Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 73 страниц)

Я стоял рядом с носилками и никак не мог заставить себя опуститься перед Миленой. Словно что-то мешало. Затем сел на корточки. Осторожно коснулся руки. Вздрогнул. Мне показалось, она была теплой.  Хотел что-то сказать – что именно? Я и сам не знал.

Слова сдавили горло, я медленно поднялся. Горло сдавило, я медленно отошел, не в силах отвернуться.

Когда я садился за руль, один из службистов подошел ко мне. Поздоровавшись с госпожой Паупер, попросил меня на пару минут.

– Что-то нашли? – нервно спросила они, резко отнимая от губ только зажженную сигарету.

– Это наверное, касается Артема Егоровича… – осторожно произнес службист. – Диск с «Пиратами Карибского моря – 4». Мы нашли в бардачке ее «порше», там, на стоянке храма; как видите, он даже не распечатан. Пожалуйста, посмотрите, – я повиновался, отходя с ним к машине Милены. Службист вынул диск. На обратной стороне была приклеена записка «Мне и моему сердцу». – Я хотел бы уточнить, это ее почерк? – я молча кивнул. – Вероятно, предназначался вам. Возьмите.

Я молча взял, положил в карман пиджака, пытаясь перевести дыхание. Снова закололо. Щемящая боль, такая не пройдет еще ой как долго.

– Судя по чеку, куплен вчера днем в торговом центре «Клондайк».

– Милена обычно там отоваривается, в бутике «Блюмарин».  Она лицо фирмы, и…

– Скажите, она перед тем, как уехать, звонила вам? Или раньше, во время или до службы?

– Нет, а почему это вас интересует?

– Вы знали некоего Ширвана Додаева? Наркодилер средней руки, поставщик всякой дряни в разные модные клубы, вроде «Обломова», – я покачал головой, – он был с Миленой Паупер на парковке храма, где его и убили, – он указал на четыре пулевых отверстия в задней части легковушки. «Мазда», стояла, вмявшись в отбойник, потому отверстия, проделанные в правой задней дверце, не так бросались в глаза.

– Значит и ее? – он покачал головой.

– Скорее, хотели напугать. Так или иначе, своего добились. Скажите, в разговоре с Миленой или с кем-то из ее знакомых проскальзывало это имя? – я покачал головой: – Жаль, мы надеялись, вы сможете нам чем-нибудь помочь, – и помолчав чуть, продолжил тоном ниже: –  Только прошу, не говорите Юлии Марковне…

– Скажите, в храме много жертв?

– Не так много, как… – он запнулся. – Много знаменитостей. Вы понимаете, о чем я.

Я снова кивнул, спросил будут ли еще вопросы. Больше не нашлось, я вернулся к своему «Фольксвагену».

– Что они? – немедленно спросила Юлия Марковна, туша докуренную до самого фильтра сигарету и от нее затягиваясь новой. Уже третьей.

– Милена купила диск для меня, – ее как раз укладывали в карету «скорой». Юлия Марковна смотрела как захлопываются двери, как машина медленно проезжает мимо кучи сваленных ветвей, выворачивает в сторону области. – Когда будут похороны?

Пауза. Мы обменялись долгими взглядами.

– Артем, какие похороны. Ее сейчас сожгут и… и все…. Я бы сдохла наверное, если бы не знала, что мне надо еще сделать… для нее…. Послушай, – она резко крутанула меня, повернув к себе, впилась ногтями в плечи. – Обещай, что с Валькой такого никогда не случится. Никогда. Ты меня понял? Теперь ты за нее в ответе, если что произойдет, ты…. я…. – она резко замолчала и отвернулась.

Мы медленно покатили в сторону Кремля. Москва оживала. Усилившаяся было стрельба, начала затихать. На пересечении с Садовым кольцом нас встретил БМП, перегородивший половину Поварской улицы. Машин пока немного, в основном, служебные, комендантский час только кончился. Завалы только разгребали, кое-где они не давали проехать.

И еще мои мысли о Милене, с которой так и не сумел попрощаться.

А ведь она предупреждала меня, что я останусь один. Настойчиво повторяла, когда я уходил. Словно предчувствовала что-то неладное.

После того, как мы пересекли Садовое, мысль эта столь прочно завладела моим сознанием, что я вынужден был остановиться.

– Что еще? – спросила госпожа Паупер своим привычным тоном. Так не вязавшимся к этой обстановке.

– Дурной сон, – тихо ответил я. – Милена видела вчера, когда была у меня, и решила, что это как раз я в опасности. А ведь напротив, она видела меня одного, а никак не….

– Давай вылезай, я поведу.

К нам подошли солдаты, выясняя причину остановки, Юлия Марковна немедленно загнала их обратно, на броню БМП, «крысятник» было самым мягким из определений. Села в водительское кресло.

– Ничего, Мила, ничего, – бормотала она про себя, снова позабыв о моем присутствии. – Завтра столько шишек приедет, столько высокопоставленной швали. Обещаю, один навсегда останется здесь.

Я слышал и не слышал ее бормотание, целиком отдавшись воспоминаниям, пришедшим, казалось, из совсем других времен. «Фольксваген» пересек Новый Арбат и по Знаменке добрался до высоких красных стен, ограждающих резиденцию президента. Еще один БТР стоял у самых ворот.

– Зашухерилось руководство. Скоро окапываться будет…. Ну, Артем, встряхнись, ты же мужик, в конце концов….

Она посмотрела на меня, покачала головой и открыла дверь.

– Все, приехали, – сказала она, видя, что я так и не пошевелился. – Нас ждут. Артем,  ты вообще меня слышишь?

Я открыл и закрыл глаза, выбрался из машины. И на автомате отправился в Сенат, на свое рабочее место.

38.

Отец Дмитрий пришел домой поздним утром. Постучался в дверь, матушка, до сего времени дежурившая в коридоре, немедленно открыла. Однако он остановился на пороге и, вместо того, чтобы зайти, медленно отступил.  Посмотрел на свои ноги, супруга автоматически сделала то же самое – тапочки он потерял, оставшись в одних изодранных носках.

– Ну что же ты, заходи. Гостем будешь, – она попыталась улыбнуться.

– Прости, Глаша, не могу. Не проси, не заставляй, не могу.

Она вышла на крыльцо, попыталась его обнять, он отстранился.

– Нет, не уговаривай. Я в самом деле… со мной такое приключилось, что лучше порог дома не переступать, – помолчав, он добавил, – Понимаешь, милая, я пал. Хотя сам себе говорю, что возвысился. Словом, я стал совсем другим за этот день… – отец Дмитрий запутался и замолчал. Матушка смотрела на него во все глаза, не понимая. Встретившись взглядом, он склонил голову. И заговорил иначе: – Я задам тебе вопрос: ты смогла бы жить с католиком?

– Но, Митя, при чем тут… ведь не перешел же ты…

– Нет, разумеется, все хуже. Да нет, – перебивая попадью, продолжил он, – какой еще католик. С атеистом. Нет… не с атеистом. С гностиком. Наверное, так. С гностиком смогла бы жить?

Попадья молчала. Потом, когда время ее ответа истекло, спросила:

– Что случилось в храме, Митенька?

Он позволил себя обнять, целовать, но войти все равно отказывался.

– Я видел то, чего никогда никто не должен был видеть. Я испытал на себе Его волю, такую, какой никогда никто не должен был испытать. И ведь как все верно, как логично вырисовывается. Я складывал эту мозаику давно, но чего-то не хватало.

– Так что же?..

– Прошу, не перебивай. Помнишь Маринку, ну, что я спрашиваю. Мы любили ее, – она всхлипнула невольно, и замолчала, старательно подавляя в себе эту боль. Ведь ей придется принять в себя новую, оставить для нее местечко. – А она ушла, страшно ушла. Ушел и человек, который спас меня от нее. По моей вине он ушел, я, словно завороженный смотрел как он убивает мертвых, и потом что-то крикнул ему под руку, и он был немедленно укушен. И чтобы не мучить себя и меня, он покончил с собой. По-твоему, он где сейчас – в аду или раю?

Попадья не ожидала вопроса. Тем более, такого. И потому молчала.

– Конечно, он не в раю, самоубийцам туда вход заказан. Но и не в аду, ведь он спасал жизни, он собой прикрыл нас с Аллой Ивановной, но получил смертную рану. Рану, хуже смертной, ту, что обращала его в порождение ада. Нет, что я говорю… почему ада. В порождение. И он не дал себе стать им. Значит, где он? Ответь?

– Я не знаю, Митя. Но может, ты все же войдешь. Хотя бы посидишь с дороги. Ведь на тебе лица нет.

– Я изменился. Мне кажется, он просто ушел, тот службист, спасший мне жизнь. Ушел и от Бога и от дьявола. Ото всех.

– Куда ушел?

– Я пока не знаю. Видишь ли, Глаша, я многого еще не знаю, но пытаюсь, особенно теперь, очень стараюсь найти правильный ответ.

– Господь даст ответ. Разве ты…

– Господь мне его и дал. И я… вот послушай. Вспомни следующий день, когда на утреню пришли мертвецы и превратили храм Божий в бойню. Милиция стреляла по стенам старого храма, много повидавшего на своем веку, но уж никак не то, что творилось в его сердцевине. Когда обезумевшие люди вошли в алтарь, пытаясь укрыться от мертвецов, а мертвые доставали их и там, они разбудили других мертвых. Те не сразу очнулись от своего долгого сна. Не сразу поняли, что надо вставать, а, встав, что делать. Но перед этим я видел другое, как укушенные мертвецами люди умирали сами, а милиционеры прямо на алтаре, убивали мертвых, еще не восставших, аккуратно стреляли  в голову, чтобы наверняка убить их. Среди них был и Аскер. Тогда ли, раньше ли, позже, но он уверовал в Господа нашего. Почему он уверовал во Христа, я не могу ответить. Но был счастлив самой мыслию, что этот человек станет частью нашей общины, узрит таинства, причастится… – отец Дмитрий резко оборвал себя на полуслове. – Понимаешь, Глаша, я был счастлив, у меня появился ученик, которого я, именно я, а не он, был достоин. Который показал мне многое, который открыл мне глаза, избавил от мук бессонных ночей, тех, когда я ждал другого голоса, иных слов и явлений. Он…. Он теперь тоже мертв.

– Мертв? – ужаснулась попадья. – Но как? Ведь…

– Мертв от тех, на кого мы молились, и кем спасались. Мертв богоизбранными святыми нашими отцами, чьи мощи исцеляли недужных и расслабленных. В их загробную силу мы веровали, им молились, у них искали заступничества, – он помолчал. Вздохнул. – Аскер дежурил на посту у церкви, когда услышал шум и обеспокоенный, заглянул внутрь. А ведь он принял таинство святого крещения всего как несколько часов назад. Он поистине веровал, в глазах я видел негасимый огонь. Он веровал так, как может верить ни в чем еще не разочаровавшийся человек.

Мимо их дома проехал автомобиль – «уазик», очень похожий на тот, что несколько часов назад, оборвал жизнь, остатки жизни, Аскера. Отец Дмитрий встряхнулся. Нет другой. Стекла опущены, из проемов высовываются дула автоматов. «Уазик» торопливо свернул в соседний проулок, скрипнул тормозами. А через секунду началась стрельба.

– Святые великомученики восстали из мертвых, – сказал отец Дмитрий, стараясь перекричать начавшуюся стрельбу. – Восстали  и потребовали дани – и данью той стал Аскер.

Последнее слово он произнес в полной тишине – стрельба враз прекратилась.

– Как же так? – растерянно сказала попадья. – Но ведь они… сколько ж лет прошло.

– Видимо, они хорошо сохранились для своей работы, – жестко ответил батюшка, не обращая внимание, какую боль приносит каждой новой фразой. – И когда, Глаша,  я увидел святых отцов наших, прежде исцелявших, а ныне жаждавших уничтожить, я понял. Кусочки мозаики, которые я тщательно, но тщетно пытался сложить воедино вот уже три дня, наконец-то встали на место. И я ужаснулся увиденной картине. И понял, что мне предстоит делать. И как поступить в первую очередь, – помолчав, он добавил. – Поэтому не могу войти. Прости, милая, прости за все сделанное и за все, что мне предстоит сделать. Прости, что я не могу больше быть с тобой вместе. Ты была моей отрадой, моим спасителем, хранительницей покоя моего сердца и моих дум, – снова началась стрельба, последние слова потонули в грохоте автоматных очередей.

– Митенька, – матушка потянулась к нему, но отец Дмитрий мягко отстранился.

– Ты была для меня всем. Но теперь… все изменилось. Я не могу быть тем же, кем был, для тебя. Я стал другим, настолько другим, насколько это возможно. Я изверился. Нет, не так. Я поверил в другого бога. Нет, снова не то. В другую Его ипостась. «Не мир я вам принес, но меч». И этот меч я видел и ужаснулся ему, ибо он занесен надо всем миром. Над верующими и неверящими, над праведниками и грешниками. И никому не будет ни покоя, ни спасения. Никто не уйдет от меча пламенеющего. И никого не пустит меч обращающийся. И каждый вернется либо в прах, либо станет безмозглым и бессердечным слугой Господа нашего. И страх стать этим безмозглым и бессердечным слугой Господа понуждает меня отвратиться от Него, и противиться Его замыслу, противиться, насколько это возможно. Насколько хватит моих сил. Биться со слугами его, покуда не кончатся патроны, покуда не дрогнет рука, покуда…

– Митенька, что же ты такое говоришь, – тихо проговорила попадья и заплакала. – Зачем ты это говоришь, и отчего меня так мучаешь. Неужто ты и вправду решил, что все это испытание Господне, ниспосланное на тебя.

Отец Дмитрий содрогнулся.

– Не на меня и не испытание. Прости меня, Глаша, что я говорил тебе все это. Наверное, умнее было и проще не возвращаться домой вовсе. Уйти так, чтобы ты думала, будто я сам стал живым мертвецом. Не мучить тебя своими домыслами. Но мне хотелось увидеть тебя, прости, мне хотелось в последний раз увидеть тебя, прижаться к тебе, – он вздохнул. – Снова поделиться с тобой моими муками. Зачем, не знаю, не понимаю, зачем я делаю это. Прости еще раз.

Она уж не говорила «Бог простит», она вцепилась в батюшку, что было силы, и сколь он ни пытался, не пускала его. Прижала к сердцу и произнесла:

– Неужто ты подумал, я смогу тебя бросить. Уставшего, измученного, с темными мыслями. Неужто ты смог думать, что я не сыскала бы тебя, где бы ты не находился, и каков  бы ты ни был. Неужто и вправду поверил, что я смогла бы расстаться с тобой. Ведь ты мой, Митенька, мой, понимаешь. Никакому безумству, поселившемуся в тебе, я тебя не отдам. Слышишь, никому не отдам.

Она целовала его, он не отвечал на поцелуи.

– Это не безумства, милая моя. Это выбор мой. И я хочу хранить тебя от моего выбора. Ты должна жить с той верою, что дана тебе, и что тебя не покидала. Тогда ты справишься, я знаю, ты справишься со всем.

– Я не могу жить без тебя, Митенька. Прости уж меня тогда, но я тебя никому не оставлю. Тем более, твоему выбору. Я твоя навеки, я клятву давала оставаться супругой тебе до конца дней своих, и я не могу и не хочу нарушить ее, ты понимаешь, миленький? Ведь я же люблю тебя, как я могу покинуть моего любимого.

Слезы душили и его, но он старался не подавать виду. Почему же раньше ни она, ни он никогда прежде не говорили таких слов? Почему молчали? Неужто потребовалось пришествие живых мертвецов, чтобы уста отворились? Светопреставление, чтобы понять, сколь близки они друг другу.

Они обнялись, крепко, словно пытаясь задушить. Вцепились, как утопающие, надеющиеся на помощь столь же беспомощно барахтающегося в воде человека. Обнялись, и стояли, ничего не видя и не слыша вокруг. Солнце, на миг вырвавшись из-за стремительно бежавших по небу туч, осветило их и немедленно пропало.

Какая-то машина все же остановилась подле никак не желавшей разлучаться парочки. Посигналила. Затем повторила сигнал. И только тогда отец Дмитрий оглянулся.

Перед его домом стоял красный, как с картинки модного глянцевого журнала «Хаммер», забрызганный грязью и с помятым бампером, на котором остались явственные следы столкновений с теми, кто раньше почитался людьми. Увидев это, прежде всего обрывки одежды и запекшуюся черную кровь, а уже затем разглядев водителя, отец Дмитрий вздрогнул.

Алла Ивановна снова бибикнула, привлекая внимание попадьи. И деловым своим тоном, не терпящим возражений, произнесла:

– У вас пять минут. Давайте, быстро выносите самое важное. Войсковая операция временно отменяется. Не исключено, поселок будет попросту сдан.

Они не сразу пришли в себя, и не сразу поняли, о чем она говорит.

– Как сдан? Кому сдан? – наконец, спросила матушка, метнувшись было по приказу в дом, но вспомнив о супруге, немедленно воротившись.

– Глаша, понятно, кому. Но, Алла Ивановна, что происходит?

– Вы же в поселке живете, виднее. Хотя вы… от библии не отрываетесь. Короче, по дороге сюда я слышала приказ отступать к Москве. Жителям, наверное, придется эвакуироваться вместе с военными. В случае, если их не бросят, как обычно, на произвол судьбы.

– Но войска тут шуруют уже два дня, считай, три…

– Если бы вы видели, сколько трупов они вывезли, вы бы не спрашивали. Давайте собирайтесь. Только деньги, церковную утварь и документы. И оружие, отец Дмитрий, не забудьте ствол.

Они вошли в дом, все же вошли, владелица внедорожника осталась ждать во дворе. Матушка стала стремительно собирать вещи, отец Дмитрий метнулся за деньгами и документами, лежащими, как и обычно хранятся они – в книгах. Наконец, он увидел выносившую праздничные рясы матушку и тут же вспомнил. А ведь чужой приказ нарушил его собственный, отругал себя отец Дмитрий, ну какой он после этого раскольник, отщепенец, богоборец в конце концов. Другие к стенке встают, думалось ему, под пытками смеются, а он не может втолковать собственной жене, любимой, что отрекается. Ото всех, ото всего. Ради ее собственной безопасности.

– Никуда я тебя не брошу, – напомнила попадья. – С тобой буду.

– Но я…

– Мы же обручены быть вместе до смерти, я свой обет не нарушу. Ты слышал, я повторять не могу, времени нет. Алла Ивановна нас давно ждет.

– Но я же тебе такое говорил…

– Ты мне и не такое говорил прежде, – она вздохнула подошла к нему, потрепала волосы. – Митя, ну посмотри. Тебя ждут, а ты…. Давай, собирайся скорее. Ведь и вправду опасность грозит.

– А как же народ? – бестолково спросил неведомо у кого отец Дмитрий. – Я побегу, а он…

– И он побежит. Ты же слышал. Алла Ивановна женщина пробивная, все знает, все слышала. Вот и приехала.

– Я одного в ум взять не могу – почему же она приехала. Ведь терпеть нас не может.

Попадья улыбнулась.

– Митенька, солнышко ты мое, как же ты плохо еще знаешь женщин. Сорок три года, а все еще чисто младенец.

– Да, – он кивнул, – ты права, чисто младенец. Сам не понимаю, что говорю. Надо будет спросить, где же она нас разместит.

– Наверное, в пансионе своем, на времечко хотя бы, покамест все не утрясется, да школьная пора не начнется. А там видно будет, – попадья готовы была петь, в непритворной радости, что не просто служит мужу помощью и утешением, но осторожно руководит и наставляет его, чего никогда не было раньше. Отец Дмитрий смотрел на нее с искренним изумлением. И уже не мог объяснить ей новое положение вещей, новую веру, или новое неверие, в чем он, сам-то толком разобраться не мог. Когда-нибудь потом. Позже. Когда она отойдет от всего этого и осознает хотя бы часть правды. Когда….

Когда это может случиться? И как произойдет? Все равно будет больно. А как же он не хотел мучить ее словами своими, мыслями да поступками, Господи Всемогущий, как не хотел.

Он заметил, что начал молиться во здравие своей половины, и тут же оборвал себя. Клаксон снова бибикнул. Алла Ивановна посмотрела на часы и крикнула:

– Уже сигнал отдан. Сворачивайтесь. И так набрали, будто на всю жизнь, – в самом деле, пока отец Дмитрий переодевался в штатское на терраске, попадья все подносила и подносила в «Хаммер» вещи мужа.

– Куда вы нас определите? – спросила матушка.

– В Москву, в Москву. Там безопасней всего в этой стране.

– Вы так думаете?

– Там власть, – усмехнулась владелица пансиона. – А она будет защищаться до последнего. Ну все, по местам, иначе до нас доберутся.

– Тоже отправляетесь? – донесся знакомый голос, владелец коего не был виден за мощным внедорожником. Алла Ивановна обернулась, увидев знакомого батюшки, жившего через перекресток от него на улице Паустовского.  – Мое вам почтение, сударыня. И вам, матушка.

– Андрей Кузьмич, очень приятно, что зашли, – засуетилась попадья, в эти минуты плохо понимая, что говорит. – Батюшка сейчас выйдет.

– Вы тут, никак, остаетесь? – немедленно спросила Алла Ивановна у пришедшего гостя.

– Тут, – мужчина средних лет, с невыразительным лицом, с мелкими чертами и увесистым пивным брюшком, одетый в потрепанный пиджак и тренировочные, мелко закивал. И тут же спросил: – А вы, я вижу, решились сняться? А мы вот дожидаемся. Под защитой нашей армии.

– Кого? – сухо переспросила Алла Ивановна.

– Ну как же, второго нашего. Супруга моя на неделе должна разродиться, я уж и с доктором договорился, Суровцевым, вы, матушка, его помните, он у нас один тут, акушером на весь поселок, остался.

– А почему она не в роддоме?

– Да как же… – пришедший смутился, – больничка-то наша того, год как закрылась. А до Москвы сейчас лучше не рисковать, сами понимаете. Да и Татьяна против. Ну и… за Лизой следить некому. А тут такое.

Алла Ивановна только головой покачала. Лиза была соседской девочкой, за коей супруги Иволгины, после смерти ее матери, остались присматривать. Та же история – ночное нападение зомби, хорошо соседи отбили девчушку. И хорошо, что Лизе не пришлось долго объяснять, что мама ушла. Она часто уходила, молодая, беспутная, часто заявлялась с непрошенными гостями.

– Скорее Лизе за женой вашей следить надо, – снова влезла Алла Ивановна. – Сколько ей?

– Шесть. В сентябре в школу. Если откроют. Ведь сами знаете….

Гость начал рассказывать, как у них, в магазине, обстоят дела, второй день завоза нет, народ волнуется, как раз вышел и батюшка, все трое будто позабыли о происходящем, немедленно погрузившись в долгую беседу. Владелица внедорожника нажала на клаксон, привлекая к себе внимание.

– Уж извиняйте, Андрей Кузьмич, времени у нас нет. Увожу я вашего батюшку в столицу. Чего и вам настоятельно советую. И как можно скорее.

– Да. Конечно… – он растерялся. – Вот только жаль, что вы, батюшка, уезжаете. Без вас тяжко станет.

– Садитесь уже, отец Дмитрий! Андрей Кузьмич, у вас хоть оружие какое есть? Кроме лопаты, конечно.

– Двустволка, еще отцова. Только патронов у ней полкоробка. Я все хотел съездить подкупить, да ведь охотился-то последний раз…

– На кого патроны?

– Девять миллиметров, на кабана, вы же знаете, сколько их развелось в последнее время. Ведь как знал, как знал…

Алла Ивановна сухо попрощалась, обрывая беседу. Последние ее слова потонули в реве проснувшегося мотора. Через минуту мощный внедорожник, распугивая разбежавшуюся по дороге живность, мчался прочь из поселка в сторону бетонки –  старой дороги на Москву, которой не пользовались с войны. Алла Ивановна крепко держала руль, не давая машине малейшего шанса выйти из-под контроля. Изредка на дороге попадались люди, знавшие этот путь и неторопливо бредущие со своим нехитрым скарбом в столицу.  С каждым километром их становилось все больше. «Хаммер» гнал вперед, обгоняя шедших, почтительно уступавшие ему дорогу.

И только раз чуть притормозил и не задумываясь врезался в толпу из трех человек, разметав их по сторонам. Алла Ивановна оглянулась на оцепеневших  пассажиров.

– Отец Дмитрий, будьте добры ваш Макаров. Только быстро.

Батюшка вострепетав, дрожащими руками подал ей пистолет.

– Патронов много осталось? Сейчас так просто не купишь, – не дождавшись ответа, она вышла из машины, спрыгнув на бетонные плиты заброшенной дороги, подошла к поднимающимся и методично расстреляла их в затылок. Отцу Дмитрию немедленно вспомнился какой-то дурной фильм о зверствах немецких оккупантов. Алла Ивановна вернулась, отдала Макаров и заметив, что там всего половина обоймы, снова погнала машину вперед.

– Вот так просто, – вырвалось у отца Дмитрия. Не то восторженное восклицание, не то осуждающее. Он и сам не мог толком понять.

– Пусть идущие сзади спасибо скажут. Молитесь за их души, святой отец, молитесь. Все мы под одним богом ходим.

– Воистину так, – прошептал отец Дмитрий, смотря на Аллу Ивановну так, словно она умела читать мысли. – Только в следующий раз, очень прошу, я как-нибудь сам справлюсь.

– Сами? Ну что же, – такого резкого торможения никто не ожидал. Матушка, выронив жития, ударилась лбом о подголовник переднего сиденья. – Вот вам экземпляр, пожалуйста. В обойме еще шесть патронов, вам хватит?

Он стрелял из машины по быстро приближающейся мишени – лицо Магомедова преследовало во время испытания постоянно, – и потратил всего три выстрела. Мертвец рухнул, «Хаммер» продолжил свой бег по бетонке.

Отец Дмитрий бережно сжимал выданный ему Макаров как святыню своей новой веры. Благодарно шепча молитвы – уже сам не зная кому, стараясь только, чтобы имя Всеблагого в них не поминалось.

39.

– Раньше, прямо сразу после Константина надо было переезжать, мама, – говорил Валентин, помогая втаскивать вещи родителей. – В городе такое творится, словами не описать.

– Хорошо, что в Москву не поехал, угораздило нарваться тут, – тут же откликнулась она,  – Ведь в этом храме не приведи господи, что было. Сейчас бы сидели гадали. Связь ведь пропала почти на день.

– Так я все это и описал в последней статье, – тут же ответил сын. – Может и хорошо, что не поехал, но вот что со Стасом стало… такое не забывается, – он помолчал и добавил: – Хотя и про это надо было написать.

Это сейчас ему легко было об этом говорить, хоть дрожь в голосе и появилась. А первым вечером, когда он со стеклянными от ужаса глазами явился в квартиру, долго не мог найти места, едва не упал в обморок от телефонного звонка, и только прибыв под крышу родительского дома, немного пришел в себя. Сейчас он хорохорится, но лишь потому что память его уже выветрила большую часть воспоминаний недавней ночи. С давних пор Тихоновецкий старался забывать все злое, причиненное ему – и в том преуспел немало, особенно после расставания со знакомой, даже имя которой ему ныне непросто будет вспомнить. И блеклое пятно на темном фоне – ее лицо. Валентину думалось, что и в его профессии подобное ценится.

– Работа без нервов, – хмыкнул отец, устало садясь на чемодан – бег на четвертый этаж без лифта да еще с вещами, утомил его. Возраст уже не тот, да и здоровье, не дай бог кому. – Ты по этой части такой спец стал.

– Я могу быть кем угодно, а вот материал не берут в принципе. Только то, что положено цензурой. Фу-ух! Все мы дома, – он затащил последний ящик из коридора и поставил в прихожую. – Зачем книги брали, как будто ваш дом разбомбили. Между прочим, в газетах теперь правильного сотрудника приставили к главреду. Из самой «Единой России» – вот, что он говорит, то мы и пишем.. Он не просто материал режет, а объясняет как лучше сократить да что исправить. И еще сроки называет.

– Какие сроки? – не поняла мама.

– Заключения, – сухо ответил за сына Тихоновецкий-старший.

– Именно что. Обычно от трех до пяти, но вчера я написал о сокрытии числа погибших гэбистов – так это оказывается на десятку тянет. Абсолютный рекорд по редакции. Человечек меня даже поздравил с этим.

– Нашел, чему радоваться, – всполошилась мама. – Тут и без цензора страшно, а ты еще добавляешь.

– Мам, ну я ж не специально. Хотел вас отвлечь своими делами.

– Сынок, ты со своими делами будь ну хоть чуточку осторожнее. Когда рассказал, что влетел вслед за мертвецами в отделение и начал всех освобождать, знаешь, что со мной было? Отец расскажет. И ладно в отделение влетел, так надо было из себя Спартака изображать.

– Валь, в самом деле. Пожалей мать. Мне хоть что рассказывай, а прежде чем вот так по телефону ляпать, подумай. Как ребенок.

Отец смолк на полуслове, посмотрел на маму. Та только вздохнула печально. И принялась распаковывать вещи.

Квартира у журналиста была небольшой, но уютной, и, главное, двухкомнатной. В кризис, когда цены на жилье резко упали, он приобрел ее, пожертвовав видами на новую машину. Раньше Валентин снимал здесь комнатку, квартира ему нравилась. Когда соседняя семья из пригорода съехала, не выдержав экстремального роста цен, хозяйка, напуганная непомерными налогами, предложила покупку последнему своему постояльцу. В рассрочку, раз не может так. И он старательно копил деньги, как мог и как умел: писал «джинсу», шантажировал звезд их новыми нарядами и машинами – когда в киноиндустрии случился дефолт, многие пересели с БМВ на «Субару», а одеваться стали на распродажах. Это продолжалось недолго, но он успел отхватить свой куш. Так что квартира прошлой весной досталась ему. А вот машина осталась прежней «семеркой».

– Надеюсь, мы не слишком тебя стесним, – повторила мама, доставая образок св. Валентина и вешая его в гостиной. – А то если бы не Константин, мы давно…

– Ну что ты говоришь, я человек холостой, с самого начала надо было перебираться, а не терпеть до последнего, когда стена разойдется.

– Обещали до зимы отреставрировать, – сказал отец, выходя на балкон и закуривая. – Да только верить им не больно-то. Обещать все горазды.

Где-то простучала привычная уже за последние дни жителям всей России, автоматная очередь. Никто не вздрогнул даже. Вот когда вчера ночью стреляли из пушек, разворотив кинотеатр, как уверялось, битком набитый зомби, было не по себе. Непривычно. А потом, под утро, когда выступил военный комиссар, и все объяснил, стало немного легче. И следующие залпы орудий хоть и воспринимались как нечто из ряда вон выходящее, но не с такой тревожной тоской как в первый день.

Надо же, подумалось Валентину, даже к войне в городе можно привыкнуть. Привыкнуть и не замечать присутствие солдат, бронетехники на каждом углу, спецопераций, перекрытия улиц и боев в соседнем районе. Квартира Тихоновецкого располагалась на северо-востоке Ярославля, вдали от погостов, на берегу Волги, на Тверицкой набережной. Противоположном основной части города, но зато рядом с редакцией. Здесь, на правом берегу почти не стреляли, театр военных действий, куда ежедневно был вынужден пробиваться Валентин, располагался невдалеке от вокзала и в новостройках, граничащих с областью. На этом берегу располагались дачные участки, где и старалась укрыться от пришедшей войны большая часть ярославцев, имеющих земельный надел.

Жаль, их семью это не касалось. Родители вынуждены были продать участок – и отец серьезно заболел, снова осложнение на пробитом еще в Анголе легком, да и сыну нужна квартира, не все болтаться по съемным. Тем более, в то время у Валентина намечалась тесная связь с одной девушкой…

Теперь они, собравшись вместе, по очереди с высоты четвертого этажа высматривали через реку на курящиеся то здесь, то там столбы дыма – места сражений. Снова бухнуло орудие. По звуку можно догадаться, стреляли на самом юге, наверное, близ церкви Николы. Прошлой ночью там, как сообщило радио, шел жестокий бой.

О жестокости боев можно было судить по их итогам. А они поистине впечатляли.  Крематории не справлялись с работой, у каждого с раннего утра выстраивалась громадная очередь. Трупы свозили грузовиками, грузили разом по несколько человек. Мэр города приказал отложить открытие мусоросжигательного завода, чтобы его силы бросить на уничтожение жертв. Кто-то из ветеранов, собравшихся по поводу вот такого открытия завода невесело пошутил – как же повезло немцам, они теперь в ножки Гитлеру кланяться должны, что он столько концлагерей понастроил. И в самом деле, канцлер ФРГ приказала незамедлительно использовать все имеющиеся мощности. Даже имеющие историческую ценность. Даже находящиеся за рубежом. Кадры из телевизора – снова распахиваются ворота Освенцима и колонна грузовиков, груженая тысячами трупов отправляется на территорию теперь уже бывшего музея. Проезжает мимо нескольких протестующих в ворота, под надпись «Arbeit macht frei» и скрывается вдали. И только яркие вспышки блицев вспыхивают, освещая уезжающие машины.