Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 73 страниц)

К ночи к мысу Грозный подошли ракетные корабли и открыли стрельбу по квадратам, указанным разведкой. Вскоре к ним присоединился и четыре эсминца, прежде зачищавших пути и дороги таким незамысловатым способом к западу от мыса Золотой рог, вплоть от самой корейской границы. По ходу обстрела один из катеров был потоплен ракетным залпом, выпущенным с эсминца, еще несколько ракет не долетели до цели, упав в жилых кварталах, только по самым предварительным подсчетам погибли или обратились больше сотни ни в чем не повинных жителей. В районе Первой речки, где и разорвались, снося здания, ракеты, началась настоящая паника. А после того, как, совершая очередной маневр, в воду рухнул корабельный вертолет, обстрелы на время пришлось прекратить. Выяснилось: впереди, прямо за кольцом мертвецов, планомерно осаждавших город Артем и сам аэропорт, находящийся всего в нескольких километрах, к Владивостоку двигаются беженцы, судя по всему со стороны Китая. Крайнев дал распоряжение детально изучить колонну, попытаться отсечь их от сопровождающей массы зомби. А через полчаса, изучая распечатки, полученные воздушной разведкой, немедля приказал отправить десант. Еще через час, выслушав очередное донесение, созвонился с президентом. Дзюба был на месте, последнее время он уже не выбирался из кабинета. Снял трубку, севшим от напряжения голосом спросил, что происходит на сей раз.

– Взяли в плен несколько китайских пограничников, – довольно бодро, несмотря на дрожь в пальцах, ответил Крайнев. – Следует готовиться к худшему. Звоните японскому премьеру, возможно, потребуется помощь.

– Я не понимаю…. Взяли в плен? Зачем еще?

– В сторону Артема движется колонна китайских беженцев до сотни тысяч человек, большая часть, это воины народной освободительной армии и члены их семей. С четырнадцатого числа, считайте, больше недели, граница стоит открытой, – именно в это время они получили приказ отвести от столицы массу мертвецов, задействовав себя и своих родных как манок. И они отводят, по меньшей мере порядка десяти миллионов. Поначалу транспортом, теперь вот пешком, бензин кончился, – зачем-то уточнил Крайнев, жмурясь от усталости, и пытаясь хоть как-то оживить севшее за день зрение.

– Сто тысяч, – голова соображала плохо и у Лаврентия, он помассировал виски, потянулся за фляжкой с коньяком, потер лоб. – И за ними армия мертвых. Значит, Марков решил отыграться, – веко задергалось, нервное напряжение последних дней, только нараставшее час от часу, начинало ломать стальной организм Дзюбы. – Значит, это он, сволота, потребовал погнать сюда мертвяков. Это его месть, я сразу понял, я как чувствовал, просто так он не улетит.

– Лаврентий Анатольевич, дело не в Маркове, а в приказе командования китайской….

– Все это было согласовано. Ну да, конечно, Пекин. Отвести орды. Да смешно. Вы сами говорили, что у них под Шанхаем около сотни миллионов стоит, и город падет за часы, если уже не пал. Что весь юг превращен в пустыню, что армия не то, что не справляется, попросту разбегается напрочь от этих мертвяков. А вы вдруг, спасти Пекин. Чушь! Это месть этой мрази, и ничего больше.

– Лаврентий…

– Я сказал! Нам этого количества за глаза хватит. Ведь и свои есть и уже паника в городе началась, над Луговой зарево. Уже мародерствуют.

Крайнев понял, что разговаривать дальше бесполезно. Просто сказал:

– На борт мы их брать не будем. Это мое решение.

– Вы о китайцах? – после паузы спросил Дзюба. Но трубка уже молчала. В воздухе повисла знакомая уже мертвенная тишина. Лаврентий встряхнулся, подошел к окну. Площадь перед зданием Администрации пустовала, лишь решетки, огородившие ее, плакатами извещали, что никаких мероприятий на ней проводиться не должно. Ни охраны, ни милиции. Все ушли на север, сдерживать армаду.

Сколько минут прошло, он не знал. Услышал только свист, пронзительный свист, прорвавшийся сквозь стеклопакет, перешедший в басовитое гудение. А затем глухой удар, где-то далеко-далеко. Кажется, за краем горизонта. И в то же время так близко, рукой подать. Затем еще один. Он повернулся в сторону горящей Луговой. Наверное, даже пожарные сняты по тревоге. Город обезлюдел, некому ни тушить, ни предотвращать. Он словно бы остался один в этом нагромождении бетонных коробок.

Через несколько часов вокруг северных районов Владивостока земля предстала выжженной и перепаханной пустыней. Живые и мертвые, все исчезли в огненном смерче, пришедшем с воды. Черная мгла ночи впитала в себя тошные запахи горелого мяса и смешала их с обожженной землей. И понесла куда-то на север, дальше, прочь от агонизирующего города.

К утру аэропорт, державшийся из последних сил, лишенный двух полос, из-за столкновения бомбардировщиков, и неудачного приземления истребителя, охваченный пожарами, все-таки был оставлен. Следом, эвакуирован и Артем, между которым в сторону Владивостока протянулись километры безбрежной пустыни. Пейзажи Марса представали перед спасавшимися от нашествия людьми, с ужасом пробиравшимися по бездорожью, овеваемому пыльными сухими ветрами, оглядывающимися по сторонам и не верящими, что через час-другой они доберутся до столицы, до живых.

Их едва не встретили огнем, измученные беспрестанной ночной канонадой бойцы. Часть, по приказу Ткаченко, вынуждена была ночь прочесывать обезлюдевший, сокрывшийся сам в себе город,  в поисках мародеров, разграбивших и сжегших продовольственные склады на Луговой. Пойманных за руку, а иной раз просто подозрительных расстреливали немедля, без суда и следствия, без лишних вопросов. Пропустив в город последних беженцев, они наглухо закупорили все дороги, все тропы, насколько это было возможно. Часть лесопарка в районе Улисса была попросту сожжена. Десантники вылавливали из воды или расстреливали с патрульных катеров и шлюпок, подплывавших к берегу мертвецов, кто знает, китайцев, корейцев, японцев, русских, стреляли по всем, кто не кричал по приближении, а иногда и просто по всем.

Крайнев, вернувшийся ночью из Комсомольска-на-Амуре, на заседании Совбеза поднял вопрос о немедленной эвакуации населения в Японию. Дзюба сопротивлялся, но большинство оказалось против него, чтобы не оказаться в проигрыше, он согласился переговорить с премьер-министром Японии. Правда, дозвониться не мог все утро.

Вместо этого Лаврентию позвонил Тикусемо. Как выяснилось, уже из Осаки. С огорчением сообщил, что вышедший конвой, вынужден, из-за сложной обстановки в вашей стране повернуть назад. На вопрос, когда, Акио-сан, немного поколебавшись, ответил, около десяти часов назад. Дзюба в истерике разбил телефон о стену, и взяв себя в руки, приказал командующему Тихоокеанского флота немедля отправить в погоню все самое быстроходное, что у него есть, и захватить конвой в плен, при сопротивлении уничтожать без предупреждения. Не без внутреннего удовольствия, заметного даже в дрожании голоса, командующий ответил немедленным согласием, к слову сообщив, что патрульные катера докладывали ему о вхождении в территориальные воды конвоя, его ждали как раз к этому часу, но потоптавшись на месте, он решил идти обратно.

Конвой был пойман к концу дня. Даже обстрела не понадобилось, с триумфом с борта захваченного сторожевика об этом успехе сообщил сам заместитель командующего, лично возглавивший операцию. Ответ японской стороны последовал незамедлительно: премьер позвонил Дзюбе и напомнил о соглашении, в ответ получил порцию ядреных выражений и брошенную трубку, что могло означать только одно – никаких переговоров не будет, а вот пристанище, о котором они так и не договорились, Дзюба подберет себе сам и с помощью всех имеющихся у него сил и средств; в этот час, когда в порту на набережные поднимались мертвые, в районе Заря не стихала канонада, а по всему городу начались грабежи, убийства, изнасилования, прекратить которые милиция и внутренние войска оказались не в состоянии, Дзюба уже перестал сомневался, что им все-таки придется перебраться на новое место жительства. И кажется, это вопрос не дней – часов.

Захваченный конвой для этой цели пригодился как нельзя кстати, сухогрузы заполонили беженцы, устраивавшиеся на палубе как придется. Все имеющиеся на плаву прогулочные катера, яхты, барки, все, что было способно пересечь Японское море, эти семьсот километров пути, все пошло в ход. Дзюба, дабы избежать излишних трений с ВМФ соседнего государства, приказал отправляться на Хоккайдо, в район городка Кумаиси. Насколько было известно, Хоккайдо по-прежнему оставался сравнительно пустынным, а значит, безопасным островом, вопрос, оставшийся без ответа, а куда последуют орды мертвяков, когда город будет сдан, а корабли уйдут в море, остался без ответа. Никто не хотел думать, что новых Робинзонов продолжат преследовать те же ненасытные скопища, которым воистину море по колено.

Вместе с флотилией отправились два ракетных крейсера освободившиеся от обстрела Находки, и атомный подводный крейсер проекта 667, так же, насколько возможно, забитые беженцами, а потому не погружающиеся даже на перископную глубину. После того, как первые корабли отошли, стало ясно, что на двести тысяч оставшихся человек никакого транспорта не хватит. Хорошо, волнения на море в ближайшее время не ожидалось, и эти семьсот километров, будут преодолены, самое большее, за двое суток.

Около пяти дня поступило первое тревожное сообщение – флотилия едва покинув территориальные воды, немедля натолкнулась на заградительные отряды сторожевых кораблей империи. На просьбы о помощи сторожевики молчали, не пропуская флот, все это продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешались японские подлодки.

Зайдя с глубины они ударили по сухогрузам, два из них загорелись и в течении получаса затонули, поднять на борт удалось очень немногих, сторожевики открыли шквальный огонь из крупнокалиберных пулеметов, подойдя к флотилии практически вплотную. На военных судах Дальневосточной республики не сразу сообразили, почему были атакованы именно беззащитные суда, перевозившие только беженцев, пока не поняли – чем меньше будет таких судов, тем меньше вероятность вторжения новых совсем уж нежелательных ртов из отвергнутой республики. После короткого боя, когда японский флот потерял субмарину, а Тихоокеанский – ракетный крейсер и еще три сухогруза, Крайнев, взяв на себя командование операцией, и буквально оттащив от микрофона Дзюбу,  приказал немедленно отступать, не ввязываясь в дальнейшие сражения. Но и в порты не заходить, оставаться в своих территориальных водах, ожидая подмоги. Следующим распоряжением было послать все имеющиеся силы, кроме нескольких катеров, по-прежнему стерегущих зомби на подступах к столице, на прорыв. Так же на помощь отправились практически все суда из Советской гавани, оставив Николаевск-на-Амуре. Остальные ждали беженцев из Комсомольска-на-Амуре, а некоторые просто не подчинились приказу, по-прежнему упорно уповая на Маркова.

Против выдвинутых в Японское море Дальневосточной республикой тридцати подлодок, в том числе трех атомных крейсеров, а так же трех эсминцев, десяти больших и малых противолодочных кораблей, ракетного крейсера «Адмирал Лазарев», десяти ракетных кораблей и катеров, Япония бросила весь свой резерв: пятьдесят эсминцев, двадцать субмарин, все четыре фрегата, и даже десантные корабли и патрульные катера в том числе на подводных крыльях.

Рандеву состоялось вечером двадцать пятого сентября в семнадцать часов двадцать пять минут по местному времени. Корабли медленно сближались, маневрировали, каждая сторона чего-то выгадывала, ждала оплошности противника. Япония подтянула штурмовые бомбардировщики, едва они появились над водной гладью, с ревом, визгом и воем ракеты вырвались из шахт, сорвались с направляющих, взбив затихший воздух турбулентными завихрениями, устремились друг навстречу другу.

Дзюба наблюдал за войной с палубы одного из эсминцев, вместе с ним была и Надежда. И вера в мощь своего флота, пусть и обескровленного Марковым, пусть разодранного на части, но еще готового постоять и за себя и прорубить врата к спасению. Президент поспешил отправиться на войну, посчитав, что раз уж Крайнев остался в столице, здесь, на передовой, ему самое место. Когда корабли доберутся до Хоккайдо, он уже эту территорию провозгласит terra nostra для тех, кто потянется следом и будет прибывать, уверенный, что здесь обретет долгожданный покой.

Если только не думать о зомби. Если заставить и себя и других позабыть о преследующем их кошмаре. Вот и сейчас, он поморщился, подумав об оставленном Владивостоке, об отступавших с позиций, пробиравшихся к Улиссу, к портам, чтобы погрузиться в оставшиеся корабли, или со страстной жаждою, смешанной напополам с отчаянием, ждать их возвращения, через трое суток, в самом лучшем случае. А эти сутки ведь надо было как-то пережить. С ними, с бойцами, решившимися остаться, был и Крайнев, не пожелавший бежать в неизвестность. Это придавало решимости, не только защитникам города, всем его жителям, хотя к настоящему моменту все оставшиеся стали на защиту, просто потому, что старики, женщины и дети были отправлены, к островам, через глубокое синее море, через бездну.

И когда последние корабли покинули пристани, Крайнев отдал приказ занять круговую оборону и беречь патроны. На всякий случай системы береговой ПВО взяли в прицел лазурь неба. Его спрашивали почему не воду, он хмыкал и просил немного подождать.

Это прежде морские сражения продолжались долгие часы, переходящие в сутки шквальных атак штурмовиков, грохота орудий и пулеметной трескотни. Войн, подобных этой, еще не случалось в истории. Здесь и сейчас сошлись насмерть две державы, не уступавшие друг другу ни в чем, не желающие отступать и не могущие физически мириться с поражением. А потому война между ними началась и закончилась за двадцать минут. Ракеты достигли своей цели, топя корабли, торпеды пронизав толщу вод, воткнулись в субмарины, разрывая корпуса, унося людские жизни на дно морское, превращая их в кладбища – из которых немедля восстали мертвые, и поднялись на поверхность морской пучины. И когда они поднялись японский флот оказался изничтожен, а от Тихоокеанского оставалось меньше половины. Тогда за дело взялись подоспевшие штурмовики и бомбардировщики. Флот давно уже лишился воздушной поддержки, потому ту сотню, что пронеслась огненным смерчем над ним встретила лишь корабельная авиация, немедленно стертая с небесного полотнища. Японские самолеты, не останавливаясь, рванулись к Владивостоку, намереваясь сбросить основной груз именно там, но неожиданно наткнулись на пусть немногочисленные, но больно жалящие системы ПВО, приведенные Крайневым в боевую готовность. Лишь третий заход смял их. Оставшиеся самолеты, числом около двадцати, вернулись на свои базы, или не вернулись – в зависимости от того, хватило ли им топлива, и осталась ли у них полоса для посадки. Ведь все так быстро менялось, что на материке, что на островах.

Дзюба не успел заметить окончания этой скоротечной битвы. Первый же ракетный удар разнес рубку и все соседние помещения, в том числе и то, где находился президент со своей супругой. Эсминец дрогнул, но продолжил свое движение к цели, он еще какое-то время упорно защищался, пока не подлетели штурмовики, это уже был второй их заход на Тихоокеанский флот, и последним запасом ракет не вывели его из строя окончательно. Но все же он продолжал оставаться на плаву. И затонул лишь через восемь часов после окончания войны, лишенный связи и оружия, охваченный огнем, со множеством пробоин, спастись с него удалось лишь двадцати человекам. Их подобрал подошедший к месту трагедии ракетный катер, заполненный беженцами. Почтив память первого президента Дальневосточной республики минутой молчания, экипаж и пассажиры катера двинулись в свой долгий путь на Хоккайдо.

102.

Милена права, отныне и присно я один. Теперь уже до конца, не знаю, сколько осталось, сколько наметил Он и сколько отвоевали мы сами. Если Он еще вмешивается в судьбы людские, и, если вмешивается, то только ли таким образом.

Никогда не был религиозным, никогда не был верующим, но когда зазвонил телефон, и я услышал, и, враз охрипшим голосом попросил повторить, ибо новость не вмещалась в голове, и получил ответ, первой странной мыслишкой оказалась одна – о Милене. О ее связи со Всевышним, что именно он навеял тот сон, который она, торопясь, перебивая сама себя, рассказывала мне, перед уходом. Я так спешил в тот день, хотелось сказать, чтобы она выкинула всю это дурь из головы, что это блажь, что она… но в ту ночь она предстала мне совсем другой, слова застряли в горле, я не смог ничего выдавить из себя, кроме тех слов прощания, что и сейчас со мной. А Милена… она будто оказалась в сговоре с Ним. Будто Он решил мне отомстить, свести счеты, мелко и подло, как делал это всегда, как описывает это самая жуткая из всех книг, долженствующая напрочь отбивать охоту поклоняться этому инфантильному подонку  – библия.

Я взял себя в руки, выгнал бесполезные мысли из головы, осталась только Милена, прижимающаяся к косяку двери и рассказывающая свой сон. А потом исчезла и она. Пустота вошла в меня, пожрала изнутри, оставив лишь оболочку. И выплюнула ее.

До вечера я просидел, подле телефона, практически без движений. Не хотелось ничего, ничего и не чувствовалось. Я ждал, что буду рыдать, лезть на стены, разобью что-нибудь, наконец, запрыгну в «Фаэтон» и помчусь к разоренной Барвихе. Но ничего не случилось. Я сидел и сидел, бессмысленный, нечувствительный, уподобившись изваянию. Сидел, невесть чего ожидая, но так ничего и не дождался. И телефон не зазвонил, наверное, все всё поняли и решили сегодня не беспокоить. А перед сном я не принял и снотворного, лег и едва закрыл глаза, уснул как убитый, лучше, чем убитый, не видя ни снов, не преследуемый мыслями, провалившись в ту самую пустоту, что образовалась внутри. И с первыми лучами солнца, а это около четверти восьмого, поднялся и, пребывая все в том же безмыслии, поехал на работу.

Денис Андреевич уже появился в рабочем кабинете, он вышел еще вчера и тотчас созвал заседание Совбеза, продлившийся около четырех часов, то есть, совершенно как в прежние времена. Впрочем, новость я проглотил, не сказав в ответ ничего, я все еще был рассеян и пуст. Передо мной лежала папка входящих, изрядная, в связи с долгожданным появлением президента, я смотрел на нее и никак не мог совладать с собою, чтобы приступить к разбору. Затем, когда первая дюжина документов была просмотрена, разобрана и отложена в сторону, меня пригласил президент.

– Мои соболезнования, Артем, – глухо сказал он. Я медленно кивнул в ответ и только затем взглянул на Дениса Андреевича. Лицо его было серым, как застиранная сорочка, плохо выбритым, волосы взъерошены на затылке упрямой завитушкой, глаза запали и потемнели, виски казались желтыми. Денис Андреевич прикрыл окна плотными занавесями, хотя в этот час солнце еще не проникло внутрь. – Садитесь.

Я присел, как-то не соображая, что занял как раз президентское место, впрочем, он тоже не обратил на это внимания, сев напротив – все было почти как в прошлый раз, когда вся эта история только начиналась, и мир еще жил своими законами, не подозревая, что случится с ним за истекшие почти два месяца, что от него останется за это время.

Некоторое время мы молчали, Денис Андреевич машинально поправлял ворот рубашки, галстук он не надел, впрочем, я тоже.

– Мои соболезнования, Артем, – тихо  повторил он. Я медленно кивнул в ответ. – Терпите, ничего не поделаешь, стисните зубы на несколько месяцев и миритесь.  С собой, с мамой, с миром. Тяжело, но ничего другого не придумано. По себе знаю… – он не смог выдавить последние слова, комом застрявшие в горле.

– Спасибо, Денис Андреевич…

Мы снова замолчали. На сей раз надолго.

– Вы уже занялись входящими? – наконец, спросил он. Я кивнул. – У меня вчера была неприятная беседа с Виктором Васильевичем по поводу молодежных формирований «Московской Руси», учрежденной Кириллом. Большая часть занимается разборками с национальными диаспорами, те в ответ натравливают милицию …. В воскресенье кольцо вокруг Москвы стало непрошибаемым, сдали Солнцево и Куркино. Не представляю, как из всего этого выкарабкаемся, – он помолчал. И как-то абстрактно добавил: – Чем они все думают, когда друг на друга с ножами? Будто мертвых нет и не будет.

– Все надеются на «пятое кольцо», – заметил я, невольно втягиваясь в разговор. Денис Андреевич сумел растормошить меня, голова заработала. – Я смотрел подборку за сегодня, прорывов не было.

– Зато вчера случилось несколько. Спальные районы, по сообщению Яковлева, тихий ужас. Он там побывал сегодня утром. После чего предложил усилить укрепление красной внутренней зоны, а на время с десяти вечера до шести утра просто перекрывать Садовое кольцо.

– Это практически единственный нормальный объезд центра, не считая Третьего транспортного кольца, конечно.

– В красную зону, это еще покойный мэр предлагал, мы перебросим в самое ближайшее время весь чиновничий аппарат. Далеко ехать не надо, и надежная охрана. Артем, вы-то как раз попадаете, ведь недалеко живете. А Юрий Семенович, к примеру, мотается по Кутузовскому каждый день. Город и так задыхается, мы не можем еще нагнетать обстановку.

Я думал, он скажет другое. Почему-то показалось, вспомнит из-за чего ушел в добровольное заточение на неделю, а президент, всякий раз, когда казалось, сама тема выводит его на Владивосток, либо замолкал, либо переводил на что-то другое, вроде бы насущное, но не того свойства, что ли.

– Когда начнется великое переселение аппарата?

– Напрасно вы ерничаете, Артем… – он вздохнул, решив, что со мной сегодня говорить надо аккуратней. – Завтра утром перевезем весь Серебряный бор вплоть до Карамышевской набережной, Сосновку и ряд других поселков на западе. Послезавтра начнется выезд с Осенней улицы, Рублевского и Минского шоссе, с Лосиного острова, с Мосфильмовской улицы и Университетского проспекта. К пятнице планируем закончить. Ведь в центре почти все гостиницы пустуют.

– Как будто заранее предусмотрели. Да мощный будет drang nach osten, – Денис Андреевич поморщился, но промолчал. – Первое время вам автомобилисты спасибо скажут преогромное. А потом бензин кончится. Вот тогда, – покусывая губы добавил я, – перегораживайте Садовое хоть КПП, хоть просто границу тяните.

– Артем… – медленно произнес ошарашенный президент.

– Извините. Сорвалось…

– Вам бояться нечего, вы же внутри красной зоны все равно, – неожиданно мне вспомнилась госпожа Паупер, она говорила тоже самое, так давно, казалось, вечность прошла с того нашего разговора. Еще и Милена была жива и прекрасна в своих безумствах и сама Юлия Марковна руководила олимпийской стройкой в Сочи. А теперь ни Сочи, ни ее, ни Милены. Никого. Лишь мы жмемся в кабинете, два последних человека на земле, ожидающих, что в любой момент двустворчатые двери распахнутся, внутрь вломится толпа жаждущих причастить бесконечной смертью, и нам останется, вжавшись в дубовые панели за креслом, ожидать неминуемого.

– Вообще-то есть еще и обслуга. Народ, так сказать. Он выходит на улицу, покупает еду, товары, может и подхватить и занести. А поскольку ключи от всех дверей у народа, даже мертвый вспомнит, как попасть в любую дверь, пока выключен свет и все в своих постелях.

Странно, я произнес это, даже не почувствовав того, что сказал, а вот Денис Андреевич явственно вздрогнул всем телом. Пробормотал что-то под нос об усилении ответственности и безопасности, про то, что «правильную тему подняли, Артем, спасибо, про народ-то мы как-то не подумали» и немедля позвонил Пашкову, сообщив о «рацпредложении Торопца». Разговор длился недолго, вместе со мной президент вышел из кабинета, отправляясь на встречу с премьером. Мне остро захотелось спросить, как же так получилось, что мы вот так запросто потеряли все и почти всех там, в хорошо охраняемых поселках. У президента не решился, не стал беспокоить и премьера. За вопросом отправился к Нефедову. Он сыскался нескоро, он утром делал доклад на заседании  узкого состава, а потом словно испарился, вроде и был в здании правительства, но никто его не видел. Наконец, я обнаружил директора ФСБ в комнате отдыха министра иностранных дел, должность, ставшая никчемной неделю назад, но занимаемая до вчерашней ночи, когда и сам министр, как и моя мама…

Я осторожно поскребся в приоткрытую дверь и попросил разрешения войти и поговорить. Нефедов долго смотрел на меня, но затем кивнул.

– Палата с ума сходит, – зачем-то начал он. – Думцы устроили в своем здании косметический ремонт: замену люстр, дверей, ковровых дорожек, еще чего-то по мелочи. А сегодня же сами побоялись приходить, кому-то якобы привиделся мертвец, меняющий таблички на дверях. Потребовали от меня прошерстить здание…. Действительно, хоть бы там мертвец и появился, все проку больше, – и перебивая себя, спросил: – Так о чем вы?

Я объяснил. Нефедов указательным пальцем почесал переносицу, задумчиво оглядел комнату, небольшую метров пятнадцать, диван, два кресла, журнальный столик, шкаф с книгами, домашний кинотеатр с аккуратно разложенными дисками, большею частью релаксационными видами. Наконец, ответил:

– Вы хотите и там побывать, на месте? – внутренне содрогнувшись, понимая, что увижу в этом случае, я кивнул. Не одному, главное быть там не одному. Тогда куда легче. Владислав Георгиевич будто прочел мои мысли, хотя почему будто бы, кажется, они достаточно ясно читались на лице, потому ответил просто: – Лучше будет, если мы с вами туда поедем. Я просто покажу, вы всегда можете повернуть обратно.

– Да некуда поворачивать, – мне ясно представилась картина вчерашнего собственного сидения у телефона, пустой квартиры, она и прежде была пустой, но я не замечал этого, покуда не оказался выжран изнутри поразившим в самое сердце известием. С сердца и началось пожирание, а потом… потом я ничего и не чувствовал, нечем оказалось ощутить сковавшую члены боль бесконечной потери, последней из возможных и самой сильной из мыслимых. – Некуда.

Он кивнул в ответ. Сжал мне плечо.

– Кто еще там остался? – хрипло спросил я, пытаясь отогнать мучительные видения, нежданно ворвавшиеся в мозг.

– Многие. ФСО взбунтовалась… ладно, теперь все равно, – и совершенно неожиданно, хотя и понятно, почему, продолжил: – Родители Марии Александровны так же обратились. Атака оказалась одновременной на оба города. Что подтверждало мою теорию, помните, я говорил… да что проку, – резко парировал он себе.

– А что Мария Александровна, она как?

– Пока не в курсе, я не посмел сказать. Связь с Питером прервана, надеюсь временно. Мы все на что-то надеемся, теперь только это и осталось, – и в ответ на мой немой вопрос, резко встряхнувшись, ответил: – С ней ничего не случилось. Она выехала в Москву за несколько дней до происшедшего. Можете обвинить меня, я уговорил.

– Вы не могли знать, – безвольно ответил я, скорее, себе, нежели ему.

– Подозревал, если хотите.

– А сейчас…

– Сейчас она с ним. С позавчера, –  Я кивнул: так вот почему Денис Андреевич покинул свое заточение и стремительно вернулся в дела, к окружению, словно утопающий, схватился за последнюю соломинку, и вырвался из плена вод. Вцепился, пытаясь не отпустить снова, такую маленькую, казалось, совсем беспомощную. Но державшую его все прежние годы. И только после смерти дочери, чудовищного удара для обоих, винящих в нем каждый свою половину, соломинка стала выскальзывать из рук. Последний раз, как я понимал, едва не ушла совсем, но все же вернулась. Возможно, не совсем ради него самого…

– И довольно об этом, – он неожиданно поднялся и вышел из комнаты отдыха. В дверях остановился, будто что-то позабыв, взглянул на меня, бездвижно сидящего в кресле. – Я вам позвоню… тогда, – прибавил Нефедов, прежде чем уйти окончательно. Я кивнул, именно тогда, как за ним закрылась дверь. И снова провалился в пустое сидение, на сей раз в чужом кабинете, непонятно чего ожидая. Спохватился, только когда прошло часа два с момента нашего разговора. И поехал обратно.

Следующие дни прошли в делах, слава богу, что в делах, возвращаться рано домой было выше моих сил, равно как и выше оных оставаться там надолго. Но и скрасить одиночество кем-то со стороны не мог, не хватало сил; внутренняя опустошенность проникла в каждый член моего тела и напрочь лишила его побудительных мотивов.

Прежде от измен меня ограждала Милена. Войдя в мое сердце, тем утром, она уже не покидала его. До сих пор, пока пустота не выгрызла меня изнутри; только тогда Милена ушла, выполнив свою миссию, или просто посчитав меня законченным, как ни жаждал я появления своей единственной, Милена, подобно Валерии Мессалине, lassata viris necdum satiata recessit , неудовлетворенная как и всегда.

Впрочем, снов я больше не видел: стал выключаться на ночь, как робот на подзарядку. И восемь часов сна словно выгрызались из жизни за ненадобностью. Потом вставал, делал дела, возвращался, и отсоединялся до следующего утра, когда ежедневные занятия поглощали меня настолько, чтобы я думал лишь о них.

Наконец, утром, это уже было воскресенье, позвонил Нефедов, напомнив о моей просьбе и заставив сердце отчаянно заколотиться. Я сам удивился реакции, казалось, ее уже не осталось, не должно оставаться. Но кивнул, почти блаженно почувствовав страх перед неизбежным.

Мы выехали около полудня, Владислав Георгиевич ранее не мог, да и я оказался по счастью загружен все утро. После доклада президенту, я отправился к нему. Отправились на четырех машинах, – два БМП присоединились к нам у самой границы «пятого кольца». До этого из ворот Спасской башни выехали два бронированных внедорожника БМВ. На Садовом нас уже встретил готовый блокпост, само кольцо пока действовало, но судя по скудному потоку, идущему по внешней стороне, это ненадолго.

Когда мы проезжали по Рублевскому шоссе, я не мог не обратить внимания на сосредоточения воинских частей возле покинутых коттеджей, я спросил Владислава Григорьевича, остались ли еще не успевшие перебраться в красную зону горемыки, он покачал головой.

– Значит, от чумазых стерегут, – ядовито заметил я; Нефедов, усмехнувшись, кивнул в ответ.

На развязке МКАД и Рублево-Успенского расположилось особо мощное охранение. Полдюжины БМП, три БТРа, я не удивился, увидев здесь и установку залпового огня, жадно нацелившуюся в белесую от перистых облаков лазурь неба. Лесок, прежде уютно располагавшийся сразу за кольцевой, и так частично вырубленный при создании кольца, ныне был выжжен еще метров на двести вглубь, две тяжелых огнеметных установки «Буратино» медленно катились вдоль кольца с внешней стороны. Пахнуло гарью, даже во внедорожника, наполненный кондиционированным, избавленным от посторонних запахов, шумов и взоров, проник прогорклый тошный запах сгоревшей плоти.