Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 73 страниц)

И ведь странно, в ту ночь я ничего не почувствовал. Впрочем, я никогда ничего не чувствовал и не верил, что подобное возможно. Ни с отцом, ни с Миленой, ни с Валерией. Поэтому, когда утром во вторник, двадцатого сентября, мне позвонили, чтобы сообщить, у меня просто на несколько мгновений остановилось сердце. Затем кровь ударила по глазам, застелив их черной пеленой и сделав ноги ватными, я упал на колени и бессильно, беспомощно разрыдался.

100.

Когда Вано остановился у станции «Аннино», там тоже жгли мертвецов, вонь стояла невыносимая, Настя попросила двигаться дальше, но тот покачал головой.

– Все, теперь разбегаемся.

– Но ты обещал, – опешив, пробормотала она. – Ты же сказал Тетереву.

– Я провел тебя в Москву. Все, дальше дорожки расходятся. Можешь идти с попом, уж он-то тут не пропадет.

Он свернул  в сторону проулка, и через минуту исчез за домами. Толпа, достигшая вожделенной Москвы, двигалась теперь куда медленнее, люди глазели по сторонам, осматриваясь, кто с искренним восторгом, кто с нескрываемым подозрением, но и те и другие встречали от местных лишь брезгливое раздражение – те, кто хоть день мог считать себя москвичом, сторонился новоприбывших, старался пройти быстрее по своим делам.

Настя немного растерянно посмотрела вокруг. Оглянулась в сторону Бутова и долго стояла так, не отрывая взгляда, толпа шла мимо нее, постепенно рассеиваясь, разбредаясь меж домами, забирая в Битцевский парк, ища свое место на ковчеге «Титаник». А она все стояла глядя, без мыслей, без чувств, будто все это оставила при переходе, будто без этого пересечение «пятого кольца» не свершилось бы; ее толкали, пихали локтями, она не обращала на это ни малейшего внимания.

Пока до нее не дотронулся Кондрат.

– Ты как Лотова жена, – странным голосом произнес он. И после паузы объяснил. – Смотришь на оставленный Содом и чего-то ждешь. Только что в столп не превратилась.

– Превратилась бы с удовольствием. Что еще прикажешь делать.

– Пойдем в метро, – вместо ответа сказал Микешин. Та резко выдернула руку.

– С тобой, с какой это стати?

– Но я не могу…

– Ах, да, ты же собираешься меня отмолить. Все еще собираешься, да? – он кивнул. – Да я и так по глазам вижу. Не пойму только, как ты все это будешь делать, когда сам нечист, разве что на меня польстился, так это вряд ли зачтется наверху. Или ты просто хотел мне приятное сделать? – он слушал, не перебивая, понимая, что ей сейчас надо выговориться, выплеснуть всю боль из души. – Нет, меня правда забавляет, что ты думаешь отмолить меня. Зачем тебе это? Ах, нет, постой, поняла. Ты через меня хочешь найти себе лазейку, маленькую дырочку и через нее попасть. Ну как же отмолил, спас грешницу. Как такого служку не вознаградить. Боюсь, только дырочка слишком мала, даже для твоего прибора.

– Это не твои слова, – тихо сказал Кондрат. Настя не ответила, она резко повернулась и пошла к метро. Сделав несколько шагов, остановилась. Подождала, когда до нее дойдет дьяк.

– Закрыто, – сказала Настя, лицо ее дернулось, она попыталась сглотнуть комок в горле, не удалось, невысказанные слова остались, пришлось проговаривать вслух: – Скажи. Нет, правда, скажи, зачем тебе было надо со мной? – он молчал. – Только ради меня? Мне захотелось, ты пришел на помощь. Добрый самаритянин. Долг исполнил.

– Мне показалось… – он оборвал себя на полуслове и закончил иначе: – Мне понравилось. Мне тоже, наверное, нужно было, – уже совсем тихо добавил Микешин. – Я ни разу не пробовал.

– Девственник, – говорить она начала одним голосом, а закончила совсем другим. Слово сломалось посередине. – Ладно, пойдем, станция закрыта. Жаль, у тебя рясы нет, пригодилась бы.

– Не надо юродствовать.

– Да я серьезно, вообще-то. Что мы с тобой будем одним моим ремеслом деньги добывать? На меня спрос будет, а вот что ты делать станешь?… – и тут же. – Прости. Пожалуйста, прости.

– Я понимаю, – поспешил заверить он, как-то символично оглядываясь.

– Нет, не понимаешь, – совсем тихо сказала Настя. – У меня задержка уже десять дней. Смешно, правда?

Кондрат не ответил. Осторожно обнял ее, Настя не отстранилась, повел мимо станции по Варшавскому шоссе. Какое-то время они брели в потоке людей и машин, толпа перегородила дорогу начисто, но после станции «Улица академика Янгеля», они остались одни. Настя попросила пить, он купил бутылку минералки. Посидели в скверике перед длиннющим домом, растянувшимся на полкилометра вдоль трассы. И затем, солнце уже поднялось высоко, двинулись дальше, спустились в метро, странно, но проезд не подорожал, с той поры, как Кондрат последний раз побывал в нем, отправляясь из Бутова в храм Ктулху, впрочем, не в деньгах дело, а в проходе через турникеты, несколько милиционеров стояли наизготовку, всегда ожидая худшего, толпа, пытавшаяся пробиться в метро, реагировала нервно, некоторые пытались проскочить быстрее, не заплатив, на них не обращали внимания: значит, точно живые. А вот отклонения от ритуала нервировали всех, особенно, если человек, закопался перед турникетом, пытаясь правильно приложить магнитную карточку к желтому кружку.

Как раз перед тем, как им спуститься к кассам, там произошла небольшая стычка, хлопнул выстрел. Кондрат невольно шарахнулся назад, но окружавшие его беженцы не поняли здравых намерений, они вообще уже не рассуждали, просто шли в метро, самое безопасное место в Москве, и не выпустили парочку из своих рядов. Микешин дернулся еще раз, но поток оказался сильней. Тогда он неожиданно сообразил, как действовать: перепрыгнул через ограждение, подхватил девушку и перетащил ее тоже. Кто-то из работников метрополитена свистнул на него, Кондрат невольно улыбнулся; вместе с Настей они побежали по ступенькам вниз.

Достигнув станции, она обняла Микешина. Коснулась губами его губ.

– Спасибо. Я не ожидала, – Кондрат стоял перед ней молча, не подняв рук. Она отстранилась. – Куда мы теперь?

– Ближе к центру. Там спокойней. Да и надо зарегистрироваться где-нибудь, все помощь.

Настя неуверенно согласилась, она имела опыт «регистрации», тогда это кончилось первым опытом на панели. Да и уверенности в успехе дела им поубавили сами беженцы, практически живущие в метро, рассредоточившиеся на станциях, особенно глубоких, большею частью центральных, в переходах меж ними; они не просили милостыню, не приставали к прохожим, – здесь пытались выжить хотя бы то время, пока метро не закрывалось на профилактические ночные работы, на самое страшное время, с часу ночи до шести утра. В подземельях, как ни противоречило это науке, тоже скапливались мертвецы, в тоннелях и закрытых переходах, выжидая своего часа, а потому помимо обычной проверки путей и коммуникаций, в подземку спускались и тяжело вооруженные омоновцы своей стрельбой частенько эти коммуникации нарушавшие. Неизбежная дань кажущейся безопасности подземного мира.

Особенно много беженцев было в бесконечных переходах узла «Библиотека имени Ленина», «Арбатская», «Боровицкая» и «Смоленская». Пара пробиралась мимо кормящих матерей, разложивший свой нехитрый скарб стариков, слушающих радио подростков, картежников, торговцев, менял, проституток, отдававшихся тут же, в крохотных складских помещениях, где до времени стояли, заряжаясь, громоздкие поломоечные машины, ныне находящиеся в непрерывном движении или в телефонных кабинках. И только тут выяснялось очевидное: выход в город надежно закрыт на всех центральных станциях в пределах Садового кольца, остались только переходы на соседние ветки. Побродив по верхним уровням  и так и не попав никуда, они вынуждены были повернуть и искать ближайшую открытую станцию. Коей оказался «Ленинский проспект».

Здесь они нашли «Центр регистрации временно перемещенных лиц», на взгляд попристальней оказавшийся всего лишь справочной. Девица, сидевшая за неработающим монитором, предложила им сходить на завод Серго Орджоникидзе, или в помещения института стали и сплавов, или в ближайшие «почтовые ящики», поглядите сами, там должны оставаться места, пока еще не расхватали, вас же много сегодня в Москву вперилось. На вопрос Кондрата, чем же они тогда занимаются в центре, та пожала плечами.

– Меня еще к локальной сети не подключили и не факт, что подключат. Так что ищите и обрящете, – это уже впрямую относилось к Кондрату, заявившему о своем положении, и рассчитывавшему на ответную любезность. Когда они выходили, эта любезность все-таки сработала: – Да, чуть не забыла, у нас есть очередь на запись в добровольческую организацию «Московская Русь». Можете оставить заявление. Вы кто по званию, дьяк? У меня написано требуются священники, но может это одно и тоже, – и не дав Микешину договорить: – В любом случае, приходите завтра.

Эта беззаботно брезгливая благожелательность покоробила Кондрата, однако, он кивнул с охотою и вышел к дожидавшейся конца беседы на крылечке Насте.

– Ты же вроде собирался меня отмаливать, – усмехнувшись, колко заметила она, – или передумал? Или совместить решил?

– Я хотел устроить нас поудобнее. Жаль, не вышло.

– Да уж, не того ты звания человек. Не зря я говорила с самого начала, что мне придется тебя на шею посадить. Ну, чего стоишь, пошли разбираться по «ящикам» или куда она сказала.

С этими словами, она бойко двинулась в сторону улицы Вавилова. Микешин, замешкавшись на мгновение у крыльца центра, поспешил за ней. Сознание того, что Настя возьмет труды на себя и невольно заставляло его вздохнуть свободней, и приступами отчаянного раскаяния стесняло грудь.

Как Настя и говорила, первые дни именно она кормила их обоих, с большой, как показалось, охотою приступив к прежним своим обязанностям. Возражения Микешина она не приняла, а Кондрат, поймал себя на том, что и слава Богу, куснув губу, попытался ее отговорить, она просто выругалась и велела ему не высовываться, и лучше отмаливать, то бишь, хоть чем-то заняться. В самом деле, при появлении по первому же адресу, в ближайшем «ящике, где сквозь гам и шум, почти невозможно расслышать собеседника, а в духоте казалось немыслимым провести и пять минут, он растерялся, и в итоге был выставлен на улицу. Она немедля взяла все в свои руки; переговорив пять минут за закрытыми дверями с хозяином, получила ночлег, «так и быть, на двоих», в бывшем торговом центре на улице Орджоникидзе, еще раньше там располагался завод, в его цехах, переделанных сперва под магазины, а затем под жилье для беженцев, им и бросили два матраца, вероятно, со тамошних складов и взятых. Кондрат вспомнил, когда-то он здесь покупал себе обновки, еще во время служения в «гламурном» храме.

Теперь же они тут пробавлялись, воистину, чем Бог пошлет. В разговоре с хозяином Настя представила Кондрата священником, он спросил, потребна ли его помощь, на что хозяин только усмехнулся: не тот контингент, поздновато спохватился, вот кабы не было мертвяков, тогда милости просим. Еще и денег дали б.

– Тут каждый в свое верит, можешь сам посмотреть, ну а коли найдешь православного, все твои, – усмехнулся хозяин, дав указание подчиненным выдать поселить новеньких куда-нибудь. Так уж усмехнулась судьба, но в предложенной секции Кондрат частенько покупал недорогую и неплохую одежду известных марок, себе и Кольке. Вспомнив о пареньке, Микешин невольно почувствовал ком, застрявший в горле, но воспоминания мгновенно рассеялись, стоило только войти внутрь и попытаться подыскать себе место.

Первые дни он пытался молиться. В уединении, но оно находилось лишь в отхожем месте. Да и там, о чем можно говорить со Всевышним, когда за фанерной дверкой люди справляют прямо противоположные потребности. Он пытался отгородиться от мира, но мир преследовал его и на улице, и в бесчисленных переходах бывшего завода, цехах и складах, всюду, находился хоть кто-то, пытаясь расположиться и хоть как-то обустроиться на новом месте. Пусть ненадолго, многие прекрасно понимали, сколь хрупок и уязвим установившийся мир, но хоть какое-то успокоение и душе и телу. Больше последнему, ибо о первом старались не думать. А если и думали… до чего же странны оказывались эти думы.

Православие, еще месяц назад казавшееся непоколебимым монолитом, ныне было с легкостью с охотою предано, не только забвению. Вера в канонического Бога не приносила желаемого результата, молитвы казалось, отторгались небесами, а потому люди искали утешения в иных местах. Всякий находил свой предмет поклонения, будь то сами зомби, некие безымянные высшие силы, способные их усмирить и остановить, духи, род, предки и кости тех, кто остался лежать в этой земле, прямо под ними, ведь наверняка под заводом найдется немало сгнивших в земле, в далеком ли прошлом или совсем недавнем, не все ли равно. Лишь бы смогли помочь, ведь они разнятся только тем, что не встали, почему бы не обратиться к ним.

Кондрат, кусая себе губы и грызя ногти, пытался смириться и с этим, как смирился с тем, что Настя нимфоманка, и лишь молил Господа, чтобы та выносила дитя и не получила какой дурной болезни, ведь ныне никто, кого бы она ни приводила себе на матрац, не предохранялся, да и не собирался этого делать. Несмотря на то, что сами из благополучной Москвы, и сносились с понаехавшей.

С беженцами Настя в принципе не имела дел, оно и понятно, что с них можно взять. Немногие из жителей завода-магазина шли на все, чтобы получить хотя бы кровать и поменьше компаньонов. Остальные просто смирились, ибо получили, если не то, о чем мечтали, то хоть половину мечты: защиту и крышу над головой. Ну еще хлеб насущный, не дававший умереть с голоду: все обитатели, что под кровом, что бескровные, получали раз в день гуманитарную помощь, привозимую в баках с ликом покойного мэра. В торговом центре они жили своей новой-старой жизнью: как прежде воспитывали детей, любили и ненавидели, разве что не стесняясь сторонних глаз. Пили и нюхали, бредили и сходили с ума, писали дневники, стихи и прозу и даже музицировали, благо и такой магазин находился в цехах бывшего. Переполох начинался лишь, когда умирали. А потому каждый, даже во время сна, попойки или соития, держал при себе какое-нибудь оружие, благо уж что-что, а оружие тут не считалось запретным плодом. Иногда с его помощью выясняли отношения, но крайне редко, за подобное можно было запросто снова оказаться на улице в стылом сентябре, а к подобному никто не стремился. В следующие за заселением дни температура резко упала до семи-девяти градусов в дневные часы, мало чем отличавшиеся от ночных, освещение не выключалось ни днем ни ночью, ибо свинцовые тучи, цеплявшие верхушки домов, не пропускали свет солнца, круглосуточно возвращая блики фонарей на землю. В наступившей темени и слякоти, в туманах и сырости, утро отмечалось лишь хлопками обрезов охраны, выходившей часов в шесть «пострелять мертвяков»: возле складов, на парковке расположился палаточный городок, ежедневно не досчитывавшийся нескольких человек. В зыбком сне, прерывавшимся холодом и им же продлевавшимся в вечность, охотники на зомби бродили меж палаток в предутренние часы, когда сон тонок, а смерть караулит у каждого входа, искали только что обратившихся и, не давая им опомниться, уничтожали. К ним так привыкли, что сами жители палаточного городка приглашали их к себе, охранники, по понятным причинам, отказывались, что им делить с голытьбой, но иной раз предложения были либо очень настойчивы, либо очень заманчивы. А через три дня по заселению Кондрата с Настей, хозяину пришлось менять зазевавшуюся команду и это во второй раз за последние десять дней.

Парочке достались матрацы как раз с краю, у окна, холодно, но зато хоть какое-то подобие интима. Настя работала на ближайших улицах, беззастенчиво предлагая себя всяким, кто приостанавливался подле нее. Немногие соглашались, но согласившиеся расплачивались натурой, так было проще, рубли, доллары, евро, прочие фунты валюты, давно стали чем-то посторонним, без чего вполне можно было прожить даже в этом новом Вавилоне. Магазины, конечно, работали, даже транспорт ходил и чего-то стоил, но для поселившихся в Москве беженцев ни первое, ни второе значения не имело: идти было некуда, покупать через пару дней не на что. На помощь государства, они не рассчитывали изначально, а государство, в свою очередь, гуманитарной баландой закрывало глаза на их проблему. Главное было не оказаться на улице, в холоде ночей, в палатках и спальниках, всякий раз рискуя либо не проснуться, либо проснуться от вкрадчивого укуса мертвого, который, по слухам, очень трудно ощутить, как трудно, несмотря ни на что, почувствовать присутствие зомби. Тем частенько удавалось незамеченным пробраться на тщательно охраняемую территорию буквально под носом стражей, пройти за спиной так, что те спохватывались, когда становилось поздновато. Реагировали только животные, своим диким, ни на что не похожим страхом, а потому любая бессловесная тварь ценилась обитателями палаточных городков особенно. Хотя и не жила долго, встреча с ожившими мертвыми, особенно многократная и часто повторяющаяся, стоила ей долгих годов жизни; или недолгих, если речь шла о крысах.

Счастье, что всего этого обитатели завода оказались избавлены. Другой статус, другая система страхов и надежд; ничего не изменилось в этом мире, говорил Кондрат уставшей за день Насте, дремавшей под его расплывчатые речи, все та же цивилизация статуса, вот только система ценностей стала иной. Если прежде она определялась фирмой изготовителем, неважно чего, одежды, часов, машины, то теперь почти исключительно способностью защититься от зомби, а все прочее отошло на второй план. Неважно, как ты одет, но если ты живешь, скажем, в пределах Садового, это уже многое о тебе скажет. Если в пределах Третьего транспортного, это статус пожиже, а коли в спальных районах да еще на периферии…. Кондрат взглянул на Настю, та безмятежно спала; он замолчал, вздохнув и тихонько лег рядом с ней. Даже спящей она напоминала ему Кольку и от этой мысли никак не хотелось избавляться. Наверное, девушка давно заметила и расшифровала его взгляды, но молчит. А когда проснется, снова уйдет, да у нее такая неудовлетворимая потребность, такой диагноз, наверное, и болезнь эта с одной стороны, доставляет ей некое подобие удовольствия, а с другой обеспечивает их обоих.

– Господи, – прошептал Кондрат едва слышно, – неужели Ты задумывал именно это? Все это изначально.

Он замолк, устыдившись, убоявшись своей мысли.

На следующий день Насте попались молодые девушки, жаждущие новых ощущений, переспать с беженкой, наверное, для москвичек было действительно экстремальным занятием. Она не отказывала, ни одной, ни второй, ее подруге, присоединившейся  к ним чуть позднее. Кондрат вышел, кажется, он один обращал еще внимания на такие тонкости, остальные остались зрителями, впрочем, особо впечатлительных детей дошкольного возраста все же прогнали, чтоб те не мешали никому, мамаша, кормившая грудью ребенка на соседнем матраце, вынуждена была подвинуться, но так же не имела ничего против. Кто-то мастурбировал, наслаждаясь зрелищем, кто-то снимал на мобильный телефон, вот как несколько дней ставшей просто игрушкой – сотовая связь прекратила свое существование. Кто-то беззаботно спал, равнодушный к вздохам и вскрикам.

Когда они кончили, и Настя вышла, немного передохнуть, пересчитать выручку, – с ней все же расплатились деньгами и обещанием обязательно придти еще, потому что понравилась, – на входе столкнулась с взволнованным Микешиным, появившимся перед ней будто из ниоткуда.

– У вас все? – выдохнул он, и не дожидаясь ответа, продолжил: – Можешь не пересчитывать, до меня тоже кому-то дело нашлось.

Она подняла голову. Рядом с Кондратом стоял невысокий молодой человек, типично кавказской внешности, который, словно чувствуя необходимость в подтверждении слов отца дьяка, произнес:

– Мне срочно нужен священник, – как ни странно, совсем без акцента. Она кивнула, а вот следующая фраза ее не удивила вовсе. – Впрочем, и ты, если не занята, можешь пойти.

101.

У здания Администрации народ стал собираться с полудня. Милиция отнеслась серьезно к акции, подготовилась, немногочисленные протестанты к вящему своему изумлению увидели строй ОМОНа и два десятка грузовиков, перекрывших соседние улицы.  К часу площадь оказалась оцеплена полностью, протиснуться на нее можно было лишь через плотные порядки милиции, пара сотен собравшихся оказалась в плотном кольце из не менее чем тысячи бойцов. Многим показалось, что и лица ОМОНа знакомые, равно как и их методы. По крайней мере, шепоток по площади такой прошел. А после толпа начала скандировать: «Дзюба, что ты натворил!», протяжно так, нараспев.

Сам Лаврентий, услышав первые крики, немедленно подошел к окну.

– Разорались, – буркнул он в пустоту кабинета. – Дня не прошло, уже понеслось. Как дети малые. То одно им не так, другое не эдак. Что мне прикажете перед вами с Марковым меряться, кто из нас больший царь? Еще неизвестно, кого бы вы приняли, а кого выставили, – после недолгой паузы произнес он, хмурясь. Селектор пискнул, начальник гарнизона поинтересовался, может уже начать разгон. Дзюба, выругав того, повесил трубку. – Видимо, как бы страна не называлась, она всегда будет такой. Вот разгоню я вас к чертям собачьим, небось мне первому будете потом жопу лизать, ни о каком Маркове не вспомните.

Лаврентий отошел от окна и некоторое время бесцельно бродил по кабинету, не зная, чем заняться. Крики за окном раздражали, стеклопакет от них не спасал, шум кондиционера не заглушал – день выдался изумительно теплый и ясный, такой тихий, погожий, спрашивается, чего ради эта пара сотен лоботрясов рвет свое хайло перед зданием Администрации, будто и впрямь может не только докричаться, но и, докричавшись, изменить прошлое в свою пользу. Заставить самолет Маркова приземлиться, а Дзюбу встретить его в на дорожке и начать переговоры.

– Они российский флаг подняли, – доложил командующий, снова влезая в мысли Дзюбы.

– Да хоть армянский, мне что. Пусть горланят. Неужто вам так неймется кулаки почесать? – после этого командующий не отзывался более. Лаврентий сел за стол и взяв себя в руки, начал готовить распоряжение о введении чрезвычайного положения на территории столицы республики, а так же во всех крупных городах «в связи с угрозой безопасности и здоровью граждан». Это ему напомнило что-то очень знакомое, пальцы быстро набили набившую оскомину цитату, Дзюба просмотрел написанное, и тут же стер, а затем написал снова, изменив на «в связи с реальной опасностью появления в указанных городах больших групп живых мертвецов». Все равно отдавало душком прошедших времен. Вызвал секретаря – Надя наконец-то ушла со столь несолидной для первой леди работы, став главой по-прежнему несуществующей Администрации президента, этакий укол Устюжному, который, впрочем, все равно его не заметит..

Пристально взглянув на двадцатилетнего парня, Лаврентий приказал отрихтовать текст и вернуть на подпись. И снова подошел к окну.

Толпа уже накричалась и намахалась, и теперь, убирая мегафоны, сворачивая флаги, постепенно разбредалась, явно недовольная реакцией власти. Вернее, отсутствием таковой. Дзюба дождался ухода последнего, вызвал к себе командующего и сперва извинился за грубость, допущенную в телефонном разговоре, а затем снова разнес в пух и прах за «аракчеевщину». После чего остался наедине с собой, немного приходя в себя. Хотел позвонить Надежде, но та опередила его, неожиданно появившись сама в кабинете, настолько неожиданно, что Дзюба лишь обернувшись и завидев ее, вздрогнул всем телом. Она улыбнулась, подошла к нему, обняла. И отстранившись, немедля заявила:

– Я не понимаю, Ларя, что здесь происходит. Ты провел такую работу, столько всего сделал, ты собрал половину России, и вдруг. Что на тебя нашло, вообще, объясни мне пожалуйста? Нет, объясни серьезно, я ведь прекрасно все вижу.

– Да не сомневаюсь, – устало вздохнул Дзюба, посматривая на свою супругу. Всего несколько дней прошло, как они расписались в загсе, а она уже совершенно другой человек. Даже именует его иначе. С каким-то плохо скрываемым пренебрежением, что ли. Или нет, скорее, с фамильярностью человека, добившегося своего, и даже большего, и могущего уже спокойно похлопывать по плечу недавнего своего покровителя, зная и то, что большего от него не получит, и что обратно тот ничего не вернет. Дзюбе еще некстати вспомнился Устюжный, он скрипнул зубами с досады и отвернулся, глядя на Муравьева-Амурского. Предательство учителя преследовало его повсюду, вот и сейчас казалось, на него смотрит не основатель города, а верный слуга Кремля, создавший новый форпост в далекой дали от столицы, надежно прикрывший новые земли от неизбежных набегов, установивший порядки и приложивший массу усилий, чтоб здешний народ, вроде бы искавший в этих местах волю, позабыл о ней, оказался забран в войска, дабы защищать фронтир от «косоглазых», с которыми так стремился разобраться решительный и бескомпромиссный генерал-губернатор всея Сибири.

Устюжный по своей бескомпромиссности так походил на него, вернее, так пародировал его, что Лаврентий подпал под его влияние почти немедля. И столь убедительно учитель играл свою роль, что ученик не мог отличить слов правды от слов лжи в его устах. Пока тот позорно не сбежал в Кремль, предоставив отдуваться перед оставшимися Лаврентию одному. А одному получалось плохо. Весь пыл, все обаяние и влияние внезапно испарились. Недаром же за Устюжным последовали другие, он увел, как казалось Дзюбе, лучших, обескровив молодую республику. И теперь преданный учителем ученик тщился изыскать способ хоть как-то отомстить бежавшему наставнику. Надеялся уколоть его побольнее, прекрасно зная, что Глеб Львович ничего не узнает.

– Так и не будешь говорить, – констатировала как неизбежный факт супруга, подходя к нему. – Ларя, ну ты ж президент, веди себя прилично. А то как дитя малое, чесслово. – Это последнее словечко, и прежде царапавшее Лаврентия, ныне и вовсе заставило его отшатнуться. – Ну что тебе опять не по нраву?

– Надь, прекрати, в самом деле. Мне все не по нраву. Вот сегодня утром, я имел мазохистское удовольствие говорить с якутским князьком. Он дескать, после случившегося, решил передумать, и не хочет вступать со мной в союз, а хочет извернуться, и бить челом Маркову, чтоб у него опять получить ярлык на княжение. Моего слова ему показалось мало.

– Какого слова?

– Что ни один Марков здесь никогда больше не появится. Он заявил, что не хочет получать ковровую бомбардировку его резиденции, или спецназ, как в Элисте, а хочет нормально дожить до пенсии, вырастить внуков и…. старый дурак.

– А чего ж ты от него хотел? Он и так проработал, почитай, всю жизнь, на власть, только-только развернулся в Якутии и вдруг как снег на голову, вся эта катавасия. А затем еще ты на вороном коне и со своим царством-государством. У любого пенсионера и так от тебя мурашки по коже.

– Ты его начала поддерживать? – презрительно, насколько мог, поинтересовался Лаврентий. – Или снова «входишь в положение»? Так вот, Надя, не надо «входить в положение», он прекрасно обойдется без нас. Заявил, что документы его парламент, заметь, его парламент, ратифицировать не будет, когда же я намекнул на северный завоз….

– Боже, ты еще и мелкий шантажист.

– Когда я намекнул на северный завоз, – упрямо гнул свое Дзюба, – он заявил, что за всеми вопросами обращаться к его и.о., а он самолетом в Москву. Боюсь сегодня меня будут дергать еще и сообщениями из Комсомольска-на-Амуре и Николаевска-на-Амуре. Половина Хабаровского края просто как отрезана.

Наконец, Надя поняла, чего от нее действительно надо Лаврентию, приласкала и приголубила его. Снова зазвонил телефон. Дзюба положивший голову супруге на колени, дернулся, будто коснувшись оголенных проводов. Звонил мэр Хабаровска, отчитывался о несанкционированном митинге в котором, только по данным МВД, участвовало до пяти тысяч человек. Митинг удалось быстро разогнать, и почти без применения насилия, за что Лаврентий выразил мэру свою искреннюю благодарность.

– Чего радуешься, – тут же охолонула его Надежда. – Завтра там соберется тысяч двадцать, а то и полгорода.

– Я подготовил указ о введении режима ЧП.

– Ты вдруг так испугался своего народа? Он же только тебя поставил.

– Как поставил так и снесет, Дальний Восток все-таки, – буркнул Лаврентий, впрочем, настолько тихо, что супруга, которой явно не предназначались эти слова, их и не услышала. И уже громче добавил. – Никогда бы не стал запрещать, коли не зомби.

– То есть не о своей репутации беспокоишься.

– Надь, оставь эти дурацкие шпильки. Как не надоело. В городе полным-полно мертвяков, а все силы заняты тем, что охраняют митингующих. Это ненормально.

– Конечно, ненормально, убери оцепление  и отправь его на прочесывание города.

– Мило. А кто будет защищать митинг, если на него мертвяки нападут? Или мне прикажешь всем оружие выдать, для самообороны. Эдак мы половины города недосчитаемся через полчаса.

– Да не дай бог, – тут же открестилась супруга, но своей позиции, понятно, не изменила, уже из вредности. Они препирались несколько минут, наконец, новый звонок заставил Дзюбу вытурить главу собственной Администрации из кабинета и закрыть дверь на замок. На сей раз беспокоил Тикусемо.  Дзюба недовольно поморщился, Акио-сан, уже на правах прямого посредника, звонил каждый день утром и вечером, то узнавая обстановку, то напоминая о соглашениях, которые Лаврентий обязался выполнить в кратчайший срок. В первую очередь, конечно, Курилы, Дзюба согласился обменять их на гуманитарную помощь и режим наибольшего благоприятствования, документы давно лежали на столе, но после не случившегося визита Маркова он все не решался вынуть их из сейфа.

Как теперь не решался на многое. Вставить слово поперек супруге, к примеру; вот странно, прежде он с таким успехом манипулировал своими женщинами, диктовал им условия, переменял одну на другую в случае неуспеха. То же поначалу было и с Надей. А теперь… влюбился он что ли.

Дзюба поднял трубку. Тикусемо любезно поздоровался, пожелал доброго дня, поинтересовался самочувствием, надо полагать, разговор предстоял долгий и сложный, раз уж ему предшествовали такие преференции. Лаврентий взаимообразно поговорил и о состоянии самого Акио-сана, тот благоразумно ушел от ответа, и тут уже приступил к делу. Разведка его работала будь здоров, Дзюба еще не получил всех сведений о случившихся митингах, акциях протеста, манифестациях и просто погромах, а Тикусемо уже интересовался его мнением, манипулируя цифрами так, будто речь шла о далекой истории.