Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 73 страниц)

– Важа, угомонись, – неохотно произнес Бахва. – Скинут люльку.

– Ну правильно, мы ж поднимемся первыми, а потом…

– Я сказал, замолчи.

Пройдя все кабинеты первого этажа, они поднялись наверх.

– Держатся, – сообщил довольный Важа. – Ни царапины, только следы от камней. Так, пока скребут без толку. Как нас завидят, просто бросаются кидаться. Жуткое зрелище, – он нервно рассмеялся и затих. В тишине грохот камней о стекло стал невыносимым. Кажется, он усиливался с каждой минутой. Может, так и было, ведь подходили все новые мертвецы, на фоне  вызвездившегося неба их число уже не поддавалось подсчету. И почти все кидали, по крайней мере, несколько первых рядов. Да, теперь они стояли рядами и равномерно кидали камни в окна, выбрав для штурма несколько во дворе. Когда камни у одних заканчивались, они шли собирать свои, низко пригнувшись, а другие, не переставая бросали и бросали увесистые булыжники в дрожащие, но не сдающиеся стекла. Покрывшиеся уже плотной пеленой следов от бесчисленных ударов.

Зомби не были точны, некоторые попадали в себе подобных, так что их число уже подсократилось. Если группе придется задержаться здесь на несколько дней, а все может быть, то предстоит пережить еще и жуткую вонь разлагающихся тел и все проблемы, связанные с этим.

– Стекло продержится не так много, как нам того хотелось бы, – внезапно произнес Иван. – Надо бы поразмыслить о защите второго этажа.

– Как ты предлагаешь, дверь спилена с петель. Сестра, подожди, я хотел бы узнать мнение человека, очевидно, больше всех нас бывавшего тут.

Бахва понял, что снова ляпнул не то. Манана дернулась, словно эти слова коснулись ее. Важа куснул губы. Куренной повел плечами.

– Нет, тут я был всего дважды. И всего на несколько минут. Меня заводили орлы, вроде вас. Ваша госбезопасность никогда не доверяла нашей, равно как и наша вашей…. Да, неважно все это. Дверь действительно закрыть не удастся, а вот на чердаке мы можем укрыться.

– Днем там дышать будет нечем, вентиляции нет. А на крыше торчать несколько дней, сам понимаешь,  – возразил Бахва, но тут же замолчал, услышав неприятный звук. Очередной камень глухо бухнул в стекло. Значит, оно поддалось. Сколько у мертвых на это ушло времени? – почти четыре часа. Быстро. Или отыскали с дефектом? – Ладно, собираемся, у нас еще есть много времени, чтобы забаррикадироваться как следует.

Ждать мертвых пришлось еще три часа. Пролом стекла им дался с большим трудом. И все же рассвет еще не забрезжил, когда группа услышала первые неровные шаги живых трупов, поднимающихся по лестнице.  Потом глухие удары в железную дверь, обшитую для красоты деревом. Больше трех человек ломиться в нее не могли, так что она продержится еще ой как долго.

Вопрос в другом, сколько продержаться они. На тридцатиградусной жаре, а на чердаке она поднимется еще и повыше, без еды и всего с одной бутылкой воды. Скверная получается арифметика.

Так что вся надежда на вертолет. Бахва к идее Важи, поначалу отнесся скептически. Но ведь во что только ни поверишь, когда другого шанса на спасение уже не остается.

Солнце поднялось к зениту, и на чердаке стало нечем дышать. Почему его не оборудовали проточной вентиляцией? Хотя бы какой-то. Нет, эта проклятая безопасность. И безветрие. Город расположен в низине, а сейчас полный штиль, ни единый лист не шелохнется. Только неугомонные удары в дверь, ставшие фоном для ночного бдения и дневных кошмаров. И снова ночного бдения – на крыше слишком холодно, на чердаке просто нечем дышать, – и новых дневных кошмаров. Важа весь день, до боли, до рези в глазах всматривался в небо, пытаясь углядеть вертолет, но без толку. Ни на первый, ни на второй день заточения он так и не появился.

Сестре стало плохо на третий день. Манана потеряла сознание, ее пришлось вытащить на крышу. Прикрыть листом фанеры от прямых, испепеляющих солнечных лучей, нагревших железо так, что можно было готовить глазунью. В час пополудни Манану вырвало, у нее начался сильный озноб, продолжавшийся до двух, или даже чуть дольше. Температура резко повысившись, так же внезапно упала, теперь она едва могла пить. В четыре Манана смогла заснуть, но ненадолго, около шести начался новый приступ, сотрясавший тело еще около получаса. Бахва все это время находившийся рядом, не сводил с сестры глаз и медленно качал головой.

– Малярия, – тихо произнес он в ответ на безмолвный вопрос Ивана. – Переболела в детстве, лет в десять. От этой заразы не избавишься. А тут еще солнечный удар.

Иван молча смотрел на Манану, осторожно прижимая к себе.

– Я думал, с малярией ее бы не взяли.

– Она никому не говорила. А карточку подробно не изучали. Раз так захотела. – он замолчал и опустил голову. – Ей надо много пить, она ведь сильно потеет. Надо очень много пить, чтоб жар выходил… – и снова замолчал, на этот раз надолго.

А мертвые все ломились, и кажется, дверь, уставшая сопротивляться за семьдесят часов непрерывной атаки, стала потихоньку поддаваться им. Надежда осталась лишь на этот невозможный, иллюзорный вертолет. Из-за которого уже и Бахва до боли всматривался в белесое небо, пытаясь расслышать шум мотора, увидеть черную точку в небе. Нет, не черные круги.

Важа поскользнулся и едва не скатился к краю крыши. Иван, вот уж на что крепкий организм, ничего не берет, сидел на самом солнцепеке рядом с Мананой, бережно овевая ее листом картона от разорванной папки с грифом «Совершено секретно». Девушка тяжело дышала, то и дело пытаясь облизнуть шершавым языком пересохшие, потрескавшиеся губы. Иван смочил их водой, в бутылке оставалось на донышке. Но и этого оказалось много, Манана выхаркнула воду и снова потеряла сознание.

Бахва подошел и присел рядом. Лекарств не осталось, да и какие лекарства, разве что физраствор, могли бы ей сейчас помочь хоть чуть-чуть. А вода кончилась, даже эта мертвая из холодильника, которой Иван периодически смачивал губы Мананы. Все закончилось. И медленно наступал вечер новой черной, непроглядной ночи.

Бахва недвижно смотрел на сестру, Манана не шевелилась. Только грудь порывисто вздымалась и опадала. То часто, то очень редко. Начинало сбоить сердце. Брат медленно поднялся и спустился на чердак, кроме него крышу никто не оставил.

Поставив карабин рядом, он сидел у самой двери, слушая размеренные удары мертвецов и пристально наблюдая за железным массивом, ограждающим их от вторжения. Сложив ноги по-турецки, ждал, тяжело дыша, не замечая, как начинает ломить затылок и давить на переносицу. Наконец, он медленно, через силу, поднялся и выбрался на крышу. Свежего воздуха не было, только жар, один лишь жар повсюду. Странно, кажется, даже на чердаке легче дышать, хотя бы потому, что нет солнца. Совсем нет солнца. Очень темно.

Он потряс головой и едва не упал.

– Важа, – крикнул он, просипел, но показалось, что крикнул. – Важа, поди сюда! – и когда тот, казалось, через час добрался, сообщил: – Дверь скоро сдастся, как мне кажется. Хоть и железная, но замки ржавые. А у этих молочная кислота не накапливается в мышцах. Им все равно. Их бы в армию посылать. Винтовку в руки и пошел, пошел…. – он проморгался. Кажется, на несколько мгновений отключился. Возможно, нес чушь это время. – Важа, надо решать. Вертолета, возможно, мы не дождемся.

– Даже верить в это не хочу.

– Я знаю, что не хочешь. Но придется. Сколько мы тут – и ничего.

– Они прилетят. Не могут не прилететь.

– К кому, Важа? Кто знает, что мы здесь.

– Они должны проверить. Все проверить. И… – он замолчал. Бахва долго смотрел на молодого человека, а затем произнес тихо свой вердикт:

– Следующая ночь может быть их. Сестра… ну ты видел. Сам понимаешь. Если с ней что-то случится…. Ты понимаешь, о чем я? – Важа не понимал. Наконец, до него дошло. Он вздрогнул и оглянулся на люк.

– Она дотерпит. Обязательно дотерпит, – и пошатнулся сам.

– Кажется, и ты не дотерпишь. Тут никто не дотерпит. Надо решать, кому это делать. Иван!

Куренной с трудом поднялся и подошел, едва не упав по дороге, к люку. Богатырь, а тоже едва держался на ногах.

– Манане совсем плохо. Ее бы в госпиталь, что мы тут можем.

– Ничего. Мертвые кажется расшатали дверь. Скоро влезут. Или не скоро, но…. Ты видишь, что происходит. Ты понимаешь, о чем я? – Бахва дернул карабин, Иван вздрогнул всем телом. Затем покачал головой.

– Я не смогу – в нее. Даже в восставшую. Ты должен это понять.

– Но я… что нам остается.

– Ты сам смог бы выстрелить в сестру? Ты, смог бы? Тогда почему я?

– Ты чужой, – бессильно ответил Бахва, сам понимая, что говорит неправду. Иван покачал головой.

– Слишком поздно вы начали решать, кто чужой, а кто нет. Это надо было делать раньше.

– Не понимаю тебя.

– Важа, стреляй ты, – Куренной выхватил у Бахвы карабин и протянул молодому человеку. Тот отшатнулся, ноги подломились, он упал навзничь. Они с трудом подняли его.

– Нет, – прошептал Важа. – Я… нет. Я еще ни разу ни в кого. Тем более, в Манану. Я не смогу.

– А что нам остается? Стать их частью?

– Я не хочу этого.

– Никто этого не хочет, – спокойно сказал Иван. – Но раз так, кто будет стрелять. Ладно, меня вы убьете, но последнему придется убивать себя. А это куда тяжелее. На меня даже не надейтесь. Сил нет… – тихо добавил он последние слова и сел, утомленный разговором, на пол. И добавил после долгой паузы: – Без толку все это. Часть их или не часть. Все одно.

– Я не хочу быть, как они, – повторил Важа, разом осипшим голосом. – Не могу. Это… – и сам замолчал на полуслове. В это время они услышали, как Манана едва слышно зовет Ивана. Сколько она призывала его, они не знали, увлеченные бессмысленным спором, не слышали никого вокруг.

Иван поднялся, вылез на крышу, за ним последовала вся группа. Манана не спала, она пыталась подняться, но тело налилось свинцовой тяжестью, сил не оставалось совершенно. Даже на то, чтобы приподнять голову. Только на едва заметную улыбку, когда она увидела подошедшего.

– Нам не выкарабкаться, – улыбка по-прежнему не сходила с ее белых уст. – Я это знаю. Да и неважно. Жаль, что мы так… что у нас так получилось. Не получилось ничего.

– Мне тоже очень жаль, – наступал вечер, в воздухе едва заметно повеяло прохладой. Иван коснулся лба Мананы, но лоб был сух. Началось обезвоживание. – Тебе надо попить. Дайте бутылку.

Бахва покачал головой. Иван опустил глаза.

– Не надо, – тихо ответила она. – Капля, что она. Только капля, а не море. Море слишком солоно, – и выкарабкавшись из бреда, спросила: – Скажи, а как ты нашел нас. Я столько думала об этом. Я хотела бы знать.

– Но Манана…

– Ответь.

Он долго молчал. Так долго, что казалось, не заговорит никогда. Наконец, произнес:

– У нас в управлении узнали, что ваша группа в Мели, ведет сбор информации и агитирует. Но в составе есть снайпер, значит, возможны теракты. Как раз через Мели должна пройти колонна мотострелков. Когда она попала в засаду, мы подумали…

– Это Серго, – произнес Важа, отстранившись.

– Меня послали вместе с десантом, выяснить, что происходит в Мели, что за группа, почему такой урон. И насчет снайпера тоже….

– Значит, ты из-за меня пришел. Я знала. Я как чувствовала, – голос пресекся, Иван продолжал:

– Потом я получил распоряжение выяснить подробности деятельности группы, у нас предполагали, что вы используете какое-то новое оружие. Когда выяснилось, что это не так… словом, вы меня уже взяли и вели к Ираклию Талахадзе. Впрочем, у нас все равно должен был состояться разговор. По поводу общих действий в новой ситуации. Я должен был прощупать…. Если я не ошибаюсь. Здесь темно… странно, я не помню своей задачи в точности. Глупость какая-то, – он замолчал. Повернулся к Манане. Но та уже забылась беспокойным сном, так и не дослушав ответ Ивана. Бахва внимательно вслушивался в ее прерывистое дыхание, потом поднялся и сказал едва слышно:

– Наверное, хорошо, что она не услышала окончание. Все это, то, что ты принес… одна грязь и только. А ей достаточно было услышать первое.

– Грязь, – согласился Иван. – Мы все в грязи.

– Именно, – шум внизу стал сильнее, возможно, дверь начинала подаваться. Манана снова очнулась, попросила пить, и, вспомнив, подала руку Ивану. Он сжал ее бережно, потом осторожно нагнулся над девушкой. Она что-то прошептала прямо в его губы, он так же тихо ответил. Бахва попытался отойти, ноги не слушались. Слишком сильно устал.

Неожиданно Иван поднялся. Вместе с его сестрой, как только сил хватило. Обняв, едва держась на ногах, он обернулся к брату.

– Бахва, у тебя должна быть граната. Дай.

Он вздрогнул. Значит, все. Она уходит. С другим. Он ждал, что это произойдет, в любом случае должно произойти. Но что вот так, в самом конце пути. Не верил, не хотел верить. Слишком привык к ней. К тому, что она всегда рядом, всегда придет на помощь, выручит, прикроет. Как странно, он всю жизнь пытался стать самостоятельным, избавиться от назойливой сестринской опеки, и только теперь понял, что никогда не нуждался в ней больше, нежели сейчас. Бахва беспокойно взглянул на Важу, но тот молча отвернулся. Молодой человек уже давно молчал, заперев в себе все чувства. Он все равно верил в вертолет, но дальше вертолета себя уже не видел. И никого не видел. Вот удивительно: этот диск, словно на нем строился весь его мир, оказалось, достаточно было выдернуть его, и мир рухнул, и ничего не осталось взамен. Только вертолет. А зачем он теперь, зачем?

Бахва подал гранату, Иван прижал Манану крепче, выдернул обручальное кольцо – собственные слова Куренного, и спокойно шагнул вниз. А внизу….

Когда грохот стих, Бахва тихо сказал.

– Важа, прости, у меня оставалась только одна. Им она была нужнее, – на что Важа согласился, не разжимая белесых губ, кивком головы. – Будем ждать вертолет? – снова кивок. – Хорошо, будем ждать вертолет.

И вертолет прилетел. Через несколько дней появился над Кутаиси, стремительно пролетая над городом. В нем находился глава парламента Грузии, вместе с семьей спешно перебиравшийся в Батуми. Пилот заметил грузинский флаг на крыше дома, – что это за здание, объяснять не надо было, – а рядом с ним, два тела. И еще несколько внизу, их давно сгрызли собаки. Зомби нигде не было видно.

– Гия, посмотри, что там, – сказал он стрелку, сидевшему на месте второго пилота. Вертолет сбавил скорость, сделал круг над зданием. Пилот пристально всматривался в тела.

– Убиты. Несколько дней назад. Друг друга, наверное, – предположил он. И отложив винтовку, развел руками. Спикер коснулся плеча пилота:

– Ну что же мы застряли, летим.

Вертолет поднялся и, набрав скорость, поспешил вслед за заходящим солнцем.

74.

За Карлсоном пришли около трех пополудни. Позвонили, а затем начали стучать в дверь. Словно не терпелось. Отец открыл, в узкую прихожую ввалилось двое ментов, один, не дожидаясь, одел Карлсону наручники, другой сообщил о задержании до разъяснений. Отец хотел что-то спросить, но внезапно осекся.

А затем началось странное. Когда Карлсон прибыл в отделение, задержанных там скопилось уже тьма. Мат, галдеж, недовольные вскричи, чей-то почти детский плач – все смешалось в сумбурный рваный фон, какую-то нервную синкопу, от коей выть хотелось уже через минуту.

Милиционеры, приведшие Карлсона, не стали долго разбираться, их вытащили по рации обратно и погнали на Бунинскую аллею. Не стал особо разбираться и дежурный, составляя протокол задержания. При себе у Карлсона ничего особенного не было, забрали только мелочь, часы, шнурки от ботинок и ремень с мощной железной бляхой. Тут же запихнули в камеру. Народу было порядочно, Карлсон, затюканный поточным методом обыска и сортировки, не сразу вспомнил о необходимости представиться. Да впрочем, представляться было особо некому – в камере и так находилось около десяти молодых людей в возрасте от шестнадцати и до двадцати пяти лет максимум. Все растерянные, обозленные, еще не пришедшие в себя. Громко переговаривались, не обращая внимание на рявканье из коридора, будто провоцируя и без этого задерганных милиционеров, принявших на себя всю эту людскую массу и распихивающих по переполненным камерам.

Прошло часа три, камера заполнилась до предела. Вернее, выше всякого предела, в ней уже находилось человек двадцать, так что сидеть можно было только на корточках или по-турецки. Вытягивали ноги по очереди или подкладывали под чужие. Духота установилась страшная, несмотря на прохладу, веявшую из окна. От немедля заполнившейся параши поднимался невыносимый смрад. Кто-то потребовал сменить, но на шум только матюгнулись из коридора и сообщили, что скоро дадут пожрать. Кого-то вырвало от одной этой новости. На допрос пока никого не вызывали. Не спешили, или, будучи заняты другими делами, спешно доделывали их, чтобы уже затем приступить.

Начали только около девяти. Выводили примерно на четверть часа, требовали сознаться в экстремистской деятельности, разумеется били, следователей, как сообщили первые ласточки, было всего трое, так что канитель надолго. Последним повезет, если их и отдубасят, то уже очень усталые люди.

Первые испытание прошли, молчали, несмотря на побои, издевательства, угрозы самые что ни на есть непотребные. Гребли по алфавиту, вроде как, но потом оказалось, что нет. Первых брали из ранее не засветившихся, чтобы уж точно раскололись. Но так получилось, что в камере «пряников» оказалось всего несколько человек – трое или четверо, им еще раньше популярно объяснили, что первые семьдесят два часа надо пережить как на допросах в гестапо. Молчать, и терпеть стиснув зубы, молчать и терпеть при любых обстоятельствах, потому что главное – пережить эту КПЗ. Потом, что бы ни случилось, пришьют срок, нет ли, неважно, потом будет либо воля, либо СИЗО, но все легче. В СИЗО скорее всего, вообще бить не будут, уже незачем, а главное, после карантина, можно получить вещи, очухаться, осмотреться, получить советы от бывалых, тех, которые там очень и очень долго сидят….

Карлсон неожиданно для самого себя же заикнулся о своем возрасте, впервые решился раскрыть рот за все время, на него посмотрели несколько свысока: не повезло тебе, парень, таких имеют по полной программе. Словом, крепись. Дверь открылась, назвали его имя, фамилию.

– К следователю, – добавил безликий усталый голос. Дверь еще чуть приоткрылась, звякнув о металлический прут, Карлсон протиснулся в коридор, его быстро подхватили и поволокли от камер в другой конец коридора, к деревянной двери, измазанной в углу черной краской, на допрос. Вот тут и произошло странное. Возможно, менты, забиравшие его, слишком спешили, возможно, он попросту потерялся среди других прибывших с Бунинской аллеи. Поскольку его обвинили в разжигании межнациональной розни, призыву к насильственной смене власти, экстремистской деятельности – но ни словом не обмолвились о вчерашнем нападении на сотрудников правоохранительных органов. Словно, действительно приписали к общей куче задержанных. Он молчал, выслушав следователя, тот устало скривившись, поднял дубинку, несколько раз шарахнул Карлсона по шее, а когда тот встал, помощник, стоявший сзади, попросту сбил его с ног и несколько раз саданул ботинками по почкам. После чего снова поднял.

– Подписывай, – безлико произнес следователь, кивая своему помощнику. Тот взял дубинку, приготовившись бить. Голова гудела от ударов, воздух едва прорывался в грудь, странно, здесь он казался еще более спертым, нежели в камере. Карлсон молчал, его снова ударили по почкам, вынудив встать на колени и скрючиться от дикой боли. А затем поставили сызнова, толкнули к столу. – Подписывай, – повторил следователь.

Карлсон молчал. Но молчал лишь потому, что боялся словами своими разбить иллюзию, столь удивительным образом соткавшуюся. Ему показалось, что обвинение в экстремизме куда лучше, чем в нападении на мента. Ему казалось, что так он безлик и, следовательно, защищен спинами сокамерников, ожидающих своего часа или уже отмучавшихся, ползающих по полу, пытающихся остудить свою ноющую колющую, пышущую жаром боль. Что все, что произойдет с ними, случится и с ним, «а всех не посадите!», – этот крик запомнился, врезался в память моментально. Он уже слышал о том, что произошло возле станции легкого метро «Бунинская аллея», это вызвало с одной стороны гордость за своих, в кои-то веки поднявшихся против беспредела блюстителей покоя власти, а с другой, боязнь, как бы отместка не оказалась чрезмерной. Впрочем, нападение да еще с оружием на мента, это куда серьезней. Тем более хача, у коего здесь полна малина родственников во всех нужных местах. Да вот хоть этот следователь, он ведь тоже не русский, кто знает, с каких гор его согнали. А потому за «националистическую рознь» он будет бить до собственного посинения. Можно только представить, что было бы, если бы он узнал правду, понял, что перед ним не пятнадцатилетний экстремист, а участник банды, напавший на армянских ментов.

– Будешь подписывать, мелкая …!? – рявкнул следователь, пихая протокол к Карлсону, тот сжался, но по-прежнему молчал, не двигаясь. Боясь пошевелиться. И тут же получил, несильно вроде как, дубинкой по затылку. Голова закружилась, из ноздрей потекла кровь, пятная протокол. Следователь матюгнулся, порвал бумагу и приказал швырнуть его обратно. Едва за ним захлопнулась дверь камеры, а из общей массы вызвали следующего, Карлсон потерял сознание.

Когда он очнулся, пошла уже утренняя проверка. Выкрикнули его фамилию, он ответил, первый раз менту, и снова заткнулся. Кто-то потребовал хотя бы прогулки, в ответ захохотали как задержанные, так и охрана. Карлсон очнулся окончательно, тут только заметив, что парашу переменили, и в камере немного посвежело. Кстати, и народу поубавилось – если раньше он мог только сидеть или лежать скрючившись, то теперь мог позволить себе вытянуть ноги. Проморгавшись, он осмотрелся – да контингент сократился на несколько человек, кто-то сказал, что часть не вернулась с допроса, видимо, раскололись, паскуды.

Тем временем, вспомнили про еду. Видимо, она все же полагалась с утра, а не только вечером, как говорили знающие. Стали разносить: миску баланды, крашеный кипяток, заменявший чай и толстую корку зачерствевшего хлеба. Но многим, после допроса с пристрастием и этого показалось много, иные блевали кровью, не успев проглотить первую ложку жидкого, безвкусного супа.

Карлсон сумел запихать в себя «завтрак», как ни сопротивлялся желудок. Немного полегчало. А потом снова начался допрос. Блевавших отправили первыми, и более их не видели, с остальными решили поцеремониться, и выводить не спешили, беря на измор. Благо, времени на то у ментов было предостаточно.

Первого вызвали Карлсона – к тому времени он оставался самым молодым в камере, а потому с него был особый спрос. Вытряхнули из КПЗ около полудня, к этому времени в камере напряжение достигло пика. В кабинете Карлсон сидел один с полчаса, время тянулось столь медленно, что ему показалось, будто уже наступил вечер, когда прибыл мучитель и без единого слова принялся бить резиновой дубинкой по ребрам. Бесстрастно и как-то абсолютно безразлично. Словно задание исполнял, не особо желаемое, но, тем не менее, необходимое. После чего потребовал подписать протокол. Тем же усталым голосом, что и накануне, казалось, следователь вообще не спал все эти сутки и только и делал, что бил и допрашивал.

Карлсон по-прежнему молчал, но уже по иной причине. Голова раскалывалась, слова не шли на язык, к тому времени, как следователь появился, ему стало казаться, что все происходит в каком-то ином месте, где именно, трудно сказать, но в том, что его куда-то перевезли – в СИЗО, в тюрьму, Карлсон не сомневался. Да и обстановка показалась ему совершено иной. В горле пересохло, он хотел попросить воды, но никак не мог этого сделать, язык не слушался, губы не разлипались. Наконец, ему удалось что-то пробормотать, следователь, ругнувшись, потребовал сказать тоже, но громче, Карлсон попытался, снова неудачно, удар по шее, он свалился и подняться уже не смог – туман скрыл и стол следователя, возле которого он лежал, заволок окружающие обстановку. Карлсон погрузился в его необъятную серость, казалось, ей не будет конца.

Потом резкий противный запах, пробирающий до последних закоулков мозга, выворачивающий рассудок наизнанку. Он дернулся и попытался подняться. Совершенно другое место. Чистое, белое. Он лежал на кушетке, рядом сидел какой-то чин в форме. Заметив, что Карлсон очнулся, он бросил ватку, что держал перед носом молодого человека в ведро и обернувшись, сказал негромко в приоткрытую дверь:

– Очухался. Можете забирать. Кстати, время у вас истекает.

Знакомое чертыхание, вошел следователь, молча вытащил Карлсона из лазарета, повел к дежурному. Как оказалось, никакого путешествия он не совершал, ибо сразу узнал место, где с него снимали отпечатки и заносили данные в базу. Здесь же ему вернули деньги, шнурки, ремень и ключи от дома, он долго пытался понять, что происходит, наконец, ему объяснили, что он может выметаться отсюда и дали на подпись протокол задержания. Карлсон, затрясшись от нежданной радости, расписался, стараясь, чтобы рука не дрожала, кажется там было написано, «претензий не имею», но это уже было неважно. Все было неважно, раз ему даровали самое ценное, что мог обрести человек – свободу. Иллюзорную, смешную, но тем не менее, свободу. Едва только он закончил рисовать завитки автографа, как дежурный выпроводил его на свежий воздух. Голова немедля закружилась, какое-то время он простоял, прижавшись к фонарному столбу. Наконец, его вырвало, и только затем смог от него оторваться и пойти – кажется, домой.

Он долго блуждал в знакомых каменных джунглях, покуда не сообразил, что все это время ходил возле дома. Зашел в лифт, поднялся.

Отец молча обнял его, провел в комнату, раздел, уложил на кровать. Есть уже не хотелось, голова раскалывалась, Карлсон выпил анальгин и тотчас заснул. Когда проснулся, было уже утро. Позвал маму, но никто не отзывался. Наконец, вошел отец, спросил, как он, предложил поесть. Вроде уже лучше, а где мама? Отец долго мялся, не зная, как начать, потом понял, что этим только напугает сына и выложил начистоту: пошла на митинг, попала в перестрелку, получила травму, двое суток была в реанимации ей сделали операцию, только вчера вечером перевели в отдельный бокс, он настоял, заплатил серьезные деньги. Врачи говорят, что состояние стабильное, вроде как уже беспокоиться не о чем. Но пока навещать нельзя. Так что нам с тобой остается только ждать и приходить в себя. Хорошо, что ты все выдержал, сынок, молодец, становишься мужчиной. Карлсон слабо улыбнулся в ответ.

Два дня он приходил в себя, на третий поднялся с постели и побродил по комнате. Голова еще кружилась, до этого к ним приходил врач, обследовал, зафиксировал перелом ребра и сотрясение мозга, но в госпитализации отказал – во-первых, будет лежать в коридоре, все места забиты, а во-вторых у них у самих с недавних пор проблемы с лекарствами, ЕС ничего не поставляет, а у нас ничего не делается. Если только не за ваш счет все обслуживание. Отец смутился, потемнел лицом, молча сунул врачу тысячную купюру, тот выписал с полдюжины рецептов и откланялся.

– Лучше сэкономить, – согласился Карлсон, – маме ведь тоже надо поправляться, – отец кивнул, помрачнев еще больше. Денег у них оставалось в обрез, Карлсон выяснил это сразу, едва только встав на ноги. Со сберегательной книжки отца были сняты последние двадцать тысяч, видимо, они и пошли на оплату услуг. Оставался только неприкосновенный запас маминой книжки. Там гораздо больше, но ведь лечение в бесплатной больнице стоит чертову уйму денег, если все пройдет благополучно, то им едва хватит, чтобы заставить докторов осматривать больную, сестер – давать лекарства, нянечек – ухаживать.

На следующее утро им позвонили из больницы, сообщили, что завтра можно будет навестить. Отец ушел на работу в приподнятом настроении. Вечером, незадолго до того, как ему вернуться, позвонили еще раз, сообщили, скончалась.

– Как? – одними губами спросил Карлсон, едва нашедший временную точку опоры в стремительно завертевшемся мире. Сестра не была в курсе, она спросила у своей товарки, та подала лист болезни: анафилактический шок вследствие острой сердечной недостаточности. Он попросил повторить.

– Лекарство не то дали, уточните завтра у доктора Гаспарян, когда приедете насчет кремации договариваться, – холодно сказала она и повесила трубку. Карлсон, веря и не веря, перезвонил, попросил уточнить состояние здоровья…

– Умерла, – ответили ему, нет, голос вроде другой, – анафилактический шок. По вопросам кремации обращайтесь…

Он повесил трубку. Неожиданно та зазвонила сама, он поднял, думая, вдруг ошибка. Нет, звонили не из больницы.

– Это Тимур Гиоргадзе, – заговорила трубка. – Это ты… отец говорил, ты поднялся, вот так приятная новость. Очень хорошо, я выяснил, какой у них бардак произошел, тебя провели по другому делу, по экстремизму. Этим какой-то мне незнакомый старлей занимается, Русинов Илья Адамович. Доказательная база пуста, но они оставили тех, кто подписал протокол, я все волновался, вдруг ты тоже подпишешь, ведь по их неписаным законам, к экстремистам адвоката не пускают. Молодец, что продержался…

– Мама умерла, – тихо произнес Карлсон. На линии повисла гнетущая пауза, длившаяся очень долго. Даже привычного потрескивания статических зарядов не было. Ровная, ничем не прерываемая тишина.

– Прости. Мои соболезнования. Надо же… какое несчастье, – тихо произнес Гиоргадзе. – Как же так, отец мне звонил, сказал, вроде все в норме.

– Я так понял, они лекарство перепутали. Это… анафилактический шок… кажется, – почему-то он вдруг стал надеяться, что человек, говоривший с ним по телефону, внезапно отменит вердикт больницы и вынесет свой. Ведь он может, он много чего может. Но Гиоргадзе молчал. А когда заговорил, то всего лишь посочувствовал горю. Карлсон молчал и Гиоргадзе предпочел за лучшее прервать связь, еще раз извинившись.

Он положил трубку на базу и долго сидел рядом, чего-то ожидая. Нового звонка? Наверное, но он не был в том уверен. Просто сидел, пытаясь восстановить пошатнувшийся мир. Вернуть хоть что-то, что было. Но мир крутился перед глазами, дыхание застывало в груди, на глаза наворачивались, но никак не могли протечь слезы. Он будто закаменел на жестком табурете возле телефона – когда-то его специально поставила мама, чтобы не сидеть долго и не трепаться, в особенности ему с дружками-приятелями. Обычно он и не усиживал на мамином табурете долго, предпочитал стоять или бродить вокруг…. Мама… как же ты так? Как?

Слезы накатили, но не принесли долгожданного облегчения. Да и могли ли принести? – едва ли. Он вздохнул, медленно выдвинул верхний ящик тумбочки, где стоял телефон. Холодная сталь тускло блеснула в свете фонарей. Карлсон только сейчас понял, как темно в его доме. Не увидел разницы меж потемками души и темнотой снаружи. Зажег свет и долго смотрел на рубленые формы ГШ-18. Надо же, пришла вялая мысль, а его не так никуда и не убрали. Не избавились, как советовал Гиоргадзе. Карлсон осторожно вынул пистолет потрогал рамку затвора. Пальцы непроизвольно взяли рукоять, сжали. Карлсон вынул ГШ из ящика, поднялся и медленно вышел в коридор.