Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 73 страниц)

– Умер, – прошептала она в отчаянии. – Умер дедушка. Как же так…

Еще одна машина проехала по набережной.

– Я же тихонько. Я же почти выровняла…. Дедушка, ну зачем ты стоял на полосе? Почему не отошел? Я же могла бы и мимо проехать.

Ей снова показалось, что тело дернулось, и она замолчала. Затем выпрямилась, не зная, что предпринять, огляделась по сторонам. И снова присела перед недвижным телом.

– Дедушка, если ты не умер, ответь, ну пожалуйста.

Долгое молчание. По набережной реки Москвы шорох шин. Нет, такие не останавливаются, она знала. Те, кто ездят столь поздно и в таких дорогих авто никогда не останавливаются. Она снова прикоснулась к щеке лежащего, на сей раз ее пальцы, попривыкшие к ледяному холоду тела, скользнули к шее, пытаясь найти пульс. Она смутно представляла, где его точно искать, может быть, потому и не нашла. Поднялась, пытаясь утереть слезы, медленно отступила к «порше». Потом, что-то решив про себя, быстро произнесла:

– Дедушка, ты не волнуйся, я быстро. Я сейчас приеду. Ты не говори, что я сбежала, я сейчас вернусь. Честно. Прости, у меня мобильник сдох, а то я бы позвонила сразу, не сомневайся.

Цокая каблучками, она добежала до раскрытой двери, забралась на пассажирское сиденье, хлопнула дверью. И торопливо прокричав что-то в окно, за ревом двигателя не слышно было, бросила «порше» вдоль железной дороги в сторону Комсомольского проспекта. Затем свернула на Большую Пироговскую улицу.

Возле входа на кладбище стоял передвижной пост ДПС. Белая «ауди» и двое разморенных жарой милиционеров неспешно коротали часы, остававшиеся до конца дежурства. На промчавшийся мимо на недозволительной скорости дорогой «порше» они и обратили внимания, но мимолетное, проводили глазами. Но тут внедорожник развернулся, ослепив патрульных фарами, снова пересек две сплошные, все так же визжа тормозами. Быстро приблизился. Остановился. Свет, как нарочно, продолжал слепить, один из милиционеров быстро склонился над окном «ауди», доставая с заднего сиденья автомат, другой отошел в сторону, пытаясь разглядеть водителя.

Дверь «порше» резко открылась, зацокали каблучки. Оба патрульных вздохнули с некоторым облегчением и поспешили навстречу. Девушка буквально упала в объятия одного, споткнувшись на ровном месте. Тот покачал головой. Пахло от нее, дай боже.

От объятий она освободилась довольно быстро и тут же выпалила:

– Идемте со мной, там дедушка упал….

– Сбили?

– Да не то слово! Он как раз у разделительной был, шатался то туда, то сюда, вот я пыталась его объехать, а он как нарочно прям под машину….  И не пойму дышит, не дышит.

– Вам пить бы поменьше, – но первый постучал пальцем по виску.  Второй скорчил презрительную мину, но ничего не сказал.

– Где случилось происшествие?

– Да тут недалеко, идемте, – она проворно побежала вперед, словно спасалась от погони, но надолго ее прыти не хватило. Снова едва не упала. Патрульные были вынуждены отвести ее в свою машину. Тот, что был менее опытен в делах высшего света, подогнал «порше» следом.

Вот только тела на месте не оказалось. Девушка вздохнула с облегчением.

– Ну слава богу. Значит, Борис Николаич жив. А я-то испугалась. Он нарочно меня так. Дедушка как отлетел от машины, шлепнулся, еще долго так, противно, по мостовой катился, у меня сердце зашлось. А потом затих, и главное, я еще пульса нигде у него не нашла.

– Там искали-то? – с неохотой процедил второй патрульный, оглядывая пустую улицу.

– Еще б не там, я помню. Вот тут и искала, – девушка ткнула себя в шею и охнула, поцарапавшись собственным ногтем с изящной монограммой черным лаком по серебряному.

– Может, вы его где в другом месте сбили?

– Ну конечно! Я хорошо помню – вон фонарь с мешком, вот ремонт на тротуаре, а вот мои следы. Вот, видите. Я тормозила. А Борис Николаич…

– Да какой еще Борис Николаич? – не выдержал второй. – Родственник ваш, что ли?  – и вполголоса своему напарнику: – Посмотри морду «порше», есть ли царапины.

– Да он всем нам дедушка. Первый президент это был, Борис Николаич. Что вы его не знаете, что ли? До него родились? То есть после него…. В смысле….

Оба патрульных переглянулись. И не выдержав, рассмеялись.

– Он же сколько… почти лет пять как вот за этой стенкой лежит. Да здесь, вы что сами не в курсе. Он в седьмом умер.

– Что вы мне мозги компостируете? Я ж его только что сбила. Вот вам крест, – впрочем, креститься не стала, только рукой дернула неопределенно. – Что вы меня за дурочку держите. Да вы права такого не имеете! – взвизгнула она неожиданно. – Вы что не знаете, кто я? Не знаете?

– Знаем, Милена, конечно, мы вас знаем. Как не знать, каждый ваш шаг в каждом телевизоре, – заверил первый.

– А раз знаете, поэтому должны верить! Обязаны. Я к вам не просто так. Я человека сбила и добровольно…. Кто еще к вам бы подбежал?

Второй подошел к коллеге, прошептал, оглянувшись на знаменитость.

– На бампере и радиаторе свежие царапины. Возможно, либо сбила кого-то, либо во что-то въехала. Наверное, на набережной, а подумала, что…

– Да чего вы там шепчетесь. Вот мои следы. Видите? Ну, что я говорила, а вот… вот, я даже вижу, – она снова наклонилась так, что милиционеры немедленно прекратили совещание и вытаращились на длинные загорелые ножки, хорошо освещаемые соседним фонарем. Милена что-то подняла с земли. И резко поднявшись, вытянула руку с зажатой в ней находкой: – Вот! Пуговица. Мужская. Костюмная. Ну был же здесь Борис Николаич, был. Да подойдите вы сюда и посмотрите.

– Простите, госпожа Паупер, – произнес второй, несколько взбудоражено, тотчас, как по приказу, подбегая к ней. – Я был уверен, что Борис Николаевич уже давно как умер, а вы мне можно сказать, глаза открыли. Позвольте пуговичку посмотреть?

Она вложила находку ему в ладонь. И тут же сильно притянула постового к себе, дыша в лицо перегаром.

– Ну, теперь не будешь от меня бегать? Не будешь? Выслушаешь, как было дело, да?

Освободиться он уже не пытался: что-то препятствовало. Наверное, вид ее обнаженных ножек все еще стоял перед глазами. Искушая.

– Конечно. Обязательно выслушаем. Пройдемте в машину. Там удобнее. Составим протокол…

И двинулся было к машине, оставленной как раз на стыке Большой Пироговской и Хамовнического. Затем обернулся. И гламурная девица и его напарник: оба смотрели на постового квадратными глазами.

– Слышь, сержант, ты брось дурить, – зашептал ему в ухо первый, торопливо оттаскивая от Милены. – Какой протокол? Ее мамаша полпред президента на Кавказе. Наш шеф только назначен самим Марковым, а ты тут будешь что-то показательное устраивать, да? Ты это брось. Понял?

– Верно, – Милена снова перехватила милиционера у его товарища. – Мы просто обсудим происшествие. Ведь дедушка Борис Николаич куда-то ушел, значит, что он жив и здоров и сейчас над нами потешается.

Тот в ответ кивнул, медленно проглотив комок в горле.

– А ты, товарищ милиционер, – она обернулась к первому постовому. – Я с усатыми людьми тяжело разговариваю, так что ты уж проверь, что там за стенкой. Вдруг это я с ума сошла, а наш дедушка лежит, как ты говоришь, семь лет, и лежит? – она рассмеялась хрипло. Но патрульный что-то сообразив, внезапно решил  ее послушать. Он решительно зашагал к воротам кладбища, оставшимся в паре сотен метров позади. Оба проводили его долгим взглядом. Когда он все же дозвонился до сторожа, и принялся что-то ему объяснять, они, не скрываясь, рассмеялись. Словно заговорщики.

– Вот дурик, а? действительно решил проверить, не лежит ли он там, когда я его только сбила. Ну, хорош же твой напарник.

Сторож приоткрыл калитку, оба скрылись, растаяли в узком проеме темноты.

Милена отвела назад и впихнула патрульного в свой «порше» на заднее сиденье. Сняла розовый топик, обнажив маленькие груди. И уселась на колени к постовому. Сержант протянул руки, но коснуться нежных грудей дивы не смел.

– Теперь время у нас есть. Ты не думай, я тебя не забыла, это ты меня бросил. Столько времени болтал… и вообще. Мог бы сразу дать понять. Мы же….  Да ты не дергайся, потрогай сперва. Вдруг что-то не так? – и она снова хрипло рассмеялась. И добавила восторженно, когда он залез под юбку: – Не так, да, не так. Ничего там нет, не ищи. Я всегда хожу готовая, никогда не знаешь, где приспичит. Забыл? А тут после такого, конечно, нужна разрядка.

И снова засмеялась  хрипло – когда все кончилось.

В этот момент их уединение было грубейшим образом нарушено – дверь на заднее сиденье открыл второй патрульный. Милена повернулась к нему всем телом.

– А, ты вернулся, быстро. Но все равно опоздал. – И целомудренно стала надевать топик, впрочем, позабыв отвернуться.  Постовой поспешно отстранился, а затем резко произнес товарищу:

– Давай поднимайся. У нас неприятности.

– Из-за меня? – томно спросила Милена, зевая и потягиваясь устало. Вместо ответа патрульный просто вытащил своего коллегу на свежий воздух, стукнул ему по загривку и потянул к воротам, пока тот торопливо приводил себя в порядок.

13.

– История имеет нехорошее свойство повторяться, – изрек Нодар. – Если очередные повстанцы положат очередных русских, считайте меня пророком.

– Поклоняться не будем, – ответил Михо, вглядываясь в бинокль. – Пока не вижу ни одного.

– Если принять один хлопок хотя бы за одного солдата, получается уже взвод. А сколько в прошлый раз таких хлопков было?

– Примерно столько же, – заметила Манана. – Я пойду. Мне оттуда виднее. Тем более, заваруха начнется.

– Нет. Сестра, будет лучше, если ты останешься с нами.

– Повторяю, для командира особенно. Не вижу ни одного. Русских вижу, движение на кладбище вижу, но самих восставших, увы.

– Если в тот раз они оказались невидны для оптики русских, то учинить разор могли и человек пятьдесят. В такой темноте-то. Да если быстро действовать. Бегать, с место на место.

– Снайпер не бегал, брат. Он просто шел на меня, безоружный. Как те, в селе.

А через миг до ушей группы донесся взрыв первой противопехотной мины. Бахва и Михо немедленно перевели бинокли на деревню. Манана взяла русский пост в перекрестье прицела. Лишенные ночного зрения Нодар и Важа ждали результатов осмотра. Последний нетерпеливо мял пальцы и утирал лицо тыльной стороной ладони.

Наконец, Михо произнес одно слово:

– Самоубийцы.

– Смертники, – поправил его Бахва, отведя бинокль в сторону попятившихся русских. Даже его, видавшего виды на двух абхазских войнах, потрясло увиденное. Он отвернулся, но от зрелища так просто было не избавиться.

– Смертники? – повторил Важа, оглядываясь, пытаясь так, одними глазами высмотреть, что же происходит в Мели. – Что там? Ну что?

Из села шла толпа, незримая ни простым взором, ни в инфракрасные бинокли, толпа, различаемая лишь по тому, как она затеняла едва заметные белесые камни да поблескивавшие в свете звезд металлические столбики заборов. Из кого именно она состояла, кто ее гнал – не различить было в кромешной тьме.

Кто-то из русских крикнул идущим навстречу. Пытался предупредить? – с высоты не поняли его торопливых слов. Впрочем, толпа тоже не поняла, продолжая движение. Говоривший, отошел на шаг, стал что-то показывать жестами, потом хлопнул себя в грудь. В его руке уже был автомат, он снова хлопнул по груди и выставил дуло автомата навстречу шедшим.

Никакой реакции. Следом до высоты донеслось резкое передергивание стволов десятка-другого автоматов. Последнее предупреждение – потом одиночный выстрел в воздух.

– Странно, что они не стреляют, – механически произнес Бахва, до боли в глазах вглядываясь в темноту выходивших из села.

– Странно? – Важу колотило. – Мне не странно. Мне кажется, и ты бы не стал бить по своим, – и резко замолчал. Точно почувствовав неладное.

Русские резко отступили, скорее, бросились прочь от выходивших из села. Первый идущий напоролся на мину, установленную в десяти шагах от дома абрека, у самого конца забора из проржавевшей рабицы, символически ограждающей участок заброшенной территории. Ослепительная вспышка – ему оторвало ногу, ведь, противопехотные мины и не должны убивать, только калечить. Человек покачнулся, но не упал, следом за ним, близко, слишком близко, шли другие, подхватившие его тело, восстановив потерянное было равновесие и давшие возможность двинуться дальше. Словно он не чувствовал дикой боли от разорванной плоти.

Человек сделал еще один шаг вперед. Вернее неловкий прыжок. Новый взрыв – ошметки брызнули во все стороны, тело, лишенное ноги по колено, безвольно рухнуло вперед – и в этот момент его снова подбросило – на следующей мине. Его место уже занял следующий. Новый взрыв – на сей раз лишивший идущего сразу обеих ступней. Человек упал, напоровшись на следующую мину, взрыв, грудь разворочена, позвоночник разорван, а по затихшему телу уже проходят следующие в этой колонне самоубийц. А где-то там, в селении, толпа, остановившаяся у самой границы заминированной зоны, ожидала, когда можно будет двинуться дальше.

– Что же это творится? – с трудом выдавил из себя Важа, он получил бинокль об Бахвы, и разок глянул на происходящее. Только раз. И теперь сидел с закрытыми глазами, содрогаясь от каждого нового взрыва.

– Наверное, пленных выбросили, – неуверенно произнес Нодар.

– Выбросили крайних, – пробормотал Важа. Зубы стучали, мешая говорить. – Тех, кто живет в селе. Я могу назвать по именам тех, кого выбросят в первую очередь….

– Помолчи, – Нодар притянул его к себе. – Не наговаривай.

Русские отошли еще дальше. Кто-то торопливо выбрался на броню подбитого БТРа, оглядываясь. Что-то крикнул в сторону своих, позади него завозились несколько человек, передвигая какой-то неуклюжий тяжелый предмет.

Кто-то из выходивших потерял равновесие на останках товарищей – два новых взрыва пробили брешь большей ширины. Толпа забеспокоилась, от нее донесся странный шум, какое-то громкое  не то гудение, не то рев с закрытыми ртами. Словно шедшие на смерть не могли ничего сказать, неведомой силой лишившись дара речи. Еще два новых взрыва – еще один смертник проложил дорогу пошире, теперь толпа выходила колонною по два. И выходя растекалась, двигаясь по всей ширине дороги, направляясь, с той же молчаливой нерешительностью, к медленно пятившимся прочь русским бойцам. Кто-то из них, тот, что первый предупреждал о заложенных минах, снова стал что-то говорить.

Наконец, его оттащили. Русские продолжали упорно отступать перед выходившими из Мели.

Автоматная очередь ударила где-то в районе кладбища. Оттуда же донеслись пистолетные выстрелы – громкие, четкие, должно быть, стреляли из Стечкина. Послышался хлопок подствольного гранатомета – и залегшая на высоте группа увидела яркую вспышку разрыва гранаты, озарившую развороченное кладбище и несколько человек, без оружия, в комбинезонах цвета хаки, подходившие к занявшим дорогу русским спецназовцам. Столь же медленно и неторопливо, как и те, кто выходил из села. Взрыв осветил их – у одного идущего не хватало руки, у другого грудь закрывала полусгнившая перевязь, начавшая осыпаться от удара взрывной волны и при следующем взрыве обнажившая рваную рану, не затянувшуюся, а воспалившуюся, зачервивевшую. Следом шел человек в национальном костюме – старик, седой как лунь, которому явно не место в начинавшейся мясорубке.

– Что это, – пробормотал Михо, разглядывая подходивших к русским. – Это и есть партизаны?

Манану затрясло. Бахва потянулся и прижал сестру к себе. Смотреть на начавшуюся бойню она не могла более. Но чем сильнее прижималась к брату, тем больше ругала себя за эту естественную, в общем-то, слабость. Не только женщины, любого человека, оказавшегося на месте группы. Сколько бы войн он ни прошел, в скольких переделках не поучаствовал.

Манана была старше Бахвы на два года, она всегда считала себя старшей в семье, несмотря на то, что после смерти отца, главным  в семье стал именно он. Несмотря на то, что и сейчас главный он. Для нее Бахва навсегда останется младшим братом, за которым в давно минувшем детстве был нужен глаз да глаз. Не потому ли она всегда ходила за ним? Будучи сильной, куда сильнее всех его сверстников – сказались гены отца, но еще больше собственное упорство, а постоянная работа по дому любого превратит в неслабого физически человека, – именно Манана вызволяла младшего брата из драк и потасовок. Он сопротивлялся, ох как же он сопротивлялся. Пытался доказать обратное, чаще всего неудачно. Но, срывая попытку за попыткой, не утрачивал упорства. И теперь своего добился, став хоть в чем-то опытнее, сильнее старшей сестры. Наконец, показал ей место женщины в обществе. В их маленькой группе. Где она исполняла столь важную роль. Самую важную – если не брать в расчет командира. Став снайпером, она сама хотела доказать ему прежнюю свою роль – даже попросилась, во время всеобщего призыва, в регулярную армию, ей долго отказывали, но потом, когда грузинские части вышибли из Кодори, когда в буферные зоны вошли европейцы, и грузинам оставалось только вот так мстить – ей дали форму и вот эту винтовку. Стрелять она умела, еще в школе выбивая десятки на занятиях по военному делу. Девочки вообще-то не должны были участвовать, но она упросила военрука. Показывала сверстникам, что и она, девочка, может не уступать мужчине в истинно мужском деле. А Бахве… ну с братом все давно было понятно.

Они так и шли по жизни – Бахва ушел на войну, она пыталась догнать его, но тогда, несмотря на всю тяжесть боев и горечь потери части Большой Грузии, ее не взяли. Отказал военком, как выяснилось позже, втайне упросила мать. Тогда Бахва вернулся героем.

И наверстать упущенное старшая сестра смогла только сейчас. Вновь доказав и себе и всем остальным свое место – свое равное положение. Ах, до чего же не принятое в их обществе. Ее даже обвиняли в русизме, в том, что похожа на наглых русских женщин – настолько она показывала себя самостоятельной и равной среди мужчин. Она хотела другого – быть с братом. Где бы он ни был, быть с ним. Помогать ему. Заботиться о нем, пусть даже он против, пусть он возражает. Или, лучше, помогать ему так, чтобы он был если не благодарен ей, то просто не препятствовал – поскольку она выполняла свою работу.

Вот как теперь. В группе Бахвы, да его младшего брата, она выполняла самую важную работу. Ведь в ее обязанности входила, помимо истребления живой силы противника, и защита командира группы. Что может быть более удачной для старшей сестры?

– Тихо, – прошептал Бахва, обнимая ее голову. – Успокойся. Лучше не смотри. Скоро все кончится.

Он говорил, тихо шепча ей в ухо, а она, порывисто вздыхая, все еще вздрагивала при разрывах гранат и автоматных очередях. И лишь когда бой принял ожесточенный характер, когда взрывы и стрельба стала фоном – вот тогда подняла голову.

Теперь стрельба шла по всему фронту – и русские, не то, получив приказ, не то, поняв бессмысленность отступления, отстреливались трассирующими пулями, разрезавшими пространство длинными полосами. Они стреляли, не получая ни одного выстрела в ответ. Они отчаянно сражались с противником, который даже не думал обороняться. Который просто выдавливал их с занимаемых позиций. В темноте не разобрать было, каким образом, но солдаты старались держать дистанцию в десяток метров, обстреливая вышедшую из села колонну, оттеснившую части уже на сотню метров к кладбищу.

А на кладбище шел свой ожесточенный бой. С этой высоты его не было видно, но видимо, и там русских теснили, не применяя к ним ничего из известного оружия. Давили массой толпы, ее молчанием, ее упорством. Ее стремлением дойти до своих противников и… а вот, что будет дальше, можно было только догадываться. Давили уж тем, что толпа за эти растянувшиеся в бесконечность минуты автоматной и пулеметной стрельбы почти никак не уменьшалась. Черной массой продолжала медленно наступать на солдат, отгоняя их к кладбищу.

– Дайте уже свет! Свет! – донеслось с БТРа. Свет долго не давали, за это время стрельба немного поутихла, русские отступили еще на десяток-другой метров, а наступающие черной своей силой все так же беззвучно шли на огонь, не воспринимая автоматные очереди как нечто серьезное. Трассирующие пули входили в соединение с телами из толпы и исчезали. Словно пожранные неумолимо наступающей чернотой.

Наконец, стал свет. Прожектор, спешно установленный на броне БТРа, впился ярким лучом в надвигавшуюся толпу. Бахва выдохнул, Манана вскрикнула. Важа даже не обернулся. Бросив бинокль в самом начале перестрелки, он лежал, закрыв лицо руками. Тело колотила дрожь, унять которую уже невозможно было. Первое время его пытался расшевелить Нодар, но поняв, что это бесполезно, отстал. А затем занялся своим автоматом. Только бы не смотреть самому.

Толпа состояла из самых разных лиц, в ней, словно при вавилонском столпотворении, все смешалось, в одном ряду брели местные жители, пленные русские, и чуть подотстав, но так же подставляя грудь под пули, сами партизаны. А пули не щадили никого из вышедших из окружения. Не щадили, но и не могли остановить. Толпа двигалась уверенно, и те, кто был в ней, переносили попадания свинца стойко, словно их обстреливали бумажными комочками. Вовсе не обращая внимания на поражения, нанесенные собственным телам. Так, будто тела эти принадлежали кому-то другому, а они, люди, оставались лишь ладно сделанными марионетками, безропотно подчинявшимися приказу некоей высшей силы.

Они должны были быть давно уже мертвы. Мертвы несколько раз каждый. Пули попадали в грудь, уродовали руки, отрывали пальцы, распарывали живот, впивались в шею, плечи, разрывая артерии, вены, мышцы и сухожилия. И ущерб, понесенный шедшими из села от трассирующих пуль русских был прекрасно виден – как замершим, словно закоченевшим, в мистическом трансе оккупантам, так и тем, кто смотрел на них с высоты. Но даже в таком состоянии, бесконечно далеком от жизни, люди в толпе находили силы – или что у них оставалось вместо сил? – двигаться дальше. Более того, они открывали рты, пытаясь произносить что-то. Но вместо этого из горла доносился лишь невнятный булькающий шип. Некоторые, у кого руки были не слишком разорваны пулями, протягивали их вперед, благо расстояние до русских сокращалось с каждым шагом этой безумной, но отчего-то бессмертной толпы.

И замершие русские не могли отвести взглядов от плетущихся на них многажды мертвых людей, от их булькающего шипа, и от протянутых к ним рук. Они застыли, подобно изваяниям, стоило только прожектору осветить толпу. Они поняли, что с этой толпой справиться будет не просто очень тяжело – практически невозможно. Есть способ – они видели, как разрываемые противопехотными минами, тела не поднимались более, ибо нечему было подниматься. Но в эти мгновения, растянувшиеся в долгую минуту, они, кажется, забыли о самых первых шагах толпы за околицу – и о самых первых жертвах среди вышедших из кольца осады.

Кто-то из русских отчаянно прокричав несколько почти бессвязных слов, стал стрелять по ногам – один из толпы, все же, упал. Вздох облегчения, сменившийся вздохом отчаяния – ибо упавший, приподнявшись на простреленных локтях, ломая себе кости, стал медленно ползти к русским. А толпа, осторожно обходя его, продолжила, движение. Не заметив потери одного из членов своих. Как до этого не замечала ничего другого – ни мин, ни шквальной стрельбы, ни предупреждающих криков.

Оставшиеся до бронетранспортера несколько метров она преодолела почти без сопротивления – русские спешно откатились назад. Последними с БТРа соскочили солдат и его командир, устанавливавшие прожектор. Они как раз стаскивали с собой с брони тяжелый осветитель и аккумуляторы к нему. И если нагруженный тяжелой ношей успел выпрыгнуть командир, то солдат, закопошился. Тем временем, вскарабкавшиеся на БТР с великим трудом люди из Мели схватили его, сбросили наземь. Жадно приникли к телу, точно надеясь выпить все соки, словно упыри, почуявшие жертву. Русские качнулись вперед, но солдат уже поднялся. Распихав внезапно расступившуюся толпу, он бросился к своим. Кровь текла по плечам и шее, по груди и спине – рубашку с него сорвали; но он не обращал внимания на укусы, что они ему были, когда он, наконец, свободен, наконец, снова среди своих, где ему почти нечего бояться. Почти, и даже, быть может, меньше, чем его друзьям – ведь он был помечен толпой – и помеченного, она отпустила его на все четыре стороны.

Настроение русских немного возросло. Толпа перестала казаться такой уж неумолимо страшной. Ведь, в самом деле, она безоружна. Она почти ничего не может сделать с человеком. А то, что делает… возможно, это всего лишь ритуал, своего рода причащение….

Манана передернула затвор винтовки, загоняя патрон в ствол. Мужчины обернулись на нее. Она покачала головой.

– Не так, – пробормотала она, неясно к кому обращаясь. – Всё совсем не так.

– Ты о чем? – спросил брат. Но она не ответила. Прицелилась, выбирая среди русских спасшегося от толпы водителя. Тот, слегка пошатываясь, стоял за спинами товарищей, безучастно глядя на происходящее.

– Почему они не используют подствольники? – произнес Михо так, словно и сам не верил в способность гранатометов причинить людям из Мели вред, достаточный для их упокоения.

Кто-то из русских разрядил обойму чуть выше предписанного правилами боя – попав двоим в головы. Оба жителя деревни упали и уже не шевелились. Русские стояли и ждали, но ни один из пораженных в голову так и не поднялся.

– Стрелять по головам! Приказ всем – стрелять только в головы! – что было силы закричал командир, стараясь заглушить голосом шум стрельбы, донеся новое, важнейшее известие до подчиненных. Стрельба чуть поутихла – кажется, не все его слышали. Он повторил: – Внимание всем! Стрелять только по головам! Повторяю… – и в этот момент толпа смешалась с русскими.

Кажется, они не особенно сопротивлялись ей. Кажется, пока они не понимали до конца обряд причащения толпой, а потому, отмахиваясь от людей из Мели саперными лопатками, прикладами, штыками, получая в ответ укусы, они лишь входили в больший раж. Теперь они рубились стенка на стенку. И противники падали только с одной стороны. И все шло хорошо, если не считать этих причащающих укусов, которые получили уже несколько десятков человек. Все складывалось удачно – прожектор уже ни к чему, врагов видно и так, и справиться с ними оказалось простой задачей. Все так просто и так ясно, что можно забыть про нелепые укусы, про жалкие жадные руки, так смешно, карикатурно тянущиеся объять живых людей, привлечь их к своему жалкому, ничтожному, такому уязвимому бессмертию.

Манана стукнула по плечу брата. Бахва вздрогнул и посмотрел на нее. Та молча указывала вниз. Командир взял бинокль.

– Куда?

– На первого укушенного. Нет, чуть дальше.

Он недвижно лежал на земле. Прожектор, установленный чуть впереди, слабо освещал пространство вокруг. Кто-то из русских подошел к нему, что-то сказал, затем шутливо пихнул берцем в бок. А затем резко наклонился и стал судорожно щупать пульс. Через мгновение он подскочил, словно ужаленный, и бросился в сторону, ища врача. Чтобы удостоверить, что не все так просто, что дело куда серьезнее, что эта рукопашная битва….

Солдат медленно, с большим трудом поднялся на локтях. К нему подбежал кто-то из солдат, внимательно осматривая, ощупывая. И еще раз куда более пристально проделывая ту же процедуру. Непонимающе повернулся к подозвавшему, затем снова к солдату. Позвавший полкового врача стал горячо убеждать в своей правоте, но врач резко покачал головой.

И в это мгновение рядовой впился врачу в горло. Повалил его наземь, снова куснул. А затем поднялся, резко, будто на шарнирах и ухватился за подбежавшего товарища. Полковому врачу удалось сбить солдата с ног резким ударом ботинка в колено. Тот упал, но мгновение спустя снова начал подниматься. Однако, оба укушенных снова сбили его, положили на лопатки, позвали на помощь.

Помощь так же была покусана взбесившимся солдатом.

– Мертв, мертв, – донеслось до высоты с обочины дороги, из самого разгара схватки с обезумевшим. – Убейте же его!

Слова эти подействовали самым странным образом – врача стали оттаскивать от рядового, того, отчаянно, но довольно слабо, сопротивлявшегося, немедля сумели связать. Заткнули рот кляпом. Врача просто отбросили в сторону, тот выхватил пистолет, трижды выстрелил в водителя, попал в плечо и грудь, прежде чем его самого скрутили, уложив в дорожную пыль лицом. Солдат только дернулся, приняв пули. И снова возжелал подняться. Это ему почти удалось.

Бахва вскрикнул, не веря собственным глазам. Впрочем, за время всей ночи удивительного было слишком много, чтобы не перестать удивляться. Тем не менее, каждый новый случай, все более и более шокирующий, поневоле привлекал внимание, приковывал к себе взоры, – сколько бы ни были утомлены и без того взвинченные до предела человеческих возможностей нервы.

На рядового бросились снова – на сей раз, действуя куда слаженней. Русским удалось уложить наземь своего бывшего товарища без потерь, на сей раз он никого не смог покусать, никому причинить вреда.

Зато разобрать стало возможно его рану – рубашка слетела во время предыдущей схватки, а ныне водителя положили так, что Бахва мог спокойно обозревать места попадания пуль. Две из которых повредили плечо, а одна должна была по всем прикидкам пробить сонную артерию. Вероятно и пробила, но только вместо фонтана крови, долженствующего вырваться из поврежденного горла, Бахва увидел лишь глубокую рану и свернувшуюся черную кровь, больше похожую на слизь. Его передернуло.

– Он мертв, – произнес Бахва. Манана согласно кивнула.

Вот только солдат никак не хотел соглашаться с ними. Он упорно сопротивлялся попыткам обездвижить его, в очередной раз выплюнул кляп и снова попытался встать.

– Как и все, кто вышел из Мели, – хмуро добавила Манана.

– Но это немыслимо, – произнес Важа. – Это… бред, фантастика, дикость. Никакие берсерки не способны идти на автоматы с вываленными кишками.

– Согласен, – ответил Михо. – Это бред.

Четверо русских сошли с дороги на обочину – один из них взял с собой пулемет Калашникова – и залегли там, дожидаясь подхода толпы. Второй прожектор все же установили, и теперь оба они освещали место схватки очень хорошо.

Эти четверо рассчитывали остаться незамеченными, но, странное дело, едва только остановились выбрать позицию, несколько человек отделились от толпы и двинулись по направлению к ним. Через минуту их шло к отделившимся русским уже полторы дюжины. Затем еще и еще. Пулемет заработал незамедлительно. Русский, державший пулемет, даже не стал опускать на землю, схватившись за сошки, он водил дулом по неспешно бредущим к нему людям из Мели, только лента, почему-то лишенная обычной коробки, дергалась, поднимаясь к патроннику, и гильзы рассыпались, звонко стуча по камням. Люди падали, дергаясь, складывались, не доходя до него нескольких заветных метров. Они уже тянули к руки, раскинутые в любовном объятии нежелания смерти,  но русский все стрелял и стрелял. Лента продолжала дергаться, гильзы звонко рассыпаться, люди падать. Русский расхохотался, дико, в каком-то яростном восторге.