Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 73 страниц)

– Она ушла, – были первые слова Кондрата, едва Лисицын переступил порог дома. Тот кивнул, рассказав о встрече у подъезда. – Я хотел воспрепятствовать, в городе очень неспокойно. А почему ты не был против?

Борис не знал, что ответить, он еще не пришел в себя после поцелуя, а потому ответил вопросом на вопрос, спросив что Микешин ищет в вещах Опермана. Дьяк пожал плечами.

– Для меня, да и для вас, я думаю, приятный сюрприз, у меня наклевывается треба. Соседи снизу, ну те, с которыми мы встречались вчера, они попросили помолиться за безопасность шурина, со вчера не выходящего на связь, – Борис невольно вспомнил Аню. – Я приду к ним, успокою.

– Странный способ успокоения, нет бы поехать да узнать, что к чему… а что ищешь, ты так и не сказал.

– Карту Москвы. Мне придется ехать на место, а путь по нынешним меркам неблизкий и небезопасный, до проспекта Мира, там какая-то знакомая этого шурина живет, некая Алла Ивановна Филиппова, к ней, верно и поедем. Хорошо у меня есть с собой, – он вынул пистолет ГШ-18, Борис подозрительно взглянул на поблескивающее металлом оружие.

– А ты хоть стрелять умеешь? Странный пистолет.

– Да, мне его подарили… тоже за требу. Сказали, пользоваться просто. Я не проверял. Посмотрим, все мы в руках Господних, да не отведет он длани Своей, простертый над нами, грешными.

Сказано было будто в издевку, хотя вряд ли Микешин задумывал подобное, собираясь в путь, он уже полностью погрузился в предстоящее действо, а потому разговаривал с Лисицыным на своем языке. Бориса же это покоробило изрядно.

– Карта должна быть в компьютере, посмотри. А вообще мне странно все это. Ехать куда-то и устраивать коллективные моления – вместо того, чтобы искать человека.

– Просто потому, что ты не хочешь принять простой принцип – вера спасает, – почти ласково ответил Микешин. – Мы взовем ко Всевышнему, наши молитвы…

– Ах, ну как же все просто. Лишь бы ничего не делать. Воистину лень это не только двигатель прогресса, но и веры человеческой. Раньше была куча богов, и того и другого, и третьего, к каждому обратись по-своему, да помни, с кем из других богов он дружит, с кем враждует, чтоб не перепутать,  а то какую гекатомбу придется принести всем оптом.  А тут чего проще, помолился, и вроде как помог. Особенно ты, – сказано было с таким нервным напряжением, что Микешин поневоле вздрогнул и поднял голову от монитора. – Да, ты, утешитель, смиритель, и полупроводник идей божьих в мир…. Вот Настя та же, что ты для нее сделал – ничего, просто повис на шее, как дите малое, вцепился, как клещ и сосешь заработанные ей деньги, пока она может продавать свое тело. Конечно, тебя это волнует, а ну как дурную болезнь подхватит и не сможет работать. Вот ты ее и отмаливаешь. Ну и заодно своеобразно так сострадание проявляешь. Дескать, ты согрешила, а я вот тебя перед господом отмазал. Можешь грешить дальше, я все равно отмажу. И главное, как просто, вместо того, чтобы пойти работать, куда легче найти способ и обойтись служением.

К удивлению Лисицына Микешин все это время упорно молчал, отвернувшись, он занялся содержимым компьютера, выискивая нужную программу. Наконец, нахмурясь, сказал негромко:

– По-своему ты прав, но только по-своему, ибо не понимаешь суть служения Всевышнему. Да что служения, суть веры. Вера обязана быть слепой, она не предусматривает чудес и объяснений, она зиждется лишь на том простом постулате, что человек не один, и что всегда, в любой момент он может опереться на плечо, найти опору в самой сложной ситуации, когда его покидает даже надежда. Тебе с твоей концепцией информационного поля, этого просто не понять. Ведь даже если ты веришь в это поле, как ты сможешь просить у него помощи.

– А я и не прошу.

– Тогда зачем оно тебе?

– Для объяснения лакун в законах мироздания. Я не верю ни в злого ни в доброго бога, и говорю что всякое божество есть антропоморфизм, а большее приближение к истине это именно моя догадка.

– Честно, не хотел бы, чтобы она подтвердилась хоть в какой-то мере.

– Это потому, что ты потеряешь работу?

– Это потому, что я потеряю себя.

– Это одно и то же. Без церкви ты действительно никто.

– Ты совершенно прав. Когда меня отлучили, только вера и… и только, удержала меня на плаву. Остальное… тлен…. – он хотел сказать что-то другое, но мысли остановились, он позвал Бориса: – Странно, тут порнография какая-то в папке «Снимки». Я думал, карты со спутника, а…

Борис подошел, приглядываясь. Фото в папке находилось несколько десятков, он перевел режим просмотра содержимого из значков в эскизы – и замер. В разных позах, в причудливых позах, всегда обнаженная, всегда жаждущая, со знакомой постели, на которой теперь спал Кондрат, на него смотрела… Аня.

Всегда одна, но всегда желанная, полная неги и истомы, он увеличил изображение, взгляд был прикован к снимавшему, и, боже мой, сколько в нем читалось нежности и любви! У Лисицына перехватило дыхание. Он повернулся к Кондрату, тот сидел, не глядя на монитор, в руке его оказались четки, он торопливо перебирал бусины, что-то шепча про себя. Это мгновенно вывело Бориса из состояния душевной прострации.

– И ее решил отмолить, на всякий случай? – зло проговорил он. – Леонида уже не успеешь, он предстал таким, каков есть, и там, где уж случилось предстать. Вот кабы ты знал, о прелюбодеянии….

– Я даже не знаю, кто это девушка, – медленно произнес Микешин.

– Соседка напротив. Ах да, ты ее не видел. Если хочешь посмотри, тем более сейчас новости начнутся.

Он резко замолчал, свои же слова причинили ему боль. Как выяснялось и с каждым разом все больше и больше, об Опермане он не знал ровным счетом ничего, кольнуло и это и то, что он всегда врал, будто давно отошел от желаний женских прелестей. Фото, как он, посмотрел в свойства, датировались, начиная с февраля прошлого года и по самый август нынешнего. Значит, он просто подыгрывал своему приятелю? А сам, тем временем… замужнюю женщину…. Да еще и снимая на камеру, ладно, она эксгибиционистка, но ведь и Леонид все это хранил и любовался – видимо, когда не мог встретиться с ней, ведь не каждый же день они наставляли рога.

Он решился пойти только ближе к вечеру. Насти все еще не было, как всегда она задерживалась, как всегда, не в силах оторваться о чудесного прибора, дарящего ей совершенно безвозмездно море наслаждения. И только, когда почти бесчувственная, оказалась Жанны, услышала голос радиоприемника, настоятельное требование не покидать дома в ближайшие сутки, запастись провизией и переждать, что именно, и так понятно.

– Началось, – буркнула Света, приближаясь к обнявшейся парочке. – Тебе не кажется, лучше вам выбираться из глухомани и селиться где-то поближе к Садовому.

– Что ты…

– Ты прекрасно понимаешь. Может, уже началось, а мы просто пока не в курсе, до нас еще, как до жирафа не дошло.

– Почему обязательно говорить гадости, сразу после… всего этого. Ей же хорошо, – вступилась Жанна. Света замолчала.

– Извини, – наконец, произнесла она, – не могу сдержаться. Я тоже кончила, пока на тебя смотрела. Но в самом деле.

– Можно, я тогда к вам переберусь. С другом, – быстро добавила она, тут же пытаясь представить как совместить в одной квартире и Бориса и приносящий наслаждение аппарат. Если разрешат, конечно. Света посмотрела на подругу и неожиданно кивнула.

– Да бога ради. В тесноте да не в обиде. От него хоть толк есть.

– Он хоть и математик, но рукастый.

– Значит, когда в дверь постучатся, первой дюжине он голову проломит, – подвела итог Света. – Заводи уже, нет, до комендантского не успеешь, так что завтра. – Насчет зомби Настя хотела возразить, но не посмела. И поспешила домой.

Вернулась в темень, Борис вышел ее встречать.

– Я весь испереживался. Ты как? – и едва Настя кивнула, улыбнувшись, добавил: – Что-то серьезное будет, наши соседи съехали. Да и по улице сегодня просто поток идет. Мне кажется, дело дрянь.

Они вошли, обнявшись, в квартиру, та пустовала. Кондрат, уехавший на требу, пока не возвращался. Настя позвонила ему, тот отвечал неохотно, сообщил, что прибудет как раз под комендантский, может, даже позже, но ведь метро-то не закрывается до десяти, так что успеет. Слушая разговор, Борис поймал себя на мысли, что и он тоже начал беспокоиться за дьяка.

– Ты новости слушал? Я нет, что же происходит.

Он слушал. Только другие известия. Придя к Ане, тут же заметил, как спешно они собираются, Павел, пожав ему руку, понес вещи вниз, к машине, слава богу, сказала супруга, они достали бензин. Переезжают на Щепкина, это недалеко от спорткомплекса «Олимпийский», да, там завал беженцев, но это в Третьем транспортном, так что безопасней, чем здесь. И еще там живет брат Паши. Борис извинился, что вторгается, она извинилась, что помешает ему смотреть новости, нет, телевизор останется, если хочешь, заходи, дубликаты ключей мы оставим.

– Прости, – не выдержал он, – я сегодня тебя увидел у Леонида в компьютере. Твои фото…. – она покраснела, неловкая пауза, он продолжил, как умел: – Почему ты так и не зашла, когда он болел.

– Заходила, – тихо ответила она. – Пока ты не переехал. Потом… не осмелилась. Дашику тоже плохо было и я… прости меня, – нежданно закончила она. – Он конечно, молчал, и ничего бы не всплыло, кабы не его болезнь и эта чертова дура врачиха. Кабы не все это. Я тысячу раз и так пожалела, что ответила своим чувствам, я так была уверена, что их не осталось, что все быльем поросло. Но когда мы переехали, что-то случилось. Если бы не он…. Все это так глупо, так мерзко с моей стороны, втягивать его во все это. И потом бросить в омут…. Ладно, что я говорю, тебе лучше не знать, – Борис кивнул, однако Аня продолжила: –  Я не смогла без него, слишком близко, так близко, что сил нет, я как увидела его, во мне все перевернулось. Я боялась признаться, боялась встретиться, но он и так все увидел. Я не смогла с собой совладать.

– Я тебя понимаю.

– Вряд ли, – отрезала она. – Ты один.

– У меня есть подружка.

– Именно что. Я видела. А он… он тоже не мог без меня…. Оказалось, оба не смогли, такой союз получился. И выкрадывались тайком, на пару часиков, выкручиваясь, находя оправдания, или не находя их. Наверное. Паша тоже понял… он не стал ничего говорить. А ведь я всегда к нему относилась как к самому близкому человеку, он всегда любил меня, поэтому я за него пошла, родила ему дочь, я думала, это нас скрепит, нет, стало только хуже, Даша была его дочкой, а я… я стала вот такой.

Она говорила еще долго, покуда не пришел муж. Уже вместе с ним Борис прошел в гостиную, смотреть телевизор. Услышал предупреждение о необходимости пару дней не высовываться, мужчины обменялись понимающими взглядами, Павел обратился к Ане с просьбой побыстрее укладываться, он с Дашей будет ждать ее внизу, после чего покинул квартиру. Борис потянулся следом, Аня задержала его у дверей.

– Прости… он обо мне вспоминал? Ну… ты понимаешь, перед… – договорить она не смогла, слезы выступили на глазах; Борис видел ее такой впервые, впрочем, знакомство их можно было назвать даже шапочным с натяжкой. В ответ Лисицын покачал головой. – Что… совсем.

– В том и дело, совсем. О тебе и я впервые узнал только сегодня. А он… наверное, он даже тогда не хотел, чтобы и я знал… чтобы хоть кто-то…

– Я поняла, –  и помолчав, прибавила, – наверное, ты прав. Мы ведь столько времени таились ото всех, особенно от Даши… для меня она важнее всего, я уж как-нибудь, в конце списка.

– Он только раз о тебе и поминал, – черт его дернул за язык. Он тут же исправился, – как о новой соседке. И все. С той поры больше ни слова. Я и не подумать не мог, – да, он много о чем не мог и подумать. Если пошуровать в комнате Леонида подольше, наверное, найдется бесчисленное количество скелетов в шкафах, позабытых навсегда исчезнувшим владельцем. И трогать их становилось все больнее. Борис всякий раз открывал для себя нового человека в том, которого еще неделю назад считал своим в доску. Что, если он найдет еще такое, о чем придется стократно пожалеть?

Он вздохнул и простился. Аня обещанные дубликаты не дала, сказала, где их обычно держал Ленюшка, он иногда приходил к ней, когда Даша уходила в школу, а муж на смену, а она задерживалась; Аня была единственной, кто называла его уменьшительным именем. Борис не стал проверять тайник; возвращаться в квартиру напротив не хотелось.

Около девяти пришел Кондрат, бледный и подавленный. Так ни с кем и не поговорив, едва прикоснулся к ужину, пошел в комнату, включил проигрыватель, поставив последний фильм из коллекции Леонида – «Авантюру». Над шутками он смеялся с каменным лицом. Если это можно было назвать смехом. С Настей, к удивлению Бориса, так же не поговорил, как она ни допытывалась, что с ним приключилось такого, просто завалился спать. Будто это было единственным спасением.

Наутро от него тоже не было слова. Точно все слова оказались выговорены еще вчера, во время молений. Борис засобирался, перед этим запретив Насте одной выбираться из дому, разве что послушать телевизор, ключи от соседней квартиры в баре, на нижней полке в хрустальном кубке.

– Значит, она призналась, – произнес Кондрат, его слова после полусуточной паузы заставили обоих вздрогнуть. Настя немедля подошла к нему, об Ане ей еще слова сказано не было, Кондрат, посмотрев на Бориса, и получив от того молчаливое согласие, открыл папку со снимками. Пауза продлилась две с небольшим минуты по часам Лисицына.

– Она красиво снята. Меня бы так…

– Леонид в детстве занимался фотографией в кружке.

Его самого передернуло после этих слов, Борис поспешил выйти.

106.

Лето снова вернулось в Крым, будто и не случалось краткого перерыва. Столбик термометра уже с утра заваливался за двадцать пять к полудню подбираясь к тридцати. Погода стояла безоблачная, небо снова выцвело, превратившись в расстеленную над головой застиранную простыню, через которую по ночам светили яркие звезды, сливаясь в Млечный путь. В такие часы тишина стояла удивительная, ни шороха, ни шевеления. Будто в мир еще никто не пришел, или, что скорее, вся поднебесная разом оказалась покинута прежними обитателями.

Корнеев оторвался от лицезрения матово поблескивающей галактики, перекинувшейся мостом через небосвод. Земля на самой окраине даже не Млечного пути, а лишь края его спирального отростка, рукава Ориона, в такой невообразимой дали, что свету понадобиться тысячи и тысячи лет, чтобы добраться до затерянной в океане мироздания планетке и показать величие мириадов звезд родного скопления.

Ущербная луна уже закатилась за горизонт, а он все стоял у окна, глядя в небесный покров, истыканный звездами и молчал, теребя в пальцах сигарету, не смея закурить. Так далеко, так безнадежно далеко….

Отвлечь от мыслей его было некому, в доме он находился один; все ушли. Кто на ночь, кто насовсем. Дом нежданно опустел, холодный безжизненный дом, расположившийся в безбрежной дали от его родины. Хоть большой, хоть малой. Так далеко, что и большая стала малой и теперь видится лишь далеким отражением, отблеском, пришедшим из-за горизонта.

Он отвернулся от света мироздания, глаза невольно скользнули по карте Крыма, в этот момент показавшейся особенно никчемной. Полуостров, ставший островом с приходом его армии, теперь медленно погружался в безбрежный мрак забвения, и не было никаких сил, чтобы не то, что остановить, но хотя бы замедлить процесс. А теперь против него играет и само пространство. Крым неожиданно раскинулся во все стороны великой державой, подобно той, что некогда пошла на него войной. И потому еще не было ему конца и края, что на острове Крым закончились запасы топлива.

Сперва оказался перекрыт, не то взорван, не то поврежден, нефтепровод. Несколько дней спустя, и это уже понятно, чьих рук дело, хотя не совсем ясно, зачем, взлетел на воздух последний из работавших НПЗ в Симферополе. Пожар потушить не удалось, завод и его цистерны горели неделю, отравляя огнедышащим смрадом все живое на десятки километров вокруг. А когда запасы стали подходить к концу, пришлось ограничивать сперва авиацию: и боевые вертолеты замерли в ангарах, затем беспилотные самолеты, а после солярки перестало хватать уже танкам, самоходкам, а затем и всей технике, что была переброшена через Керченский пролив. И армия, некогда казавшаяся непобедимой, встала. Беспомощно и неловко отбивалась от врага, начавшего одерживать победу за победой в кровопролитной бойне, в которой сам, теряя бойцов, постоянно приобретал их, перевербовывая в каждом сражении на свою сторону новых рекрутов. И уже их посылая под покровом звездных ночей на своих старых товарищей.

Так сперва сдали Керчь, затем и весь Керченский полуостров, отошли до Судака, к Феодосии, от Перекопа в сторону столицы, – и тогда уже никем не контролируемая масса двинулась, сминая все, еще теплящиеся огнем жизни поселки, в сторону Симферополя и Севастополя. К тому времени, как последний бак горючего был залит в бронемашину, не отданными зомби остались только эти два города и трасса между ними, как только солярка оказалась на исходе, пришлось сосредоточиться на обороне двух последних оплотов военного, да что военного, человеческого присутствия на территории Крыма.

Корнеев находился по-прежнему в Симферополе, хотя ситуация в городе и становилась аховая и все больше и больше не то смельчаков, не то отчаявшихся, бежали в Севастополь, в последнее прикрытие, еще считающееся надежным. Вопрос, как надолго? Уж в чем, в чем, а в боеприпасах нужды по-прежнему не случалось, в этих местах их хватит на десяток войн. Но обычная питьевая вода стала дефицитом, подходили к концу и запасы пищи, несмотря на все принимаемые военным командованием меры, ситуация не становилось хоть чуть полегче, напротив, уверенно шла под откос. Все больше и больше воинов бежали, прихватив оружие, или, бросив его, маскировались под местное население, или же устраивали погромы и учиняли насилие – прекрасно понимая, что это действительно последний шанс и другого не представится, вообще, ничего не представится. Таких стало некому останавливать, армейцы бунтовали, когда их посылали на подавление очередного дебоша своих товарищей, в лучшем случае отказывались подчиниться, в худшем, присоединялись или поднимали собственную бучу.  И теперь, бунты некому стало останавливать. Влияния не хватало у командования, в том числе у самого командующего, ни тем паче у добровольцев, пытавшихся защитить свои дома и семьи от разгула озверевших вояк.

Наверное, поэтому он не хочет ехать в Севастополь. Там еще хоть какой-то порядок наводится крупным калибром дальнобойной артиллерии Черноморского флота, здесь же… можно сказать, уже все ясно. Там еще борются за какое-то будущее, здесь смирились с настоящим, больше того, пытаются выжать из этого настоящего последние крохи, действуя по принципу: после нас хоть потоп. В бывшей столице Крыма жителей осталось от силы треть, а с учетом вчерашнего исхода, и того меньше. С ними же Корнеев послал в охранение последних бойцов, на которых еще мог положиться. Те, кто остались в городе, ему уже не подчинялись, это был шаг отчаяния, но иначе он поступить не мог, агонию людей, еще мечтавших о наступлении завтра, надо было продлить любой ценой. Ехать вместе с беженцами он отказался категорически. И столь же категорически приказал не возвращаться назад. Сжигая последние мосты. Пытаясь сжечь, скорее всего, назавтра бойцы вернуться за ним, он это чувствовал.

И теперь – охрана его домика, с наступлением сумерек, благополучно растворилась. Дом на окраине Симферополя остался не защищенным, двери открытыми, заходи и бери, коли осмелишься, вот только было бы что брать: из здания все ценное, кроме бумаг, уже вывезли.

Две недели назад он последний раз звонил в Москву. Прежде еще пытался получить ответ, как ему действовать в нынешних условиях, выяснить точно, для чего может понадобиться Крым Москве, быть может плацдарм для последующего развертывания, потом, когда города посыпались по всей России, он держал Крым как место возможного последнего пристанища кремлевских беженцев. И наконец, когда и эта версия отпала, не зная, что предпринять, не то отходить, чтобы помочь своим, не то оставаться, чтобы не бросать аборигенов, клятвенно присягнувших на верность державе, главное, что вообще делать, чтобы не губить армию, он снова попытался достучаться до Генштаба. У Илларионова никто не ответил, он попытался найди ответы у Груденя, после у Пашкова и Маркова, у последнего, уже отчаявшись. Связь работать не желала, даже спутниковая. Линия вроде свободна, но абонент уже недоступен. Что произошло в Москве, какие изменения там приключились, лучше не думать. Своим подчиненным он приказал распространить заявление, будто Марков в случае крайней необходимости, прибудет сюда.

Сила объявления действовала ровно две недели. До тех пор, пока не кончилось горючее… впрочем, тут уж очень много чего совпало…. Так получилось что тридцатого сентября кончилось очень многое. А первого октября наступил уже совсем другой день.

Корнеев уверился окончательно, что Симферополь не удержать. Как все же он был наивен, полагая главным своим противником украинских повстанцев и татарских партизан. Они ушли в горы и до поры до времени, до середины сентября, устраивали набеги на близлежащие поселки, взрывали инфраструктуру, нападали на колонны, пытались брать в плен, с целью получить выкуп или оружие или своих пленных. А потом в дело решили вмешаться мертвые. Разведгруппы в тот день вернулись в недоумении – прежние лагеря пустовали, а новых не нашлось. Корнеев поднял все силы, все еще надеясь, что враг сыщется, но только напрасно тратил оказавшееся бесценным горючее. Его врага больше не было. Вернее, один враг объединился с другим. Почувствовав неладное, он приказал прочесать окрестности вблизи юго-восточного побережья. Напрасный труд, прочесывающие исчезли, когда пришла пора искать самих искателей, он только покачал головой, поняв, что так потеряет всех. И начал готовить крупномасштабную операцию.

Он смог выиграть все сражения у военных сил Украины, у инсургентов, даже у зомби до последнего времени выигрывал почти все. Но это не повлияло на исход противостояния, чаша весов неумолимо клонилась на сторону мертвых. Тем паче, что меньше их никак не становилось. А вот живые… да их уже немного. Куда меньше, нежели когда его армада вломилась на территорию Тавриды. Куда меньше, нежели могло быть, удержи он свое воинство, а с ним и население в спокойствии и уверенности в завтрашнем дне. Он не смог, наверное, стратегической ошибкой стало отсутствие внятного приказа о развитии операции, войска не могли заниматься мелочами, вроде поимки горстки партизан, или отлова пресловутых мертвяков, им требовалось нечто большее, новые цели и задачи. Или же официальное завершение операции и отвод войск. Но ни того, ни другого не случилось, он слишком погрузился в ожидание приказа из Москвы. Последний раз, когда разговаривал с Илларионовым, пытался убедить того в замене армии, напирая на невозможность полумесячного простаивания войск, находящихся в постоянной боевой готовности и только и делавших, что отражавших вылазки или мертвых или обнаглевших живых. Илларионов посоветовал ему не устраивать сцен и держать все и всех под контролем. Корнеев пообещал, понимая, насколько тяжело исполнять подобное приказание.

Пятьдесят восьмая плохо слушалась командующего изначально, еще переброшенная в Тамань, она уже устраивала погромы и учиняла насилие, заданная операция по очистке полуострова от мертвецов не давала развернуться, многие понимали, что армию ждет нечто значительное, и потому плохо сдерживали своих подчиненных. А тем тоже не терпелось. И когда цель была наконец объявлена, о, этот день поистине стал высочайшим подъемом героизма, смешанного с местью и жаждой крови. Удивительно, как войска еще не сравняли Керчь с землей. Трудно поверить, что тогда он еще мог держать их одним своим авторитетом в повиновении.

Не то, как сейчас. Корнеев вздохнул, снова бросив взгляд на карту Крыма. А затем резким движением сорвал ее со стены, бросив себе под ноги. И тут же начал раскаиваться своего бесполезного действа. Это не он Крым, а Крым его попрал – и всего-то за полтора месяца превратив из командующего армией в бледную тень человека. Конечно, он может оправдываться отсутствием внятных приказов сверху, бестолковой координацией Генштаба, гибелью своего сына и друзей уже здесь, на поле брани. Это все не отменяет его просчетов. Его метаний. Его стойкой неуверенности в завтрашнем дне, передавшейся высшим офицерам, а от них солдатам. Ему глупо оправдывать себя. Да теперь он и не хотел этого.

Потому и остался один. В полупустом городе, заселенном мародерами из его бывших войск, обезумевшими от страха жителями, которым пришлось заново учиться защищаться от банд из бывшей пятьдесят восьмой. Разуверяться в командующем, которого еще недавно они готовы были носить на руках. Во всех своих надеждах и чаяниях последних нескольких лет.

Потому он и остался. Не хотел уходить. Последняя попытка хоть как-то увериться в собственной значимости, ну или хотя бы тех, кто придет за ним этой ночью. Корнеев достал из ящика стола пистолет, положил на стол. Хотя  к чему все это. Если что, пистолет уже не понадобится. А пустить пулю в висок он не способен.

Корнеев вздохнул и вышел в коридор. Ватная тяжелая тишина опустилась с наступлением ночи на город, одиночные выстрелы не могли прогнать ее, скорее, напротив, давно уже стали фоном этой невыносимой тиши. Вот если бы прекратились они, тогда и молчание полуночи сменилось на куда более тяжкое, ведь эти выстрелы означали, что жизнь, какая-никакая, а продолжается, что в городе еще есть те, кто способен постоять и за себя и за друзей, отвоевывая последними патронами право на эту ночь. И быть может на ночь последующую, ведь днем мертвецы нападали крайне редко. Голая степь, они прекрасно понимали, что с рассветом становились легкой добычей, а потому к утру исчезали бесследно.

Корнеев оглянулся, и тут же отвел взгляд от поверженной карты Крыма. Наверняка, сарафанное радио уже сообщило последнее известие – командующий, которому многие теперь приписывали свалившиеся на них беды, остался здесь. Намеренно ли, или по независящим от него обстоятельствам, не имело значения; ведь теперь он находился полностью в их власти. Генерал знал это и потому, выйдя в коридор – находится в комнате с поверженной картой и ожидать решения там, оказалось невыносимым, – вглядывался в замолкшие улицы, вслушивался в редкие выстрелы. Ждал шороха шагов. Да нет, скорее твердой поступи.

Снова взгляд назад, на пистолет. Корнеев жалко улыбнулся. Сколько он уже здесь, часа четыре, не меньше. Нет, уже гораздо больше, ночь, медленно пожирала время, а генерал торопил каждую минуту, всматриваясь и вслушиваясь в темноту, надеясь… сам не понимая, на что.

А если это будут мертвецы? Что он тогда им докажет? Генерал усмехнулся, поистине это будет жестокая шутка. Ну что же, надо быть готовой и к ней. В любом случае, пистолет останется на месте.

Как странно, но страха он не чувствовал. Ни отчаяния, ни боли, ничего. Словно уже умер, и теперь просто ожидал констатации своей смерти. Немного напрягаясь, изредка посматривая на часы, но больше на звездную дорогу, протянувшуюся от горизонта до горизонта. Вынув из пачки последнюю сигарету, и затянувшись, подошел к распахнутому окну, куда слабой струйкой втягивалась полуночная прохлада, и снова начал смотреть в небесную твердь. И ждать.

Созерцание отнимало у Корнеева самое главное, чувства, а потому он опустил голову, лишь когда затекли мышцы. А через некоторое время, интересно, сколько же его прошло? – услышал торопливые шаги.

Сердце предательски екнуло, пропустило удар и забилось в истеричном припадке. Нет, напрасно он говорил себе о внутренней пустоте, о душевном спокойствии, он затрепетал, он враз почувствовал себя загнанным в угол зверем, на которого началась охота, пусть и долгожданная, но от этого не менее страшная. Он рванулся назад и схватился за Макаров.  Попытался засунуть его в кобуру, нет, руки не слушались, чувства напряглись, генерал расслышал бег множества ног, спешащих к домику. Пальцы еще сильнее обхватили рукоятку пистолета. Он снял ПМ с предохранителя, передернул затвор, загоняя патрон в ствол и отомкнул магазин, вкладывая туда еще один патрон из цинка, что располагался у самого входа в кабинет.

И только теперь он сызнова почувствовал всю свою боль, весь страх и все отчаяние. Дрожащими губами улыбнулся этим возрожденным чувствам, сам не понимая, почему. Шаги приближались, еще минута, вряд ли больше, и они будут здесь. Хорошо, что не мертвецы, подумалось напоследок, хорошо, что живые. Значит, у него еще будет время показать себя, высказать все то, что он собирался, все заготовленные когда-то фразы. Пустые и бессмысленные в минуты разглядывания небосвода, они сейчас внезапно обрели свой прежний смысл, уже почти потерянный. Он предстанет пред ними, заговорит… нет, конец от этого не изменится, но у него хотя бы будет шанс сказать им в лицо все что он думает: о себе, о них, обо всем происшедшем и происходящем. У него будет…

– Товарищ генерал… – Корнеев дернулся, не поверив своим ушам. Резко обернулся, рука механически выбросила пистолет на уровень груди. Только немыслимым усилием воли он смог опустить оружие. – Товарищ генерал, группа для эвакуации прибыла.

– Майор? – одними губами спросил Корнеев, разглядывая стоявшего перед ним бойца, незаметно поднявшегося в открытое окно кабинета по водосточной трубе. Следом за ним уже влезал еще один – все из той самой группы, что были посланы прошедшим утром в сопровождение колонны беженцев. – Что… что вы здесь делаете?

Он хотел спросить «зачем?», но губы произнесли иное. Майор отдал честь, немного запоздало, и тут же шепотом произнес:

– Товарищ генерал, группа выполнила ваше задание. Теперь ваш черед уходить. Следуйте за нами к выходу.

– Подождите, майор, – он заметил пистолет в руке и тут же бросил его на пол, словно ядовитую змею. – Постойте.

– Простите, товарищ генерал, уходить надо сейчас. Машина ждет.

– Как… какая машина? – в отчаянии спросил он.

– Мы смогли найти в портовых ангарах немного горючего, его как раз хватит для вашей эвакуации. Быстрее, товарищ генерал, местные могут прознать, что вы без охранения.

– Но я… – его не слушали, взявши под руки, повели вниз по лестнице черного хода. Корнеев обреченно смотрел на оставляемый позади освещенный дом. Его подвели к машине, старенькому «уазику-буханке», усадили, скорее, втолкнули, на заднее сиденье, закрыли двери. Машина рванулась с места, стремительно набирая скорость, на ухабистой дороге пассажиров немилосердно трясло.