Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 73 страниц)

– Спасибо, Тарас Михайлович. Пережить бы войну, а мир как-нибудь переживется сам. Будет что-то по Судаку, сообщите сами. Если Илларионов спросил, я убыл. На фронт.

Петренко кивнул, проводив Корнеева до комнаты. Командующий медленно сел на кровать, да так и лег, не раздеваясь, только ботинки снял. Через минуту он уже видел сны.

Когда сдался Судак, а это случилось около трех часов местного времени, Петренко хотел постучаться к нему с приятной новостью, но не решился. Командующий пятьдесят восьмой армии и так был уже трое суток на ногах, всем нужен хоть небольшой, но отдых. Петренко только позвонил  Илларионову. Тот поздравил обоих, сообщил о том, что доложит президенту, раз кампания пошла так удачно, обоих представят  к награде. А что пленных взято всего двадцать шесть человек… ну, значит, не судьба.

– Большие потери? – наконец, спросил он.

– Шестьдесят восемь безвозвратными, около четырехсот санитарными.

– А всего?

– Сто двадцать девять и семьсот семьдесят. Примерно треть из-за отказов техники. Очень жарко, моторы горят. Да и сама техника, изношена до крайности, вы же знаете.

– Знаю, но нам осталось совсем немного. Я полагаю, от силы неделя.

– Может больше. Я бы положил дней десять.

– Постарайтесь, я уже доложил о дате президенту, – Илларионов дал отбой, снова не простившись. Петренко вышел. А примерно в семнадцать по местному времени он вынужден был постучаться в комнату командующего.

– Извините, что беспокою, Владимир Алексеевич. Срочное дело.

– Взяли Судак?

– Судак сдался днем. Сейчас ведутся переговоры о сдаче Гурзуфа и Алушты. Скорее всего, до ночи они продержатся, но не более. Но я не об этом. Мне поступили известия из Керчи.

Корнеев резко поднялся.

– Что еще стряслось?

– Нападение на лагерь беженцев. Вы помните, службисты велели всем с полуострова определяться в лагерь в Глазовке. Они до сих пор возились, выясняли принадлежность. Там скопилось порядка десяти тысяч.

– Кто напал?

– Мертвые.

– Много?

– Видимо, да. Лагерь остался полностью без охраны, люди, кто мог разбежались. Сейчас на месте действуют те две роты, что остались в городе.

– Две роты? Был же батальон… – Корнеев вздохнул. – Не объясняйте. Немедленно перебросьте еще батальон из-под Феодосии. Когда было нападение?

– Этой ночью.

– А сообщили только сейчас?

– Службисты, видимо, пытались скрыть, но своими силами…

– Я поговорю с Нефедовым. Я… неужели он не в курсе? – Корнеев застегнул рубашку и стремительно вышел из комнаты, Петренко последовал за ним. – Все, начался второй этап войны. Как сердце чуяло. То мы с местными живыми рубились. Теперь пришло время биться за Крым с местными мертвыми. Едемте в Керчь.

И набросив на плечи пиджак, стал спускаться по лестнице.

67.

После долгого перерыва кладбище снова заполнилось живыми. Так непривычно, так странно это было, что Косой сперва не понял, кто бродит среди могил. Ранним утром ворота со скрипом отворились, на территорию вошли первые тени. Только по спецодежде Косой понял, с кем имеет дело. Работники кладбища, в привычных синих робах, бродили столь неуверенно, иной раз шарахаясь друг от друга, казалось, они ступили на чужую, враждебную территорию. В определенной степени так и было, ведь именно отсюда, да с других кладбищ и свалок пришла беда, которой не ждали, но о которой было снято бесчисленное множество фильмов, написано книг, создано игр, нарисовано комиксов. И эту нежданную беду люди хоть и сумели превозмочь, по крайней мере, в рамках города, но истребить страх перед местом ее зарождения еще не могли.

А потому первый день появления кладбищенских уборщиков ознаменовался лишь давкой у ворот, толкотней и постоянным беспокойством. Лишь на следующий день, когда вся та же группа прибыла в сопровождении двух позевывающих милиционеров при автоматах, она смогла заняться своими непосредственными обязанностями. Работники чистили дорожки, поминутно оглядываясь, убирали давно увядшие цветы и венки; когда прибыл трактор, занялись приведением в порядок порушенных могил. Косой, глядя на их действия, долго решал, что ему делать. Ведь уйдут они не скоро, или, чем черт не шутит, вдруг найдут его. Но осторожность взяла верх: он просидел в своем склепе до тех пор, пока работники не привели в порядок все захоронения. Убрав наспех кладбище, они к обеду убрались сами. Ворота снова захлопнулись, Косой вздохнул с облегчением.

И впервые за долгое время рискнул сызнова отправиться в город. Снова пролез через дыру в заборе, отправился в мир живых. В парк.

Много перемен случилось с городом за прошедшие дни. Да и с ним самим тоже. Все время после операции, на кладбище он оставался один. Почему-то ждал появления мертвых, первые дни, едва ли не с каким-то детским ощущением потери. Убеждал себя, что уж завтра, этой ночью они обязательно должны были вернуться. Но время шло, а никто из шатающихся по кладбищу, пахнущих землей и прелью мертвецов не приходил. Косой чувствовал себя брошенным.

Одно время он утешался пустынным кладбищем, уверяясь, что сюда еще не скоро придут люди. И все в округе принадлежит ему; он приглядел себе склеп попросторнее, с массивным памятником, изображавшим склонившегося в глубокой печали ангела, в одной руке держащего крест, а в другой венок, готовый опустить на голову умершего. Умершим оказался похороненный в девяносто седьмом году местный авторитет по кличке Султан, склеп ему подельники отгрохали преизрядный, просто не склеп, а однокомнатная квартира, с зарешеченными окошками, с каменными скамейками. Массивный гроб розового дерева с золотыми ручками и окошком для обозрения ссохшегося лика покойного, которому разнесли голову во время разборки, а затем очень удачно загримировали дыру, лишь приглядевшись можно было заметить небольшой изъян, имел две кнопки. Косой долго ломал голову над их смыслом, покуда не попробовал нажать одну. Откуда-то из глубины гроба донеслись странные звуки, сперва Косой принял их за пробуждение мертвеца, но все оказалось проще: то заработал проигрыватель компакт-дисков, включивший любимую мелодию покойного – «Владимирский централ». Вторая кнопка, открывала крышку гроба.

Косой с интересом заглянул внутрь. Пистолет «Глок», мобильный телефон «Моторола», неработающий кондиционер в ногах, вмонтированный прямо в гроб, махонькая малахитовая коробочка, в которой обнаружились нательные иконы и кресты, весьма солидных размеров и всё золотые, бумажник с изрядной суммой в валюте. Последнему Косой обрадовался чрезвычайно – десять тысяч долларов ему не повредили. А вот рубли пришлось выбросить – после проведенной в следующем по смерти Султана деноминации они уже не представляли никакой ценности.

Когда он располагался в склепе, ему пришло в голову: теперь он может натащить сюда приличных шмоток, сделать запасы на зиму, и вообще, самому одеться поприличней.

Признаться, первую ночь в склепе Султана он нервничал. Почему-то в памяти всплыло проклятье гробницы какого-то Тутанхамона, опять из прежней жизни фраза, кто это такой был и кому насолил, Косому сказать было трудно. Жаль, его верного товарища, любившего исторические курьезы и могущего дать ответ на настойчиво стучавший в голове вопрос, его помоечного друга Чумы, уже не было. Так что какое отношение Султан мог иметь к Тутанхамону, Косой так и не высмотрел в дырявой своей голове. Потому, пронервничав ночь, на следующую о проклятии он позапамятовал, и спал без задних ног.

Когда он уходил из склепа, взял с собой только сто долларов из всей пачки. Старые, еще с маленьким не смещенным Франклином в центре. В обменнике могли придраться. Но не решились. Он обменял в первом же попавшемся пункте – подвале на углу Дзержинского. А затем пошел в парк, привести себя в порядок. Наверное, от него преизрядно пахло землей, потому он учинил себе головомойку, прямо там, в теплой, но немного грязной водице речушки по имени Карлутка. Река, одно название, енот вброд перейдет, но ему и было-то помыться до пояса, и еще ступни, чтоб в магазин потом пускали. Надо было бы и ногти состричь, да пока нечем. Ничего, у него все впереди.

Оставив часть верхней и нижней одежды у места своего омовения, он направился на барахолку к дачным участкам. Он вспоминал, что во время спецоперации торговцев разгоняли, но может быть… да, он не ошибся. Мир вернулся к своему первоначальному состоянию, маленькая барахолка у АЗС на 10 лет Октября действовала. Несколько десятков человек, разложившись близ проезжей части предлагали скороспелку: яблоки, сливы, вишни, иргу, а еще молодую картошку, капусту, зелень. Тут же продавали и тряпье, он долго бродил среди коробок с товаром, пока не нашел рубашку сделанную в Малайзии, белорусские майку и трусы, ну и еще чего по мелочи. Мыло, это непременно, он взял два куска. Ведь на следующий день ему идти в магазин, надо выглядеть соответствующе. Поэтому и брал качественный, как ему казалось, товар. Что вызывало улыбку у продавцов. Попрошайки и бомжи снова появились в городе, как ни в чем не бывало, а он ведь один из них, чего это вдруг ему так расфуфыриваться?

За последующие дни Косой изменился до неузнаваемости. Наверное, так он выглядел когда-то, в те времена, когда в голове не было дырки. Теперь его невозможно было принять за нищего попрошайку, он сам кому хочешь мог дать милостыню. Но, зная цену мольбам и надписям о помощи у калек и молящих, никогда не подавал. Сколько бы те ни просили на лечение сирых и убогих деток, тряся перед носом справками, купленными на рынке, по сто рублей штука. Проходил мимо, изредка останавливаясь, чтобы почитать слезные надписи на картонках; странно, но как в былые времена, любопытствующего прохожего не прогоняли с руганью, покорно ждали, может, подаст. Видимо, за прошедшие дни войны получили хороший урок.

Косой вздохнул и побрел прочь, к троллейбусной остановке. Он доехал до ЦУМа, но цены, увиденные им, заставили поежиться. И выйти из магазина. Косой прошел далее по улице Карла Маркса, оглядываясь по сторонам. В центре города он бывал редко, да и нечего делать здесь ему, жителю окраины, совсем другая группировка, куда более могущественная, чем даже та, что контролировала свалку, обосновалась здесь. Потому даже проход к пруду, где он любил посидеть на лавочке и полюбоваться закатом, был закрыт. Или он любил посидеть и полюбоваться в другой жизни – до дырки в голове? Косой вспомнить никак не мог.

Вокруг располагались фешенебельные дома и дорогие магазины. Он даже не смел заходить в большинство, лишь увидев на одном старую надпись «распродажа», решился войти, но тут же выскочил назад: во-первых, цены все равно зашкаливали за все разумные пределы, а во-вторых, распродавалось женское белье. Он сел на трамвай, прокатился до конца улицы, но и там не встретил ничего путного. Трамвай свернул на улицу Кирова, остановился у магазина «Весна» – те же несусветные цены, пусть у него и было с собою около тысячи долларов наличными, но решиться потратить почти четверть суммы на новые ботинки он не смог. Не пересилил себя. Хотя ботинки были очень хорошие, немецкие, качественные, удобные, как по нему сшиты. В таких он мог бы лет пять ходить, а то и больше. Если протянул бы столько. Он вздохнул, покачав головой, положил ботинки в коробку, отдал продавцу и вышел из отдела.

Следующим днем он отоваривался на Восточном рынке. Все то же самое, только многажды дешевле. Тут он чувствовал себя кум королю. Брал много, и вроде бы не особо востребованные вещи. Новую сумку, мощный фонарик, подушку, драповое пальто, еще одни брюки, хотя и так имелись две пары почти новых, и даже ему идущих. Дождевик, еще пару белья и солнцезащитные очки, вроде как сделанные в Англии. Сунув все это в сумку, он вернулся домой, и долго сидел перед склепом, выбирая наряды. Потом упихал большую часть обновок в дальний угол, за гроб, а сам остаток для провел на природе, в парке. Гулял, пил чай, разносимый торговками, и даже пробовал читать газету, от которой его немедля стало клонить в сон. Слишком много информации и мало фотографий, слишком мелкий шрифт. Он бережно положил газету во внутренний карман куртки и хотел было вздремнуть, прямо здесь на лавочке, нацепив на нос солнцезащитные очки, чтобы уж совсем не походить на бродягу. Вот только…

Только слишком уж много в парке было народа. Нет, подумалось ему, народу как раз немного, в выходные бывало и больше. Хотя сегодня, да, судя по газете, как раз суббота. Но далекие крики детей и шорох шагов от проходивших мимо парочек его начали раздражать. Как совсем недавно его раздражали толпы покупателей Восточного рынка. Особенно под конец, когда сумка была набита, а он собрался пройти в обувной, чтобы присмотреть себе пару всепогодных ботинок поприличней. Так и не смог этого сделать. Люди мешали. Страшно мешали люди.

Косой понял, что устал от них. Ничего не поделаешь, отвык. И никак не мог привыкнуть снова. С мертвыми было куда проще, они и ходили тише, и не голосили, вообще не разговаривали меж собой. И не обращались к нему с ерундой, просили закурить или интересовались, который час. Или спрашивали как пройти до палаток с посудой, техникой, еще чем.

Это было невозможно. Он сбежал от них на другой конец города, в парк Космонавтов. Недалеко от его дома, несколько остановок на автобусе. Но люди были и тут. Бродили, громко разговаривали. Дети галдели, кто-то из них плюхнулся на противоположный конец скамейки, окончательно прогоняя дремоту. Косой поднялся и пошел к остановке. Добрался до железных ворот, их так и не заперли с последнего визита работников, проник внутрь. И успокоился только возле своего склепа.

Только тут он мог вздохнуть с некоторым облегчением. Придти в себя и снова попытаться вернуться в мир людей. Ведь он же один из них. Странная мысль, но верная, хотя Косого она и покоробила слегка. Он ведь действительно один из них, надо привыкнуть, надо приучить себя. Будто ничего и не было. Ведь все вернулось на круги своя.

Он с грустью огляделся по сторонам. И горько усмехнулся. Нет, кладбище он не покинет; по крайней мере, до тех самых пор, пока его отсюда не погонят силком. А произойдет это в ближайшие дни, когда оно будет официально открыто. В понедельник, если быть точным. В день флага. В новый праздник – так писалось в газете, что он купил в парке.

Воскресенье он посвятил уборке своих следов – мало ли что. Убедился, что дверь склепа запирается надежно изнутри, и никто не сможет проникнуть внутрь, когда он находится рядом с Султаном. А в понедельник, как заскрипели на все кладбище, тяжелые ворота, стал ждать посетителей.  С тревогой – но и некоторым даже нетерпением, непонятным ему самому.

Только в десять часов он увидел первых. Двое мужчин прошли по соседней дорожке, он пригляделся, сощурившись привычно. Нет, на посетителей они походили мало. Скорее, службисты. Как смотрят по сторонам, синхронно поворачивая головы, как пристально оглядывают пространство кладбища. Да какие одинаковые, с иголочки, на них костюмы, строго черные, и серые галстуки – одно это уже говорит о многом.

Косой поежился и полез внутрь, заперся получше. И практически весь день просидел в своем убежище. Пару раз выходил по надобности, а однажды решился выглянуть, посмотреть, что же происходит вне стен его дома. Ведь кладбище так и не привлекло скорбящих. Кроме службистов никто не прибыл, а те, поболтавшись недолго, осмотрев все, что им было велено, покинули его дом. Косой вздохнул с облегчением. Его или ему подобных они явно не искали.

Наконец, он осмелился и пошел на праздник. Народу на улицах было во множестве, Косой вышел заполдень, так что встречались уже хорошо поддатые жители города, на которых, впрочем, даже если они валялись на скамейках или под ними без движения, внимания никто не обращал. Правда, еще обходили стороной, на всякий случай, но и только. Словно ничего страшного, пугающего, ужасающего, начавшегося первого числа, для этих людей не существовало. Словно у них, как у Косого, такая короткая память.

Он брел по парку, разглядывая шумные веселые компании, старательно обходя стороной детей и подвыпивших взрослых. Купил бутылку пива, посидел на скамеечке, благо, день выдался замечательным, посмотрел афишу предстоящих празднований. Сегодня вечером обещали, помимо «грандиозного салюта» еще и бесплатный киносеанс на открытом воздухе в Летнем саду, прямо на берегу пруда. Будет установлено несколько полотен и кинопроекторов, приносите с собой стулья и кресла, сеанс начнется, как только стемнеет и продлится до полуночи.

В этот момент его кто-то фамильярно хлопнул по плечу. Косой подскочил от неожиданности, внезапно ему подумалось, что это Чума. Но нет, рядом стоял мужик лет сорока, слегка небритый, взъерошенный, раскрасневшийся, в расстегнутой до пупа светлой рубашке, обнажившей волосатую грудь и пивной живот.

– Ну что, мужик, скучаем? Давай с нами, погудим, вместе все веселее. А то, я вижу, уже допил, а еще хочется. Пойдем.

Косой поднялся и молча побрел куда глаза глядят. Ему показалось, что тот «пивной живот» станет его догонять и требовать присоединиться к честной компании, он оглянулся, но мужик не то искал другого собутыльника, не то возвращался к «теплым» товарищам. И все же, выходя из парка, он торопился, едва не сбиваясь на бег. Сам не зная, куда. Покрутился среди домов, однообразный, как каждый новый день, сел на трамвай, поехал в центр. Тут же вернулся на автобусе.

А через несколько часов подобного блуждания – казалось, весь город вышел на улицу праздновать день флага, когда уже начало потихоньку смеркаться – сам не заметил, как оказался перед воротами Северного кладбища. Они были открыты, Косой, не задумываясь, зашел внутрь. Хотел даже закрыть ворота, но вспомнив о стороже, одумался. Если он есть, то он единственный из живых, кто сторожит его ночной сон.

На кладбище не было никого. Тишина и покой объяли его.

Косой вздохнул с облегчением и постояв недолго у ворот, неожиданно наткнулся на странного человека. Сморщенный старик, он неловко топтался у ворот, словно сам не зная, выйти ему или остаться. Косой хотел обратиться к нему с вопросом, но слова разом застряли в горле. Перед ним стоял мертвец. Он проглотил слюну, коснулся неживого тела, проверяя, не в силах удостовериться, так ли это на самом деле. Старик посмотрел на него, что-то булькнул по-своему в ответ, чем привел Косого едва не в восторг. И медленно зашаркал на выход.

– Подожди, постой. Это ведь… – старик не оглянулся, уходя все дальше и дальше. Возможно, он и не слышал речей живого. У Косого перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы. Словно он враз обрел и потерял друга.

Он вздрогнул и хотел было идти за стариком. Но тот, пересекши улицу, неожиданно исчез, скрылся, словно его и не было. Или вправду, не было. Косой потряс головой, проморгался, всматриваясь в потемки. Нет, никого. Но не мог же старик просто раствориться среди редких кустов боярышника да жимолости. Не мог. Неужто ему все это померещилось? Ведь он и появился так неожиданно, тоже вроде бы ниоткуда.

Косой, совершенно раздавленный, вошел на кладбище, затворил за собой ворота. Прошел по аллейке до склепа, нырнул в него. А когда в небе зажглись, зарокотали первые залпы салюта, закрыл глаза и заткнул уши.

68.

Дозвониться до Слюсаренко удалось только шестнадцатого числа. В сети Виталий появился столь неожиданно, что Оперман даже не поверил своим глазам. А потом, боясь сглазить, дважды робко кликнул мышкой по зеленому огоньку вызываемого абонента.

Связь была скверной, постоянные помехи на линии. Но он сумел докричаться через шум, через абсолютную тишину, прерывающую шум, через попискивания и странные стоны сетевой связи.

– Ты как? Как у вас там? Сильно бомбили?

– Привет! Рад слышать, – донеслось с того края бесконечности через десяток секунд. – Все вроде в порядке. А чего нас бомбить-то. Ты ж знаешь, в Запорожье только артиллерийские склады, так они сами каждое лето взрываются, никакой авиации не нужно.

Голос был на удивление спокоен. Словно ни войны, ни обрыва связи, ни долгого молчания – ничего не было. Обычно они с Виталием связывались пару раз в неделю, чаще он говорил по сети только с Борисом, ну так тот и жил в одном городе. А сейчас десятидневный перерыв.

– Тебя ужасно плохо слышно, – кричал Оперман, поднося камеру ближе к лицу, ища дырочку встроенного микрофона и стараясь говорить в нее. – Может, отключить видео?

– Я тебя вроде нормально слышу, можешь не орать так. Кстати, мне кажется, у тебя пломба на левом нижнем коренном соскочила.

Леонид не посмеялся.

– Давай, рассказывай, что у вас там.

– Да что у нас тут. Все, как всегда.

– Ну интересно, война ведь началась.

– Ну да, я в курсе. Вчера сам на митинг ходил. Народ поддерживает вашего президента, желает удачи в Крыму Корнееву и активно записывается в добровольцы. Слух прошел, что всем, кто отправится в ополчение, потом в Крыму дом выдадут. Там ведь ваш генерал уже много татар разогнал, так что их хоромы теперь добровольцам отойдут.

Слюсаренко говорил обо всем так спокойно, словно речь шла об обыденной политической перебранке между главами государств, в которое, подыгрывая одной из сторон, решило втянуться население.

– Ты так об этом спокойно рассуждаешь.

– А что ты хочешь. Мы и не такое переживали. И это переживем. Вот жил бы я в Киеве, да, было бы страшно. Потому как Киев бомбили, нам объявили, ну дальше ты знаешь. А мы провинция.

Казалось, его ничем невозможно было пронять. Прочие кризисы, а сколько их было на Украине, и не перечесть, выработали у молодого человека стойкость несравненную, которой Оперман мог только завидовать.

– Послушай, но ведь ты же сам на войну ходил, причем не просто войну, а гражданскую да в собственном городе. По-моему это было страшно.

– Вот это как раз было интересно, – Оперман прикрыл глаза, вспоминая октябрь девяносто третьего.

Тогда все действительно было интересно. В новинку, хотя нечто подобное уже случалось: на улицах Москвы бронетехника появлялась за два года до этого, во время путча. Оперман, тогда еще только закончивший школу, посчитал за лучшее появиться на месте событий, потрясших всю страну, лично. Стоило только президенту новой России рассориться с парламентом до такой степени, что в первопрестольной снова появились танки, Оперман немедля покинул МИСИС, был как раз день занятий по «войне», чтобы снова оказаться в истории. Утром вместо одного из центральных каналов гоняли бесконечный прямой эфир с Си-Эн-Эн, показывающий как защитники Белого дома отстреливаются от наседавших танков. Пропустить подобное зрелище – это было не для него. Ну когда еще вот так запросто можно было на войну сходить? Да еще на метро доехать до места сражения. Словом, пусть жители Грозного завидуют.

Удивления от происходящего почти не было, казалось, в Москве и должны каждые два года появляться вооруженные люди, чтобы решать государственные проблемы. Да и сами москвичи, большею частью, относились к проблеме философски – повоюют и помирятся.

Оперман без проблем доехал до «Киевской», выбрался, огляделся. Площадь перед вокзалом бурлила своей привычной жизнью, ничто не напоминало о войне, разве что далекие автоматные очереди. К его удивлению, оцепления, преграждавшего кому бы то ни было путь к войне не было, посему он беспрепятственно прошел до гостиницы «Украина», что напротив Белого дома, через реку. А там было на что посмотреть. На мосту, в центре, располагался танк, как и показывали по Си-Эн-Эн, возле моста куча милиции, а подле нее уже собралась неимоверная толпа. В точности такая же у парапета на набережной Тараса Шевченко и на крышах соседних домов, и на балконах гостиницы, и в скверике, возле памятника кобзарю.

Близко к реке Оперман подходить не стал, удобно устроился на скамеечке и стал наблюдать. Народ собрался неугомонный, как и полагалось настоящим москвичам: если долго не стреляли, бегали к милиции, спрашивали, может, чем помочь. Некоторые пытались прорваться к танку, посмотреть или тоже поспрошать, один совсем было прорвался, да военные спохватились и выгнали. Но большинство, устав от наблюдения, шло к ларьку за пивом. Ларек этот – а цены там втрое против обычных были – в тот день озолотился.

Война протекала на редкость вяло, сторонам надоело затянувшееся противостояние, к этому времени продолжавшееся пятые сутки, если считать с момента указа о роспуске парламента, так что боевики и солдаты ограничивались автоматными перестрелками. Только раз около полудня, неожиданно ожил танк и шарахнул по Белому дому, в окно не попал, но его зато стали обстреливать из подствольных гранатометов. Выстрела три в ответ было, один ударил аккурат возле набережной, ухнув в воду. Толпа шарахнулась от набережной, но те, что посмелее немедля заняли освободившиеся места. Вскоре подъехал фургон с какими-то снайперами, человек пять, они  проползли мимо народа, оцепления, доползли до середины моста и оттуда начали палить. Перестрелка усилилась, в кого-то из них все же попали, – буквально через пять минут приехала скорая ей никто не мешал, забрала раненого (толпа волновалась вовсю и давила на милицию) и умчалась. Бойцы поползли обратно, всосались в фургон и уехали, вскоре появившись на другой позиции, уже по ту сторону реки.

Народ прибывал и прибывал, уж и место особенно не оставалось, разве что для свадеб очищали. Ну это было святое. Когда еще и у кого будет свадебная фотография на фоне войны? Посему кортежи шли одни за другим.

К двум дня стрельба стихла почти совсем, стало скучно. Только дым еще клубился над Белым домом и то какой-то неубедительный. Многие, как и сам Леонид, не видя продолжения, стали собираться и уходить. И даже начавшаяся перестрелка одиночными почти у самых стен (а тогда Белый дом еще не был окружен нынешней жуткой оградой, и к стенам можно было спокойно подойти) – никого особо не взволновала. Война заканчивалась, на следующий день, пятого, объявили о капитуляции. Остальное можно отыскать в учебниках истории. Где, естественно, такие подробности не были предусмотрены.

– Вспоминаешь? – вырвал его из грез Слюсаренко. Леонид кивнул. – Но согласись, у нас тут война идет только по телевизору, вот разве что народ митингует. А у вас тогда, и в девяносто первом и в девяносто третьем, жутковато было.

– Это была гражданская война, – попытался оправдаться Оперман.

– Не думаю, что гражданские войны безопасней обычных.

– Авиация не участвует, – Виталию пришлось согласиться. – Но все же, хоть какой-то намек на войну был. Ведь сирены должны выть или что-то в таком духе.

– Скорее кто-то. Псы войны, – они посмеялись. – Нет, ничего не было. В четыре утра никто не тревожил мой сон. Узнал, когда проснулся.

– Ну а как узнал, все же екнуло что-то, ведь…

– Да, екнуло, – он пожал плечами и выудив из-под стола пачку «Мальборо», принялся ей играться, что выдавало невольное волнение. – Знаешь, когда включил телевизор, вернее, жена включила, она всегда так делает перед уходом на работу, все по всем каналам твердили о российской агрессия. Сперва я не понял, подумал, неужели ваши напали вообще на нас и сейчас, пока я кофе пью, российский десант высаживается в Киеве. А потом, как узнал, что война за Крым… странно, – он помолчал немного. – Вот не могу объяснить, что на душе стало. Тем более непонятно, если учесть, что в свое время, при Кравчуке, был записным патриотом, – Виталий снова взял небольшую паузу. – Понимаешь, такая ситуация. Я как услышал, что ваши стали Крым утюжить, подняли даже стратегическую авиацию, мне почему-то подумалось, ну наконец-то. Уж столько твердили, что русские начнут войну за Крым, столько стращали, а я вот проснулся, началась война, уж шесть дней длится, а ничего. Никакого протеста. Ни раздражения, что наши войска сдаются в плен охапками или бегут с позиций. После того, как вы уделали Грузию, нам только об этом и твердили. Подготавливали, что ли. Или сами не понимали, что каркали.

– Да нет, я думаю, у нас еще задолго до войны с Грузией началась охота за Крымом. И политики, вон наш мэр особенно, и писатели, все предрекали скорый переход Крыма в российскую вотчину. Ну а когда начался трындеж, что Россия встала с колен и все в таком духе, сам понимаешь. У одного издательства, без имен, даже серия вышла – все книги на подбор, сплошь война за Украину. То с США, то со всем блоком НАТО. Хоть плачь, хоть смейся. Особенно после недавних данных нашего же генштаба: дескать современная российская армия в условиях нынешнего убожества может дать достойный отпор странам, слабее Турции. То есть с Турцией исход войны еще не ясен, – он вздохнул. – Вот так-то.

– Я читал много подобных книг. Написано гадостно, конечно, но какой-то смысл в них есть.

– И какой же? – не выдержал Оперман. – Кроме пропаганды.

– Кроме пропаганды, я увидел веру в Россию, чего раньше не замечал, – брови Опермана невольно поднялись вверх, достигнув экстремума. – Понимаешь, раньше вашу страну не воспринимали всерьез. Никто, даже ее жители, не то, что страны золотого миллиарда, – он хотел возразить, но Слюсаренко не дал. – А сейчас Россия действительно немного окрепла, по крайней мере, закрепилась на своей позиции правопреемницы СССР. К тому же, стала для многих родиной, особенно, для тех, кто в ней, уже в России, родился. И им она нравится. Со всеми ее минусами, здесь им комфортно и именно здесь им хочется жить. Они ощущают ее частью себя. И пытаются как-то выразить это ощущение. Пусть этот гражданский пафос сливается с имперскими желаниями, но Россия, наверное, страна, не могущая быть ничем, кроме империи. Иначе она просто перестанет существовать. Так что граждане нашли себя в устремлениях Пашкова, а Пашков, наконец-то обрел нужных граждан.

– По-моему чистая демагогия, уж извини. А как быть с рожденными в СССР, вроде нас с тобой?

– А тебе разве не приятно, что Россия встала с колен и начинает расширяться?

– Провокационный вопрос, – заметил Оперман. – Но я… понимаешь, я даже не знаю, что тебе ответить. С одной стороны, когда играют старый гимн с новыми словами в честь спортсменов, это приятно и повышает адреналин. Но когда все то же самое происходит в актовом зале Кремля, при стечении чиновного люда, это дико раздражает. А еще…

Он не закончил фразы. Потому как никому не мог признаться в главном – его родиной навсегда остался СССР. Да, Союза давно нет, и на его костях выросло новое поколение, ничего о прежней стране не знающее. Да, Россия столь прочно заняла его позицию, что теперь даже по действиям своим неотличима от прежней сверхдержавы, хотя бы по тем показушным действиям, что демонстрируются миру, но рассчитаны только на внутреннего потребителя: все новые открытые по всему миру военные базы, бряцание оружием в Черном море, да вот эта война за Крым, затеянная в промежутке войны с мертвецами. Все это коробило его. Ругаясь, он выключал телевизор, едва заслышав сводки, понимая, как далеко позади по всем показателям находится нынешняя страна против Союза, как бы ни убеждали в обратном гладко выбритые, надушенные и напомаженные политики в костюмах, продав который, можно кормить одну малообеспеченную семью целый год. Сколь предательски вылезает правда всякий раз, когда президент едет в глубинку, убеждать телезрителей в верности выбранного пути…. Нет, лучше не думать об этом. Тем более, во время разговора со старым приятелем.