Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 73 страниц)

Да, Устюжный в этом абсолютно прав, слава богу, он не послушался в кои-то веки старика и не согласился принять президента. Пускай заворачивает обратно в Иркутск, эдакую буферную зону между мирами – старой Россией и новой, коей он искренне считал свое странное, наспех собранное и провозглашенное создание. Оттуда регулярно ходили чартеры до Хабаровска и Владивостока, ежедневно набитые пассажирами в обе стороны. Кто-то бежал из Дальневосточной республики, боясь гнева государя, таковых, подумал Лаврентий, будет в разы больше, коли он возгласит о прибытии Маркова и своих планах по его неприятии. Кто-то, напротив, стремился, на вольные хлеба нового образования. Не проверять же судьбу каждого, но почему-то Дзюбе казалось, что большинство это бывшие уголовники, пытавшиеся раствориться в новой вольнице. Наверное, судьба Дальнего востока вообще такая, что он все свои годы существования под боком России, да и в ее составе принимал в себя, случаем ли, или указами, именно таких людей. На вечное поселение или на вольную волю.

Вечером он побеседовал с Ткаченко, тот как раз освободился после выезда к местам выступлений какой-то «Общины просветления» – новой, недавно образованной сектантской организации, имевшей целью своей защиту истинных ценностей в ожидании неминучего апокалипсиса. Странно, но в их среде встречались священники всех конфессий, включая синтоистов и буддистов. Изверившиеся в своих богов и свои власти, они пытались заменить их тотальное бездействие хоть чем-то. Дзюба предпочел поговорить о своем решении касательно прибытия Маркова, к его удивлению, Ткаченко незамедлительно поддержал Лаврентия и теми же словами, которые Дзюба прокручивал на языке, но не решался высказать министру внутренних дел. И про население, и про гипноз власти, высшей власти, и от себя добавил непрочное положение его выдвиженцев – в Комсомольске-на-Амуре губернатору доверяют менее половины опрошенных, на Чукотке чуть больше сорока процентов. Лаврентий только голой покачал, не зная, что ответить.

– Что-то теряешь, что-то находишь. В Иркутске тебя тоже предпочитают, но я бы этим источникам не слишком доверял, а вообще, все будет зависеть от действий Маркова. Если он сумеет тут приземлиться, боюсь, он многих уже этим в нагнет. Демократы, они такие, по себе знаешь.

– Да по Устюжному, – добавил Дзюба неохотно.

– Ну так гони всех в шею, – просто ответил Ткаченко. – Прямо на завтрашнем заседании. Поставь вопрос ребром – или ты, или Марков. Посмотрим, кто кого.

Они и посмотрели. После подобного вопроса ребром правительство, вроде бы только сформированное, разом и безо всякого стеснения, опустело на треть. Первым поднялся Устюжный, едва только речь зашла о Маркове, характерным жестом, он махнул рукой, мол, пошли отсюда, чего связываться, и тотчас задвигались кресла, заскрипели полы, затопали ботинки.

– Продолжаем заседание, – жидко произнес президент, совершенно потерявшись. Подобного Лаврентий никак не мог ожидать и потому долго молчал после того, как последний из ушедших громоподобно закрыл за собой дверь.

Вечером караван-сарай отбыл. Беглецы едва смогли вместиться в самолет, часть багажа пришлось оставить, кто-то из бывших соратников написал на чемоданах и сумках: «Президенту Дзюбе» и отправился вслед за остальными. Поздно вечером самолет без происшествий прибыл в Иркутск, большинство именно там предпочли сдаться властям, только Устюжный и еще двое или трое его самых верных сподвижников предпочли предстать пред очи премьера или дождаться президента уже в Москве, как получится.

Следующим днем уставший, невыспавшийся Лаврентий уже был в башне диспетчерской. Не мог не придти. Не мог не повторить все свои слова еще раз. Так что едва президентский самолет достиг зоны радаров, и его повели с башни, Дзюба лично связался с бортом номер один. Кратно, сиплым от волнения голосом объяснил ситуацию. Он уже знал, что пока самолет дозаправлялся в Иркутске, Марков вышел в народ и устроил публичное помилование беженцами из Дальневосточной республики. Его встречали овациями. Беглецы кланялись и просили прощения. Народ ликовал и махал триколором, бросал цветы. Девочка прорвалась через оцепление и вручила «дяде Денису» любимого мишку. В ответ Марков подарил ей видимо заранее заготовленную коробку конфет, девочка была на седьмом небе от счастья.

Все российские каналы, которые еще остались в живых, транслировали эту встречу девочки и президента. Кроме дальневосточных – Лаврентий распорядился отключить на время вещание. Впрочем, кое-что все же прорвалось в эфир, немногое, но достаточное для того, чтобы понять, кто в доме хозяин.

Самолет кружил достаточно долго, вырабатывал топливо, переговоры затянулись. Дзюба уперся рогом и требовал не пускать самолет Маркова на посадку, даже когда ему сообщили, что топлива в баках может и не хватить.

Наконец, Марков сдался. Видимо, вмешался в бесплодные переговоры, поскольку самолет отключился от связи и резко накренившись, набрал высоту, отправившись строго на север. До Хабаровска. Где и приземлился, действительно за неимением достаточного количества топлива на борту.

Дзюба понял, что сейчас его судьба висит на волоске. Он сжался и стал ждать продолжения. Но когда Марков вышел из самолета, его встретило лишь голое поле взлетно-посадочных полос. И ни одного человека вокруг.

– Я дал распоряжение, – заметил Ткаченко, – чтобы прибытие президента не афишировалось. Мэр меня очень хорошо понял. Он ведь твой приятель, да еще и сидел дважды.

Дзюба вздохнул и выдохнул. Самолет простоял на рулевой дорожке около трех часов – за это время к нему подходили лишь техники. Наконец, осмотр завершился, борту номер один дали добро на взлет, выкатившись в начало полосы, он еще какое-то время стоял, выжидая. Но чуда так и не случилось, ничего не случилось. Самолет медленно стал разгоняться, в какой-то момент Дзюбе показалось, что ему не хватит полосы, но нет, в последний момент борт оторвался и унесся на запад. Теперь уже до Москвы.

Дзюба, все это время пребывавший в диспетчерской аэропорта «Владивосток», медленно сел, сполз в кресло, еще не веря в случившееся. Ткаченко все это время находился рядом, он подал стакан с водой. Попробовав ее, Лаврентий немедленно выплюнул.

– Ну кто так празднует. Коньяк доставай из губернаторских припасов. Все, сегодня еще один праздник.

Голова закружилась, он замолчал и долго глядел в одну точку, пытаясь собраться с силами, которых у него осталось совсем немного.

– Ничего, – пробормотал Дзюба, распрямляясь. – Пройдет, все пройдет, и это тоже, – и тут же обратился к диспетчерам: – Подайте мне телефон.

Приказание было выполнено немедля и беспрекословно, несмотря на то, что Ткаченко и его маленькая армия уже убрались, даже телохранители Дзюбы разбрелись кто куда, приказ оставался приказом. Он вздохнул и набрал знакомый номер:

– Надя? Да, все в порядке. А… ты видела. Ну хорошо. Жди, я выезжаю, праздновать будем, – и совсем уже без сил: – Кто-нибудь, кликните шофера, я отправляюсь назад.

97.

Первое время он очень боялся, что люди узнают и снова пойдут к нему. Знал, что не мог ни отказать, ни согласиться. Рассказал обо всем Тетереву, как старшему в их новой камере, в первый же день. Объяснил, какую роль исполнял в прежней общине, и почему не может в этой. Тетерев слушал молча, не перебивая, потом выдержал гоголевскую паузу и, усмехнувшись, отчего шрам на шее сделался неприятно красным, согласился молчать о бывшем дьяке.

– Можешь считать, договорились. Молиться, сам по себе будешь в душевой, тут это единственное свободное место.

– Я, – голос дрогнул, Кондрат с трудом справился. – Я не могу здесь молиться. Место… я зарок дал.

– Ему или себе? – неожиданно спросил Тетерев. Микешин начал было отвечать, но оборвал себя на полуслове, долго смотрел на вора и только потом медленно вымолвил:

– Он должен меня понять. Я и так много перед Ним грешил, слишком много, чтобы еще….

– Вы, священники, удивительные существа. Как и все остальные, впрочем. Прежде всего о себе, а потом уже обо всех остальных, кому вы понадобитесь. Хотя на словах как раз наоборот, – Кондрат смутился, Тетерев продолжал: – Здесь, наверное, немало людей, кто хочет или облегчить душу, или принять крещение, я знаю, когда судьба обламывает человека, он хватается за любую опору, чтобы снова не быть битым. Тебя он найдет, как бы ты ни прятался. Я не знаю, что ты ему скажешь, но все слова будут на твоей совести. И не кивай на Бога, Он один на всех. Вот только одни делят всех его созданий на  Его слуг и Его рабов.

Странная была речь, Микешин молчал, не зная, что ответить Тетереву. Он вообще всякий раз ловил себя на полном непротивлении сказанному им, а потому чаще всего замолкал и лишь слушал, что говорит старший по камере. Впрочем, Тетерев слово держал, и о бывшем дьяке молчал. Спросил только, может ли он крестить, несмотря на отлучение, дозволено ли подобное самой Церковью. Кондрат покачал головой, прибавив к этому зачем-то, что в прежнее время в местах, где жили отлученные, не проводились богослужения вообще, община как бы пребывала во Гневе Божием либо до изгнания отлученного, либо его смерти, либо до истечения срока отлучения. Тетерев покачал головой, впрочем, в этой истории что-то его задело за живое. Он наклонился поближе и спросил:

– Хорошо, с этим все ясно. А самовольное отлучение возможно, – Микешин не понял. – Я хотел сказать следующее. Вот меня крестили в младенчестве родители. Не знаю, что мне это дало, если хочешь поразмыслить, можешь взглянуть на меня, тут, – он указал последовательно на грудь, плечи и спину, – вся моя биография расписана как по нотам, начиная с шестнадцати годков. Так вот, могу я теперь, будучи вполне взрослым и адекватным человеком, извергнуться из лона Церкви, куда меня ввели, можно сказать, сперматозоидом, – он изгалялся, но Кондрат пропустил ядовитый укол мимо ушей.

– Тебе так это надо? – все же осмелился спросить он.

– Это мой бзик, если хочешь… Ну так да или нет? – произнес он, разбивая повисшую было паузу. Кондрат сглотнул и ответил:

– Никогда прежде не задавали подобный вопрос. Обычно…

– Я не обычный. Ну так? – Микешины покачал головой. – Что, теперь до гробовой доски не избавиться?

– Ты можешь сменить веру, тогда ты станешь считаться «умершим во Христе», а другой храмовник, скажем, раввин…

– Вот только этого мне не хватало! Да какая разница, Бог-то на всех вас один, а вот Его Фан-клубов навалом. Зато все друг на друга вилы точат.

– Тебе и выбирать.

– Я не намерен общаться с Богом через посредника.

– Но как же, без связи, – Микешин даже растерялся. Посмотрел на Тетерева, заметил в кармане мобильный, его неожиданно осенило. – Это как без сотовой связи остаться да еще в глуши лесной. Вроде бы недалеко, а связаться не можешь, телефон есть, да не работает, без посредника-то.

– А так достучаться я не смогу? Сам докричаться до Бога, свою молитву сотворить? Христос говаривал об этом, про Бога, которому следует молиться, заперевшись в комнате, а не публично.

– Перед этим он выгнал торговцев из храма, сказавши, что это дом Отца Моего.

– В Гефсиманском саду Христос молился в уединении.

– На кресте Он обратился к Отцу Своему публично, а допреж того публично исцелял Его Именем и свершал чудеса Его Силой.

Оба замолчали и долго смотрели друг на друга. Кондрат первым отвел глаза, снова оробев перед авторитетом.

– Значит, Он был религиозен, – подвел итог Тетерев.

– Если говорить так, да Христос по вероисповеданию был иудеем. Его обрезали на восьмой день, он учился в иешиве, молился в Храме, учил о Субботе. Согласно иудейским обычаям он отделял законы Израиля от законов, народом не признаваемых, но принужденных их исполнять, и говорил: «Богу – Богово, а кесарю – кесарево».

– Убедил. И все же, как я могу выйти из христианства, не заходя куда-то еще попутно? Что мне сделать, чтобы меня отлучили?

Кондрат вздохнул.

– Ты сам себя отлучил и уже давно, – спокойно сказал он. – Во время крещения ты был введен в лоно Церкви, но ты никогда не свершал молитв, не посещал храмы, не постился, не исповедался. Можно сказать, ты давно откинулся сам, – Тетерев усмехнулся, непонятно чему больше, шутке или известию, изложенному в подобном тоне. – Но у тебя есть маленькое преимущество перед другими – ты всегда можешь вернуться. У тебя остался входной билет.

– Спасибо, я понял. Хотя… не рассчитывайте, – он сделал небольшую паузу перед последними словами. Замялся или просто пытался неудачно их подчеркнуть? Кондрат хотел бы надеяться на первое.

– Странно, что ты спрашиваешь, как уйти именно сейчас. Когда остальные хотят поменяться с тобой местами, принять крещение и войти…

– Вот это как раз не по мне. Церковь вроде как учит, что пред Богом все равны, все едины и одинаково протирают коленки в молитвах. Я видел и не верю. Ты тоже не веришь, я заметил. А еще я не хочу посредников.

– Все же ты человек верующий, – Кондрат сказал это без вопроса. Тетерев посмотрел на него пристально.

– Да как сказать. Я думаю, Бог это для слабых, если своим умом, своими силами не получается, Он выходит последней надеждой, – Кондрат хотел сказать насчет Бога для слабых, к чему отрицание Всевышнего привело Тетерева, но не посмел возразить. – В самый страшный час люди цепляются за фантом, за иллюзию. А я в страшный час хочу и могу рассчитывать только на себя, потому как знаю: больше рассчитывать не на кого. Люди слабы и преходящи, как бы они не назывались, хоть друзьями, хоть братьями, у меня остаюсь только я сам.

– Вообще, ты прав. Иисус – Бог слабых. Так уж повелось. Сильные начинают верить в Него только когда слабеют или встречают более сильного. Или когда сама Церковь Его становится сильней их, – Тетерев пристально смотрел на отлученного, не прерывая, – А когда Церковь стала сильнее всех сильных, тогда только их вера, да и вера любого человека вышла из плена сомнений, заблуждений, тревог.

– Христос стал солидным, уважаемым Господом, – Кондрату будто язык прикусили. Ответить он не мог: Тетерев, сам не зная того, ибо обстоятельств отлучения Микешин никогда никому не рассказывал, ужалил в больное место. – А то что он Бог слабых и обездоленных, как ты сам говоришь, и как учит библия, это уже на десерт. Потом и для тех, кто верит. И про верблюда, прошедшего через игольное ушко, и про… кстати, помнишь, Христа пригласили в богатый дом на корпоративную вечеринку. Он еще помогал обращать воду в вино, когда то закончилось, чтобы не стыдить хозяина. Этакое небольшое чудо на заказ, именно для солидных людей, чтобы и те не отвернулись. Будь Иисус чуть популярней, хозяин дома мог бы провозгласить, что собравшиеся авторитеты пьют вино от самого Христа, это весьма подняло бы имидж последнего.

– Ты ерничаешь, – заметил Микешин после долгой паузы, – как будто ерзаешь на сковородке.

– А на чем мне еще ерзать е Его царствии?

– Все же ты слишком хорошо знаешь библию, чтобы отринуть ее.

– Скорее, наоборот, читал библию, чтобы потом понять – и отринуть. В этой книге слишком много говорится о любви к Богу и слишком мало об обратном процессе, ах да, кроме того случая, что он пожалел свои создания и не уничтожил их всех разом вторично. Тот же Христос говорит о любви к ближнему, но все исцеления использует для своей рекламной кампании. И еще создает первого зомби, чертовски современно, – они проспорили, без малого несколько часов, уже и парни Тетерева вернулись, но вынуждены были стоять за дверью, ожидая окончания спора, а те все говорили и говорили. Так ничего и не решив меж собой, вынужденно закончили беседу, лишь когда стало совсем темно, и выяснилось, заодно, что электричество в этот день как раз закончилось. Так что ужинать пришлось полуфабрикатами, рассчитывая на их приготовление уже по ходу.

Следующие несколько дней разговоров, ни длинных, ни коротких, меж Тетеревом и Кондратом не случилось. Свое слово авторитет держал, отлученного не беспокоили ни случайные гости, ни намеренные поделиться с ним своими бедами и горестями, дни проходили в странном спокойствии, вернее, оцепенении, так что Кондрат даже стал скучать по прежним временам, когда был нужен, но так отчаянно противился человеческой надобности в нем. Разве что Настя изредка спрашивала его – и так же осторожно, стараясь не коснуться «бывшей его профессии», как это назвал сам Тетерев.

Странно, но Кондрат ревновал ее к авторитету. Не от телесной близости, конечно; Настя отбирала у Тетерева другое, нужное Микешину – внимание, он хотел поговорить по душам, как в первый раз, еще как-нибудь, но все не случалось. То сам не решался, то авторитет был занят своей подругой. Как он понял из их разговоров он стал далеко не первым ее близким человеком, до этого был и другой, по которому Настя даже скучала, открыто, что несколько коробило Кондрата, но не вызывало никаких эмоций у Тетерева. Впрочем, прежнее свое занятие она едва ли бросила, ведь даже поджидая своего друга, она занималась собственной торговлей, у солдатни, что пацаны могли дать ей? Разве что некоторое удовольствие, вкушение запретного плода, или привычку, надобность, Кондрату не раз приходилось слышать от той же Лены Домбаевой, мир ее праху, что женщине без секса никуда, что неделя, проведенная в монашестве, уже может вызвать нежелательные последствия, что говорить о целом месяце, который она однажды провела, и «еле откачали потом», признавалась она, скромно поглядывая на Кондрата, опустив очи долу. И перечисляла симптомы: начиная с депрессии и кончая задержкой или тяжелым предменструальным синдромом, он уже не помнил. «Это вам проще – пальчиками, а нам нужно что-то полноценное ощущать», говорила она безо всякого смущения, стараясь выговориться. Колька тогда не удивился, что Кондрат постарался вытурить из дому ее поскорее, чтобы не слышать больше ничего подобного, парень, наверное, в душе посмеялся над целомудрием своего любовника. Равно как и над «блудницей Еленой», как он отозвался о Домбаевой. Впрочем, еще не раз приходившей и выплакивавшейся о нелегкой женской доле именно ему, любившему не таких как она, верно, ей казалось, в сочетании дьячка и педофила сокрыт некий сакральный смысл, отчего она старалась навестить его почаще, выговориться, облегчиться, да и в последний раз, пришла просить отпущения, он не сомневался, имея в виду все то же.

Как и Настя. Кажется, она поймала его взгляд, не один, их было несколько, тайных, даже от самого себя сокрытых, в сторону соседского двенадцатилетнего подростка, худощавого, ершистого, так похожего на того Кольку, что он взял в послушники из детдома, игравшего в интимные игры со сверстниками, восторженно и с красными ушами и пленявшего взоры молодого выпускника семинарии. Настя долго стояла рядом, он и не заметил ее присутствия, пока наконец, не понял, кто находится за его спиной. Резко повернулся и замер, уперевшись как в стену, в ее взгляд.

– Ты значит, вот почему вылетел, – тихо произнесла она. Кондрат уже открыл рот, дабы ответить, отринуть верные выводы, но неправильные подозрения, но Настя повернулась и ушла, дверь камеры хлопнула, закрываясь, словно отрезая ему путь назад.

На следующий день она, как ни в чем не бывало, подошла к Микешину, он все думал, попросит прощения или потребует объяснений, но не случилось ни того, ни другого, Настя казалось, переполнялась Тетеревом, и эту переполненность возжелала излить на него, за ночь запамятав вчерашнее. Он слушал и молчал. Лишь изредка кивал головой, отвечал односложно и похрустывал пальцами. Наконец, она оставила Кондрата, сама пошла прогуляться. Тетерев еще не выходил, странно, обычно он всегда сопровождал свою пассию.

Вернувшись, Настя рассказала о странном: во-первых куда-то исчезли «мальчики» – та самая солдатня, что служила ей утешением. В новостях передали – на позавчерашнем заседании Совбеза министр обороны Грудень подал в отставку. Вместо него исполняющим обязанности, назначался начальник Генштаба Илларионов. В другое время Микешин пропустил бы эти слова мимо ушей, но сегодня все было совсем иначе. И прежняя незаинтересованность политикой сменилось жадным прослушиванием сводок, и чем ближе подбирались неутешительные сводки к столице, тем жаднее прослушивались последние бодрые рапорты и решительные заявления о наведении конституционного порядка, о скорой нормализации ситуации, о всей прочей пропагандистской шелухе, прикрывавшей голый ужас перед происходящим и тех, кто говорит, и тех кто озвучивает говорящих. В сводках звучала еще и пауза о судьбе Владивостока, всем было понятно, что переговоры Маркова и самопровозглашенного Дзюбы провалились, но что за этим последует оставалось тайной, возможно, что и для самих правителей тоже. В сущности, а чем они могли ответить, разве что ракетным ударом? Хотя какой в нем толк в данной ситуации, когда Кремль может контролировать всего несколько десятков городов, и то не наверняка. То, что осталось, Россией уже назвать сложно. Великим княжеством московским, может быть, территория, оставшаяся Машкову, как раз соответствовала временам начала правления Ивана Грозного.

Во-вторых, рассказывала Настя, Бутово наводнил ОМОН. Тетерев просидел последние два дня дома, в камере, не выбираясь наружу, будто чувствовал, а сейчас еще и получил достаточное подтверждение своей поразительной, как у всех преступников интуиции.

Тетерев подробно выспрашивал про ОМОН, где, сколько и с чем, Настя столь же уверенно отвечала, Кондрат удивился еще, будто всю жизнь занималась чем-то подобным. И тут же поймал себя на мысли – ведь и верно, занималась, милиция завсегда оставалась ее врагом, врагом ее новоизбранной профессии. А сколько она в ней – Бог знает. Только он, Микешин спрашивать, особенно после того, как Настя поймала его взгляд, не решался.

И все же. Он вбил в голову, что должен спасти ее. Вытащить, сам не ведая каким именно способом, из тех тисков, в которые она добровольно загнала себя, вырвать душу из трясины и очистить от скверны, быть может, надеялся отчаянно и обреченно он, Настя сама не ведает, что творит. Или ведает, но лишь краем разума. Как та же Лена Домбаева, вроде и понимающая в какую грязь наступила, вроде и пытавшаяся выкарабкаться, но всякий раз соскользавшая еще глубже. Недаром она вспоминала о Милене в тот последний день, недаром говорила о спасении в последнюю минуту. Да, все можно исправить, все изменить, последняя минута, она всегда решающая еще с времен Христа и Вараввы. Будто душа за целую жизнь не определилась еще, куда ей надлежит отправиться, и только заключительный миг либо возвышает ее, либо сбрасывает в преисподнюю. И грешники поднимаются в эти мгновения, а праведники тонут. Сколько уж подобного было, сколько и будет. Кондрат упорно не верил в близящийся апокалипсис, считал, что уж кто-то да непременно спасется, ужели Москва, разбухшая от прибывающих и прибывающих беженцев не найдет в себе и десяти праведников, пред лицем Господа?

И даже если только новоявленный Лот с семьей и уцелеют, через них все равно будет спасение рода человеческого. Пусть только никто из них не оглядывается на руины погибающей цивилизации, пусть уходят, дабы создать дивный новый мир, пусть будут в пустыне и в пещерах жить, пусть грешат кровосмесительной связью, – потом, когда последний миг настанет, им зачтется свыше. Им, потому что они избраны в новый народ, в новое творение, и сколь бы долго оно ни продолжалось, именно им предстоит жить дальше, продолжать плести многотрудную ткань человеческого бытия.

Он встряхнулся от мыслей. Сказания о Ное и Лоте странным образом смешались пред его внутренним взором, он огляделся кругом, Настя закончила говорить, все в камере обсуждали усиление ОМОНа в Бутове и конечно же, подходящий поток из Орла, с каждым днем все ближе, с каждым днем все страшней: ибо в нем все меньше живых и все больше мертвых; что-то будет, когда он достигнет пределов Третьего Рима?

Тетерева уговорили на несколько дней обождать выбираться даже из камеры – в СИЗО могло жить немало семей, так или иначе связанных с милицией. А может просто стукачей, знающих Тетерева в лицо. Поначалу он усмехался, ну кому сейчас в голову придет искоренять преступность да еще и в Бутове, но потом пошел на попятную. Видимо, было что-то серьезное в его прошлом, раз уговоры Вано так на него подействовали. Значит, немало людей знали его в лицо и среди стражей правопорядка, и определенная часть, возможно, пожелала бы свести с ним счеты, раз он внезапно остановил свои шуточки, замер и молча кивнул, поблагодарив Вано.

Следующие дни в разведку ходили Настя с Кондратом, девушка была против, но Тетерев настоял. Разговоров почти не было, они бродили по заранее оговоренному маршруту, изредка Настя останавливалась, разглядывая новые блокпосты и пересчитывая солдат, Кондрат поерничал, предложив ей записывать и зарисовывать увиденное, но потом сразу осекся, замолчал и пошел рядом, снова почувствовав как девушка взяла его под руку.

Заговорить смогли только в четверг, когда проходили мимо сожженной отцом Дмитрием церквушки. Кондрат остановился невольно, перекрестился, вышло машинально, но кажется, Насте этот жест не понравился, почувствовала ли она фальшь, трудно сказать, они встретились взглядами, он отвернулся и подойдя к ограде, стал смотреть на играющих на пепелище ребятишек лет десяти-двенадцати. Невольно вспомнился Колька, он застыл, наблюдая, как они играют в зомби, по лицу блуждала отстраненная улыбка. Колька любил, когда его целовали в затылок, в шею, потом медленно снимали рубашку, прижимая всем телом…

Микешин почувствовал резкий рывок и очнувшись от грез увидел перед собой Настю с перекосившимся в нескрываемом отвращении лицом.

– Я давно подозревала, – резко произнесла она, оттаскивая Кондрата подальше от пепелища. – Давно. Все в голову не приходило. А ты за свое решил взяться. Поставить раком и натянуть на свой агрегат… – и резко замолчала, уводя его все дальше и дальше от играющих детей.

Микешин молчал, ошеломленный, он не знал, как объясниться, что сказать, и, вообще, стоит ли говорить хоть что-то ей, той, кого он собрался спасать, отмаливать, но при этом сам же оказался застигнут врасплох в неприглядной ситуации.

Они остановились у станции «Скобелевская». Настя неожиданно обернулась к нему и глухо, голос сел, хрипло спросила, едва справляясь с охватившим враз волнением:

– Ты не можешь, да? Скажи, тебе это очень нужно, да? – и не дав ему слова вставить, – А если ты меня вместо них? – и совсем уже тихо. – Ты как?

Он смутился, не зная, что ответить. Покачал головой. Потом вздрогнул и посмотрел на нее, встретив все тот же испепеляющий взгляд.

– Значит, не остановишься. Пойдешь и натянешь за конфетку.

– Прекрати, – одними губами произнес он. – Бог знает, что ты себе навыдумывала.

– Он знает, – но вспышка прекратилась так же внезапно как и началась. – Прости. Я не хотела, чтобы ты… даже подумал об этом, – некоторое время они молчали, переводя дух, потом Настя предложила присесть. Опустившись на скамеечку, Микешин решился спросить:

– Скажи, а почему ты подумала, что я…

– Я видела, как ты смотришь. Как представляешь. Я не дурочка, я это чувствую, про такое не говорят, такое на лице читают, – и тут же, – У нас в общежитии, в Москве, где я работала, были две десятилетние девочки на такой случай. К ним приходили клиенты с твоим выражением на лице, – Микешин проглотил комок, застрявший в горле. Попытался улыбнуться. Но Настя продолжала безжалостно: – Когда им выводили одну из девочек, ты бы видел, что с ними творилось. Будто десять лет в тюрьме сидели и себя грызли в ожидании. Не знаю, может так и было, мы музыку погромче включали, чтоб они не орали.

– Кто?

– И те, и другие. Ты думаешь им не больно, им, маленьким? Когда сорокалетний мужик… – снова пауза. Долгая, вязкая. Настя поежилась, и посмотрела на Кондрата. Хотела продолжить, наверное, но осеклась.

– Моему любовнику было пятнадцать, – без выражения произнес Кондрат. – Тринадцать, когда я взял его из детдома как послушника.  Мне поверили, молодой выпускник семинарии, дьяк, кто заподозрит. Только он, потому как я еще раньше приходил к нему, встречался в темных закрытых наглухо комнатах. Сперва мы шептались, ласкались, а потом….

– Прекрати.

– Ты хотела это услышать.

– Все равно прекрати. Не надо.

– Я любил его, – безнадежно произнес Кондрат. – Мне кажется, он тоже. По-своему, жестоко, но… ведь он всегда возвращался ко мне. И когда возвращался, был ласков.

Он замолчал сам, без напоминаний. Смотрел на прохожих, на беженцев, обустраивающих свой быт в ближайшем сквере, на автомобили, спешащие по своим неотложным делам. Колька вспомнился и сразу сокрылся в тумане небытия. Словно он потерял его давным-давно, а все никак не может смириться с неизбежным. Пытается, но каждый раз забывается и ищет, ищет знакомые следы, ожидает услышать голос, будивший его по утрам, тепло тела, проникающее под одеяло, прижимающееся, жадно обнимающие тонкие худые руки, слова, что-то нашептывающие в самое ухо.

Он вздрогнул и оглянулся. Настя осторожно взяла его ладонь в свою.

– Может быть, все-таки я? – снова спросила она. – Пойдем вон туда. Тебе станет легче. Я обещаю.

Они пошли туда, но легче не стало.

– Зачем тебе это? – спросил он, когда все закончилось.

– Ты болен, – просто ответила она. – Я хочу избавить тебя от болезни.

– И ты думаешь, так получится.

– Но можно хоть попытаться. Тебе понравилось? – он медленно кивнул. Не слишком уверено, потому что Настя переспросила. И едва заметно улыбнулась его ответу.

– Я хотела тебе помочь. Сразу, как поняла, что с тобой. Но ты никак не давал мне, все время уходил.

– Я… я другой.

– Я знаю. Но тебе нужна разрядка, нужно освободиться. Я чувствовала. Когда мужчине нужна разрядка, я всегда это чувствую.

– Поэтому ты…. Прости.

– Нет, ничего. Мне уже задавали этот вопрос. Всегда жалели, обвиняли обстоятельства, общество, людей по отдельности. И никто не спрашивал, почему я всегда оставалась, даже когда был другой выход.

– А он был?

– Всегда есть другой выход. Нет, не самоубийство, конечно, не то, что ты подумал. Просто другой выход. Год назад мне действительно предложили либо заняться этим, либо катиться из Москвы. Я решила попробовать. И… осталась.

– Ты не боялась?

– Боялась. Теперь уже нет.

– Теперь? – она невесело усмехнулась.

– Ну разве не видно, что это мышеловка. Нас всех  в Москву, как в клетку, загоняют. А мы, как бараны, все сюда премся. Оттянуть конец хотим. Как будто что-то дадут лишние пару дней. Или неделя.

– Дадут, и еще сколько. Всем могут дать, я тебе скажу, лишние мгновения могут дать очень много, могут спасение даровать.