Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 73 страниц)

– И полетела, – повторила она, оглядываясь. Мир, окружавший ее, вместо моря разлился лесом, окружившим и сокрывшим в себе, как скрывают самое драгоценное сокровище. И она затерялась в лесу, глухом, бездвижном, притихшим. Ей хотелось снова выжать педаль газа до упора, снова лететь, но она не могла – будто бы не осмеливалась потревожить тишину, обступившую ее, обложившую, объявшую. И не выпускающую из нежных, но не разжимаемых объятий. Море, к которому она так прикипела душой, хотя никогда не жила возле него подолгу, наездами лишь, по месяцу или полтора в году, открывало перед ней просторы, а не скрывало расстояния – как это делали дубравы. Как странно, что она поехала на восток, где лишь лес и лес, на тысячи и тысячи километров пути, пусть даже у нее никогда не кончится бензин, но дорога сама упрется в бескрайнюю тайгу, заплутает и затеряется в ней. Почему она выбрала восточное направление, а не южное? Хотя нет, на юге сейчас шла война, на всем юге. Почему не север – но нет, то море холодно и неприветливо, оно не раскрывает объятий, оно угрюмо, и зябко ежится даже в самые жаркие дни. Не то, что изрезанные заливами берега далеких южных морей, виденных ей сейчас в клипе и воскрешаемых в памяти. Улететь бы туда, птицей небесной, улететь и не возвращаться.

Вот только и там, у неведомых берегов, поросших тисами и оливами, она знала, помнила, все тоже. Все так же – пустые, безжизненные города и деревни, доставшиеся тем, о ком не принято говорить вслух. А человек, их и своей волей, вынужден ютиться в душных, прогорклых городах, разом сжавшихся, выпустивших иголки, не навстречу противнику, ибо не в силах это сделать, а внутрь. Тиранящих всякого, кто оказался запертыми в них – задыхаясь среди миллионов себе подобных и не видя выхода, не ожидая и не надеясь на него.

Только она посмела, она одна. Бежала из города. Устремившись, подобно птице, в дикое поле, в ставшие чуждыми просторы – будто желая перемахнуть их разом, улететь, скрыться….

Жаль, не хватило сил. Но возвращаться сил тем более не было.

Изящная черная с позолотой туфля с силой нажала педаль газа. Машина помчалась дальше. Все быстрее и быстрее, будто пытаясь взлететь, но все неудачно. Кончился лес, пошли колхозные поля, давно убранные, пустые, как ее жизнь в последние недели. И снова лес объял ее, закрыл, пытаясь защитить, но только безуспешно. И поняв это раздался, разошелся по сторонам, снова замелькали дома, мелкие, невзрачные, убогие, с распахнутыми дверями, выбитыми стеклами, пытающиеся отгородиться от мира с помощью садов, с наливной антоновкой, ломающей своей тяжестью ветви. Дурманящий запах гниющих яблок ударил ей в ноздри, знакомый запах, оставленный позади; новое напоминание по тому, кто остался далеко в прошлом, отматываемом с каждым новым километром все дальше и дальше.

Перекресток, на котором столкнулись два БТРа, да так и остановились навеки, будто два гигантских броненосца, погибшие миллионы лет назад, но благодаря чему-то удивительному сохранились в первозданном виде до сего времени, до момента, как она обнаружила их, промчавшись мимо на «Альфе», увидела мельком и снова окунулась в лес. Снова попыталась взлететь, но новый поселок не дал, а за ним еще один город, Покров, затормозивший ее, заставивший искать обходные пути среди завалов деревьев, поваленных рекламных щитов, изуродованных гаражей, выброшенных на улицы, сорванных листов шифера и цинка, по слухам, здесь неделю назад прошелся мощный смерч, чтобы окончательно стереть всякие следы бегства.

В точности такой же, как тот, что вырвал из жизни ее сестру. Девушка надавила со злостью на педаль газа, и тут же затормозила, объезжая разбитый упавшим деревом деревянный дом. Снова газ и тормоз, через Покров она проезжала со всеми остановками, хотя каждая из них давалась ей мучительнейшим образом. В память лезли кадры неистовства стихии из Москвы, тогдашней стихии, когда все переменилось. Когда все поломалось. Когда он окончательно ушел к ее сестре. Пускай мертвой, тем хуже для них обеих. Она стиснула зубы, не заметив, что прикусила губу. Капли крови на руке заставили ее оторваться от пейзажа за лобовым стеклом и посмотреть на себя. Через силу улыбнуться.

– Точно вампир, – глухо сказала девушка, но улыбка тотчас погасла. А нога сама ударила по педали газа, проезжая разбитый «Порше Кайенн», с маху впечатавшийся в фонарный столб.

Она вырвалась из Покрова, и лес снова принял ее, пытаясь успокоить. Но бешеный сердечный ритм никак не удавалось сбить. Она смотрела на дорогу, но видела совсем иное: недавние пейзажи разоренного Покрова вставали перед ее внутренним взором, мешаясь с бесконечной дорогой, на которой не встречалось машин. Разве что сразу по выезде из города шарахнувшийся от нее «каблук» – потрепанный «шевроле», в котором сидело двое крепких мужиков, а из фургона высовывались не влезшее трюмо. Обычные мародеры, наверное, их будет больше ближе к городу, в котором они живут. Владимиру, наверное, если он сохранился, лучше бы нет, тогда ее путь без задержек пошел бы дальше.

«Каблук» с визгом выскочил на встречную, тормоза не сработали, или крепкие мужики понадеялись на авось, но только «шевроле» с грохотом свалился под откос, в лес, несколько раз перевернувшись. Внутри послышался какой-то хлопок, а через мгновение фургон охватило пламя. Девушка зло нажала на педаль газа, неприятно улыбнувшись, словно мстя тому, кому никак сейчас не могла отомстить.

И снова лес и снова убранные поля и поселки замелькали перед ней. Она мчалась в никуда, надеясь, но уже не радуясь, спеша, но уже не пытаясь взлететь, скорость авто не превышала ста девяноста километров. И не потому что дорога внезапно стала хуже, нет, она оставалась такой же гладкой и чистой, как прежде, – вот только крылья оказались подрезанными еще в Покрове.

Петушки. Еще один поселок, где она увидела человеческие души и отвернулась от нее, прибавив газу. Четверо мужчин, на обочине, соблюдая очередность, насиловали малолетку, она уже не визжала, только хрипела. И заслышав автомобиль, хрипнула чуть сильнее. Но в этот момент, кажется, ее просто удавили, чтоб не мешала, и насиловали уже мертвую. А через несколько десятков домов, пролетевших вмиг, пьяная женщина, тоже охотница за оставленным добром, прихлебывая дорогой коньяк из бутылки, стоявшей на крыше «Москвича», долго целилась в нее из мелкокалиберного ружья, пытаясь завладеть немыслимым сокровищем, затем выстрелила, раз, другой. Упала за машину, и больше не поднималась. Девушка не стала оглядываться. Скорость была и спасением ее и ее убежищем.

Она все мчалась и мчалась вперед, но лесов становилось меньше, а полей все больше, а позже, еще десятками километров спустя, пошли однообразные поселки, один за одним. Сперва пустые, потом с испуганными ревом мотора жителями, выползавшими из подвалов и недоверчиво разглядывающими дорогой сверкающий красный автомобиль, рассекавший пространство. Словно видение, летевший мимо их домов, лишь оставлявший за собой шлейф из разбитых машин, пытавшихся его остановить или просто оказавшихся на дороге.

А затем был блокпост. Точно такой же, как в Балашихе. Только поселок назывался иначе: Энергетик. И тоже милиционеры, выбежавшие из-за блокпоста, кричали ей что-то, требовали, указывали на обочину, грозили оружием, даже стреляли в воздух, когда она, остановившись, поняв бессмысленность своего побега, развернулась и бросилась назад. Мимо выползавших на шум местных жителей безвестных поселков, мимо вдрызг пьяной женщины, доползшей до водительского места и уже распахнувшую дверь, да раздавленную какой-то фурой, мимо мужчин, закатавших в простынь свою минутную слабость и тащившую к ближайшему пруду, мимо детей, не то клянчащих милостыню, не то предлагающих себя в обмен на боезапас для родителей. Назад, а значит, в никуда.

Она не хотела прошлого, но оказавшись меж двумя блокпостами, потеряла на этой дороге и будущее. Она проехала ее всю, трассу М7 от Москвы до Владимира, и сил на возвращение не осталось. Да и что ей было возвращаться: куда и к кому? К тому, кто предал ее ради ее же мертвой сестры? Нет, с ним она попрощалась еще четыре дня назад. В свой пустой дом, нет, она давно жила у приятельницы, знакомой, деля кров и слушая по ночам скрип кровати и страстные вздохи, доводившие ее до умоисступления. Еще она могла бы вернуться в свой старый дом на Рублевском шоссе, но нет, коротая дни до отъезда в Абхазию, там жила мать. А тревожить ее покой, пускай и не погребенной, она не могла.

Ее будто изгнали из города. Хотя нет, она ушла оттуда добровольно. Ведь это ее желание – отправиться по новенькой трассе подальше от Москвы. Не бегством, но попыткой полета. Как той чайки над волнами Средиземного моря.

Вот только чайки из нее не вышло. И теперь, окруженная последним их своих союзником, скоростью, ставшая ее заложницей, она мчится назад, с той же скоростью, с какой пыталась взлететь. Покров остался позади, удивительно, как раньше она не нашла объезд изломанного ураганом города по параллельной Горьковскому шоссе улочке. Ей даже не пришлось снижать скорость, разве что до ста пятидесяти. И не пришлось рулить, разве что когда она внове, миновав городок, выбралась на федеральную трассу. И покатила, покатилась назад, все ближе и ближе к Москве.

А ведь так хотелось взмахнуть руками и взлететь. Положив автомат на педаль газа, она встала на сиденье, упираясь одной ногой в приборную доску, чтобы не упасть, и развела руки в стороны, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Хоть какая-то иллюзия полета, хоть какая-то…

Пронзительный рев она услышала, но не спешила раскрывать глаза, ведь там, за опущенными веками была чайка, свободная, летящая над лесами и морем. Да и когда открыла глаза, было еще не поздно, но она лишь улыбнулась и снова вспомнила чайку, другую, крикнув: «В Москву, в Москву!»  так и не повернула руль – двигаясь по встречной все это время от самого Энергетика, вернее, по возвратной, по той же самой знакомой ей полосе, она, как только ее «Альфа-Ромео» врезалась в тяжело тормозящую фуру с насмерть перепуганными водителем и напарником, зачарованно глядящими за полетом, с маху ударилась о лобовое стекло. И медленно сползла на порушенные останки своей машины.

Полет чайки закончился.

89

Толпа шла медленно, то и дело останавливаясь – без конца и без края, море разливанное людей, бредущих сами не зная куда, устало, бесцельно, безнадежно. Казалось им нет конца, и нет конца их движению. Они просто бредут, пока есть силы, а как закончатся, брести будут те, от кого они бежали и в кого, в итоге, обратились все-таки. Это так похоже на бегство от самих себя, что Настя, вместе с Тетеревом и компанией, вошедшая в толпу, неожиданно разом почувствовала некое единение, странную сплоченность, прежде давно уж не испытываемую. Словно беженцы дожидались все это время именно ее, и вот теперь, когда она стала одной из них, они могут спокойно продолжать движение, зная, что ищущая покоя не забыта, и что сам покой не забыт ею. Покой безутешного движения к горизонту, надежда, которая живет, просто потому, что жить больше нечему, ноги, несущие в несказанные дали, и голова, позабывшая даже о тех, ради которых были столь спешно покинуты города и веси. В толпе растворялось все, и люди, и мысли. Оставался только неспешный шаг, наверное, с той же скоростью, с какой позади идут те, для кого движение уже не жизнь, но еще и не совсем смерть. Хотя и для них движение это и не жизнь, и не смерть, нечто среднее, нечто промежуточное – или и то, и другое единовременно.

Она растворилась в толпе, и толпа растворила ее. Все слилось в непрестанном медленном движении, все остановилось в нем. Ничего впереди, ничего позади, только дорога в никуда, только люди окрест и тишина, повисшая над ними, состоящая из шорохов, говоров, далекого плача, усталых вздохов. Сколько они прошли, Настя не заметила, много или мало, неважно. Улица Кирова, по которой они шли, проходила наискось к столице, вскорости, толпа уже вливалась в схожий, объединенный поток, двигавшийся по Подольску. Люди были везде, но все они двигались, точно живые мертвецы, непрерывно двигались, не сидели на дороге, не останавливались у колонок, чтобы попить, просто шли и шли через город, дальше, к Москве.

А вот дома хранили гробовое молчание: завешенные шторы, забитые ставни, заколоченные двери. Или разбитые ставни, и стекла, распахнутые двери, сорванные с петель. Город не то жил, не то умер, не то жил, умерев, вот сейчас, в эти недолгие часы, когда через него двигалась толпа беженцев. Настя оглядывалась, на улице стемнело, но света никто не зажигал. Город был пуст и глух к проходившим через него, равнодушно пропуская сквозь себя человеческую массу, дабы отвергнуть ее.

– Я что-то не разберу, – наконец, сказала Настя. – Мне кажется, мы идем к Варшавскому шоссе. А карта какая есть?

– В том и дело, что нет. А ты сама откуда будешь? – она ответила, недоумевая, как же раньше не сказала ему – ведь столько времени рядом находились. Впрочем, задушевных разговоров за все дни у них так и не случилось. – Считай, рядом. А я из Нижневартовска. На гастролях тут был.

– В Москве первый раз? – он улыбнулся чему-то и кивнул.

– Тебе интересно?

– Я знаю, выспрашивать неудобно…. – Тетерев снова усмехнулся.

– Надеюсь, знакомство с подобным мне контингентом ограничилось КПЗ, – и не дожидаясь ответного кивка, продолжил: – Считай, не повезло. Вот эти парни, – он кивнул на свой отряд, рассредоточившийся в толпе,  – все они из разных мест. Такой интернационал: от Одессы до Иркутска. Про Вано говорить не буду, на нем все и так написано. А собрались все тут, в столице. Это еще до восстания было, сейчас вроде как вечность. Все друг о друге слышали, а вот встретиться угораздило только тут. Посидели, поговорили за жизнь. Не помню кто предложил инкассаторов тряхануть. Тут в одном банке на Бунинской аллее, с Вано очень смешная история вышла, он не рассказывал, но да ничего, не в обиде будет.

Мимо них проехала телега, запряженная двумя лошадьми, возница устало курил папиросу из самосада, Тетерев вздохнув запах, попросил поделиться. Возница подал кусок бумаги и табачную нарезку. Тетерев профессионально скрутил папиросу, жадно затянулся.

– Устала, может, сядешь? – она покачала головой.

– Ты продолжай.

– Хорошо. Вано шел по другому адресу, письмо надо было передать. А тут зашел во дворы и увидел. У любого банка, сама знаешь, два входа. С одной стороны деньги приносят, с другой увозят. Он оказался именно с той, где увозят. Два броневика, обычные «Нивы», только крашеные в пуленепробиваемый цвет, распахнутые, рядом трепались шоферы, а из банка выносили деньги в мешках, – Настя засмеялась. – Да фантастика. Вано подсчитал, что по половине лимона получиться может. Короче, обмозговали, составили план. Через месяц налетели, взяли тридцать лимонов деревом. Разбежаться не успели, как взяли. Будешь смеяться, когда скажу, почему, – она не проронила ни слова, Тетерев, снова улыбнувшись, продолжил: – Они откат комиссии по ценным бумагам заготовили, чтоб банк не закрывали. А заодно ментам стукнули на комиссию. Тоже деньги заготовили. А тут мы ни к селу, ни к городу да их любовно приготовленную дольку. Можешь представить, что дальше случилось. Кроме инфарктов директора банка, – они посмеялись; Тетерев был вполне благодушен и о своем проколе рассказывал с неким даже удовольствием, особенно ту часть, где он узнал обо всем этом от следователя. И растерянность прокурорского работника, не знающего, как расследовать это дело. И испуг прокурора, пытавшегося спихнуть дело начальству, и страх и трепет начальства, понявшего, какая каша вокруг подельников заварилась.

После он попросил об ответной любезности. Настя рассказывать так складно не умела. Да и потом, вспомнила Егора, умчавшегося невесть куда, в дальние дали, откуда он так неожиданно явился, будто из-под земли вырос, и вытащил ее за собой.  После чего, вроде бы вытащив….

Тетерев понял, что у нее так не получится. Остановил на полуслове.

– Надо учиться смеяться над жизнью, – тихо ответил он, едва Настя помянула Егора. – Иначе она будет глумиться над тобой все отведенное ей время. Знаешь, мне поначалу тоже было трудно смеяться над самим собой и над своими невзгодами. А потом один хороший вор в законе, Лапоть, объяснил мне эту простую истину. Мне тогда двадцать два было, первая ходка. Три года, через два вышел – вроде как за примерное поведение. Ну и Лапоть помог.

– Как ты Егору.

– Нет. Я просто был знаком с его следователем, мы договорились. Знаешь, он столько времени говорил о своей девушке, мне стало завидно.

– А… о чем вы договорились?

– Неважно. – Тетерев покачал головой. – Я думал, это ты его девушка. Он ведь имен не называл, да и ты его встретила. – Некоторое время они молчали. Потом Тетерев произнес глухо: – Знаешь, мне до сих пор странно, что я, в тридцать восемь лет, имею какое-то влияние. Вроде совсем недавно был пряником, а сейчас сам имею право давать погоняло. Время мелькнуло и нет его, то здесь, то там, – он мотнул головой в сторону приближающегося Бутова. – Впрочем, о чем я. Ерунда все это.

– Я тоже совсем недавно была, как это, алюра? А теперь перешла в плечевые. За полгода всего. Быстрее тебя, правда? – она попыталась усмехнуться над собой – не получилось.

– Это зависит от того, сама ты спускаешься на дно или есть охота воспользоваться лифтом, – Настя отвернулась. Тетерев осторожно прижал ее к себе. –  Ты просто привыкла спешить. А нам это не надо, ведь так?

Щербинку, они прошли в молчании. Слева от них уже начиналась Москва, часть толпы завернула туда. Тетерев дал понять, что в Бутово его команде идти не стоит. Никто не спорил, пройдя Щербинку, они вышли на Варшавское шоссе и продолжали движение. Вокруг них уже маячили военные, не обращавшие, впрочем, на беженцев внимания. Они появившись сразу после пустого Подольска, искали главную опасность. А после Щербинки, человеческую массу стали просеивать внутренние войска. Эти как раз занимались отловом беглецов из СИЗО, не особо, веря, что те вернутся так быстро. Первое сито им удалось пройти безболезненно, Тетерев был с Настей, остальные тоже присоседились к чьим-то чемоданам и сумкам; нехитрый этот прием позволил отыграть немного времени.

Неожиданно Тетерев подал сигнал свернуть за кладбище, перед которым располагалось несколько БТРов внутренних войск и стояло оцепление, и двигаться уже в город, растворяясь среди беженцев и попрятавшихся по домам от такого наплыва туземцев.

– У следующего кордона наши фото, – покачал он головой. – Не прикроешься. Будем ломиться по путям.

Они вышли на железную дорогу и через лесок, по которому шла масса, беженцев, никак не могущих найти себя, двинулись к «пятому кольцу». Народу все прибывало, когда они добрались до Новобутовской улицы, та оказалась запружена людьми. Однако в Москву никого не пускали отменив даже одноразовые пропуска. Громадная толпа собралась начиная от самой улицы Грина, перегородив и оную и соседние переулки и протягиваясь к обоим блокпостам, что на пересечении Варшавского шоссе и улицы Поляны с МКАД. Пока народ безмолвствовал, ожидал, притихнув, неведомо чего. В отличие от населения Бутова, буйного и строптивого, ныне держащего себя в рамках разве что силою войск, готовыми подавить новые выступления в зародыше, прибывшие на южную окраину столицы, были куда скромнее и, главное, терпеливее. Они ожидали, возможно, с самого начала, когда только начался этот переход, что по прибытии их встретят, подробно расскажут, что и как теперь предстоит делать, когда путешествие закончилось, и возможно, если и не пропустят сразу, то хотя бы дадут место для временного поселения. Ведь это же Москва, центр мира, Третий Рим.

Но ответа так и не случилось. Беженцев сперва попросили разойтись, на вопрос куда именно, ответ дан не был.  Толпе, по прошествии какого-то времени посоветовали, в довольно резких выражениях, поискать себе самой место пребывания. В Москву ей ход в любом случае заказан. Толпа погудела, но расходиться не желала. Собственно, она просто и не представляла, куда ей еще можно идти. А потому не сдвигалась с места, задние спрашивали у передних о чем идет речь на блокпостах, те передавали по цепочке. Ответы обрастали слухами, тревогами, домыслами. Толпа начала волноваться. Кто-то выстрелил в воздух, это ненадолго ее успокоило. Наконец, ей было предложено брать на ура опустевший комплекс СИЗО, а так же пока еще не освященный храмовый комплекс Владимирской Богоматери, а заодно заселять стадион, если там место осталось, – все в Южном Бутове, фактически, их просто отгоняли подальше от «пятого кольца». Смеркалось, люди были измучены долгим переходом, растеряны, раздавлены встречей, посему безропотно отправились по указанным адресам. По дороге встретилась стройка, но увы, большая часть квартир, как имеющие крышу, так и не имеющие еще, оказались давно заняты теми, кто прибыл на прошлой неделе или раньше, еще в августе. Некоторые стали останавливаться в парках, имевшие машину, превращали ее в передвижной дом. Все прочие же двинулись к храмовому комплексу и к СИЗО. Тетерев качал головой, жалея, что прорыва не случилось, и уповал лишь на быстро портящуюся погоду, способную растревожить беженцев, не желавших жить под открытым небом – ведь мало у кого с собой припасены палатки.

Команда единогласно приняла решение возвращаться в СИЗО, парадокс, но именно там, в прежнем месте лишения свободы, они могли чувствовать себя в безопасности.

– Все возвращается на круги своя. Все реки текут в море, но море не переполняется – к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Вот уж не думал, что эту цитату из Екклесиаста придется прочувствовать на себе столь точно. Кстати, мы как раз в нашем же блоке и разместились, только этаж не тот. А то для полной картины не хватало и прежней камеры.

– Эта удобная, – заверила его Настя. Впятером они отвоевали четырехместный «номер» и более никого не впускали, хотя в иные камеры набивалось по восемь человек. – Я тут ночевала, когда Егора…. Тут водопровод работает нормально.

– Вот вернулись, чтобы почувствовать радость и удовольствие от прежнего места, усмешка судьбы, – продолжил Тетерев и неожиданно спросил: – Ася, тебе не надоели мои избитые истины? – она покачала головой. – А то статус обязывает глаголать о вечных ценностях «пряникам».

Компания засмеялась. Нервная обстановка, вызванная возвращением, да еще в компании с дамой, немного развеялась. Тетерев забрался на верхнюю полку, ту, что под ним, оставили за Настей. Остальные кинули кости – Вано выпало спать на полу. Наутро, оставив одного сторожить камеру, чтоб не взяли штурмом, подельники выбрались в район. Бродили долго, погода потихоньку испортилась, дул свежий ветер с запада, забиравшийся под одежду неприятным холодком. Свинцовые тучи, набитые влагой, еле ползли, казалось, коснись они крыш, и прольется дождь.

Народу за ночь прибавилось. Эти, новые беженцы, бродили неприкаянно, выбирая себе место, натыкаясь на точно таких же, неведомо как перекантовавшихся ночь, и собираясь группами, пытались обсудить сложившуюся ситуацию. Иной раз шли к блокпосту, откуда их немедля прогоняли. В Бутове давно не было официальной власти, вся она перебралась в Москву, так что раздражение, отчаяние, гнев и боль остались на долю милиции и армии.

Как ни странно, зомби в самом районе было еще немного, они почему-то не спешили к почти неприкрытому людскому скопищу. Так что стрельба по ночам иной раз была столь незначительной и короткой, что жители, привыкшие к канонаде жаловались на бездеятельность войск. Настя слышала разговор двух товарок, одна рассказывала подруге, что ребенок ее за последний месяц так привык к стрельбе по ночам, что уже не может нормально заснуть, приходиться прокручивать заблаговременно сделанную запись, только так его можно успокоить.

– Даже не знаю, как потом его отучать. Ну, когда все кончится, – в конце сказала она. Товарка махнула рукой.

– Ты думаешь, все это кончится?

– Кончится. Я только боюсь, что… – и обе замолчали на полуслове.  Разговорами о конце их не напугать было, но частые думы на эту тему приводили к печальным заключениям. Тем более, в последнее время, когда Москва резко сократила подачу газа в дома и понизила отпускаемое Бутову норму электричества. Хорошо, что сотовая связь, телевидение и прочие средства коммуникации и информации работали почти без сбоев, иначе народного гнева, даже при наличии пяти тысяч защитников правопорядка и вояк, избежать невозможно было.

Вчера вместе с беженцами из Чехова, вернулось и часть армии, сегодня еще две роты, по слухам, бои за город еще велись, но вяло и неохотно, к тому же, авиация, поддерживающая войска в начале сражения, прекратила вылеты – дефицит авиационного керосина. Настя пыталась найти того солдатика, что дважды дарил ей букеты астр, но нет, его рота еще билась за Чехов. Какие-то знакомые этого парня предложили ей не кобениться – за магазин к «Вальтеру», но она только покачала головой и вышла. Странно, но теперь в часть попасть мог любой человек, часовые отсутствовали. Равно как и уйти из части. Она поежилась, даже не став спрашивать о причинах – по сути, и так понятно, что происходит. Подошедший Тетерев поинтересовался, успехами под Чеховым, но его послали, он мрачно покачал головой.

– Кажется, просто сбежали, – подвел он итог.

В воздухе витал этот морозец, потрескивая своим морозным электричеством, сгущался едва не с каждым часом, напряжение чувствовалось, пока никак не высвобождаемое – люди просто бродили по району, оказавшиеся внезапно запертыми в нем, не знали куда себя деть, и потому еще, что надежда продолжала тлеть, растерянно поглядывали на кордоны и блокпосты.

Ни больниц, ни скорой, ни поликлиник, остановились предприятия, за исключением железнодорожной станции и автовокзала – они работали на прием продуктов питания из Москвы, через область практически ничего не проходило. Не могло или уже неоткуда – никто не знал. Официальная информация отсутствовала и это тревожило куда больше. Молчание властей всегда пугало простой народ, подозревавший в нем отражение худшего. Ведь любое слово, пусть самое горькое, вселяло надежду, но сейчас надежда стремительно таяла. Тучи сгущались, в прямом и переносном смысле, опускаясь все ниже и ниже. К вечеру закапал долгожданный мелкий дождь, падавший с темного гранитного неба сквозь ледяной ветер на поколотый гусеницами асфальт.

Настя увидела небольшую церковку неподалеку от Варшавского шоссе, прямо у кладбища, попросилась зайти. Как раз вскорости выходило время вечерней молитвы. Тетерев пожал плечами.

– Я не верующий, так что… хотя, нет, зайду, – и первый стал пропихиваться к воротам, пока еще закрытым. Народ молча, как-то беспомощно стоял подле запертой калитки, ожидая, что церковь откроют и впустят внутрь страждущих. Заметно потемнело, солнце, давно исчезнувшее в наступающей тьме облаков, все ближе и ближе склонялось к горизонту.

Наконец, около восьми, пришел священник. Быстро открыл калитку, снял замок в церкви, все делая молча, не оглядываясь на собравшихся, так же молча следящих за каждым его движением, и войдя, жестом пригласил внутрь. Он спешил, наверно, и вечерня получится короткой. Но Насте не важна была проповедь, она жаждала прикоснуться к чему-то незыблемому, неизменному, что и в нынешнее тяжкое время дало бы надежду и опору, обратившись спасительной соломинкой. Войти в лоно тысячелетней традиции, дабы обрести и сохранить в себе ее часть; прежде она редко бывала в церквах, только когда накатывало. Когда не оставалось никаких сил, и неотложно  требовалась помощь свыше. Хоть режь требовалась – ведь на другую рассчитывать было сложно. Особенно теперь, когда она потеряла и Егора, и себя в глухом, молчащем районе, перед самой грозой, медленно наползавшей с юга. И ничего не могла поделать, ни к кому прислониться, ни у кого попросить помощи. Только у Него, если Он услышит и соблаговолит сойти до ее просьб – молитв Настя не знала. Просто стояла и шептала в уголке, чего бы она хотела от Него, чего бы могла дать взамен. Иногда соглашение удавалось, иной раз нет, когда двери церкви открылись, и священник торопливо вошел внутрь, Настя очень надеялась, что хоть на сей раз удастся. И она не встретит молчание, как на квартире, превращенной в храм, в Рязани. Надежда была маленькой, но очень живучей, даже когда она вошла внутрь и не обнаружила образов на стенах деревянной церквушки и разбитый иконостас предстал ее взору, она надеялась. Ведь это же святое место, ведь не просто же так его открыли. Быть может, для нее….

Священник неловко извинился, вошел в алтарное помещение, на какое-то время скрывшись из глаз. А через минуту Настя услышала, как входная дверь бухнула, запираемая снаружи. Почему-то она успокоилась, решив, так лучше, так безопасней, так не пройдут те, кто раз проходил в церковь, давно, но мог повторить еще раз. Собравшиеся молчали, даже дети, смежившие очи на руках матерей, стихли. Церковь погрузилась в молчание, всякое перешептывание немедленно тонуло в этой напряженной тиши. Все ждали появления священника. Ждали немо глядя на развороченный алтарь. Ждали.

90.

– Как это могло случиться? – в сотый раз спрашивал я следователя, не слушая его речей. Температура медленно ползла вниз, над столицей только что прошел фронт, мелким дождиком, холодной моросью пытаясь освежить город. Я хотел поехать на место… но не смог. Слишком быстро, слишком похоже. Когда я услышал о ее смерти, когда мне позвонили, я сказал именно эти слова. И затем уже начал спрашивать, где и когда. Кажется, я еще крикнул, в трубку, почему она так поступила со мной, сам не понимая, что говорю, или мне показалось, что я кричал? Сейчас уже не вспомнить. Словно часть жизни отрезали, оставив мне малюсенький кончик прошлого. В очередной раз. После Милены. Нет, снова это сравнение, как же Валерия ненавидела его, скажу просто – снова.

Я пытался плакать, а затем, немного успокоившись, поехал на встречу со следователем. Машин в городе прибавилось, я ехал в плотном потоке, пытаясь не думать, ни на чем не сосредотачиваться. И в итоге проскочил дом. Быстро перестроиться не получилось, пришлось возвращаться кружным путем – зачем я вспоминаю все эти подробности? Сам не могу понять, может просто потому, чтобы они заслонили, хоть как-то загородили мелочными своими зацепками самое главное. И ведь не поехал, боясь увидеть не изувеченное тело, нет, странно, я никогда не боялся вида изуродованных тел, хоть в прозекторской работай, насмотрелся по журналистской практике, да и в фильмах, хотя нет, фильм это всего лишь иллюзия, потому и начал их смотреть, чтобы перебить запах умирающей плоти; тогда, десять лет назад, мне казалось, ужас выбьет ужас, только сейчас понял, как ошибался. Вот и не поехал – потому как боялся, дико боялся увидеть на месте Валерии Милену. Будто бы она все еще жива. Будто бы… для меня она и вправду была жива.