Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 73 страниц)

– Я раз чуть не попал под такую раздачу, так что можешь не уточнять.

– Но ты бы послушал этих либералов, когда они на меня орали. Боже ж ты мой, сколько в них гонора, сколько спеси, злобы и презрения. Я настолько опешил, что дослушал их до конца. Позднее я понимал, насколько интересен урок, а тогда – меня будто ушатом мочи облили.

– Прекрасно тебя понимаю.

– Нет, это надо пережить. Сперва они защищали Касьянова, дескать, бывший премьер их икона, великий человек и демократ в одном лице. Что только он вытащит Россию из той… сам понимаешь, откуда, куда загнал ее режим Пашкова. Можно подумать, Касьянова не Пашков на эту должность назначал. Но дальше было куда интересней. Вся их либеральная шантрапа, что сейчас из Лондона носу не кажет, буквально спит и видит, как бы спасти Россию, едва нынешняя власть почувствует, что народ в количестве человек двадцати соберется на Новой площади и запротестует во весь голос, то вся чекистская камарилья в панике, побросав чемоданы и переодевшись в женское платье, убежит обратно в Питер.

– Я так и понял, что деньги приходят с Запада на эту шушеру.

– Да не нужны им деньги, когда они идейные. Достаточно простых слов поддержки, чтоб они бились лбами о милицейские щиты. Ведь для таких слово, изреченное человеком из Европы, будь он хоть швейцаром, куда важнее и весомей всех прочих слов отечественных мыслителей. Это я перефразирую Достоевского. А когда человек видит в любом слове с Запада свет истины, а в любом с родины пропаганду проклятых властей, у него начинается такое помутнение рассудка, что лучше рядом не находиться.

Оперман рассмеялся, хотя и натужно.

– Нет, я серьезно, – ответил Борис. – С подобными людьми очень тяжело общаться. Они составили себе мнение обо всем, и всяк, кто не согласен с их позицией, отметается напрочь. Ну вспомни хотя бы нашего общего знакомого Алексея Ипатова: помнишь, он все время за Явлинского голосовал. Так ведь слово против обожаемого лидера приравнивалось к брошенной перчатке.

– Их главный лидер сейчас сидит в местах весьма отдаленных.

– Да фигура очень интересная. Первый олигарх, севший по политическим мотивам – ему же шили чуть не свержение власти. Наверное, правильно шили, ведь Ходорковский теперь и сам того не скрывает. Пишет письма на волю, по ним устраивают чтения, анекдот, будто он уже умер или вознесся на небо.

– А вообще, Ходорковский мне Ктулху напоминает, – заметил Оперман. – Тоже невесть где находится, и изредка подает сигналы. И приверженцы его культа всё люди странные, ждут его возвращения, а когда оно состоится, тут лучше вообще не быть. А где-нибудь на другом глобусе.

– Да, в этом сомневаться трудно. Вот Панночка дорвалась до власти и теперь никому мало не кажется, всеми крутит, – Оперман помолчал немного.

– Никак не могу вспомнить, когда украинской президентше дали это прозвище.

– В девятом, – незамедлительно ответил Лисицын. – Когда Украина отказалась праздновать двухсотлетие рождения Гоголя. А потом сама Тимошенко, тогда еще премьер, взяла и вычеркнула Николая Васильевича из учебной программы. Дескать, не наш это писатель, и нечего нам его навязывать. Улицы переименовали, памятники посносили, просто как в старые добрые времена. Не знаю, кто у них сейчас вместо Гоголя. Из всех украиноязычных знаю только Котляревского, Шевченко, Сковороду и Франко. Хотя первый раньше, а последний позже Гоголя.

– Наверное, и нет никого. А Панас Мирный?

– Не помню, на каком он писал. Кстати, спроси своего знакомого хохла, может, он в курсе, – Оперман кивнул. Они уже давным-давно сперва переписывались, а потом вот так перезванивались с приятелем из Запорожья – Виталием Слюсаренко. Бывший украинский националист, после прихода к власти «оранжевых», он довольно быстро сник и перешел на противоположную сторону – сторонника бывшего СССР, став посильным критиком самостийного украинского государства. Так что у них с Оперманом, а оба были ровесниками, было что вспомнить. Было кого поругать. Лисицыну всего этого уже не понять. – Жаль, что к Пашкову прозвище не прилепилось. Помнишь, когда он поцеловал ребенка в живот на какой-то встрече, острословы его незамедлительно переименовали в Пупкова. И все ждали вестей от родителей ребенка – вдруг, после президентского поцелуя, пупок рассосется.

– Так он больше и не целовал в живот.

– Это-то и обидно. Вообще, к диктаторам смешные прозвища прилепиться не могут. Величавые, воспевающие, да, сколько угодно, а смех попросту убивает всякую помпезность и коленопреклонение. Это Николая Второго могли прозвать Кровавым, а вот его отца, Александра Третьего, только Миротворцем. Он ведь всех в бараний рог загнул. Это я про Сталина молчу и его неизбежную канонизацию Кириллом, – они еще некоторое время поминали недобрым словом всех новых святых от Александра Невского до Распутина. Потом разговор как бы невзначай перетек на день сегодняшний.

– Ты как до работы добираешься? – спросил Борис. – Мне-то проще, как всех мертвецов с территории МГУ выдавили, оцепление поставили, вроде легче стало. Я ведь, по выражению нашего общего знакомого Алексея Ипатова, живу рядом с домом.

– Это тебе повезло. Да и мне, вроде тоже. В том плане, что ездить недалеко и на трамвае. А там в каждом вагоне сидит дружинник. Не знаю, кого он больше пугает. А вот как люди в метро или на другом транспорте перемещаются, сказать не могу. Там дружины нет, и неизвестно будет ли. Мэр что-то обещал, но хватило только на трамваи, их ведь всего несколько десятков маршрутов. А вот из относительно независимых источников сообщается о десятках нападений в день. Так что как на пороховой бочке.

Он не приукрашивал и не пугал. В магазин ходил дворами, убедившись, что вокруг никого нет, к остановке подбегал в последний момент, что-то обязательно крича – чтобы приняли за своего, живого. Вообще, из дому выходить было все равно, как на передовую. И невмоготу, и деваться некуда. Ночью же постоянно снились одни и те же кошмары, сходные с репортажами, что корреспонденты передавали с мест. Но ведь некоторым приходилось куда труднее. Тем, о которых рассказывали в новостях. Оперман себя утешал только этим.

Последние известия теперь передавали каждые полчаса, в основном, касающиеся положений на местах и действий милиции и войск. Московский градоначальник пообещал спецоперацию в самое ближайшее время, но дни шли, а согласования все не было. Нервное напряжение нарастало, электричество витало в воздухе, прошедший Константин только добавил лишних вольт в и без того растревоженный московский муравейник. ФСБ лишенная полномочий удалять записи о столкновениях с мертвецами, замерла в ожидании. Милиция и армия вроде бы сражались где-то с кем-то, но после операции на кладбищах, результат которой был скорее демонстрационным, результаты этой борьбы явно не впечатляли. Народ начал потихоньку вооружаться, окончательно убедившись, что защитить себя сможет только сам.

Так же поступил и Оперман, купив себе резинострел, буквально в самый последний момент: в спортивном магазине, где он брал это средство защиты, они уже заканчивались. Теперь он с пистолетом не расставался – и был далеко не одинок: у каждого второго мужчины призывного возраста из-под рубашки непременно торчало какое-то оружие. Милиция не вмешивалась, понимая, начни она отнимать, чаще всего, незаконно приобретенные стволы, сразу начнется такое, чего уже так просто не расхлебаешь.  Вот и смотрели милиционеры сквозь пальцы на вооруженных молодчиков, протискивавшихся сквозь толпу и тревожно оглядывающихся по сторонам. Тормозили только самых рьяных борцов с мертвыми, открыто демонстрировавших свое приобретение. Стрелковые клубы и тиры открывались ежедневно в огромном количестве и буквально в каждом подвале. И что там происходило, знали только участники, да соседи, коим беспрерывная пальба мешала отдыхать. Служители фемиды, если и приходили, то только за мздой. В столице как-то разом торговля оружием была спущена на самотек. Борис Лисицын рассказывал, что в МГУ едва не в открытую торгуют Макаровыми и принадлежностям к ним, полученными с одной из ближайших воинских  частей, кажется, из Очакова.

Но если цены на оружие не менялись, то на все остальное устремились вверх. Оно и понятно, ведь только оружие в столице не было в дефиците. Остальное подвозилось с трудом, дороги в Подмосковье были буквально запружены зомби. Как в старые добрые времена, которые Оперман вспоминал с большим удовольствием, с утра в каждый магазин выстраивались очереди, причем, люди не спрашивали, что выбросят у заспанных продавцов, они просто караулили время подвоза и сметали все и по любой цене.

Наконец, в воскресенье мэр приказал возводить вокруг Москвы заградительные сооружения, сразу названные «пятым кольцом». Цепь блокпостов на узлах МКАД, соединенных меж собой забором в шесть метров, с колючкой и полосой безопасности перед ним, обещала стать уже через неделю надежной защитой от беспрепятственного проникновения зомби из области в город. Народ встретил инициативу с ликованием, однако, через несколько часов ликование сменило вектор – президент, наконец, согласовал с мэром сроки проведения спецоперации по уничтожению живых мертвецов, назначив ее на девятое августа.

В этот день жизнь в городе замерла. Работа автоматически отменилась, запасшись продуктами, Леонид два дня просидел дома, стараясь не высовываться и не попадаться на глаза военным и милиции, которые совместно, правда, не шибко согласованно, но все-таки, очищали город от скопищ зомби. Кое-где слышалась перестрелка – видимо, нестыковки зашли слишком далеко. В сети вывешивали кадры боев на улицах первопрестольной, их, конечно, удаляла проснувшаяся ФСБ, но кое-что удавалось посмотреть. Кто-то на основании подобных записей вел статистику – выяснилось, что за время проведения операции дружественным огнем было уничтожено около сорока человек, подбито три единицы бронетехники. И еще десять просто сгорело. И вроде погода установилась не жаркая, но больно старая и ненадежная оказалась техника.

А потому следующее заявление, озвученное в тот же день по всем каналам, Оперман воспринял с ужасом. С утра пораньше горсовет Севастополя принял обращение о вхождении в состав России, парламент Крыма неожиданно его поддержал, обратившись лично к Маркову с просьбой помочь русскому народу в борьбе с оккупационным режимом и бесчинствами татарских экстремистов, в городах юга Крыма вот уже больше недели творившими полный беспредел, при столь же полном попустительстве Киева.  Ждать реакции Москвы осталось всего несколько часов. И она была именно той, которую так боялся Оперман.

Он позвонил по видеосвязи своему приятелю из Запорожья, не сомневаясь, что этой ночью он не спит. Но связь не работала, каналы оказались заблокированы. Так что когда Марков вызвал к себе украинского посла, Оперману, видевшему российскую армию в деле буквально несколькими часами ранее, оставалось только грызть ногти и проклинать страну, которую угораздило снова вляпаться в очередную «маленькую победоносную войну» с непредсказуемым исходом.

46.

Обычный спальный район на юге Москвы. Невыразительные многоэтажные дома, выпиленные ровными прямоугольниками, сложенные по четыре вместе, образуют каре, в центре которого либо детская площадка, либо бойлерная, а порой и то и другое, и плюс какой-нибудь магазинчик. Алла Ивановна когда-то купила однокомнатную квартиру на седьмом этаже в одной из прямоугольных многоэтажек. Окнами на неширокую улицу,  вечно запруженную транспортом.

Тут трудно не заблудиться. Дома одинаковые, расположены принципиально одинаково, и таких по Москве великое множество. Отец Дмитрий по первым дням случайно не доехал до своей станции, вышел на другой. с похожим названием – не «Красногвардейская», а «Кантемировская».  И не заметил разницы. Те же дома, те же пробки. Тот же невыносимый запах города, к которому трудно привыкнуть. Долго плутал, пока не понял ошибку. Но и поняв, все равно долго плутал. Он, проживший всю жизнь в поселках, пускай и подмосковных, с трудом обживался в мегаполисе. Все было непривычно. И шум, и гарь… и даже люди. Как показалось, из другого теста сделанные.  И, кстати, очень схожие с Аллой Ивановной. На попа, шатающегося в общественном транспорте, косились с подозрением, лишь потом он понял почему, когда увидел неподалеку от «Красногвардейской» ряженых в рясах, собирающих «на восстановление храма». Бродящих с песнопениями и монашками по вагонам, и клянчащих деньги. Вместе с торговцами и калеками. Рассчитывая свою очередь между первыми и вторыми.

Город показался ему одной большой ярмаркой, где все продавалось, и все покупались. Трудно найти место, чтобы не попасть на жаждущего получить что-то или отдать за символическую плату, как это называлось на их языке. Он давно не был в Москве, а когда оказывался, то лишь наездами, на день, не более, всегда по церковным делам, всегда спешащий, всегда на своем транспорте. Так что маршрут оказывался один – Пречистенка, где находился крупнейший магазин церковной утвари, Даниловский или Донской монастыри, быть может, еще Елоховский собор. В нынешнем главном храме Церкви – Христа Спасителя – он побывал лишь однажды, вскоре после его открытия. Еще не выветрился запах краски от росписей. Он ушел оттуда с неприятным ощущением пустоты на душе, не от разговора с епископом, но от самого помпезного, показного убранства храма, предназначенного более для появления в удачном ракурсе первых лиц государства, нежели для отправления таинств Церкви. Да и потом, им владеет какая-то контора, им и гаражом в стилобате, она сдает храм в аренду, она стрижет купоны. Отец Дмитрий про себя не раз называл первопрестольную Новым Вавилоном. Теперь он оказался вынужден в нем жить. Подчиняться законам вавилонского существования.

Его машина осталась в поселке, отец Дмитрий уже не раз пожалел об этом. Ведь в нынешнее время куда безопаснее находится в железной коробке, нежели пешим. К последним всегда и у всех были претензии, особенно, коли человек никуда не спешил. Его немедленно принимали за обращенного, хотя и по телевизору, и по радио, и в газетах печаталось неоднократно – мертвые по одному не ходят. Если вы увидите одинокого мертвеца, не спешите применять против него свои силы, лучше вызовите милицию, войска, патрули, словом, силы правопорядка. Наверное, это предупреждение и делало людей нервными, постоянно спешащими, неотзывчивыми, даже черствыми. Если человек пожилой ли, или молодой, внезапно схватывался за сердце и падал, вокруг него немедля образовывался вакуум. Никто не подходил, напротив, шарахались в стороны. Если кто и вызывал подмогу, то снимал происходящее на камеру мобильника. Ну как на сей раз восстанет – останется память на всю жизнь.

Когда отец Дмитрий первый раз не выдержал и подбежал к упавшей старушке, помог достать ей из сумочки препарат против астмы. Но воспользоваться не успел – его оттащили доброжелатели. Не то из сострадания к нему, не то, чтобы он не мешал снимать на камеру.

Старушка все же осталась жива. К разочарованию снимавших. Отдышалась и пошла своей дорогой, за ней на некотором расстоянии шли двое мужчин с мобильниками, все надеясь, но она развеяла их последние мечты, целой и невредимой добравшись до своей хрущевки.

Так что прогуливаться в Москве не имея достаточной скорости передвижения было и небезопасно. Случаев, когда стреляли в еще живых, с каждым днем становилось все больше. Несмотря на то, что в воскресенье было объявлено: восьмого числа войсковая операция в столице перейдет в новую фазу. На этот раз банды мертвецов, оккупировавших Третий Рим, будут, по невозможности их уничтожить всех до единого, покамест выдавлены за пределы города, в опустевший пояс деревень и поселков, осадивших Москву со всех сторон. Туда, где жизнь замерла, но смерть продолжала свое непрестанное движение. В понедельник, с десяти утра до пяти вечера не рекомендовалось выходить на улицу. Общественный транспорт, метро особенно, ходить не будет. В тоннелях, оказывается тоже немало мертвецов скопилось, их будут изничтожать в течении дня.

Сказать, что город оказался парализован этим сообщением, значит, ничего не сказать. В воскресенье матушка пошла за продуктами, но вернулась ни с чем – к времени, когда она прибыла в ближайший торговый центр, там уже все смели. Подвоз обещался – если все пройдет гладко – только во вторник. Мертвецы на трассах, сами знаете, объясняли устало редкие продавцы, с продуктами вообще стало тяжело, народ беспокоится и сметает все подряд, несмотря на резко выросшие цены. Порой в два, а то и три раза. Хотя премьер в понедельник официально пообещал «кому веки пооткрывать, а кому ноги поотрывать», если назавтра цены не приведут в соответствие, его эффектные фразы до ушей владельцев торговых точек не дошли. Магазины закрывались, если где и появлялось что-то, то моментально исчезало. «Ну как в девяносто первом», – вздыхала матушка, подсчитывая, во что обойдется им вторничный совместный поход в магазин у метро. Он не ответил ей, не смог подобрать нужные слова.

Они давно уже не находились, эти нужные слова. Что раньше, но это не было так заметно, ведь он всегда был в разъездах, в храме, на требах, что теперь, когда вынужденное безделье заставляло проводить их вместе почти все время. То объяснение на пороге дома, оказалось единственным, и более не повторялось. Когда он повторно, уже в столице, рассказал о своих мыслях и чувствованиях, матушка ничего не смогла найти в ответ. Молчал и он, подавленный ее безмолвием. А ведь еще вчера желал этого. Истово просил разойтись навеки, чтобы не смущать ее веру своими смутными устремлениями и позывами. На следующий же день оказалось, что та их близость была минутной, вернее, минутной осталась – каждый хранил свою любовь в надежном сундуке, под спудом, не решаясь произнести заветных слов вслух, но тогда в этом, казалось, не было особой надобности, поступки служили лучшим доказательством, а теперь, когда подошло время испытания на прочность, ни один из них не смог разомкнуть подспудный сундук.

Теперь они старались разговаривать пореже и только по необходимости. Каждый уяснил тщетность помыслов в отношении другого, и просто старался не мешать. И только изредка отец Дмитрий возвышал голос, слушая подряд все новостные выпуски. «Ну вот, я же говорил, что это произойдет, слышишь, Глаша, в церквах уже начали жечь святые мощи», – и замолкал немедля, не услышав ответа, смущенный, но и довольный отчасти.

Про мощи было рассказано шестого числа. Про несколько разгромленных бывшими прихожанами церквей седьмого и восьмого. Тогда же говорили о сожжениях священников, не то ставших зомби и возглавивших их поход, не то просто принятых за живых мертвецов. «Вера в мертвого бога заколебалась», – восторгался он, не слыша сдавленного дыхания супруги, сидевшей рядом. Он уже предлагал ей уйти к Алле Ивановне, дабы окончательно не свихнуться с таким мужем, как он. С богоборцем.  Но она упорно отказывалась. Только беседовала подолгу с их вызволительницей по телефону, а иной раз выходила к ней под вечер, когда Алла Ивановна была свободна. Возвращаясь аккурат к комендантскому часу, благо жила их благодетельница недалеко. В шикарной трехкомнатной квартире, но совершенно одна, как рассказала матушка, первый раз прибыв из гостей. Тогда они еще долго беседовали о той. Он с удовольствием слушал про гобелены и антикварные часы, а она с печалью рассказывала, как же неуютна роскошная квартира в дорогом доме на Каширском шоссе.

Оказалось, на новом месте, это был их первый и последний долгий разговор, заставивший позабыть о времени и проговорить далеко заполночь. Они еще смеялись тогда столь внезапному желанию сказать несколько слов друг другу. Не зная, что на следующий день отец Дмитрий начнет восторгаться уничтожением мощей, а матушка, проглотив слова, замолчит, сжавшись у плиты. И им не останется ничего другого как проводить пустое время порознь. Отцу Дмитрию знакомиться с ненавистным Вавилоном, а матушке бродить по магазинам. Маршрутами, никогда не пересекающимися.

В субботу, когда матушка с утра пораньше побежала по магазинам, а вечером, как обыкновенно, к Алле Ивановне и пробыла у нее на редкость долго, отец Дмитрий так же запоздал. Он давно уже обратил внимание на недавно построенную деревянную церквушку иконы Всех скорбящих радости на извиве Воронежской улицы, построенную между гаражами, супермаркетом и клочком лесопарковой зоны, идущей вдоль МКАД. Почему он заприметил именно ее? Странное стечение обстоятельств. Когда он, направляясь пешком домой от кольцевой, проходил по Воронежской, увидел несколько живых мертвецов, стоящих возле крыльца. Их вскорости уничтожили и вывезли на сожжение, но через час еще двое внове подошли к церкви. К батюшке, давно уже ходившему в «штатском», подошла старушка, и принялась жаловаться на власти.

– Ходют сюды и ходют, – недовольно бурчала она, поглядывая искоса на короткую бороду отца Дмитрия, возможно, подозревая в нем сокрывшегося священника. – Хоть блокпост ставь.  Я уж просила, да что они. Раз приедут, постреляют и опять уедут. Я ж говорила не раз – ну церковь ведь тут одна на всех, была знатная церковь, и батюшка оченно хорош. Голосист, величав и крест такой на груди, прям аж сверкает в темноте. Благодать, а не батюшка. Так его прогнали в центру, а нам тут хоть загибайся. Все заколочено. Только «сундук» и работает, а у меня ног не напасешься по мётрам ходить, – отец Дмитрий знал уже, что москвичи так прозвали храм Христа Спасителя и усмехнулся про себя точности выражения. – Да и то суббота сейчас, завтра воскресенье, а я завсегда в воскресенье в церкви. Ни разу не пропускала.

– Давно здесь церковь открылась?

– Да почитай, три года как. Нет, того меньше. Народу много понаехало, провинциалы, но все наши. Православные. Обратились в Патриархию с поклоном, они и построили. Сейчас много где строят. Вот я слышала, ажно на Филиппинах тож построили. Говорят, и там человек русский есть. А коли и не человек, так дух русский. Вот и строят везде.

Это верно, подумал батюшка, в последние годы РПЦ старательно занималась миссионерской деятельностью, будто в противовес прежним упущенным годам. Православные церкви возводились в самых экзотических местах: в Кении, Венесуэле, Перу, Исландии, теперь и на Филиппинах. Где находился хоть один живой русский человек, считающий своим долгом креститься в нужную сторону и не веровать в небесное помазание Папы Римского, незамедлительно возводилась хоть часовенка. В Исландии и то отмахали разом три храма. Незнамо, правда, сколько народу туда ходило, из уехавших, но церкви построили на загляденье, особенно св. Николая Чудотворца, что у глетчера.

– Народу много ходило?

– А то! Тут, почитай, все верующие. Бывалче, в храм по воскресным дням народу набьется не протолкнуться. Я и то раз чуть в обморок не упала, хоть и в пятидесятых в Воркуте такое пережила, что не приведи господи. Оно сам посуди, и модно вроде как и почти обязательно. Особенно приехавшие душу отводят. Кого из бывших республик наших прогнали.

Отец Дмитрий кивнул.

– А мертвяки эти, прихожане бывшие, часто приходят. Особенно из Бутова. Не то батюшка там плохой, не то еще что, но все сюда ходили. Да и сейчас ходят. Святое место, даже для них.

Он ничего не ответил. Пришел еще раз, вечером в воскресенье. А потом утром в понедельник, пока не началась операция, перед церковью как раз скопилось штук пять мертвецов. Они ждали, когда откроют двери, и совершенно не обращали внимания на проходивших мимо людей. Вечером батюшка не смог приехать, был у него серьезный разговор с матушкой, как раз по поводу Аллы Ивановны, собиравшейся посетить их во вторник, отец Дмитрий не особенно радовался ее прибытию, матушка, в кои-то веки заговорившая не только о хозяйстве, переубеждала. Батюшка только качал головой, не в силах привести свои аргументы, а потом включил телевизор, и стал язвить над открывшимся Собором. Матушка замолчала и немедля оставила его в покое.

Далее последовала краткая подборка новостей. Сообщили и про Грузию. Конечно, уничтожающе смешно. Патриарх Илия прочел молитвы во спасение душ восставших рабов божьих, после чего благословенная им же авиация нанесла сосредоточенный удар по селам Кахетии и Сванетии, где те укрывались в большом количестве. Отец Дмитрий захохотал. Российский патриарх сегодня с утра пораньше в точности так же предложил помолиться всем на Соборе за спасение душ восставших и за спасение душ бившихся с ними. А войска он благословлял всю дорогу, начиная с четверга, когда на его резиденцию в Даниловском монастыре от удара молнии загорелось и рухнуло дерево, и некоторые из усопших вроде бы вечным сном, восстали в самой обители патриарха. В понедельник было особо массовое мероприятие – глава Церкви оптом благословлял несколько тысяч срочников, свезенных на плац Поклонной горы. Срочники должны были помочь селянам в уборке урожая. Вроде ничего особенного, вот только выглядели призывники как на параде сорок первого, те же сосредоточенные обескровленные лица, так же в полном вооружении. Ведь села, куда их посылают, уже захвачены мертвецами, и, значит, им, не нюхавшим пороха, предстоит, как обычно, самое тяжелое вынести на своих плечах.

Визит «мымры» почему-то отложился до среды, очередные дела. Воспользовавшись этим, отец Дмитрий, вновь прибыл к церкви Иконы всех скорбящих радости. По часам выходило как раз время вечерни. И как раз у крыльца стояли мертвые, дожидаясь. Всего четверо. Мимо, на безопасном расстоянии, шли прохожие, торопясь по своим делам, и уже не обращая внимания на скопившихся зомби. Косились только на отца Дмитрия, ведь на сей раз он был в рясе.

Батюшка внимательно осмотрел живых мертвецов, даже подошел поближе. Настолько, что мертвые стали оборачиваться на него. А затем, когда зомби постреляли и вывезли, – тоже вещь, ставшая привычной за последние сутки, и ведь как быстро привычной! – а зеваки, убрав мобильники, разошлись, принялся разглядывать обычный амбарный замок, на который и закрывалась церковь. К его удивлению, дужка петли на косяке оказалась перепилена, он, воровато оглянувшись, вошел в церковь без труда. И в неверном свете заходящего солнца, стал осматриваться.

Церковь уже разграбили мародеры. Оглядев пустой наос, лишенный подсвечников, даже паникадила, он вошел в алтарь. Тут сохранилось немногое, пустой книжный шкаф лежал на полу, престол так же разворочен, не говоря уже о жертвеннике, который тоже пытались вытащить, несмотря на его немалый вес. Здесь несколько дней никого не было – стол успел зарасти пылью, проникавшей через растворенное окно. Ступив на жертвенник, отец Дмитрий, легко подтянувшись, добрался до окна – прыгать оказалось невысоко и как раз в траву. Можно рискнуть.

Он спустился, походил еще по алтарю, а затем зашел на ближайшую заправку, купил две пятилитровых канистры керосина ТС-1. И вернувшись в церковь, спрятал их за поваленным книжным шкафом. Затем зашел к конкурирующей заправке, приобрел еще две канистры. Вернулся, схоронил под жертвенник. Огляделся и ушел уже окончательно, довольно потирая руки. В голове потихоньку рождался план. План мести. План такого рода, о котором говорить вслух не хотелось.

47.

Микешин вернулся домой поздно. Колька видимо, заждался, открывая ключом дверь, он уже слышал недовольный голос четырнадцатилетнего пацана, разговаривавшего по телефону с приятелями.

– Только что заявился, ну все, до пока! – обрывок разговора, брошенная на стол трубка, Колька вышел в прихожую. Прислонился плечом к стене, прищурившись рассматривал вошедшего. Наконец, поинтересовался:

– Ну и где ты пропадал столько? Тебя уже спрашивали и не раз. Я ж говорил, что сегодня придут, нет, ускакал.

– Кто спрашивал? – он устало свалил сумку на пол. Забегаешься, пока что-то купишь. И никаких доходов не хватит. Даже выплаченных за паясничанье в храме Ктулху.

– Да эта, красотка из телевизора. Лена Домбаева. Ты ее знаешь, небось получше, чем я. Потеснее, так сказать.

– Не надо пошлить, – нахмурившись, ответил Кондрат. Парень возвел очи горе.

– Ох, надо же, мы задели их личные чувства. Я по телику видел, какие у вас чувства. Передавали с подробностями. Да и она рассказывала в новостях на музыкальном про ваш шабаш в храме….

– Николай!

Он замолчал. Обиделся. Он вообще такой: вроде бы колючий, но как только колючки отведешь, сразу понимаешь, сколь беззащитная под ними оболочка, сколь легко ее потревожить единственным прикосновением. Мальчишки, они все такие. Или ты оцарапаешь его сердце, или он твое.

Кондрат покачал головой. Подошел и обнял осторожно. Колька, конечно, вырвался и ушел в кухню. Ревнует. Наверное, на его месте он и сам бы ревновал. Хотя, почему бы. Ведь тоже ревнует – когда Колька уходит к своим, «в банду», по его собственному выражению. Хотя какая это банда, но все же… Он потер лоб. Порой ведет себя, как наседка. Но тут уж ничего не поделаешь. Раз Колька достался ему, Микешин не мог поделиться своим сокровищем с кем-то еще. Тем более, не мог смириться, чтобы само сокровище вот так вот уходило невесть куда с этими типами…

– Блудница Домбаева, как ты велишь говорить, скоро придет, – наконец, произнес Николай несколько сдавленно. – Приказано было сообщить, чтоб ты ее дожидался как штык.

– Хоть по делу или как?

– А ты сам догадайся, – и Колька снова скрылся в кухне. Сел на скрипнувшую табуретку, ожидая, когда Кондрат разденется и придет. Отец дьяк в отлучении скинул с себя пиджак, снял ботинки. И в это время в дверь позвонили. Он открыл, как был, с одним ботинком в руке.

На пороге стояла обещанная гостья, Лена Домбаева. В легком платьице, с декоративной сумочкой через плечо, в которую и положить-то можно разве дамский платок да флакон духов, и туфлях с бабочкой со стразами.

Кондрат опустил ботинок.

– Проходи, – тихо произнес он, почему-то все время пытаясь называть ее на «вы». Как-то само собой сложилось, он «выкал», она «тыкала», потом он решил не выделяться, но переломить себя оказалось куда сложнее. С Миленой было проще, некстати подумалось ему.

Лена переступила порог однокомнатной квартиры Микешина, огляделась. Николай не вышел, по-прежнему сидел в кухне. Наверное, стоит быть ему за это признательным, ведь по поводу Домбаевой он имел специфическое мнение, и непременно бы высказал его. А портить людям настроение и колоться Колька умел, как никто другой. И все-таки он старательно прижимает к груди парня, порой не давая и вздохнуть тому свободно. Как мазохист, вжимает острые колючки в грудь, получая при этом странное, непостижимое разумом, удовлетворение. Или он просто настолько боится расстаться?