Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 73 страниц)

Его вывезли на сей раз в Бутово, привезли в черной «Волге» к родному дому на улице Кадырова. Дом был черен и страшен, изуродованный гранатами, изрешеченный крупнокалиберными пулями, почерневший от копоти, не дом – призрак. И тем не менее, в нем жили. Более того, в опечатанную СКП квартиру заселились какие-то беженцы: оба следователя плюс еще три охранника долго ломились в дверь, покуда им не открыла простая русская семья, муж, жена, двое детей и еще чьи-то родители. Все они ютились в однокомнатной квартирке Микешина. Муж сжимал в руке Макаров, жена держала двустволку. Милиция подняла автоматы и велела немедля выметаться из квартиры для дознания, неохотно, но ей подчинились. Тем временем, в коридоре собрались люди, тоже не безоружные. Будто кольцо сжалось. Милиционеры занервничали, велели всем разойтись, но угроза не подействовала, противостоящего народу было слишком много.

Велев не связываться, полковник затащил всех внутрь, велел Кондрату отыскать свои вещи среди чужого барахла, он долго путался в собственной квартире, разом ставшей чужой, тыкался из угла в угол, пока не отыскал коробки с бельем, одеждой, обувью и книгами. Пять штук, остальное пошло новым жильцам на пользование. Его спрашивали о чем-то, но он подавлено молчал. Даже угрозы полковника не заставили его встряхнуться.

Не добившись ничего, тот позвонил. Стал докладывать о своем подопечном, кому-то еще более влиятельному, поскольку всякий раз вытягивался в струнку при ответе собеседника. Наконец, речь зашла о дальнейшей судьбе Кондрата, полковник посмел сообщить вышестоящей инстанции, что не может вот так сразу провести Микешина… Кондрат, растерянно стоявший посреди комнаты, стал прислушиваться.

Полковник получил нотацию, после чего перевел взгляд на майора и произнес, цедя каждое слово:

– Короче. Этим делом президент заинтересовался, что долго копаем. Яковлев, наш дурак, объяснил, почему. Короче. Больше арестованных у нас нет, поняли? К чертям собачьим это все.

Майор вышел, милиционеры последовали за ним. Полковник подошел к Микешину и хмыкнув, заметил:

– А вы объявляетесь в розыск. До свидания, – и пошел к двери. Кондрат что-то произнес, булькнул в ответ, словно неживой, но полковник даже не обернулся. Он уже вышел в коридор, грохнув за собой дверью, Кондрат услышал, как тот, миновав лифтовую площадку, вышел на лоджию, и стал спускаться по лестнице черного хода.

В дверь заглянули жильцы. Та семья, что проживала тут ныне, вместо него. Кондрат молча смотрел на них, они так же молча, столпившись у двери, но отчего-то не смея зайти внутрь, глядели на него. Наконец, он спросил:

– Пакета у вас не найдется? Или сумки какой?

Собирали его споро – прогнать хозяина как можно скорее оказалось их главной задачей. Тем паче, что тот не возражал. Едва Кондрат собрался, ему выдали все сумки, все, что поместилось, и молча проводили до двери. Кондрат постоял недолго, затем встряхнулся и медленно пошел к лифту. Постоял подле него, а потом вышел на лоджию, перешел в столб лестницы и стал спускаться. Этаже на шестом ему в глаза бросилась странная надпись, сделанная неустоявшимся детским почерком, стихотворение Волошина. Кондрат вспомнил, кто именно ее написал, парень умер через неделю, после очередной дозы клея, его товарищи не успели откачать. Вроде бы из приличной семьи… вроде бы. Как же часто люди ошибаются в себе, раз судят других столь предвзято, своей никуда не годной меркой.

Он вышел на улицу, день постепенно уходил в вечер, да еще и небо заволокло тучами, стало потихоньку смеркаться. И тут он вспомнил.

– Я свободен, – прошептал Кондрат одними губами, – я свободен, – повторил он чуть громче. Засмеялся и заплакал одновременно. Повалился на мостовую и жарко зашептал молитвы Всевышнему, избавившему его от многодневных кошмаров. Мимо проходили люди, некоторые с опаской смотрели на коленопреклоненного, бормочущего себе под нос, иные, только удостоверившись, что это живой, тут же переставали обращать на него внимания, а кто-то, уже в силу привычки, снимал молящегося на камеру мобильного телефона.

Ему полегчало. Мысль о собственной свободе отошла на дальний план, он ведь должен сперва исполнить данный обет, глаза механически стали выискивать ближайшую церковь, Кондрат позапамятовал, что все они давно закрыты. Наконец, он вспомнил, где ближайшая, и зашагал к Скобелевской улице, там в самом конце, стояла церковь Успения Богородицы. Махонькая, деревянная церквушка, через полчаса пути, она показалась из-за поворота.. Он различил свет в окнах, время вечерни. Окрыленный, ускорил шаги.

К его удивлению, из ближайшего окна выбрался человек в рясе священника и, оглянувшись воровато по сторонам, быстро направился в сторону кладбища. Кондрат подумал было, что это обычный вор, и церковь попросту подверглась разграблению, но свет в окнах загорелся ярче, а потом повалил густой дым, белый, с черными прожилками, изнутри донеслись истошные крики, мольбы о помощи. Микешин растерялся. Священник быстро удалялся  с места преступления, Кондрат несколько секунд медлил, не зная, догонять ли его, или помочь открывать дверь. Но внутри что-то взорвалось, ухнуло, пламя вышибло стекла, языками жадно облизав бревна, он бросился к двери. Навалился, потом стал дергать на себя, в этот момент ему стали помогать подбежавшие жители; наконец, дверь высажена, из запылавшей, точно свечка, церкви, повалил народ, падая на траву, пытаясь вздохнуть всей грудью, надсадно кашляя, хватаясь за грудь, за горло, за лицо.

Что-то переломилось в нем, когда Микешин увидел церковь в огне. Прежде он слышал о подобном – неподалеку, но уже в Москве, в районе Бирюлева, кажется, вспыхнула еще одна, унеся с собой около двух или трех десятков живых мертвецов, но ведь сейчас в храме горели живые. Он оглянулся на священника, неторопливо уходившего с места, сейчас он остановился, снова оглянулся, покачал головой, увидев свою неудачу, и продолжил путь. Кондрат бросился внутрь, следом за еще двумя отчаянными добровольцами, услышавшими, что внутри остались люди. Им закричали, что может, уже и не люди, но не то показное геройство, не то действительное сострадание, а может, и то, и другое совместно, понесли их, а следом, и Кондрата внутрь. Пламя обжигало, давило, наступало со всех сторон, первый поскользнулся на чьем-то теле, рухнул – и провалился в подвал. Языки пламени поднялись на месте его падения, давая понять, что он присоединился к тем, кто навсегда упокоится на месте храма. Кондрат схватился, попытался поднять на руки бездвижно лежавшую девушку, не получилось, вытащил ее за руки, бросился назад, второй доброволец вытаскивал старика, оба на входе едва не столкнулись, так спешили. Ему снова досталась девушка, вернее, девчушка, на вид лет пятнадцати, с ней было проще, Кондрат подхватил под грудь и волоком донес до крыльца, развернулся. Купол церкви треснул и с грохотом начал оседать. Его едва успели остановить, наверное, он бы бросился в огонь, даже не будь никого внутри. Просто пытаясь спасти саму церковь.

А церковь пылала вся, от нижних венцов до самого купола. Кондрат со слезами на глазах смотрел, как гибнет дом Божий, бессильный хоть чем-то помочь, он еще раз порывисто рванулся, все же вырвался, но тут же остановил себя, вспомнив о живых. Ими, обеими спасенными им девушками, уже занимались, над девчушкой склонился мужчина в спортивном костюме с наколками на обеих руках, по виду уголовник чистой воды. Впрочем, он делал искусственное дыхание, еще несколько секунд, и девчушка пришла в себя. Тогда он вспомнил про священника.

Послышались выстрелы и крики. Тут только он вспомнил о священнике, чувствуя, что разум начинал давать сбои, столько всего за сегодняшний день пережито, перенесено, претерплено, удивительно, что он еще вообще в рассудке. С криками он бросился в сторону аллеи.

Священник лежал на земле, раненый, несколько пуль вошли в грудь, руку, бок. Увидев склонившегося над ним Кондрата, он недовольно скривился, спросил чего тому надо, тут только Микешин вспомнил, что за наряд на нем: то самое бутафорское одеяние жреца храма Ктулху. За все это время он так и не смог переменить его, в СИЗО притерпелся к насмешкам, а тут, после потери квартиры, было уже не до него.

– Зачем же вы так, батюшка? – мягко спросил он. – Зачем?

Священника передернуло.  Он закрыл глаза, но вскоре открыл, увидев по-прежнему склонявшегося над ним Кондрата, ответил вопросом на вопрос.

– Дьяк, что ты здесь делаешь?

– Я помолиться шел. А вы людей губили, –  просто сказал Кондрат. – Хоть сейчас объясните, почему вы так… церковь-то? Да с живыми людьми.

– Живыми? – он хрипло засмеялся, заклохтал, и тут же замер, вслушиваясь. Будто проверяя, неужто так незаметно сам стал мертвецом. – Да ты смеешься. Кто ж из них жив?

– Все живы, ну почти все.

– Я не о том, дьяк. Они все изначально мертвые были. Мертворожденные. Раз в церковь зашли, – он остановился, дыхание давалось все труднее, но останавливаться не хотел, понимал, что дело дрянь, никто не поможет, а просто так умереть, не рассказав, не открыв глаза хотя бы этому ряженому оборванцу, не хотелось. – Наш Бог умер две тысячи лет назад, и всех следом за собой повел, поди не так? Мы кланяемся мертвому Богу уже две тысячи лет, молимся на распятие, видим Его предсмертные судороги, слышим хрип, и продолжаем молиться и креститься. А если б его из автомата – автомату бы молились, да? Или трупу издырявленному. А коли камнями побили, то задавленному горой каменной? Мертвым мы молимся, что Богу, что апостолам, что святым, всем мертвым, не верим в живых, не хотим верить. А мертвых боимся, потому и верим им. Честно верим, на кладбище плиты кладем, чтобы никто не вышел, боимся, что поднимется, воздвигаем, запираем в саркофагах, замуровываем… – он снова остановился, передохнуть. – Вот Он над нами шутку и совершил. Поднял легионы Свои. Наших предков. Наших родных. Теперь врагов наших, истовых врагов. Кому нам теперь молиться, дьяк? Кому свечки ставить, коли даже святые поднялись из своих склепов, чтобы мстить.

Кондрат хотел возразить, но не смел перебивать кощунственные речи. Священник закашлялся и утих ненадолго.

– Все мы мертвы, и ты, и я. Только я понял, почему мертв, а ты еще нет. Только предстоит.

– Вы тот иерей из поселка, где святые…

– Дошло. Тот. – Кондрат склонил голову. – Что молчишь, дьяк, не молись, незачем. Я сражаюсь с Тем, кого возлюбил, не молись обо мне, – Микешин, в ужасе вспомнил отца Савву и дернулся всем телом.

– Я… я не молюсь. Только за тех, кто остался в храме.

– За них тоже незачем. Они изначально были мертвы. А… дурак, я только сейчас понял это. Когда открывал церковь, думал они зомби, стояли, смотрели, молчали. Я спутал. Потом понял, что они и были мертвые. Не спутал. Недопонял. Теперь понял. Всё.

Он закрыл глаза и больше уже не открывал их. Кондрат не удержался, опустился на колени, но не молился, стал говорить нараспев. К нему подошли двое, тот самый мужчина в спортивном костюме и девица, спасенная им, той, что он искусственное дыхание делал.

– Господи, – просто сказал Кондрат, – прими и упокой душу слуги Твоего, заблудшего и сирого, заплутавшего среди мертвых и к ним  возвращающегося. В руце Твоей он, та помилуй грешного, вспомни заслуги его пред Тобою, умали ярость гнева Твоего, да огнь очей твоих. Ибо воистину не ведал он, что творил, а ведая, мыслил иначе, нежели повествовал. Столь сильна была вера его в Тебя, Господи, что выступил он супротив Твоей воли, и Твоего испытания не прошел, но прости ему этот грех, как прощал прежде, не опали несчастного огнем Силы Своей, как он опалял, но утишь душу его и дай покой ей.

– Надо уходить, менты понаехали.

– Подожди. Я хочу с ним поговорить.

– Сейчас этот восстанет, дайте пистолет, что ли.

– К престолу Своему подведи и посади одесную или ошуюю верного слугу Твоего, как усаживал Ты иных, заблуждавшихся, искавших, отрекавшихся, но в душе не отрекшихся от Тебя. Ибо его ненависть, Господи, и есть истинная любовь к Тебе, – раздался выстрел, голова священника дернулась, дернулся и Кондрат. И замолчал на полуслове.

– Пора уходить, – сказала тихо девушка, наклоняясь над Кондратом. Он и не заметил, столь глубока была его задумчивость, в столь горних вершинах парил дух, что тело священника унесли и бросили торопливо в разожженный самим иереем костер. – Уже поздно, вам пора домой.

Кондрат поднялся, оглянулся. Подле девушки стоял ее друг, тот самый, в спортивном костюме с татуировками. Пристально смотрел на Микешина, но не говорил ни слова. Кондрат медленно, с трудом поднялся, колени затекли, растерянно обернулся.

– Даже не знаю, куда идти, – просто сказал он.

– Беженец, – усмехнулся мужчина.

– Нет. Освободили только что, – лицо спутника девушки озарила странная улыбка до ушей.

– Значит, наш человек. Откинулся или сам?

– Отпустили. Со следствия, – он зачем-то попытался объяснить, мужчина хоть и не внушал ему доверия, но ради той, что слушала его с вниманием, он говорил и говорил.

– Бред, – подвел итог старший. – Ну да ладно, пошли отсюда.

– Он с нами, – сказала девушка, довольно безапелляционно. Мужчина пожал плечами, заметив, что Кондрат будет спать на полу. Впрочем, тот не возражал. Неожиданно вспомнил о своих сумках, с ним в этот момент была только одна, с бельем, самая легкая, все трое пошли искать, но куда там. Через десять минут бесплодных блужданий подле пепелища, они направились к месту обиталища Тетерева и Насти, наконец, оба представились Кондрату.

В сотне метров от строения, куда они направлялись, Микешин замер, неожиданно поняв, что это за место, ему предназначаемое.

– СИЗО, Господи, опять СИЗО! – воскликнул он, истерически расхохотавшись. Тетерев похлопал его по плечу, начал что-то объяснять, но Кондрат не слушал. – Это шутка, этого не может быть. Ты слышишь меня, Господи, этого не может быть!

Тетерев несколько раз ударил его по лицу, надавал звонких пощечин, прежде чем Кондрат успокоился. И дал покорно увести себя в следственный изолятор.

94.

Я думал, что не смогу заснуть, но спал как убитый. Вечером, я улегся с мыслями о Валерии, но не заметил, как они кончились, и немедля провалился в сон, подобный сну мертвеца. Обычно я помню свои сны, вернее, помню, что мне снилось что-то, но в этот раз я не помнил ничего. Словно на время умер, а утром родился заново. И смерть Валерии прошла и растворилась в этом небытии, когда наступил рассвет, а я еще и проспал, я поймал себя на мысли, что не помню причин своего вчерашнего горя. Пусть непонимание это длилось всего лишь мгновение, но и его хватило. Я резко, рывком поднялся на кровати и долго смотрел на противоположную стену, словно там, как в том библейском мифе, вот-вот должна была проступить все объясняющая надпись.

Я думал, что буду горевать и убиваться, но слез не было, не было ни боли, ни муки наутро. Ничего не было. Я совершенно лишился чувств, возможно, действительно сон это маленькая смерть, как полагали древние, и я так и не проснулся и душа, отлетевшая к Морфею, по-прежнему еще там, не спешит возвращаться в осточертевшее тело. Смерть Милены пронзила, точно разряд молнии, смерть Валерии казалась подобной удару домашнего, прирученного электрического тока в двести двадцать вольт. От такого не умирают, напротив, забывают уже через пять минут после того, как тряхнет.

Посмотрев на часы, я бросился на работу, решив позавтракать уже на месте. В ворота влетел прямо перед кортежем Дениса Андреевича. И с опозданием в полчаса пришел в кабинет.

– Последние новости, – произнес я, делая ударение на слове «последние». – Операция в Рейкьявике проходит успешно. На настоящий момент, нашим десантникам удалось провести небольшую операцию и вызволить из двух зданий в общей сложности двадцать семь человек, включая премьер-министра Адальбьорг Стейнгримурсдоттир и ее… жену или не знаю, как это у них называется. Спецназ продолжает осматривать город, однако операция прошла двенадцать часов назад, и патрулирование с вертолетов, а так же передачи по коротковолновому радио пока не дают никаких результатов, возможно, люди найдутся, но уже в окрестностях города. Как стало известно из уст самой… жены премьер-министра, часть населения прячется в районе ближайшего глетчера, в православной церкви, сегодня днем туда будет переброшен спасательный отряд.

– Двадцать семь человек, – куснув губу, произнес Денис Андреевич. – Неужели это все?

– Мы ждали месяц, прежде чем нам дали возможность…

– Да, я знаю… продолжайте, Артем.

– Шотландские сторожевые корабли окончательно перебазировались в район Шетландских островов. Джон Макдуф в открытом письме сообщает вам, что вынужден сосредоточиться на охране своей территории от нападок англичан, из транспорта может отрядить только три сторожевика. Правда, сами шотландцы перешли вал Адриана и вторгшись в Глазго с эдаким краткосрочным визитом, как во времена доброго короля Якова в изгнании, и после грабежей, оставили город. А французскому Иностранному легиону удалось, впервые со времен Вильгельма Завоевателя, захватить Саутгемптон. Признаться, никто толком не мог понять причин, ну разве что чисто исторических, впрочем на берег высадились одни арабы. Потом причина выяснилась, они потребовали головы некоего Майкла Кэшмена. Известный проповедник гомосексуализма, если помните, два года назад он был весьма популярен и организовывал акции по всей Европе от Варшавы до Кишинева. Шариатский суд Манчестера заочно вынес ему смертный приговор через побивание камнями, то же сделали шариатские суды ряда городов Германии и Италии. Видимо, мусульмане за ним долго охотились и нашли, поскольку он действительно укрывался именно там.

– Вы с такой злостью об этом говорите, Артем.

– Да нет, – злился я как раз не на несчастного политика, чья голова украсила центр города, под улюлюканье восторженной толпы с автоматами, а на себя. На себя сегодняшнего, все позабывшего, обо всем запамятовавшего. Исчезновение Валерии из сердца, исчезновение, не оставившее практически никакого следа, не давало покоя. – Просто связь стала как в начале двадцатого века, новости доходят почти с суточным опозданием.

– Ладно, бог с ней, с Европой, что у вас еще? Что в США?

– Волнения усилились, сразу после объявления о дефолте по доллару. Особенно в штатах с преимущественно белым населением, как вы помните, в США проводилась программа поддержки населения в кризис, белых это затронуло в наименьшей степени, насколько я могу судить, дефолт доллара ударил прежде всего по ним. Ну и конечно по странам, все еще сотрудничающими с США или их сырьевыми придатками. Далее: активная фаза наступления китайских войск на Тайвань завершилась, у них серьезные проблемы с крестьянами в южных провинциях. Сами знаете, восемьсот миллионов населения Китая именно крестьяне, и введенный налог на войну за воссоединение заставил их встать на дыбы. Аляска не сумела отбить свою столицу, президент самоуправляемой алеутской территории, как она теперь называется, переехал в Анкоридж. Дзюба прислал ему телеграмму с предложением вступить в союз, поскольку у нашего самопровозглашенного почти весь Тихоокеанский флот, думаю, это серьезно.

– Думаю, мне пора поспешить, – тускло заметил Денис Андреевич, мне показалось, в глазах у него мелькнул страх. – Ладно, что по нашим палестинам?

Я откашлялся некоторое время молчал. Потом спросил напрямик:

– Денис Андреевич, вы отдавали распоряжение Нефедову штурмовать дворец президента Калмыкии? – он только кивнул. – Зачем? Он до конца поддерживал нас. И потом рейд к губернатору Астрахани. Да, в конце концов, они оба мерзавцы, но ведь они наши мерзавцы.

Денис Андреевич вздохнул и покачал головой. Долго смотрел на меня, потом в окно, на сгустившееся потемневшее небо. Хотел что-то сказать, но вместо заготовленной фразы произнес другую, вернее, произнес как раз заготовленную, вместо того откровения, которым хотел поделиться со мной.

– Вы многого не знаете, Артем, и лучше, если вы будете не в курсе до конца. Когда я вернусь с тем или иным результатом из Владивостока, я вам расскажу. Тогда эта информация уже не будет столь ценна, я понимаю, но ваше любопытство будет удовлетворено, – и помолчав, произнес: – Продолжайте, Артем, что в Элисте?

– Дворец взят, со стороны группы «Альфа» потери: двое убитыми, десятеро ранеными; президент Калмыкии и его семья так же мертвы. Удалось захватить только племянника двадцати девяти лет, он будет доставлен в Москву. В Астрахани все прошло без боя, охрана сразу сдала губернатора, он тоже будет доставлен вечером Нефедову, – я вздохнул. – Волнения в Тюмени удалось локализовать, все нефтегазовые месторождения и трубопроводы под контролем…. Денис Андреевич, если выгорит Владивосток, следующей будет Казань, Ижевск, Уфа, я правильно понимаю? – но он ничего не ответил, поднялся из-за стола, прошелся вдоль кабинета до самой двери.

– Все завтра, Артем, все завтра, – медленно произнес он, но с таким нажимом, какого прежде я то него редко когда слышал. Я попросил разрешения удалиться, Денис Андреевич обернулся, как-то странно посмотрел на меня, но покачал головой:

– Вы же не закончили. Продолжайте. Вчера вечером вы ездили к начальнику ГУВД Москвы, что по ситуации на подъездах? – этот жесткий тон, неожиданно взятый им, меня нервировал. Я вспомнил, как в восьмом году, сразу после начала грузинской войны, Денис Андреевич разговаривал со своими подчиненными именно так, стараясь походить на оставившего ему свой пост Пашкова. Сейчас он мыслями наверное, уже во Владивостоке, готовится беседовать с Дзюбой. Давно готовится, пытается захватить свой командирский тон из Москвы и благополучно довезти до места. Один раз, в Дагестане, ему это не удалось, теперь Денис Андреевич старается не допустить новой оплошности.

– Дороги пустынны, но до поры, до времени. Контролировать ближайшие подъезды ОМОН еще может, но в дело постоянно вмешиваются беженцы, мародеры, и прочие. То, что завозится в Москву, подвергается в дороге серьезным испытаниям, равно как и водители.

– Они же все из МВД теперь.

– Да, но это мало спасает. За груз приходится бороться и с людьми. Что до железных дорог, там чуть проще, но вот киевское направление в районе Брянска перекрыто уже три дня. Товарняк сошел с рельсов. Две группы рабочих в сопровождении спецназа уже высланы, и уже обратились. В самом Брянске идут бои. Так что через город тоже ничего не проходит. Равно как перестало проходить из Европы. Видимо, это ответ на перекрытый нами газ.

– Это был ответ на недопоставки. Впрочем, неважно. Сейчас у нас одни союзник – Белоруссия. И тот… тот еще. Артем, вы в курсе, что вчера к ним сбежал наш министр природных ресурсов? – я покачал головой. – Вместе с семьей и… тем, что мог увести.  Я потребовал от Пашкова, чтобы тот принял меры по недопущению подобного.

Он опять разговаривал не со мной.

– Последние новости, – наконец, произнес я. – Близ Бостона, в Новой Англии, легкомоторный частный самолет рухнул на кладбище. Причины инцидента неизвестны, но сам факт любопытен. Мертвые оттуда ушли, как вы понимаете, теперь настала пора новых мертвецов.

– А вы тоже бываете жестоки, Артем, – после долгого молчания, произнес президент. И отпустил, поняв, что удерживать бесполезно. Я вернулся к себе, некоторое время просто смотрел на бумаги, потом занялся документацией. Кто-то звонил мне по вертушке, потом я звонил кому-то: день прошел, а я все еще был жив. Это казалось странным, почти кощунственным. Но я по-прежнему не ощущал ничего. Лишь тупую боль от быстро заживающей раны – той самой, от оголенного провода с двумястами двадцатью вольтами. Около пяти отправился на Тверскую, встретиться с мэром, но тот успел выскользнуть и уехать во Владимир по каким-то делам, о коих не сумели рассказать даже его бесчисленные помощники.

Вернулся и снова занялся бумагами. В семь мне было приказано отправляться домой. Президент собирал пресс-конференцию, помогать ему должен был уже Балясин, так что во мне не было надобности. Нимало не удивившись, я отправился домой. Некоторое время просто бродил по квартире, потом спустился поужинать, пустые комнаты внушали неприязнь. Затем вернулся: слушал музыку, смотрел телевизор, и то, и другое быстро приелось, и я начал грызть себя вопросами.

Мне всегда казалось, с той самой минуты, как мы вдвоем с Валерией  покинули квартиру Милены, что она не просто небезразлична мне, намного больше, я не сомневался, что люблю ее. И она отвечала мне тем же. Столь же старательно отвечала, всегда, ну или почти всегда. Размолвки ведь это нормально среди влюбленных. А Милена – в те времена я совершенно забыл о ней. Разве что госпожа Паупер напоминала, изредка спрашивая, словно забыв, что я уже расстался с младшей ее дочерью. Я был погружен в Валерию, в равной степени, как мне казалось, как и она в меня. Или она все же больше? Ведь когда Милены не стало, и я неожиданно начал бредить ей, бредить наяву, внезапно обнаружив в себе кровоточащую рану, не желающую заживать, она пыталась помочь мне. Наверное, я не понял ее. Ведь она переступала через себя – чтобы только остаться со мной. И лишь когда поняла, что Милены из меня не выбьешь, ушла. Сперва просто покинула. А затем отправилась туда, где я всегда буду ее помнить – не забуду хотя бы потому, что она присоединилась к Милене. Вот только боли по ее уходу, настоящей, подлинной боли, той, что сковала меня при виде мертвой Милены, так и не испытаю.

Неужели все это время я любил только ее одну: расхристанную, порочную, беспомощную, нежную и жестокую? Неужели так и не смог забыть, а когда она вернулась – всего раз, той, которой я мечтал ее увидеть, – враз свела с ума, затерев из головы все остальные и всех остальных. В том числе свою старшую сестру. Лишь вчера окончательно признавшую свое поражение перед младшей.

Я лег в постель, но мысли не давали покоя, крутились, перескакивая от Валерии к Милене и обратно. И лишь когда они прочно остановились на Милене, когда Валерия ушла в дымку воспоминаний, я понял, что сплю – тем самым сном мертвеца, который посетил меня вчера. И в котором, должно быть, меня ждала моя единственная. Мне казалось, она даже позвала меня, негромко позвала, но я все равно услышал. И побрел моей единственной навстречу.

95.

Лисицын не ждал звонка, он выбежал из ванной, где мыл руки после войны со смесителем. Звонил Леонид. По мобильнику, теперь приходилось отвыкать от общения через компьютер – Интернет умер окончательно и бесповоротно. Голос у Опермана был тусклый.

– Не в службу, а в дружбу, Борис, сходи ко мне в поликлинику, попробуй вызвать врача на дом. Я что-то из дому совсем не могу.

– Разумеется, я сейчас поеду. Тебя здорово прихватило? – Последние дни погода не баловала, то дожди, то ледяной ветер, Оперман же с детства часто простужался, по нынешним стрессовым временам подхватить какой вирус – легче легкого. – Температура высокая?

– Нет, в том-то и дело. Тридцать семь с половиной от силы, но держится, зараза, несмотря на анальгин. И спать все время хочется. Но не в том соль –  я третий день не могу от туалета отойти. Съел кажется, что-то.

– Похоже на то. У тебя что-нибудь посерьезнее угля в аптечке есть? Фталазол или аналоги?

– Принимал, не помогает. И еще, извини, что взваливаю,… у меня еда заканчивается, купи какую-нибудь овсянку или творожную массу. И минералки побольше. Сам понимаешь…

– Да не вопрос, я отправляюсь. Хорошо, что позвонил, но мог бы и раньше обеспокоить. Со врачами сейчас сам знаешь как. Народу в городе куча, сплошь беженцы, уже пройти невозможно, – пока Борис разговаривал, он искал брюки и кожанку. – У нас часть корпусов отдали этой ораве, теперь выходить вечером страшно. Ну все, я побежал.

Он обулся, и выскочил из высотки МГУ к станции метро. От «Академической» он добежал пешком, куда быстрее, чем ждать вечно опаздывающий общественный транспорт.

Поликлиника оказалась забита страждущими под завязку; несмотря на грозное предупреждение: «Лица, без московской регистрации не обслуживаются», беженцев было множество, и где за деньги, где за товары, они просачивались в кабинеты, приводя в законное раздражение москвичей, оказавшихся в меньшинстве. Где-то в коридоре разгорелась потасовка, ей никто не препятствовал.

Лисицын протиснулся к терапевту Гуровой, которая обслуживала дом Опермана. Леонида она помнила, но насчет вызова тут же заметила:

– Да вы посмотрите, народу у меня сколько. Я не то что сегодня, в ближайшую неделю с ними не разберусь. И вообще, сейчас нам по домам шататься запретили, сами знаете, что творится.

Он настаивал, она отнекивалась, наконец, до Бориса дошло, он протянул тысячерублевую банкноту, врач снисходительно улыбнулась.

– Да, вы умеете найти подход к женщине. Не то, что некоторые, – и кивнула в сторону толпы, собравшейся возле ее кабинета. – Я заканчиваю прием в четыре, ну до половины пятого меня тут продержат, а потом я сразу к нему. Адрес я помню. Мне в соседнем доме еще к одному придется зайти… гм, сами понимаете, – и не попрощавшись, немедля скрылась в своей крепости. Лисицын поехал к Оперману. По дороге забрел в супермаркет, наполнить холодильник болящему, цены в нем, в отличие от студенческого ларька, где Борис обыкновенно отоваривался, неприятно поразили, надо было, конечно, сразу заскочить, да не сообразил. Но теперь не возвращаться же. Хотя, возвращаться… Борис вздохнул.

Сначала мэр распорядился прошерстить жителей МГУ и удалить иногородних, куда подальше, до второго января, нового срока начала учебного года. В первую очередь это касалось тех, кто прибыл издалека, и неважно, учить или учиться. Бориса сразу вызвали к заведующей кафедрой, та долго и муторно пыталась встать на сторону молодого преподавателя, получилось не очень, в итоге, Борис хоть и остался в общежитии, но на полулегальном положении. Посему он старался особо не светиться, а раз деньги выплатили сразу за три месяца простоя, то он просто залег на дно, окопался в своей квартирке в общежитии, и дальше учебной части, продмага и столовой не высовывался.

А вот теперь, два дня назад в опустевшие помещения стали заселять беженцев. Снова конфликт, когда выяснилось, что Лисицын не убрался в свою Самару. На завтрашний вечер у него созревал нехороший разговор уже с ректором. Вообще, было непонятна логика всего происходящего – по идее, если бы он убрался сразу, то сейчас бы его могли поселить, пускай не одного в однокомнатной квартире, вдвоем или втроем, но предоставить место в общежитии. Но теперь, исходя из этой иезуитских действий властей, он был обязан убираться из города невесть куда, чтобы потом, потолкавшись за его пределами, пробиться обратно – тогда, вполне возможно, коли места найдутся, его примут на постой.