Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 73 страниц)

– А Егор? – не выдержала Настя.

– Не отпускает? – улыбнулся невольно он. – Я понимаю. Послезавтра у меня разговор с прокурором. Вряд ли ему продлят… хотя он ведь из Владивостока. Ты в курсе, что там было? Так что посмотрим. Подожди еще несколько дней.

Она молча кивнула в ответ. О другом уже и не думала. Даже когда седовласый охранник отказал ей в ночлеге, с сожалением сообщив, что в блок вернулись мастера, которых несколько дней видно не было, просто спросила его, в какое обычно время отпускают на волю. И получив ответ, отправилась на шоссе. К тем дальнобойщикам, которые не сумели пробиться в Москву, ту, что за «пятым кольцом». Вечерело, пробка на шоссе в сторону столицы растянулась через все Бутово, вокруг нее бродили попрошайки, коробейники, одинокие женщины или мужчины, а то и целые семьи пытавшиеся договориться с водителями о проезде в город. Принцип пятисот рублей и здесь действовал безотказно, не имевшие денег, автоматически лишались шансов проникнуть в первопрестольную. Совсем уже к ночи, по шоссе, «против шерсти» проехала колонна внутренних войск, к ней пытались пристроиться неудачники, разгорелась свара. Настя не обращала на них внимания, устроившись в одном из мощных «Вольво», она готовилась спать. Водители пока играли в подкидного, глядя на них Настя задремала. Почему-то показалось, что она снова в «Исудзу» Егора, что он вышел и теперь они едут к нему домой. Ей сразу стало тепло и уютно. Совсем как дома.

78.

«И было в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса, и я видел видения Божии. В пятый день месяца, было слово Господне к Иезекиилю, сыну Вузия, священнику, в земле Халдейской, при реке Ховаре; и была на нем там рука Господня. И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие четырех животных, – и таков был вид их: облик их был, как у человека»….

Отец Дмитрий отвлекся на шум, последние дни он заметно нервничал. Потому и перечитывал книги пророков, чтобы обрести себя, наставить на прежний путь, вернее, на тот путь, что был избран им внове, совсем недавно. В каждой строке он находил подтверждение грядущим делам, и вот теперь, читая книгу Иезекииля, с первых же строк видел свои деяния как бы со стороны. Предчувствовал, а ведь совсем недавно ничтоже сумняшеся низринулся духом в бездну, потерял всякую опору под ногами и перестал веровать в дело свое и в предназначение свое.

Но пророки вытащили его из бездны, вера сожгла неуверенность, воспалила в нем прежний неистовый огонь. Теперь он был готов. Он решился и только ждал. Оставалось совсем недолго:

«И когда Он говорил мне, вошел в меня дух и поставил меня на ноги мои, и я слышал Говорящего мне. И Он сказал мне: сын человеческий! Я посылаю тебя к сынам Израилевым, к людям непокорным, которые возмутились против Меня; они и отцы их изменники предо Мною до сего самого дня. И эти сыны с огрубелым лицем и с жестоким сердцем; к ним Я посылаю тебя, и ты скажешь им: «так говорит Господь Бог!». Будут ли они слушать, или не будут, ибо они мятежный дом; но пусть знают, что был пророк среди них. А ты, сын человеческий, не бойся их и не бойся речей их, если они волчцами и тернами будут для тебя, и ты будешь жить у скорпионов; не бойся речей их и не страшись лица их, ибо они мятежный дом; и говори им слова Мои, будут ли они слушать, или не будут, ибо они упрямы. Ты же, сын человеческий, слушай, что Я буду говорить тебе; не будь упрям, как этот мятежный дом; открой уста твои и съешь, что Я дам тебе. И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе».

Ему захотелось заплакать, но лицо огрубело, за дни, проведенные в добровольном заточении, и он не смог выдавить из себя ничего.

Бог, описанный в Библии и появляющийся там под разными именами, был мрачен, жесток и злопамятен. Наказывая своих, Он заставлял бояться и трепетать всех, опричь Него, вне зависимости от того, насколько те люди принадлежали Ему. Ведь Ему и так принадлежало все в этом мире, а Он, неумелый руководитель и бездарный создатель, вкривь и вкось пользовался своими немыслимыми возможностями; и единственное, что мог создать в душах поклонявшихся Ему, так это вековечный, непроглядный страх, и ненасытную рознь, возраставшую из страха. Прав был Ориген, говоря, что Божественный свет есть непроглядная тьма, окружающая Всевышнего. Именно она окутывала землю и простирала тяжкие ядовитые испарения над ней, кои впитывали всякие люди, и впитывая, осознавали себя частью одного мира или другого или третьего, но каждый раз иного – ведь, дабы иметь возможность быть ближе к Всеблагому, надо возвыситься среди прочих. А возвыситься можно только взойдя на гору трупов из этих прочих, перебив их, посмевших сомневаться в истинности толкований жрецов, а не посмевших, склонивших выи, немедля обратить в истинную веру, бесконечно дробящуюся и преломляющуюся как преломляется солнечный свет на глади озера в ветреный день – только успевай за толкованиями и толкователями. Сегодня правы одни, а завтра узрят ангелов другие. Сколько их всего, окутанных, опоенных Божественным мраком, сколько было, есть и пребудет? – неисчислимые множества. Воистину, имя им Легион.

Он усмехнулся. И ведь сам был среди их множества, сам видел мир так, как надлежит слуге Господа. Храм, как вместилище Божественного духа, или Божественного мрака, преломляет в себе все цвета, оставляя лишь оттенки серого, из коего и берутся чернила для новых Писаний. Преломляет и вывертывает наизнанку, представляя черное белым, а белое черным. И почему люди так трепетно чтят этого жестокосердного убийцу – только ли потому, что он действительно немыслимо, невообразимо силен? Или это тоже видение, насланное Божественным мраком, одно из видений, в перевернутом мире веры, где каждый должен видеть то, что подчинено Силе и Славе Господней и проставляет Его, единственного, непогрешимого, неистребимого, всегда готового мстить и преследовать, прощающих убийц, но мстящим покорствующим до седьмого колена.

Как удивительно, подумалось ему, что один семинарист столь точно последовал предписаниям всевышнего, ну конечно же, ведь его прекрасно аттестовали еще в Гори тамошние псалмопевцы. По истории Ветхого и Нового заветов, по Катехизису и песнопениям у него были лишь пятерки. Он продрался сквозь тернии ветхих книг и усвоил урок так, что от зубов отскакивало. Он дошел до вершины, порвав зубами всех, кто стоял на пути, и взобрался еще выше – сам стал воплощением Всевышнего, богом на земле, с теми же полномочиями и возможностями. Сам стал кошмаром народов на долгие тридцать лет. И до сих пор не забыт. Наверное по сей день, несмотря ни на что, на могиле низвергнутого божества еще лежат живые цветы, он помнил, когда был в Москве,  посетил Красную площадь первый и последний раз, тогда они действительно лежали.

Он поднялся и положил Библию на полку к житиям и другим богобоязненным книгам. Полка скрипнула, словно согнувшись под тяжестью тысячестраничного манускрипта, словно все прочие книги на ней были лишь пушинками, отражениями… собственно, так оно и было. Все, весь мир был лишь отражением. Каждая мысль, лишь отражение. Книга так прочно вошла в жизнь, стала столь неотъемлемой частью, что помыслить существование без нее, вне ее, практически невозможно. Ей принадлежит все в этом мире.

И в то же время, она, как основоположница цивилизации имеет к оной лишь самое малое отношение. Человечество с веками, менялось, прежде подстроенное под книгу, оно теперь само подстраивало книгу под себя. Не меняя сути, но изменив тональность. Превратив ненависть в любовь, а мрак в свет. Заменив извечный страх богобоязненностью, а ненависть к инакомыслящим толерантным внушением их ничтожества перед лицом высшей веры. И ведь удалось! Поколение двадцать первого века уже не может прочесть Библию даже в том переводе, что появился в семнадцатом веке, книжки-раскраски и комиксы, детские пересказы и аудиокниги, – вот тот материал, по которому средний христианин знает подлинник, написанный две, а Ветхий завет и две с половиной, три тысячи лет назад. Ничего удивительного, что когда этот средний христианин воспитанный фильмами и книгами о Книге, берет в руки ее саму, он ужасается, он не верит своим глазам, прочитав первые строки, он в ужасе бросает ее прочь от себя, не в силах постичь той ненависти, что притаилась на ее страницах. Как же, ведь в фильмах и книгах все иначе. Там и Христос благодушно смеется перед апостолами, отправляясь в Гефсиманский сад, и Саваоф спасает народ Израилев, ссыпая с неба манну – как попугайчикам в кормушку.

Вот и получается, что сама Библия есть лучшее лекарство от христианства. Надо только набраться терпения, пересилить себя и попробовать прочитать. Хотя бы несколько глав. Чтобы постичь всю силу ненависти возлюбившего свой народ Бога.

В комнату вошла Глаша.

– Ты куда-то собрался? – спросила она, удивленно смотря на супруга. Тот кивнул молча, все еще погруженный в невеселые мысли. –  Далеко?

– Почему ты думаешь… – он посмотрел на себя, в самом деле, на нем было священническое одеяние. Ну да, конечно, сейчас такое редко встретишь, не то, что прежде. Тем более, увидеть супруга своего в рясе было для попадьи удивительным – особенно, после всего того, что он наговорил ей прежде. И хотя отец Дмитрий никогда более не повторял прежних слов, он публично от них не отрекался, неудивительно, что матушка, не услышав покаяния, боялась услышать в устах мужа новый антирелигиозный монолог. – Нет, всего лишь пройтись. Знаешь, захотелось увидеть себя со стороны. Я за все это время отвык от рясы, как-то даже непривычно. Жаль, никуда не зовут, на оставшиеся церкви и так иереев по десятку в очереди. Решил хоть размять церковную форму, – он улыбнулся, но Глаша только удивленно посмотрела на него. Лишь перекрестила вослед, когда он уходил к лифту.

Он обернулся, но тоже ничего не сказал. Странно, в последние дни и недели им всегда находилось, о чем поговорить. Более того, он смог найти общий язык и с Аллой Ивановной, зачастившей к ним, а однажды остался с ней наедине, когда супруга отправилась в поход по магазинам, и чуть было не исповедовал. Такая странная мыслишка запала в душу, хорошо, он прогнал вовремя. Алла Ивановна, кажется, сама была бы не против подобного, ей очень хотелось выговориться, но в итоге, все свелось к обмену банальностями. Значит, поговорит со своим психологом.

За размышлениями, он не заметил, как добрался до автобусной остановки. Его пропустили в числе первых, странно, но последнее время, он стал замечать за людьми неподдельный интерес к христианской вере, и тем паче, к служителям культа. Вот и сейчас, одна из женщин, по виду богомолка, подошла к нему, стоящему на задней площадке, и спросила о будущем церкви. Ее мама очень плоха, а ведь вы же знаете, как сейчас тяжело проходит смерть и что вызывает. Синод принял половинчатое решение о новом каноне, обязав священников, отпускающих грехи, проводить подобные деяния в усеченном варианте, и только в присутствии милиции или внутренних войск или кого-то из армейских. Не по требам ли вы отправляетесь, пыталась спросить женщина, маскируя интерес свой и волнение свое за беспрестанным похрустыванием пальцами, слушать треск фаланг отцу Дмитрию было неприятно, он поспешил отделаться от прихожанки формальностями – чего никогда бы не позволил себе ранее. Распрощавшись, он поспешил к храму на Воронежской улице, поглядывая по дороге на часы – успевает в самый раз.

Храм стоял закрытый, как и в тот день, что он оставил его последний раз; сейчас на Руси редкие церкви открыты прихожанам, а служба ведется под усиленным надзором сотрудников правопорядка, прямо в форме и при оружии находившихся в храме Божием. Большую популярность получили «квартирные» церкви, когда священники служили у себя дома или в небольших залах в здании, под охраной консьержей, туда стекался верующий и оглашаемый люд со всей многоэтажки. Очень часто это был подвал. Просто как во времена самого раннего христианства. Оглашаемых стало много, снова воспоминание о потерянном поселке, где старались креститься до наступления всеобщего бегства, крещением надеявшись ухватиться за незримую соломинку причащения к Таинству и гарантировать себе хоть что-то. И пусть не в этом мире, так в следующем.

Отец Дмитрий добрался до церкви. Обошел кругом, на порядочном расстоянии, нет, ничего не изменилось. Кроме троих мертвецов, стоявших у двери. Он поглядел на часы, до вечерни оставалось всего четверть часа, если жители понадеются друг на друга, как в прошлые разы, тут снова может собраться толпа.

Отойдя к гаражам, он подождал эти четверть часа, даже двадцать минут, и в потихоньку сгущавшихся сумерках, подошел ближе. Подле дверей стояло по меньшей мере двадцать мертвецов, или еще несколько в отдалении. Лиц не разобрать, но большинство, если не все, сплошь люди в возрасте. Да, это самые незащищенные в нынешнем мире.

Увы, были. Он подошел ближе, на священника обернулись, но и только. Внимание, куда большее приковывала сама церковь. Отец Дмитрий лишний раз убедился в простой мысли – отсюда они вышли, сюда и должны воротиться. Раз и навсегда.

По всей видимости, вечерня здесь проводилась в семь вечера, поздновато. Хотя ему удобнее, живые не сразу сообразят, что происходит. В районах, прилегавших к МКАД, что уж говорить о тех, кто располагается за ее пределами, наступление вечера знаменовалось немедленным опустением улиц, переулков, дворов; к тому моменту, как светило погружалось за горизонт, жизнь замирала. Хотя мэр вот уже почти неделю ввел в столице режим закрытого города, помогало это мало: постоянно прорывы, в основном, живых, за которыми неотступно следовали мертвые, связанные одной цепью. И большая часть их растворялась в сумерках. Тем не менее, зачисток в городе по-прежнему не проводилось.

Отец Дмитрий потряс головой, прогоняя никчемные мысли, и через оконце, подставив заранее заготовленную лесенку, влез внутрь церквушки. Подобрал свои канистры, надежно спрятанные от глаз, щедро расплескал их содержимое по наосу, отбросил опустевшие емкости. Выглянул осторожно наружу – стоят, все в порядке, и милиции нет. Никого, тишина, и мертвые… правда, без кос. Он усмехнулся и пнув ногой дверь, растворил ее.

А сам поспешил к алтарю. Небольшая заминка, мертвые начали входить в церковь. Скрывшись за церковными вратами, он подсчитывал их число, десять, двадцать, тридцать, тридцать три. Вроде все.

Лишь некоторых задержали царские врата, остальные сразу двинулись к престолу. Отец Дмитрий проворно вылез обратно и прикрыл за собой оконце. На все про все у него ушло три минуты, еще повезло, что мертвые столь нерешительно одолевали разделявшую их преграду, а то он снова замер у врат, будто дожидаясь их прибытия – совсем как в своей церкви.

Воспоминания ожгли, отец Дмитрий встряхнулся и поспешно спрыгнув на землю, не очень удачно, подвернул ногу, ковыляя, подбежал ко входу. Здесь где-то должна быть палка, здоровенный сук, который он приволок из соседнего леска, уже темно, да еще церковь заслоняет заходящее в тучи солнце. Он, наконец, нашел сук, быстро припер им дверь, в которую кто-то немедля начал царапать ногтями, почувствовав человека и отвлекшись от блуждания в пропахшей бензином церкви. А затем поджег два факела, купленных в соседнем магазин по девяносто рублей штука, и метнул внутрь через предварительно разбитые оконца, окаймлявшие наос по сторонам.

Пламя охватило деревянную церквушку мгновенно, считанные секунды ему потребовались, чтобы растечься внутри церкви и вырваться из окон с шумом и гулом. Изнутри донесся невнятный не то всхлип, не то вздох – после которого слышался лишь треск пожираемого пламенем дерева. Жар заставил отца Дмитрия отбежать сперва на несколько метров, а затем отойти на порядочное расстояние. Все это время, к своему удивлению, он повторял слова кафизмы, и закончил ее уже в полный голос, с искренним восторгом, со слезами, стекавшим по щекам:

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет. Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом. Блажени вси надеющийся Нань. Воскресни Господи, спаси мя, Боже мой. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое. Слава, и ныне. Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя. Аминь!

Мимо проехала патрульная машина, взревев сиреной, она помчалась к изгибу Воронежской улицы. Грохот достиг его ушей, то, верно, рухнула кровля, и в небо, ядовитыми багряными языками поднялись столбы жаркого душного пламени.

79.

Очередное заседание Совбеза. Те же лица, те же речи. Все знакомое, даже мои слова, которые снова не приняты должным образом во внимание. Словно всякий раз мы играем свои роли в некоем спектакле. На бис.

Как ни странно, все это время премьер, обычно язвительный, перебивающий собеседников, просидел молча. Отреагировал он лишь на слова Дениса Андреевича о необходимости выделить транш Приморью в размере четырех миллиардов рублей.

– Что для них рубли – уже бумажки. Им теперь иены подавай, – и замолчал, пристально вглядываясь в никуда. Покуда президент не попросил его уточнить, что тот имеет в виду. – Мне сегодня звонил японский министр экономики и еще чего-то… уже не помню, чего. Говорили о гуманитарной помощи Дальнему Востоку. Япония намеревается потратить порядка пятидесяти миллиардов иен. Вы понимаете, о чем я?

– Простите, это сколько в рублях?

– Пять миллиардов, – неохотно ответил Пашков. – И пока мы тут размышляем, мне был выдвинут ультиматум. Если мы ничего не сможем сделать до конца этой недели, они отправят первую партию сухогрузов. Те уже готовы, стоят в портах.

– Я немедленно свяжусь с премьер-министром Японии.

– Он вам скажет то же самое. Лучше прикажите отвести флот от Находки к Камчатке. А чтобы в случае мятежей, не поддержал своих. Настоящих мятежей, а не тех, которые организует ваша «Единая Россия».

– Простите, Виктор Васильевич, но «Единая Россия» как раз ваша, – жестко возразил президент. – Или вы не помните чьим лидером являетесь.

Премьер ничего не ответил. Ему на помощь поспешил Яковлев, заверивший, что лидера молодежного крыла партии, Емельянова, задержали во Владивостоке, в гостинице «Мариотт», где он пребывал все это время. Его и трех его непосредственных помощников сейчас везут под конвоем в Москву.

– Юрий Семенович, вы перестарались, – заметил сухо президент, – Емельянов – депутат Госдумы. Сперва надо соблюсти формальности.

– Необязательно, у нас же ЧП, – тут же вмешался Нефедов. –  Изначально, это была моя идея. В Москве его передадут нам, Виктор Васильевич не против. Я прав?

Пашков мелко кивнул, мне отчего-то показалось, что он уменьшился в размерах, ссохся, превратившись в карлу. Он вроде хотел возразить директору ФСБ, заметив, что надо сперва разобраться с Дзюбой и компанией, но президент уже не слушал. Согласился идти на уступки и сам переговорить с японским премьером. Решил увеличить транш. Но и отогнать корабли распорядился и завершить ротацию местного ОМОНа на внутренние войска с Кавказа как можно скорее, и подавлять волнения как можно жестче, хоть тут Пашков вздохнул с некоторым облегчением.

После заседания Денис Андреевич остался один. Пашков, сумрачный как туча, целый день словно бы на экскурсии бродящий по кабинетам Сената, выходя из зала Совета, подозвал к себе Лаврентьева, они долго о чем-то шептались, потом премьер категорически покачал головой и неожиданно обратился ко мне. Ему требовался специалист по проникновению через блокированную Интернет-телефонию, я кивнул было на Балясина, но Пашков напомнил, что и я что-то умею в этой сфере.

– Денис Андреевич вас мне рекомендовал, – произнес он голосом, не терпящим возражения, в коем скопилось столько печали, что она перехлестывала через край при каждой фразе. – Так что будьте любезны.

Мы зашли в мой кабинет, программного обеспечения на моем компьютере вполне хватало, чтобы совершить эту операцию, другое дело, что Сергей, более меня поднаторевший в подобного рода делах, смог бы проделать все то же самое, но куда быстрее и уверенней. Я поинтересовался нужной ему системой видеосвязи, номером абонента, премьер достал клочок бумажки, страничку, вырванную из ежедневника, и молча подал ее мне. Невольно я обернулся.

– Голландия? – удивленно воскликнул я. Пашков только кивнул. – Да кому можно туда дозвониться, ведь ее неделю блокируют намертво немцы. Они сейчас и Данию подгребли за компанию, чтоб не мешалась, глушат со всех сторон все, что можно.

Он молчал, затем тихо произнес:

– Мне надо. И, пожалуйста, не сорвите разговор.

Я медленно качнул головой, не отводя взгляда от премьера. Виктор Васильевич сел напротив, словно проситель, коих у меня никогда не было, с готовностью ждать, сколько потребуется и ни минутой меньше.

Немцы не стали выставлять особо сложные препоны, проломить их и добраться до нужного абонента оказалось делом четверти часа. Балясин сработал бы не в пример быстрее, я же волновался, внутренне дергаясь всякий раз, когда запускал новую программу или задавал новую команду. Едва услышав шум на линии, поднялся, уступая место премьеру. Хотел остаться, но Пашков покачал головой.

– Справлюсь, если что.

Я вышел, слушая из-за двери долгие гудки, доносившиеся из колонок. Сквозь них прорывалось шипение, резко усилившееся, когда на том конце сняли трубку. Мужской голос что-то произнес, не разобрать было, премьер кашлянул и спросил:

– Сын?

Я окаменел. Так просто открывалась шкатулка. Сын Виктора Васильевича, Геннадий, уехал за рубеж еще до второго президентства отца, в третьем, кажется. Они крупно повздорили, Геннадий Пашков уехал в Германию, насколько мне известно, женился. А затем сделал шаг, окончательно поставивший крест на отношениях с родителем – вернул долг за бокситовый рудник в Апатитах, подаренный на двадцатипятилетие. С той поры о его судьбе вообще ничего не известно было, наверное, и Виктору Васильевичу тоже, раз он только сейчас узнал, где скрывается его блудный сын. Иначе попытался вмешаться, влез бы в жернова истории, перемоловшие Голландию, влияния у него хватило бы.

Недолгая пауза, наконец, на том конце ответили:

– Отец.

Я пожалел, что не подключил гарнитуру, слишком спешил, голова была забита другим. Но не мог заставить себя не слушать их разговор.

– Как ты там? Где ты?

– Здесь, – коротко ответили ему. – Наверное, это уже Бельгия.

– Какой город?

– Никакой. Палаточный лагерь близ границы, не знаю, с какой стороны, – оба долго молчали, наконец, Геннадий произнес: – Отец, скажи откровенно, зачем ты позвонил?

– Я… я беспокоюсь о тебе. Ты пропал, я не знал где ты, я перевернул пол-Европы… и только сейчас…. Почему ты не позвонил раньше?

– Зачем? Мне не хотелось тебе мешать.

– О чем ты, сын?

– О том же, отец. Все о том же. Так что ты хотел мне сказать?

– Я заберу тебя оттуда. Жену, детей, всех вас.

– Нет, – донеслось из динамиков. Пашков произнес что-то срывающимся голосом, и замолчал. Молчал и Геннадий. Наконец, когда пауза стала невыносимой, Виктор Васильевич произнес:

– Я обязан вытащить тебя оттуда. Ведь ты же моя кровь…. – почему-то вспомнилось, что из-за отъезда сына Пашков здорово разругался с женой, ходили всякие мерзкие слухи, но пара рассыпалась. Внешне соблюдая приличия, являясь на положенные мероприятия, они давно уже разошлись, жили каждый сам по себе, жена в Барвихе, муж в Ново-Огареве; вроде бы рядом, но в то же время меж ними пролегла дистанция огромного масштаба. А потом, год назад, супруга уехала в Хельсинки. И уже оттуда заявила о своем намерении. Пашков не стал спорить. На развод приехал сам.

– Ты как-то невовремя об этом вспомнил, – послышался голос Геннадия.

– Нет, я не могу так, сын.

– А я могу только так, отец. Поэтому прошу, повесь трубку и возвращайся к делам. У вас их очень много, а кроме тебя, как обычно, разрулить некому. Все, прощай.

– Подожди! – я вздрогнул от этого вскрика. Казалось, он встал на колени, прежде, чем произнести последующие слова. – Я умоляю тебя, сын, пусть не сюда, но просто уезжай. Найди место поспокойнее. Я вышлю нужную сумму, пропуск, что попросишь.

– Нет.

– Сын!

– Нет, отец, – голос был спокоен. – Если я получу помощь, то не от тебя. От кого-то другого, но не от тебя, – произнес Геннадий, заставив отца замолчать на полуслове. А по прошествии долгой паузы, показавшейся мне бесконечной, все же произнес окончательное  «прощай» и разорвал связь.

До меня донесся странный звук, не то всхлип, не то вскрик. Премьер долго оставался в моем кабинете. Наконец, вышел. Белый, как сорочка, разом постаревший лет на тридцать, он посмотрел на меня пустыми стеклянными глазами и произнеся что-то хрипло, прошел дальше по коридору. Потом поняв, что идет не туда, вернулся к лестнице. И медленно, шаркая враз потяжелевшими ногами, стал спускаться все ниже и ниже. Покуда шорох его шагов перестал быть слышен.

80.

На день рождения пришло трое из пятерых обычно приглашаемых. Та, что Оперман когда-то считал своей девушкой, а потом хорошей знакомой, исчезла на прошлой неделе, обратилась, другой уехал к родным в Минск, считая себя там в большей безопасности. Так что, помимо Бориса Лисицына, Леонида навестили его старые друзья, Игнат Агафонов и Алексей Ипатов, последний больше друг Бориса, – вместе учились в МГУ, затем в аспирантуре, но вот после отношения не задались, встречались все реже и все больше, приглашенные Леонидом, у него дома. Не сошлись воззрениями: Ипатов являл собой пример типичнейшего интеллигента-либерала. Работал на соседней кафедре, изредка их пути пересекались в расписании; человек он был тихий и незаметный. Игнат же был самым молодым, да, пожалуй, самым удачливым из компании. Писатель, завоевавший популярность еще десять лет назад, в двадцать два года; тогда и сейчас он кормился на ниве «космических опер» и по случаю подарил Леониду свой последний труд, вернее, переиздание тетралогии «Поход «Святославича»» под одной обложкой, посвященной беспрерывным сражениям флагманского крейсера космического флота России, с превосходящими силами инопланетян и вырожденцев-землян, – за последними недвусмысленно угадывались представители блока НАТО. Вырожденцы, именно так они именовались в романах, крепко сошлись с насекомообразными инопланетянами и сильно досаждали русским постоянными набегами на их колонии – крейсеру без дела сидеть не приходилось.

Книги Агафонова Оперман, несмотря на подарки, не читал, но знал, те пользовались популярностью, его простой слог и дотошные батальные сцены с реками пролитой крови, а так же изрядной подперченые эротическими описаниями отдыха наших воинов, снискали большую любовь инфантильных мужчин и возбужденных подростков, охотно отдававших кровные три сотни рублей за новые сражения с кровью и клубничкой, восторгаясь трескучей пропагандой могущества России, наконец-то уделывавшей всех и вся – а хотя бы и через триста пятьдесят лет. Сказать по правде, Игнат не без трепета относился к величию отечества, иначе бы не дарил все свои выходившие опусы Оперману, считая, раз тот верит в прошедшее могущество и благодать СССР, то почему бы ему не поверить в светлое будущее обломка этой империи. Впрочем, разговоры напрямую давно закончились, и Агафонов подсовывал книги с многозначительными дарственными, не переставая надеяться на бессознательное Леонида.

Вот и сейчас. Стоило заговорить о начале развала России, он немедля вскочил с места. Заявил, что все это временно, что войска примут меры к подавлению, как они уже делали, что правительство держит проблемы на контроле и Пашков постоянно в телевизоре отчитывается перед населением, что сделано, короче, шевелятся все, потому что проблема огромная. Настоящий вызов России, не чета прежним. Так и сказал.

– Я еще подумал, – добавил Агафонов неожиданно, – что это не просто проверка на прочность, но и шанс доказать себе и другим, что мы сможем. Ведь сколько стран сгинуло уже, а мы все держимся.

– Держимся? – немедля среагировал Ипатов. – Да ты смеешься .что ли. Кавказ мы уже потеряли …

– Ну конечно! Я согласен, от Кавказа надо временно избавиться пока там чечены друг друга не переколотят, а их не передушат зомби. И только потом входить. А то получается зря силы расходовать. А они на Крым все пошли.

– Еще одна авантюра. На кой черт нам сейчас Крым?

– К слову, это самое безопасное место в России, а то и мире. Ведь я не знаю страны, где была бы тишь да гладь и все боролись бы с мертвяками, как один.

– Австралия, к примеру, или Новая Зеландия, – стал вспоминать Ипатов. – Но то что Крым безопасен, так это к Корнееву. Он там огнем и мечом всех подряд, без разговоров. Ту же Феодосию, он же выжег на корню. Он там геноцид татар устроил.

–  А ты бы на его месте стал их щадить? После погромов, которые они устраивали, после тысяч вырезанных русских. Еще скажи, как раньше, про Чечню, чегой-то русские забыли и в Крыму, когда это не их вотчина. Пускай режут и дальше.

– Геноцид русских татарами сильно преувеличен. Я знакомился с информацией из всех доступных источников и уверяю, что татары резали их не больше, чем русские татар.

– Будем меряться, кто кого больше нарезал? Да как только Хохляндия получила свою независимость, и Ельцин ей Крым за здорово живешь, отдал, гад, татары сразу стали требовать автономии. А поскольку были в меньшинстве, стали резать русское большинство. У нас тоже до поры до времени это стыдливо утаивали. И только сейчас посмели заговорить.

– Когда Пашков отмашку дал.

– Оставь в покое Пашкова, он у тебя с языка не сходит. Чуть что, сразу Пашков. Просто заговор какой-то против тебя и твоих демократов. Ну почему бы не признать, что ни к чему вы уже, пожили свое в истории, и ушли, и нечего нам лапшу на уши вешать. Досыта нахлебались мы демократии в девяностые, хватит уже. У нас другой способ существования.

– Вот это, именуемое Машковым?

– Если хочешь, то да. Для вас это тирания, а для нас способ жить. Без тучных нулевых я вряд ли смог бы стать писателем: настоящим, независимым писателем, получать столько, чтобы не работать нигде. И читатели, а не власть, выбрали меня, а могли выбрать тех, кто не пишет о величии России. Скажем тебя, ведь ты тоже пописывал романы, – Агафонов задел за больное место. В самом деле, прежде, Ипатов тоже пытался писать. Но не найдя особой поддержки, разве что в Интернете, в среде подобных ему, он бросил это занятие, утешая, что его время еще не настало, и что плебсу все равно требуются только зрелища в формате стерео.