Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 73 страниц)

– Идем, – тихо сказал командир. – Надо спешить.

И они снова двинулись в путь, продираясь через ивняк. Примерно через час Манана увидела позади какое-то движение, далеко, примерно в километре, на извиве реки. Теперь им надо было пересекать цепь холмов, подниматься из спасительных зарослей на лысые склоны, так что группа остановилась на недолгий привал. Хотя они и старались идти как можно быстрее, носилки все равно тормозили движение. Важа, сменивший Михо на середине пути, запыхался довольно быстро, голова кружилась от жары, лицо заливал пот, мышцы налились свинцовой тяжестью, руки, постоянно согнутые в локтях, готовы были опуститься и, что хуже, разжаться, еще раз причинив неприятности мертвому товарищу. А Иван тащил на себе ношу, кажется, не замечая ни ее, ни зноя. И лишь изредка оглядывался назад, когда носилки дергались – Важа пытался перехватить их немеющими руками, не желая сдаваться русскому и подводить своих в этом негласном сражении.

Через три четверти часа молочная кислота заполнила мышцы настолько, что Важа уже не смог выдержать темпа, и уронил носилки. Нодар вывалился, его спешно прибинтовали к носилкам снова, Михо опять сменил Важу на месте второго носильщика, и молодой человек, немедленно возглавил группу. И хотя в руках его была привычная винтовка, руки все равно дрожали, он старался не показывать виду, особенно командиру, потому и оторвался метров на десять от Бахвы.

Манана негромко свистнула, группа моментально остановилась.

– Шевеление у реки, – сказала она, винтовкой показывая на дальний извив. – Стоит чуть выждать, прежде чем пересекать холмы.

Иван что-то прикинул в уме.

– Вертолеты должны быть здесь с минуты на минуту, – неожиданно произнес он так, словно сам участвовал в операции грузинских диверсантов.

– Ты что-то предлагаешь? – спросил Бахва.

– Если вы не хотите сдаваться, тогда надо пересекать гряду сейчас.

– Я перевяжу Нодара, снова развязался, – произнесла, подходя, Манана.

– Оставьте чуть мне, – встрял Иван. – У меня снова кровь пошла. Лицо заливает. Да и голова кружится.

Странно слышать от него, какую бы то ни было, жалобу. Манана поднялась и кинув винтовку брату, подошла к пленнику, разбинтовала рану. Чистого бинта не сыскалось, она перевязала тем, что был, предварительно смочив спиртом глубокую колею, оставленную пулей. Кожа разошлась, хорошо бы заштопать рану, но времени нет. Она поймала себя на этой мысли, постаралась выбросить ее из головы. И все же.

– Ах, черт, Нодар! – Михо вскрикнул, больше от изумления, нежели от боли, отдергивая укушенную руку. Все немедленно повернулись к носилкам.

Нодар поднимался, медленно выпутываясь из бинтов. Кровь уже не текла, он принялся вставать с носилок. Важа судорожно сглотнул ком, застрявший в горле и шарахнулся в сторону.

– Нодар, как ты? – тихо спросил Бахва, приближаясь. Он обернулся к сестре, та замерла, не закончив бинтовать, Иван послушно держал свободный конец, ожидая конца перевязки. – Мы думали, ты уже… тебе лучше?

Тихое бульканье в ответ. Бахва склонился над Нодаром, и в этот момент Иван рванулся вперед и с силой сбил Бахву. Михо и Важа автоматически взяли на прицел пленника.

– Он мертв, идиоты! – рявкнул русский. – Они оба мертвы.

Стволы, направленные ему в голову, дернулись.

– Но его же ранили, а не… – Важа оглянулся. Перевел взгляд на Нодара. Снова на Ивана, в замешательстве перемещая прицел от одного к другому. И тут раздался сухой щелчок.

На лбу Нодара возникла аккуратная черная дырочка, он дернулся всем телом, и так и не выпутавшись из бинтов, грузно рухнул на носилки. Еще раз дернулся, видимо, сработал остаточный мышечный рефлекс, и замер окончательно. А винтовка Мананы, утяжеленная только что навинченным глушителем, повернулась к Михо.

– Манана? – изумленно произнес тот. И прибавил чуть слышно: – Подожди…

Снова сухой щелчок, и Михо, вздрогнув всем телом, неловко плюхнулся на Нодара.

Минутная пауза. Бахва медленно поднялся на ноги первым, следом за ним Иван. Командир не отрывал взгляда от лежащих, только в этот момент осознав, насколько, с уходом  старших, он остался один. Без помощи и совета, столь необходимого в долгом пути домой. Без  верной руки. Наедине с сестрою, молодым человеком и пленником. И теперь вся ответственность за каждый поступок группы возляжет на его плечи. Теперь только ему одному придется принимать любые решения и одному нести ответственность за них. И никто не мог ни подсказать, ни подбодрить.

До ушей донеслось странное царапанье. Он обернулся на Манану.

Та вынула из пояса нож и теперь аккуратно вырезала на прикладе М-16 зарубку. Несколько длиннее всех прочих и чуть в стороне.

– Манана? – спросил брат. Она не ответила, только яростно ткнула ножом в дерево, нож соскользнул, едва не пропоров ей руку. Брат подошел и отобрал опасное лезвие. Вгляделся в ее лицо. Глаза Мананы были сухи, лицо же страшно исказилось. Она пыталась плакать, но не могла. Точно всю свою боль, все слезы, вложила в эту последнюю, семнадцатую, зарубку.

21.

Сотрудник ФСБ, молодой человек лет двадцати с небольшим, нервно помялся и продолжил объяснять. Отец Дмитрий пристально смотрел на него, ему все еще казалось, что происходящее – несуразно затянувшийся розыгрыш, что-то вроде скрытой камеры. Он снова обернулся, и тут же услышал знакомое:

– Святой отец, ну послушайте же внимательно.

– Отец Дмитрий, – механически поправил батюшка, не в силах отделаться от назойливого ощущения невозможности происходящего.. – Я слушаю вас, внимательно слушаю.

– Тогда еще раз. На кладбище после вы уже не заходили?

– Нет. Я же сказал, стоило мне увидеть могилу, в которую вчера только положили отца Маринки…

– И никто ничего вам не сообщал?

– Нет, некогда было. Я сразу пошел на утреню, потом были требы, после поговорил с Маринкой, и затем в смятении, отправился домой.

– Да, мне все это сообщили. Значит, о других могилах вам ничего не было известно.

– Вплоть до того момента, как вы мне рассказали…. И потом я не пойму, как вы кладбище закроете? Что мне делать-то, как в последний путь проводить. У меня треба на сегодняшний вечер…

– Это не гарантия, вы уже говорили. А крематорий далеко?

– В Москве ближайший, – отец Дмитрий уже начал сердиться. – И потом нас учили предавать тело земле, а не огню. Мы не буддисты все же.

– Да, а у буддистов и бога-то нет, – быстро отчеканил лейтенант. – Но тут ничего не поделаешь, придется вам либо обождать…

– Обождать? Вы смеетесь? – лейтенант молчал. Зазвонил мобильный телефон. Проиграл первые такты «Оды к радости» Бетховена. Молодой человек немедленно схватился за карман, извинившись, отошел на шаг. Батюшка остался один.  Нет, не один, к нему уже подходила Алла Ивановна – Маринкина тетка. По написанному на лице раздражению можно легко догадаться, о чем пойдет разговор.

– Святой отец, – начала она безапелляционно, игнорируя слова батюшки. – Меня срочно вызывают в Москву. Марине придется остаться, с собой взять я не могу, говорила уже, а вот вы – вам и карты в руки. Если хотите, можете хоть сейчас готовить документы на удочерение, или опеку, я приеду, подпишу. Мой номер мобильного вы знаете.

Отец Дмитрий не понял – то был вопрос или утверждение. На всякий же случай достал телефон из кармана.

– Записан, – коротко проговорил он. Вместо привычных ФИО стояла надпись «мымра Алла Ивановна».

– Хорошо, Марине не надо будет вам передавать. Вот только не могу дождаться ее. Или она у вас уже?

– Нет. А где вы с ней…

– И не у меня, – «мымра» бросила взгляд на золотые часы: кварцевые, но явно не из дешевых. Да она и не привыкла одеваться в стоке. Один запах, отметил батюшка про себя, чего стоил. Алла Ивановна несколько раз приезжала в поселок – не то навестить Маринку, не то по своим делам. Но в доме родителей Марины ни разу не ночевала, разумно останавливаясь в гостинице. Всякий раз, встречаясь с ней, отец Дмитрий испытывал странные ощущения. Тяжелый запах ее духов вызывал странную реакцию – после встречи он всегда долго мыл руки, хотя и говорил себе – мол, грех вот так. Но ничего не мог поделать.

– Я так и подумала, что Марина к вам пошла, – продолжила она. – Хотя по идее должна была зайти в дом… она мне говорила, что страсть как боится оставаться там ночевать одна, с той поры как Алексей сдох.

– Да что вы говорите такое?

– А что думаю, то и говорю. Сволочью был, сволочью умер. Как и мамаша ее, оба теперь на одной сковородке жарятся.

Отец Дмитрий занес руку для крестного знамения, механически. Но был немедленно прерван.

– Вот только давайте без меня все это выделывайте. Терпеть не могу все эти поповские штучки. И в рясы наряжаетесь, и на каждый купол креститесь. Просто неприятно смотреть. И что дети потом подумают.

– Полагаю, нечто душеспасительное, – отрезал батюшка, начиная раздражаться.

– Вам и так уже все отдали, даже детей несмышленых. Вроде Марины. Ну, так вы ее с детства обхаживали, я тут уж ничего поделать не смогу.

– И на том спасибо.

– Вы всем малолеткам мозги и промываете. И что Земля на четырех апостолах держится, и что создана на той неделе. Они вам в рот смотрят да верят с охотою. А потом удивляются, почему другие не так говорят. И еще обижаются, когда правду слышат, а не вашу ахинею двухтысячелетней давности.

А она с пунктиком, заметил про себя отец Дмитрий. Может быть, не просто так сейчас выливает на него эти помои, может, что-то с ее собственной дочерью не так. Он не знал об Алле Ивановне ровным счетом ничего, Маринка не рассказывала, видно, тоже ее не жаловала. Да и то сказать, свидеться во время редких приездов не пыталась. Хотя одно время, когда Маринке стукнуло семь, и она пошла в школу, ее тетка старалась привлечь племянницу на свою сторону, как могла. Задаривала всячествами, куда-то возила. Отец бесился, едва встречал их вместе, вот только физически тетка была сильнее и давала отпор. Потом, когда мать Маринки умерла, Алла Ивановна сделала еще одну попытку. Хотела устроить племянницу, перешедшую во второй класс, в пансион – и снова получила отказ.

Несмотря на отца, пьяницу и дегенерата, не хочет Марина нормальную жизнь видеть, – кричала она батюшке в лицо. – Я не хочу измышлений, но это явно ваша пропаганда. Ваша и ничья иная.

А то, что отец Дмитрий хотел взять над ней опекунство, ибо отец Марины, кроме побоев, ничего не давал дочери, Алла Ивановна считала не меньшим злом для ребенка. О чем, не сдержавшись, вылила полным ушатом на него. И добавила сейчас.

Нет, подумалось, отцу Дмитрию, едва ли у нее есть дочь. Алла Ивановна была немолода, чуть за сорок, но то старание, с коим она пыталась вырвать Маринку из поселка, те чувства, что пыталась испытывать к ней тремя годами ранее, пытаясь заменить ей мать, живую или умершую, неважно, – все это говорило о глубоком душевном одиночестве «мымры».

– Последнее дело, когда попы в школу лезут, – резко продолжила она, никак не успокаиваясь. Уже и сотрудник ФСБ смотрел на нее с явным раздражением; закончив говорить, он хотел подойти к батюшке, да монолог Аллы Ивановны не давал. – Последнее. Хорошо, наш пансион частный, мы от программы нашего сдвинутого на религии государства не зависим. А то бы ведь ввели нам эти «Основы православия», эту пятиминутку ненависти, понесли бы грязь в чистые души. Вы ведь только тому и рады.

– Да, мы только тому и рады, – четко ответил отец Дмитрий. – Помимо вашего мнения ученикам небезынтересно и мнение Церкви. А час в неделю, это не так много.

Только тут он заметил странное в ее словах. «Наш пансион» – так вот, значит, с кем он имел дело все это время. Он усмехнулся даже. Менее всего Алла Ивановна походила на учительницу. Может она директор или завуч этого пансиона. У него в школе была такая завуч – тоже злая, как невесть кто, и жутко несдержанная, он только и запомнил ее фамилию – Петянкина. И ор в коридоре школы на еще одного ученика, попавшегося на беготне по коридору, на позабытом дома пионерском галстуке, – «голову бы ты лучше забыл дома, а не символ, идиот», – на отсутствие значка с юным дедушкой Лениным…. Последнее как раз про него. Он был во времена Петянкиной октябренком, сейчас даже странно это представить. Такой резкий переход из верования в веру. Или закономерно? Наверное, психологи составив подробный портрет отца Дмитрия, пришли к мысли, что быть может, именно завуч сыграла не последнюю роль в его перемене.

– С первого же класса? И для детей татар, евреев, калмыков тоже? Они чем перед вами провинились?

– Вы же вроде против религии вообще. Или для детей этих народов вы решили сделать исключение? – он никак не мог сдержать себя и продолжал этот разговор.

– Основы своей культуры – вот что обязан знать ребенок всякой национальности. И это прививать должны не попы, а родители, среда, общество. Да, учителя, в том числе. Но никак не духовная армия патриарха Кирилла со страхом божьим.

– Видимо, православие это уже не культура. И Андрей Рублев для вас пустой звук и Феофан Грек. А то, что вы творите с историей, уму непостижимо. Ваш «эффективный менеджер» Сталин это уже из ряда вон. Как и вся эта советская ностальгия.

– Будь моя воля, я запретила бы ходить в церковь по религиозной нужде всем, не достигшим совершеннолетия. Вот получил паспорт, вроде как стал самостоятельным человеком, даже голосовать с того дня можешь – тогда сам и решай. Что для тебя бог и где он.

Хвала Всеблагому, вмешался лейтенант. Он вежливо, но настойчиво покашлял за спиной разошедшейся тетки, а потом, когда это не возымело никакого действа, осторожно положил ей руку на плечо. Алла Ивановна вздрогнула, резко обернулась.

Лейтенант представился и попросил разрешения поговорить с батюшкой наедине. Алла Ивановна нервно дернула уголком рта.

– Говорите. Вы же одним миром мазаны. Скажите только, где моя племянница, я с ней так и не попрощалась.

Отец Дмитрий пожал плечами. Проглотил вставший комок в горле, но произнес относительно вежливо:

– Могу лишь предположить, что она пошла собирать вещи к себе домой. Чтобы после отправиться ко мне.

– Два часа как ушла из гостиницы, а все, что ей надо было собрать – узелок на память. Слушайте, если вы так спокойны… ну да, ваш бог же все видит. А мне, извините, пора, – и она резко развернувшись, пошла с холма, в направлении поселка.

До Маринкиного дома рукой было подать, десять минут хода. И пять минут до дома отца Дмитрия. Матушка сейчас на работе, значит, Маринка, потоптавшись у закрытой двери, должна была пойти в церковь, куда же еще…. Вряд ли она вернулась бы в гостиницу. Раз «мымра» говорит об обратном, значит…

– Постойте! – крикнул ей вслед батюшка, но Алла Ивановна не обернулась даже. Странно, отец Дмитрий давно не видел ее такой. И этот гнев… верно, больше всего страх за племянницу. Неужели сейчас она вдруг испытала то, чего не могла постичь прежние годы? О чем же они говорили с Маринкой вчера и сегодня? Что меж ними произошло? Ведь точно произошло, иначе и быть не может.

– Я должен вам рассказать кое-что, – произнес лейтенант.

– Хорошо, давайте по дороге. Алла Ивановна! – снова крикнул батюшка и снова не получил ответа. Женщина спускалась с холма стремительно, будто обретшая крылья.

– Это конфиденциальная информация, я не уполномочен разглашать ее кому бы то ни было, кроме вас.

Отец Дмитрий приостановился. Но потом решительно покачал головой.

– Знаете, если донесение столь секретно, давайте поговорим в церкви. Там нам никто не помешает. А сейчас, простите, я должен догнать.

– Время не терпит, – пробормотал лейтенант, догоняя батюшку.

– Послушайте, молодой человек, подождите пять минут, это ваш приказ выдержит?

Лейтенант серьезно кивнул. Отец Дмитрий поднажал, но догнать Аллу Ивановну, женщину спортивную, так и не смог. Догнал, лишь когда она поднялась по гнилым ступенькам крыльца, открыла незапертую дверь, вошла на грязную терраску, заставленную грязной посудой и бутылками. И охнув, замерла на месте, на входе в комнату. Схватилась руками за косяк.

Отец Дмитрий, тяжело дыша, вбежал на терраску, едва не столкнувшись с Маринкиной теткой. Следом, так и не запыхавшись, вошел лейтенант. И, разом оценив обстановку, отодвинул отца Дмитрия.

– Что… что это? – прохрипела Алла Ивановна, отодвигаясь ближе к двери, сталкиваясь с лейтенантом и шарахнувшись уже от него.

В комнате находилось трое. Людей? – вот этот вопрос и не мог постичь разум батюшки. На продавленных пружинных кроватях, с грязными простынями, сидели отец и мать Маринки. Уперевши пустые взгляды в распахнутую дверь, они безучастно наблюдали за происходящим на терраске. Казалось, никого не замечая, никем и ничем не интересуясь. Отец девочки, столь ненавистный Алле Ивановне, Алексей, которого похоронили только вчера, был в том самом сером костюме и несуразном красном галстуке – единственном, нашедшемся в его вещах. Яркое пятно галстука, не контрастировало, но сочеталось с пятном его губ, по которым медленно сочилась кровь, стекая на серый до синюшности подбородок, капая на ворот пиджака, на полосатую рубашку.

Мать, ушедшая в мир иной тремя годами ранее, сохранилась куда хуже. Гроб тогда выбрали самый дешевый, трухлявый, так что за время проведенное в глинистой тугой земле, она успела зачервиветь. И сейчас с почерневшим, провалившимся лицом, повернутым к двери, бессмысленно смотрела на ворвавшихся в ее дом, засохшими глазницами, веки которых, не сомкнувшиеся и при смерти, ныне окончательно лишились способности к движению.

Она сидела и медленно покачивалась из стороны в сторону. Хрипела что-то: сродни не то детской песенки, не то кабацкой. И  по ее подбородку текла медленно запекаясь, неправдоподобно алая кровь. Пятнала подол короткого темно-вишневого платья в мелкий цветочек, капала на пол, к лежавшей подле нее Маринке. Совсем рядом, у самых ног.

Отец Дмитрий сделал еще один шаг. Маринка, казалось, спала, – но на шее и плечах ее виднелись многочисленные укусы, оставленные теми, кого она именовала папой и мамой – а в том, что именно они кусали свою дочь, пока она не упала, бесчувственная, обессилев от боли, отец Дмитрий ни секунды не сомневался. Вот и сейчас, несмотря на дикость обстановки, несмотря на полный сумбур, царивший в голове, он решил вынести Маринку, отобрать ее у тех, кто даже после смерти не приносил ей покоя и как можно скорее показать врачу.

Ему показалось, или его трясли за плечо. Он обернулся. Лейтенант. К изумлению отца Дмитрия в руке у него вороненой сталью посверкивал пистолет Макарова с удлиненным магазином.

– Немедленно отойдите, – хрипло произнес молодой человек, стараясь отпихнуть батюшку. – Я вам пытался сказать, вы же не хотели слушать. Ну так: посмотрели и вон из комнаты.

– Я не понимаю… они же.

– Мертвы, – холодно бросил лейтенант, спуская предохранитель и передергивая затвор. – А теперь все живо вон из дома. Все, я сказал!

Его голос разом окреп, обретя непривычную прежде четкость и резкость, зазвенел металлом, Отец Дмитрий неожиданно для себя стал бормотать отходную молитву, словно надеясь, что эти слова, обращенные к Вседержителю, немедленно возымеют действие – он очнется от морока и увидит, нечто иное. Настоящее.

Алла Ивановна не стала дожидаться второго раза, выбежала на крыльцо. Но спускаться не стала.

Едва встал с кровати Алексей, как и его жена немедленно прекратила качаться и тоже поднялась – не с первой попытки, но все же поднялась. И тоже пошла на стоявших в дверях священника и службиста. Она, словно, будучи более сведуща в делах потусторонних, нежели молчаливый супруг ее, радостно зашипела, и пыталась изобразить на лице улыбку, вот только недвижные мускулы порвались от напряжения. Отца Дмитрия передернуло.

Лейтенант тщательно прицелился, придерживая пистолет левой рукой для надежности, направил дуло в голову Маринкиного отца.

– Что же вы… – точно в забытьи бормотал отец Дмитрий. Он попытался сбить прицел, указательный палец, лежащий на спусковом крючке дернулся, и первая пуля вошла в грудь Алексея.

Лейтенант резко развернулся.

– Я сказал… пшел вон отсюда! – рявкнул он, для наглядности сопровождая свои слова действием – схватил батюшку за ворот рясы и рванул назад. Отец Дмитрий здорово хрястнулся спиной о раму. Стекла зазвенели по всей террасе, но, как ни странно, ни одно не разбилось.

У батюшки перехватило дыхание. Не смотреть он был не в силах, словно в том была его епитимья – не пропустить ни единого мгновения из развернувшейся перед глазами невыносимой сцены.

Лейтенант снова нацелился, но в это время на него набросилась мать Маринки, как-то в одно мгновение собравшись, и пружиной преодолев разделяющие их два-три шага. Молодой человек отшвырнул ее в угол, она споткнулась о Маринкино тело и рухнула на кровать, стукнувшись головой о металл спинки. Кость черепа хрустнула, однако, это не помешало ей немедленно подняться – словно ничего и не случилось.

Лейтенант поднял пистолет – Алексей замешкался, неловко поднял руки, точно пытаясь обнять молодого человека – и в это же мгновение, когда до службиста оставался последний шаг, пуля, вошедшая в голову, остановила его продвижение. И только затем, запоздав на секунду-другую, отец Дмитрий услышал резко бухнувший в шоркающей тишине комнаты выстрел, заставивший его содрогнуться всем телом.

Лейтенант посторонился – тело отца грузно упало на пол лицом вниз. Он перевел оружие на поднявшуюся мать Маринки. Новый выстрел, батюшку снова пронзило током, три года как мертвая женщина в темном платье в цветочек медленно сложилась у кровати, рядом с Маринкой.

Которая неожиданно стала подниматься – с знакомым уже булькающим звуком. Отца Дмитрия заколотило – он понял, что свершилось непоправимое, что невозможное оказалось возможным, что сейчас это невозможное будет исправлено лейтенантом, как кажется, раз и навсегда. Он закричал истово: «Марина!», закричал так, как не кричал никогда в жизни. Лейтенант невольно обернулся на его крик. Марина поднялась – ее ничего уже не выражавшее лицо растянулось в знакомой улыбке, она ощерилась, словно дикая кошка – и бросилась на молодого человека. Вцепилась ему в руку, он уронил пистолет. Что есть силы, ударил ее ногой в пах, затем еще раз в живот, еще – в грудь. Выругавшись матерно, он с перекошенным от злости, охваченным невыразимым отчаянием лицом, поднял пистолет, переложил в левую руку и выстрелил.

Пуля прошла мимо. Он прицелился, нагнулся, почти приставив к лицу Маринки пистолет, и выстелил снова. Девочка упала на пол. Лейтенант еще раз поднес Макаров и снова нажал на крючок. И еще раз, никак не в силах успокоиться. А затем бросил пистолет на пол и обернулся.

– Довольны, святой отец?! – вскрикнул он, в голосе слышалось такое отчаяние, что  отец Дмитрий стал медленно подниматься, пытаясь подойти к молодому человеку и что-то сказать… что, он и сам не знал, но сказать, объяснить….

Лейтенант медленно опустился, осел на кровать – пружины противно взвизгнули. И долго сидел без движения. Наконец, когда отец Дмитрий решился подойти к нему, молодой человек пошевелился, нехотя согнулся и поднял с пола пистолет рукой, залитой кровью.

– Позвольте, – пробормотал батюшка, но лейтенант лишь вяло отмахнулся от него, послав отца Дмитрия по матушке. После дрожащими руками вынул из внутреннего кармана пиджака мобильный телефон, неловко тыкая пальцами в кнопки, набрал номер, стал дожидаться ответа.

– Лейтенант Голобородов, третий отдел, – глухо произнес он, когда произошло соединение. – Найдены и уничтожены трое мертвяков, двое восставших, один обратившийся, девочка десяти лет, – он помолчал, прежде чем продолжить. – К сожалению, я покусан. Да…. Разумеется. Спасибо. Извините. Да, конечно… Прощайте.

И передал трубку батюшке. На террасе послышались шаги: в дом вошла Алла Ивановна. Тихо, стараясь быть незаметной. К удивлению отца Дмитрия, связь еще работала. Лейтенант поднял на него глаза.

– Я вам должен был объяснить раньше, – пустым голосом произнес он. – Теперь…. Вы все видели.

– Она была мертва? – спросил отец Дмитрий, хотя и так уже знал ответ.

– Я тоже мертв, как видите, – продолжил лейтенант, снова впадая в апатию. – По вашей вине мертв, – но прозвучало это, при всем его старании, лишь как констатация факта – Я не закончил. Возьмите обойму, – батюшка безропотно взял, не зная, что с ней делать. – И кобуру. И без нее не ходите. Это приказ.

Лейтенант принялся медленно стаскивать с себя кобуру. Передал ее отцу Дмитрию. Тот несмело взял. И под пристальным взглядом лейтенанта стал надевать на себя.

– Не так, через плечо. Пистолет получите, когда я умру.

– Телефон… – неуместно напомнил батюшка.

– Телефон тоже ваш. Этот номер – горячая линия… звоните в случае необходимости в любое время суток. Если что. А мне… извините. Вы не могли бы отойти. И отвернуться. Пожалуйста.

Отец Дмитрий механически отшатнулся, сделал два шага назад, к терраске. Увидел, что лицо Аллы Ивановны исказилось, глаза заполнились слезами, он немедленно обернулся, пытаясь предотвратить… сам понимая преступную ненужность своего деянии, но… нравственный закон был сильнее нового закона жизни. К счастью не успел. Лейтенант вставил пистолет в рот и нажал на крючок быстрее, чем отец Дмитрий повернулся к нему. Молодой человек рухнул на кровать, пружины снова взвизгнули в наступившей тишине. Пистолет упал на пол, скатившись с колена.

Отец Дмитрий смотрел на него, покуда Алла Ивановна не подошла к телу, не взяла телефон в руки. В нем бился голос, кажется, единственное напоминание о еще существующем вне этих стен мире. Она сказала несколько слов, затем отключила связь и передала мобильный батюшке. Так же мимодумно отец Дмитрий положил его в карман подрясника – глаза его по-прежнему неотрывно смотрели на мертвого лейтенанта. Он очнулся только, когда Алла Ивановна  велела поднять оружие.

– На предохранитель надо поставить, – напомнила она. Но переключатель не хотел подниматься, а почему, оба не знали. Отец Дмитрий неловко запихнул пистолет в кобуру и, отступая, вышел на террасу. Там только смог повернуться. И побежать.

Путь до церкви занял, казалось, мгновения. Он взлетел на пустой холм, со стороны кладбища поросший вязами, и раскрыв дверь, бросился к алтарю. Остановился перед образами. В глазах прыгало, он с трудом нашел лик Спасителя, потускневший, увядший. Казалось, на старой трехсотлетней иконе Он сам превратился в ожившего мертвого.

Батюшка опустился на колени. Сердце трепетало, мысли путались. Образы, виденное совсем недавно смешивалось с образами иконостаса. Смешивались, покуда он уже не мог отыскать различия.

– За что, скажи мне? – через силу произнес отец Дмитрий. – Прошу, ответь, за что?

22.

– Ну что, ты ко мне или я к тебе? – вот примерно с этих слов все и началось. Оперман переоделся, сменив домашнюю рубашку на футболку и отправился в путь. До главного здания МГУ, где, в крыле общежития, обитал его приятель, Борис Лисицын, было не так далеко, полчаса на тридцать девятом трамвае, если подойдет быстро.

Они с Борисом были знакомы уже лет десять. Люди разные, тем не менее, быстро сошлись еще в самом начале века, и каким-то неведомым образом прилепившись друг к другу, продолжали держаться. Трудно сказать, что именно их связывало, больше разъединяло, однако, они умудрялись находить, и общие темы, и то, что их товарищество по-прежнему интересно обоим. Они различались даже внешне – Леонид высокий, стройный, с льняными, изрядно поредевшими волосами, удивительно смотрелся на фоне низкорослого крепыша Бориса, жаркого бронзовокожего брюнета. Хотя согласно их фамилиям, все должно быть наоборот.

Быть может, это тоже вносило определенную гармонию?

Трамвай ждать долго не пришлось. Минут через пять он подъехал, пышущий жаром вагон, чьи окна и люки были распахнуты настежь; подергавшись на стыках, рванулся вперед. А через минуту столь же резко остановился перед новым светофором, не решаясь проехать на желтый свет. Оперман с самого детства ездил на этом чуде транспорта, должен был привыкнуть, к его поспешной неторопливости, но так и не смог.

Он занимал старую квартиру в сталинском доме, оставшуюся от родителей, ныне упокоенных на Хованском кладбище. Невыразительная однушка с вечно текущими трубами, в ней все осталось с времен оных. Странное дело, старые вещи он старался не выбрасывать, даже если не мог измыслить им ровно никакого предназначения, просто оставлял «на крайний случай», складировал по антресолям, сам стараясь втиснуться в постоянно  сужающееся пространство; противоположность ему Борис, ну да, вечная противоположность, обладал только тем, в чем нуждался. А потому аскетическая, почти монастырская его обитель – комнатка на пятнадцатом этаже общежития, – выглядела почти нежилой.

Если бы не вымпел со свастикой в углу над рабочим столом. Он сразу бросался в глаза вошедшему, заставляя того неприятно поежится. Не был исключением и Оперман, впервые переступивший порог комнаты Бориса. Но  с тех пор столько воды утекло – он вроде бы притерпелся к более чем странному увлечению своего приятеля символикой времен Третьего Рейха. До сих пор не понимал, почему не разорвал отношения в тот же день, когда увидел свастику. У них случился не слишком приятный разговор о концлагерях, Леонид поспешил распрощаться, а потом неделю не переписывался с Лисицыным. И только, когда Борис позвонил сам, попросил прощения…. Словом, на следующий день пришел еще раз.

Как будто издевка над родней деда, сгоревшей в Треблинке.

Трамвай прибыл на конечную, площадь Джавахарлала Неру, до МГУ рукой подать. Но пересекши перекресток Оперман мимо остановки не пошел, там было невообразимое столпотворение студентов, Леонид, терпеть не могший каких бы то ни было сборищ, решил обогнуть толпу стороной. В памяти сразу всплыли кадры, как некий пацан, нанюхавшийся «кокса», влетел на своем «ниссане» именно в эту остановку, пусть и случилось это больше года назад. Суд шел вяло, долго, нудно студенты не выдержали, вышли на улицу протестовать, их митинг подавили немедля и с обычным остервенением. Если и сейчас назревает что-то подобное, лезть в петлю явно нежелательно. Мало что у него в паспорте могут найти малахольные менты. Они и так набраны из всех концов страны и мира, точно Иностранный легион. А потому зубами будут цепляться за свою должность, дающую безусловное смирение граждан и возможность почти полной безнаказанности во время несения службы и в свободное время. Что милиция коррумпирована и не предназначена к несению своих обязанностей, а московская особенно – об этом не говорил только ленивый. Да только где сейчас эти ленивцы – за оскорбление при исполнении мотают свои срока.

Лучше помолчать да пройти мимо. Целее будешь.