, с одиннадцатого по шестнадцатый век, вполне себе республика. Татары и те не посмели ее захватить. Даже Александра Невского вышвырнули с позором, он хоть и помчался в Орду за подмогой и взял Новгород, но в итоге ведь она стала прежней республикой. С народовластием, с выборными князьями, с равноправием религий.

– Про равноправие чушь. Марфа Борецкая боролась как раз за католичество, ей Сигизмунд на это деньги выделял. Поэтому Иван Третий и скинул ее в Волхов, и взял Новгород. А тот же Ягайло? Разве он не был в союзе с Новгородом, когда наехал на Москву? Специально перекрестил свою Литовскую Русь, чтобы побольше урвать от папства. Да против него сама Литва пошла, когда он союз с Польшей заключил, но нет.

– На свой век он был просвещеннейшим человеком. Основал первый в Восточной Европе университет, ввел самоуправление в Вильнюсе, несмотря на католическое крещение, закрепил равенство религий. И тоже, как и ты, мечтал о воссоединении всех славянских земель, для чего воевал с князем Дмитрием Донским. Жаль не успел на помощь к Мамаю. Вот тогда он начал собирать земли западной Руси.

– Огнем и мечом.

– Увы, его последователи. Он сам воевал только за сохранение унии с Польшей со своими родственниками. Если поразмыслить, Ягайло был бы для Руси более мудрым и успешным правителем, нежели Дмитрий, который после победы над Мамаем, немедля удрал от Тохтамыша в Кострому, оставив Москву на растерзание татар. Потом на коленках ползал перед ханом, с просьбой оставить ярлык на княжение. А что Московская Русь строилась огнем и мечом, с этим ты не можешь поспорить.

– А в католичество, конечно, народ бы валом валил.

– Еще во время нашествия Батыя, Папа предлагал помощь в обмен на католичество. Но наши конечно, воспротивились, еще бы, за двенадцать лет до этого, крестоносцы взяли их святыню – Константинополь. А что сами его брали, и щит прибивали, так это дело десятое. И святой Владимир Красное Солнышко учинял разоры там, чтобы только с понтом быть крещенным в православие – тоже другое. И результат – в итоге Батый прошелся по нам, как нож по маслу. И застрял только на Балканах.

– Потому что умер хан Угедей, и надо было ворочаться провожать.

– Нет, потому что войско ослабло в бесконечных битвах. И не надо говорить, что мы щитом закрыли Европу от нового бича божьего. Смерть хана для Батыя всего лишь формальный повод. Ну сам посуди, он ворвался в Европу, сметая все на всех и вся, а потом, когда почти дошел до Италии, вдруг повернул назад и больше туда не возвращался. И никто не пытался. Почему? Слишком сильное сопротивление. А здесь, удельные князьки, каждый цепляется за свой улус, договориться ни о чем не могут, ну грех не завоевать. И грех потом не царствовать над ними, плюнув на то, что скажет официальная Монголия, она потомкам Батыя не указ. У него своя империя, своя столица, все свое. Единственное, что осталось – так это завещанный Чингисханом принцип «разделяй и властвуй» – из-за татар русичи воевали друг с другом лишние двести лет. И конечно, толерантность к религиям. Попы всегда поклонялись сильнейшим правителям, и паству заставляли поклоняться, доходы-то оставались при них.  И только не говори, что этим мы сохранили веру. Мы потеряли столько народа, что страшно представить. Ведь даже татарские войска и то участвовали в разборках наших князьков меж собой – когда русичей не хватало.

– А прекратилось это только благодаря нелюбимому твоему Ивану Третьему, который провел за три войны два сражения и везде победил.

– Да и уничтожил последнюю на Руси демократию.

– Продавшуюся католикам.

– Знаешь, мне плевать, какой народ веры. Как ни кощунственно это для тебя звучит. Главное, чтобы его не трогали.

Беседа, за которой со стороны наблюдать было интересно, грозила перейти на личности. Но оба спорщика все равно были довольны, ведь каждый оставался при своем мнении и каждый имел возможность лишний раз тряхнуть эрудицией. Посему Оперман оперативно развел товарищей по углам, чтобы те могли успокоиться и вернуться к угощениям. Но Ипатов, посмотрев на часы, спохватился, вспомнив, что у него важное дело в университете, Агафонов согласившись с ним, так же поспешил отбыть. Провожая их, Оперман и Лисицын могли наблюдать любопытное зрелище: два спорщика, готовые десять минут назад вцепиться друг другу в глотки, теперь раскуривали из одной пачки сигареты и, жадно затягиваясь после долгого воздержания у некурящего Опермана, рассказывали анекдоты, дожидаясь неторопливого лифта.

– Вниманию пенсионеров! Только в нашей аптеке акция: купив лекарств на сумму свыше тысячи рублей – таблетку под язык бесплатно.

– Отлично сказано, дружище. Вот кстати, в одну строку: «Блондинка пришла к врачу и попросила составить ей гинекологическое древо».

– У меня еще, не анекдот – история из жизни. Только вспомнил: две девицы в автобусе ехали, со мной на одной площадке стояли. Блондинки, естественно. Одна другой говорит: «Недавно была в Третьяковке. Слушай, там просто потрясающие чебуреки».

Лифт раскрылся, приятели зашли, и их смех поехал вниз по этажам.

– Хорошо, ты не ушел так быстро.

– Признаться, мне просто некуда спешить, – Борис улыбнулся. – А кроме того, я не курю. – Оперман хмыкнул, они прошли обратно в квартиру.

– Странные парни, – заметил Леонид по возвращении к чаю с плюшками, – собачатся беспрерывно, и все же не могут обойтись без этого. Как будто тянет.

– Наверное, так и есть, душу отводят. Ведь серьезно, аргументировано нечасто удается поспорить. Тем более, о наболевшем. В чем все время сам с собой рассуждаешь. Как тут не возлюбить оппонента своего?

– Ты прав. Со мной был случай. Я тогда вел дневник в «Живом журнале», то есть году в седьмом, у всех пользователей была возможность комментировать статьи, выкладываемые в сетевой «Газете». Так она называлась. Статьи там были на подбор, все написанные с точки зрения вот таких, как Ипатов, откровенных западников. Чистых, стопроцентных либералов. Читатели возмущались позицией, но редакция стойко ее отстаивала, а ее столь же стойко ругали. Смешно, конечно, когда газету читают только, чтобы изругать, но с другой стороны, ведь читают. И вот я раз решил тоже откомментировать. Задела меня позиция автора по поводу гей-парада. Дескать, мы, тупые азиаты, никогда не примем его, пускай даже наше все Машков и дадут разрешение. Дескать, успешный гей-парад в Москве был бы обманом, поскольку создавал иллюзию терпимости российского общества к гомосексуализму. Я написал подробный комментарий, разместил – через пару минут его стерли. Повторил, менее подробно, снова тот же результат – «ваш комментарий удален модератором».

– Причину конечно, не объяснили.

– Разумеется. Но я догадался и так. Комментарии оставлялись примерно следующие: либо согласных с позицией меньшинства. Или же откровенно дурные, вроде того, сколько автор получил от Запада, честно ли отработал свои тридцать сребреников и еще дурнее вроде воплей: одумайтесь, люди, от педерастов одно зло, возлюбите ближнего своего, –Оперман захохотал. Впрочем, довольно нервно.

– Знаешь, по этому поводу достаточно вспомнить историю. Вот та же Древняя Греция или Рим, у них-то гомосексуализм не считался извращением никогда. Как только общество достигало определенной точки развития, становилось сытым и довольным, оно требовало удовлетворения прихотей.

– Вот именно, – тут же оживился Борис. – Доходило до того, что киники пытались привлечь внимание к своим речениям, публично избивая учеников, мочась или мастурбируя. А ни один порядочный римлянин не мог работать, поскольку это считалось страшнейшим позором. Работавший плебей требовал зрелищ, и если во времена ранней империи, гладиаторы редко сражались до смерти, то ближе к распаду это стало нормой. Как нормой стало травить христиан зверями, зверей гладиаторами, устраивать публичные совокупления, ну и так далее. Все было мало, раз преступив мораль, надо было делать это еще и еще, дальше и больше, это стало наркотиком. Пока однажды не пришел Алларих.

– Да, переступание через нравственный закон всегда приносит и удовлетворение и желание совершить то же сызнова. Впрочем, если вернуться к нашей истории, девятнадцатого-двадцатого века, можно заметить, как изменялось отношение к гомосексуалистам. Сперва их, по модному в свое время учению евгенике, вешали, кастрировали, отправляли на каторгу – и прежде всего, в цивилизованной Европе или Америке. Сперва в США, затем, в Англии, а уже после в Германии.

– Верно, – Борис удивился столь неожиданно оказанной поддержке, касательно Германии, а посему продолжал стремительно. – Евгеника была экспортирована в Веймарскую республику именно из Штатов, еще в одиннадцатом году, именно оттуда субсидировался фонд кайзера Вильгельма. Помнишь я перевел субтитрами американский евгенический фильм «Дети завтрашнего дня» тридцать четвертого года, там он уже давно под запретом. Боятся вспоминать, что когда-то в десятых-двадцатых годах, были созданы сети общественных работников для выявления неполноценных людей и их стерилизации или уничтожения, особенно младенцев. Тогда евгеника была страшно популярной, всем хотелось выводить расу новых людей, благо недавние открытия в генетике это позволяли, и соответственно, низводить неизлечимо больных, инвалидов, неполноценных и низшие расы в прах и пепел. Смешно, но даже церковь и та проповедовала евгенику, уверяя, что Христос был первым евгеником. Так что, когда Гитлер пришел к власти, он не взял ничего нового. А то, что германский эксперимент по выведению чистых людей и уничтожению неполноценных стал самым известным, вполне понятно. Дело не в масштабах, а в принципе. Ведь Германия проиграла. А значит, обязана была нести ответственность. За проступки и прегрешения учителей в первую голову. Но только верхушка: ведь Эйхман и компания были вывезены союзниками из разоренной страны, видимо, про запас, – Лисицын устало вздохнул. – Я не стану обелять Гитлера, это был сложный и противоречивый человек. Не стану обелять и евгенические эксперименты. Меня огорчает до глубины души только одно: все пытаются замазать Третий Рейх, чем угодно. Вот сейчас модно гомосексуализмом, мол, раз на нас дуешься, не можешь воспринять, значит, сам такой.

– Хочу сказать, – продолжал Борис, после некоторой паузы, – что история повторяется. В порядке компенсации, сперва евреям, затем женщинам, неграм и наконец, гомосексуалистам была дана полная свобода самовыражения. Почуяв слабину, они стали требовать большего. Отсюда все эти безумные и бессмысленные марши, ведь другого-то представить нечего. Вообще, странно, выставлять свои половые или национальные особенности на потребу публике. Напоминает толпу из «Кориолана».

– «Как будто ради голосов ее я раны получал»… – у Опермана оказалось под рукой собрание сочинений, цитату он нашел мгновенно. – А вообще свобода понятие аристократическое, как сказал Кропоткин.

– Именно. Вот только мало кто это понимает. А потому свобода быстро превращается в охлократию. И наступает закономерный финал.

– Он наступил чуть раньше, – заметил Оперман. – Странно, я думал, в ситуации полномасштабного кризиса, человечество продержится от распада несколько дольше. Помнишь, я говорил о трех-четырех месяцах?

– Помню. А я вспоминал тогда, как в Новой Англии в начале века вырубился свет. И уже через час города погрузились в первобытный хаос, сплошь мародерство, насилие, полиция с ног сбилась. И вся жуть заключалась как раз в том, что добропорядочные прежде граждане внезапно превратились в дикарей.

– Спал тонкий налет цивилизации. У нас, когда случилась авария и полгорода вырубилось, и еще полдюжины соседних областей народ продержался чуть дольше. Пару часов терпеливо ждали, а только потом начали воровать или просто нажираться, больше всего пострадали отделы коллекционных вин, – оба посмеялись. Внезапно Лисицын спохватился.

– Слушай, я же забыл тебе подарок преподнести. Вот досиделись до темноты, – он поднялся и вышел в прихожую, где стоял его портфель. Щелкнув замками, вернулся, держа в руке коробку с диском. В коробочку была вложена отпечатанная на принтере цветная бумажка с рисунком и французским названием, понятным и без перевода: «L`aventure».

– Что за «Авантюра»? – спросил Оперман.

– О, ты удивишься. Последний фильм на земле. Я скачал его десятого числа, за три дня с голоса перевел, отдал приятелям на озвучку, те так же быстро сработали. Видимо, французские кинематографисты закончили свой труд, но вот дождаться очереди на показ не успели. Поэтому, когда стало ясно, что кина не будет, кто-то просто выложил в сеть, тогда, если помнишь, она еще была, и оттуда, согласно легендам, можно было выкачивать фильмы.

– Я помню, – Оперман разглядывал картинку. Фамилии Жана Рено, Жерара Депардье, Жанны Моро, Даниэля Отоя, собранные под заглавием, поразили его. Более звездный состав трудно и представить.

– Постой, а ты говоришь, с голоса перевел. Так они…

– Да, фильм на английском. Видимо, рассчитывали на международный прокат. А вот такая петрушка вышла, что пришлось выкладывать в сети, лишь бы кто-то ознакомился с творением, какие уж тут деньги. Впрочем, сам увидишь, – Борис  определенно ожидал, когда Леонид положит диск на лоток проигрывателя.

Фильм, это оказалась комедия, в сценарии значилась ссылка на повесть некоего Кирилла Берендеева, возможно, из бывших наших, или бежавших в последние годы, хоть и не потрясал воображение сценарием, но игра актеров заставила Опермана хохотать до слез. Отсмеявшись, он произнес:

– Да, очень хорошая комедия, с удовольствием бы сходил в кино. Огромное спасибо за подарок.

– Исключительный раритет волею случая. Жаль, что все так обернулось, – Борис, думал совсем о другом. – Ты вспомнил «Терминатора», помнишь, там ведь зловредная система «Скайнет» распространилась через миллионы компьютеров, в том числе и домашних, и обеспечила молниеносную победу роботам, став не отключаемой для человека. А вот как оказалось в итоге: Интернет вырубается нажатием кнопки. Причем, как хитро, позавчера нас оставили в пределах своей страны, выдумав кириллические и прочие домены, вчера разбили по регионам,  сегодня стали выключать области, проявившие нелояльность к власти. Оборвали связь, почту, фактически, что осталось, это лишь сайты Машкова. Завтра они будут не нужны, отключат и их. Мы напрасно считали, что уж Интернет-то сотрет все барьеры, разрушит границы и наладит общение на любом расстоянии. На самом деле, он как изначально создавался для нужд государства, так и умер, служа ему до последнего вздоха. А ведь говорилось, что даже ядерная война… выведение из строя восьмидесяти процентов серверов… – Он замолчал на полуслове и прибавил неожиданно: – Хотя какой еще Интернет, когда не хватает денег на еду, а дорога домой перекрыта.

– Ты о своих?

– Ну да…. К тому же завтра первое сентября, теоретически все должны идти учиться. Но вот у нас набилось битком студентов в общежития, а занятия перенесены на неопределенное время, неясно, будут ли они вообще проводиться, деньги кончаются, а вернуться домой немыслимо. И вот что делать в такой ситуации – совершенно неясно…. – он долго молчал, затем извинился за свой неуместный пессимизм и стал собираться. Оперман включил свет – до этого они сумерничали в комнате.

Тут только Лисицын заметил разложенные на рабочем столе Леонида бумаги. Сощурившись, всмотрелся: листки были написаны на иврите. Он недоуменно посмотрел на Опермана; тот лишь с сожалением пожал плечами.

– Пытаюсь переводить «Кицур Шулхар Арух» рабби Шломо Ганцфрида, это вариант нашего «Домостроя», свод законов для правоверного еврея. Работа кипит, особенно сейчас, когда времени много. Вот только текст тяжеловат, хотя вроде на иврит никогда не жаловался.

– Постой, разве на русский эту книгу не переводили? Я слышал…

– Ну да, очередные протоколы сионских мудрецов. Нет, не переводили. А то, что перевели, это как «Волшебник Изумрудного города» Волкова. Кстати, в том переводе замечательная приписка есть: «Редакционный Совет счёл необходимым опустить в этом переводе некоторые указания, помещение которых в издании на русском языке было бы воспринято населением России, не придерживающимся иудаизма, как неспровоцированное оскорбление. Читатель, который захочет прочесть «Кицур Шулхан Арух» в идеально полном объёме, приглашается в иешиву, чтобы изучить эту и многие другие святые книги в оригинале».

– А что там насчет иноверцев? – спросил Лисицын, непроизвольно скривившись.

– Грубо говоря, еврей гою враг и поступать с ним следует, как с врагом. Да что я… вот глава сто шестьдесят семь, пункт восемнадцать, цитирую: «Еврейке не следует помогать нееврейке при родах, кроме как в случае, когда эта еврейка известна как акушерка – и в этом случае ей это разрешается (чтобы не вызывать вражды к нам), но только за плату и в будний день. И еврейке не следует выкармливать сына нееврейки даже за плату, кроме как в случае, когда у нее слишком много молока и оно доставляет ей страдания: в этом случае ей можно его выкармливать», – видя, как изменилось лицо Бориса, он усмехнулся. – Это цветочки, ягодки я еще не перевел.

Борис хотел что-то сказать, но посмотрев на лицо Опермана, внезапно переменившееся, замолчал. Леонид заметил горько:

– Жаль, только, мой труд ни к чему. Не потому, что Интернет умер за государственной ненадобностью. Просто Израиля больше нет.

– У тебя там кто-то был… знакомые, друзья, – после долгой паузы, –родственники?

– Нет, никого. Одна девушка, давно уехала туда, даже не помню, любил ли я когда ее. Не в этом всем дело. Даже не знаю, как сказать. После того как Израиль раскатал Палестину кассетными бомбами, а потом получил то же от Сирии, Ливана, Египта, Ирана, даже Саудовской Аравии…. После того, как турецкие корабли стали топить паромы беженцев на Крит, а потом Крит стал объектом войны между Турцией и Грецией, и топили евреев уже по всему Средиземному морю, итальянцы и алжирцы, ливийцы и корсиканцы…. Я почувствовал себя… Нет, ненависть никуда не делась. Вот вчера я был в восторге, узнав, что Израиль прекратил свое существование: как раз под мой день рождения. И в то же время мне стало больно. Ведь раз я ненавидел, значит он занимал место в моем сердце. И коли так ненавидел, значит, огромное место. И что теперь? Родину я потерял в девяносто первом, теперь ушел и предмет моей ненависти. Что же осталось мне? Что?

Оперман сел за стол, покрытый разбросанными черновиками и пробормотав: «голова, как же голова болит», надолго замолчал. Борис простился и медленно вышел из комнаты, сам не понимая, что делает, выключил свет и закрыл дверь.

81.

Егора выпустили только в пятницу. Прокурор ушла в запой, и хорошо еще вообще появилась под конец рабочей недели, хотя дело было прекращено за отсутствием состава преступления еще в прошлый вторник. Настя, встречала его у вахты, едва завидев, поднялась, они молча обнялись. Девушка вцепилась в него крепко-крепко, будто боялась: отпусти его сейчас, и он снова исчезнет. Он не ожидал подобного, пробормотал «ну, будет, будет» и замолчал, сам зачарованный моментом.

Охранник, тот самый, Настин знакомый, улыбнувшись, посмотрел на них, покачал головой, и наконец, напомнил; чтоб не стояли в проходе. Парочка вышла, отойдя от дверей СИЗО на пару метров, они снова обнялись. Настя поцеловала Егора и робко отодвинулась, она внезапно почувствовала себя школьницей, смущаясь и краснея, начала лепетать, как ей тяжко было это долгое ожидание.

– Я тоже по тебе соскучился. Спасибо, что подождала.

– Разве я могла иначе? – он не ответил. Молча смотрел на нее.

Хмурый август уходил в прошлое, зарядивший с утра мелкий дождичек, никак не прекращался, дорогу размыло, давно потрескавшийся и поползший асфальт обнажал рваные края щебня и песка; идти было тяжело, особенно в лодочках на высоком каблуке. Настя уже привыкла к Бутову, мрачному, хмурому району, волею судеб оказавшемуся вне Москвы, как бы часть ее, но отрезанная «пятым кольцом» от прочих, оставшихся за МКАД. Если и раньше добираться в город было приключением, то теперь это стало сущей мукой. Помимо прочего, в анклав с трудом доставлялось продовольствие и товары, разве что те, что шли по Варшавскому или Симферопольскому шоссе с юга России и разгружались прямо здесь.

Едва заходило солнце, Бутово замирало, просыпаясь лишь с рассветом. Электричество прежде всего тратилось на освещение улиц и площадей, что понятно в нынешних условиях, и уже потом на жителей, потому приходилось экономить: подстанция, питавшая район, работала через пень колоду. Милиция, патрулировавшая район на БТРах, была склонна сперва применять оружие, а потом разбираться, насколько еще жив или мертв попавший под огонь человек. К таким перестрелкам казалось трудно привыкнуть, но потом ночная стрельба уже успокаивала, означая, что даже здесь, во мраке и запустении, среди холодных неприветливых домов, на которых частенько видны были следы не пуль – снарядов, сохраняется какой-то относительный порядок. Конечно, пожарные, скорая, прочие службы не приезжали сюда, но в Бутове была образована собственная администрация, решавшая большинство внутренних вопросов и собственные силы правопорядка, пусть и представлявшие иной раз сборище уголовников. Ненависть к милиции, здесь совмещалась с панибратством ко всем пришлецам, отвергнутыми Москвой, но готовыми примкнуть по первому зову к формированию.

– Машину мне вернули, надеюсь не слишком изуродовали при обыске, – наконец, произнес он. И неожиданно подхватил на руки – Настя все никак не решалась перебраться через лужу. Она прижалась всем телом, и теперь уже Егор ощутил себя малолеткой, впервые осмелившимся на такой шаг. Бережно опустил спутницу свою на землю только, когда они  добрались до ворот гаража. Машину ему выдали без промедления, он пристально оглядел салон, слазил под днище, вошел в огромный, точно сарай, прицеп, где прежде находились ящики игрушек. Их так и не возвратили, впрочем, нужда в игрушках отпала сама собой.

– Ты как будто покупать собрался. Забирай уже, – напомнил охранник.

– Куда теперь? – ничтоже сумняшеся спросила она, кажется, готовая ко всему. Егор пожал плечами. Он рвался во Владивосток, даже сейчас, заводя мотор и прогревая двигатель, не отказался от этой мысли. Но как теперь туда доберешься. В камере, где он сидел, появились новенькие откуда-то из-под Орла, рассказывали всякое. И не поймешь, что брехня, а что правда. Будто на Кавказе совсем власти не стало, беженцев оттуда в Россию прет туча, селятся где попало, а за ними, понятно, мертвяки движутся. До Орла добрались уже. Идут лавой и те, и другие. А войска будто бы переброшены чуть не все во Владивосток, там буча посерьезней кавказской, еще с праздников, потому тут и сдерживать лаву людскую одним ментам приходится. Хорошо, что нас загребли, тут ни мертвый, ни живой не достанет.

Это было и шуткой и правдой. Странное дело, в СИЗО люди чувствовали себя куда уверенней и спокойней, нежели на воле. Особенно из дальних краев прибывшие.

Затем в камеру, уже в последнюю неделю заточения Антипова, подсадили местных. Эти видели жизнь под совсем другим углом, им паяли экстремизм, и неважно, где и как отловили, сейчас по всему Бутову такие зачистки идут, Чечне не снилось, слышали, небось, про восстание, так вот вам результат. Посему оставаться долго на территории врага никто не собирался. И родные в заложниках, вызволять из ментовских лап надо, ведь гребут семьями, да глумятся непотребно, а что еще от чурок ждать? – да и товарищи помочь должны. Те, что сейчас в область ушли и в оставленных поселках по подвалам прячутся от мертвяков. Они мелкие группки не трогают, все к поселкам да городкам стекаются. Вот слышали, что сейчас в Чехове бои идут. Власть бежала в Москву, а город оставлен без всего. Вот это и Бутово ждет. Потому как  мэр не хочет перегружать народом город, и не пропускает внутрь пятого кольца даже москвичей. Тем более, с бутовской пропиской.

За тяжкими разговорами настала пятница, и все тревоги и заботы сокамерников остались в прошлом. Для него наступили другие тревоги и заботы – куда деться теперь. В Москву, понятное дело, пробиваться немыслимо, всех прибывающих тормозили задолго до «пятого кольца». Одни разворачивались, другие пытались пробиться и отступали, третьи просто оседали здесь, рассчитывая на двадцать седьмую отдельную мотострелковую бригаду, размещавшуюся по периметру Бутова. У нее же частенько и покупали оружие, практически любое, или менялись. Настя, зная, что Егор теперь безоружен, переспала с отделением в два приема, за что получила Макаров и две обоймы. Усталые, затюканные мальчики от силы двадцати лет, просеивающие окрестности круглосуточно, просили зайти еще, очень просили. Единственная радость в жизни осталась. Жратвы все равно выдают как в блокадном Ленинграде. Один, совеем еще пацан, подарил ей букет астр, это так растрогало ее, что она не смогла сдержать слез, и согласилась для него еще раз просто так, когда он освободится снова. Он пришел опять с букетом, робкий, несуразный, выяснилось, что она у него первая. Идиллию нарушил капитан, вытряхнувший солдатика из мира грез. Но кричать не стал, понимал, его подчиненным сейчас только один способ снять стресс и поплакаться в жилетку и остается.

– Так куда поедем? – повторила Настя, посмотрев на Егора. Тот, весь в собственных думах, пожал плечами нерешительно. Потом хотел что-то произнести, но она опередила: – Только не в Рязань обратно. Я… сам знаешь, – он кивнул. – Так куда, в Москву?

– Это невозможно, ты сама прекрасно знаешь. Разве что на таран идти. Я думал о Владивостоке. Но… это нереально сейчас.

– Ты о своей девушке? Позвони ей, тебе же вернули мобильник.

– Пробовал. Нет связи. Должно быть, действительно что-то там происходит, но дозвониться я не могу. И добраться не смогу, – он устало опустил голову на руль.

– Я буду тебе помогать.

– Нет, – он посмотрел на Настю. Снова покачал головой. – Безумие. Тем более, с тобой…. Прости, я не то хотел сказать.

– Я не обижаюсь, я все поняла. Пока тебя не было, я жила с дальнобойщиками, они мне много чего рассказали. Дальше Казани или Нижнего не пробраться. Сибирь уже не контролируется, кто туда поедет, все, без вести.

– Кончилась страна, – просто сказал Егор. И в ответ на возражения Насти, сказал: – Надо запастись продуктами и топливом. Схожу к заправке.

Нынешние цены, конца августа, он представлял плохо, рассчитывал, что вырастут, пока он сидел, но чтобы так. Восьмидесятый стоил восемьдесят рублей – удивительное удобство в расчетах, – девяносто второй – девяносто, дизель столько же. Он подсчитал, что заправить полный бак при его скудных финансах, оставшихся с отсидки, просто не получится, да и водители в дороге вряд ли дадут отхлебнуть от их неприкосновенных запасов. И снова поймал себя на мысли о Владивостоке. В СИЗО столько думал о нем. Покуда не появилась Настя. Теперь вот так только, порывами морского ветра налетало и тут же уходило в небытие. Бросить эту девушку он никак не мог. Лишь иногда, в мыслях, когда вспоминал о другой; обещавшей ждать. Как-то она сейчас?

Он спросил продавца, заведовавшего и продуктовым магазинчиком, с чего такие цены.

– Не ты первый спрашиваешь, – недовольно ответил он. – Все, кто сюда припираются из глухих мест, замечают. Во-первых, Москва, а во-вторых, у меня  вот ценники фирмы. Ничего не могу поделать.

– Но литр самого дешевого бензина стоит как…, вот черт, уже как батон хлеба.

– Знаешь, литр бензина стоил как батон хлеба всегда. Даже в советское время. Так что не аргумент. Или покупай, или извини.

Егор ограничился сорока литрами, продуктами и вернулся. Настя предложила свои деньги, их у нее тоже немного было, потом вспомнила, что дальнобойщики отъезжают к селу Потапову или Городищу, там и площадка армией охраняется и народу прибывает много.

Он подогнал фуру к стоянке, поговорил сперва с местными, давно здесь стоявшими, затем, с новоприбывшими. Стало понятно, что раз выбравшись из Москвы, попасть обратно крайне сложно. Город и так переполнен беженцами, говорят, все гостиницы, общежития, новостройки заполнены по самое не балуй, по самым скромным подсчетам скопилось до двенадцати миллионов и человек и пролезших с ними зомби, так что  никого еще чиновники пускать они не собирались, по крайней мере до зачистки. Даже тех, у кого имелась форма 25-01У, дававшая право на разовое или многократное посещение столицы нашей родины. Когда будет эта зачистка, непонятно. Но исходя из того, что армия на подступах к столице просто разбегается, сама пытаясь пробраться в город, особенно срочники, ждать многого от нее не приходилось. Наконец, один из старожилов некстати вспомнил об осажденном Чехове.

– Если мертвяки разорят город, вся масса хлынет сюда. Там, говорят,  с Орла еще бегут, так что мало не покажется.

– И сколько ждать пришествия? – спросил Егор.

– Дня три-четыре.

– Жрать уже нечего. Какие дня три, и так к солдатам бегаем да местных стращаем, – донеслось из толпы собравшихся покурить-поговорить. – Скоро они все на уши встанут. Нас выгнать проще, у нас дом всегда с собой.

Так ничего и не решив, разошлись спать. Наутро же Настя была разбужена ревом моторов БТР и БМП, в которые спешно упаковывались солдаты. Выскочив, она увидела знакомого солдата, на ходу напяливавшего тяжеленный, на вырост, бронежилет, того, что подарил ей два букета астр.

– Лучше разъезжайтесь, – на ходу крикнул он, наконец, справившись с здоровым бронежилетом. – Чехов смят, нас поднимают по тревоге.

– Вы туда? – сердце упало. – А как же мы?

– Я обещаю, что вернусь, – крикнул он, забегая в казарму. И выскочив, подбежал, поцеловал, робко, в щеку, и помчался, с автоматом, бившим по плечу, в БТР. Люк захлопнулся, машина взревела, рванула вдаль. За ней последовала вторая, третья, четвертая. Настя перестала считать, развернувшись, пошла к фуре. Егор поднялся, и встретил ее, уже одетый.