Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 73 страниц)

Быть может, он видел все, происходившее в храме. У одного из знакомых Кольки есть спутниковая тарелка. Если тот увидел трансляцию, сейчас он пытается пробиться к Кондрату, но механический женский голос мягко сообщает ему, что «абонент находится вне зоны доступа сети». Да, его телефон выключен полковником и убран в карман форменного пиджака следователя. Ничего более у Кондрата не забрали, ни денег, ни ключей. Ни галстука, лежащего в кармане. В первый момент родилась идея, что все обойдется, что, возможно, он уже этим днем вернется домой, но когда старший следователь по особо важным делам, а именно такую должность имел полковник, дозвонился до суда, и к немалому удивлению, суд –  и это было в  четыре утра – видимо, собрался на слушание, а через полчаса, когда они подъезжали к Новокузнецкой улице, постановил дать согласие на возбуждение уголовного дела в отношении задержанных Сердюка и Микешина. У Кондрата упало сердце.

Микешин нервно дернулся на сиденьи, в этот момент машина остановилась у крыльца здания СКП Москвы, Микешина и Сердюка вывели из «Митсубиси». Кондрат только успел посмотреть перед собой – его завели в мощное многоэтажное здание советской постройки, с позолоченным фронтоном, единственным украшением нового времени, на коем красовались надпись «Следственный комитет при прокуратуре Российской федерации». Через проходную повели к лифту, вверх, на пятый или шестой этаж, он не разобрал, затем коридоры, одинаковые двери кабинетов. Их с Антоном разделили, полковник ввел Микешина в кабинет, где уже находился еще один майор, молодой человек, вряд ли намного старше Кондрата.

Они смерили друг друга взглядом, прежде чем Микешин сел и в присутствии полковника, стал повторять ответы на вопросы майора. Он ведь тоже представился, мелькнуло в голове Кондрата, а имя, фамилия снова выскочили из головы. Как нарочно. Будто все в этом здании для него должны были оставаться безымянными, а потому, одинаковыми. И непременно майорами, словно в СКП офицеров низшего разряда просто не могло быть. Непременно темноволосыми, аккуратно выбритыми в строгих синих мундирах.

Допрос продолжался часа три, все вопросы сходились на Рите Ноймайер и люке, который он не то трогал, не то не трогал. Нет, трогал, ведь у них есть его отпечатки, снятые оттуда. То есть, открывал или не открывал. А отпирающее устройство, как уточнили эксперты, оказалось выведенным из строя незадолго перед тем, как в колодец по тросу с лебедки отправилась Рита Ноймайер. Так что вопросы стали звучать куда серьезней и ответы требовались куда обстоятельней.

Когда допрос подходил к концу, полковник вышел. И пришел перед тем, как Микешину предложили подписать протокол. Кондрат не спорил, поставил автограф, где просили. В этот момент телефон снова пискнул. Кондрат нервно оглянулся: ведь этот аппарат приносил только плохие новости. И еще это пищание… не звонок, а именно пищание, словно предсмертный писк мыши, получившей тяжелой дугой мышеловки по хребту. Всю жизнь он терпеть не мог этих мышеловок, но в его детдоме, от этих зверьков никаким иным способом не избавлялись. Мальчишки любили забавляться с дохлыми мышами, а иногда ловили мышей сами и, издеваясь…

Полковник взглянул на пришедшее сообщение. Смотрел долго, но не потому, что не верил своим глазам, просто тянул и тянул паузу.

– Не буду задавать лишние вопросы, – спокойно произнес полковник, разрывая мысли Кондрата. – Вы ведь знали Николая Самозванца, естественно, вы ведь сожительствовали  с ним. Как в дурацком анекдоте, у меня есть для вас две новости: хорошая и плохая. Начну с хорошей – за связь с несовершеннолетним подростком вам ничего не будет. Если вы настаиваете, я могу сообщить вам плохую новость, почему именно.

Микешин разом все понял. Земля ушла из-под ног. В глазах все поплыло, майор то скрывался в подступившей пелене, то враз выплывал из нее, всякий раз в новом месте, словно, играя в прятки.

Полковник потряс Кондрата за плечо. Он обернулся.

– Расскажите.

– Мне кажется, вам…

– Расскажите, – резко произнес Кондрат, срывая руку с плеча и едва не разорвав пиджак – столь цепко за него держался полковник. Тот пожал плечами и читая с экрана мобильного, а изредка тыкая в него пальцем, чтобы перелистнуть страницу, начал говорить.

Кондрат понимал и не понимал, что произошло. Кажется, больше не понимал, ведь Колька… он хоть и ершистый, но такой робкий, нежный, тонкий, мягкий. Никак не вяжущийся с теми определениями, что давал полковник. Никак, никакими силами представить его в роли преступника, да еще и покушающегося на чью-то жизнь, не было сил.

Кондрат отчаянно затряс головой. Полковник прервался, бросив взгляд на жреца, разом все понял.

– Информация пока проверяется. Милиционеры задержаны, сейчас дают показания. Вот только, кажется, один из банды сбежал, по их утверждениям, возможно, ранен.

– Не Колька? – вспыхнул и разом осел Кондрат, плохо понимая, что говорит и слышит. Полковник промолчал и продолжил с прерванной строки.

– Мы сейчас пытаемся его разыскать, предполагается, у подростка имелось оружие. Трудно сказать, откуда. Но мы выясним. И вот еще что…

Впрочем, достаточно было посмотреть на Микешина, чтобы вопросы отпали сами собой. Полковник – первый раз за все время пребывания с Кондратом – смутился и произнес вполголоса:

– Подпишите здесь, и здесь, и вас отвезут. Если хотите, сперва на опознание, – Микешин собрался подняться, но услышав эти слова, покачал головой. – Ваше право. Личность подростка все равно установлена. Поднимайтесь, мы отправляем вас в изолятор, ну поднимайтесь же.

В коридоре он столкнулся с Сердюком, судя по выражению лица Антона, его все же отпустили – под подписку о невыезде. Голова снова закружилась.

– Идемте, – полковник нетерпеливо дернул за рукав пиджака. Кондрат обернулся. Внезапно он почувствовал какую-то удивительную легкость. И лица окружающих куда-то поплыли, поплыли…

Он услышал только «в отдельную камеру… я сказал, найди, где хочешь»…. И на этом, казалось, все кончилось. Но нет, открыв глаза, он обнаружил, что прежняя пелена спала, а он сам находится в одиночной камере. Как он туда попал, Кондрат не помнил. Да это и не имело значения. Дурман, прежде окутывавший его, потихоньку спадал. Глаза все еще были мокрыми, значит, даже в обволокшей его мгле, он плакал. Горюя по своему любимому, ершистому, колкому, язвительному, но такому милому, доверчивому и верному, так и не покинувшему его. И еще, наверное, по себе. Потерявшему самое дорогое, что у него было. Только вера, одна лишь она и осталась с ним, одна. И еще Он.

Кондрат спустился с откидных нар, стал на колени и, не имея представления о востоке, повернулся на свет, тихо струящийся из зарешеченного окошка под самым потолком. Как это, наверное, делали многие до него, из оказавшихся здесь. Сложил аккуратно ладони, словно семинарист первой ступени, опустил голову. И начал моление за упокой, как этого не делал, наверное, ни один из преклонявших колени. Слова подбирались легко, и на душе стало немного светлее. А вскоре засветлело и в оконце – теплый, тяжелый дождь прошел, заметно посвежело, стало легче дышать. Глаза его были мокры от слез, но Кондрат почему-то был уверен, что заступился пред Всеблагим за молящегося, и что теперь Кольке, где бы он ни пребывал в ином мире, станет немного легче. А быть может Господь сделал так, что Колька, как невинно убиенный… и то, что по окончании молитвы, окончился и дождь, стало знамением для него… для них обоих… он снова заплакал, но совсем иначе. Высвободив из себя боль и муки страдания, он плакал об освобождении,  о знаке, который видел. И о том пути, что им, разлученным на два света, еще предстоит пройти.

72.

Сложив бумаги в портфель, Дзюба вышел из кабинета. Секретарша распечатывала документы, одновременно, что-то выправляя в ведомости, кивком головы она попросила минутку подождать.

– Лаврентий Анатольевич, а про Егора что-нибудь слышно? – неожиданно спросила она, закончив правку и выходя из программы. Дзюба не понял, попросил уточнить. – Ну про Савского. Которого вы в Москву отправили с игрушками.

– Ах, да, неплохой малый, единственный, кто решился отправиться в долгий путь, когда все остальные делали вид, что бастовали и перекрывали федеральную трассу. Заработался, надо бы позвонить ему, узнать, что да как. Или Ширвану Додаеву. Знаешь, мне самому интересно это узнать. Он не звонил, не писал, с числа пятнадцатого как провалился. Хотя нам тут «восьмерку» теперь отрубили, так что все может быть. А сотовая связь работает через пень колоду. Надя, а чего это ты им так заинтересовалась.

Мог бы не спрашивать, и так все понятно. Надежда зарделась, аки маков цвет, и опустив очи долу, тихо сказала:

– Ну как же, Лаврентий Анатольевич, он ведь мой жених.

– Ты его точно в армию проводила.

– Не смейтесь, пожалуйста, у нас серьезно.

– А шашни с начальником только для пользы дела. Ладно, молчу, молчу. Сегодня же постараюсь связаться либо с ним, либо с получателем груза. Сообщу тебе. А ты что сама?

– Так мобильный не отвечает. Вне зоны доступа. Вначале мы договаривались, что он будет звонить, еще перед отправкой, а потом…. Знаете, мы с ним нехорошо расстались….

– Узнаю насчет Егора, если смогу пробиться в Москву. Нас ведь тут как в мышеловке держат, – она вздохнула и опустила голову.

– Вы правы, как в мышеловке…. Возьмите распечатки, все готово, – Дзюба посмотрел на часы, положил листы бумаги в папку и заметил:

– Все, до пяти меня не будет. Может, больше.

– Мне вас обязательно дождаться? А то ведь пятница, короткий день, мне еще к маме надо заехать….

– Желательно. Потому что на выходные у меня есть планы. И ты в них тоже принимаешь участие, – секретарша зарделась, но ничего не сказала. Только кивнула в ответ. Дзюба улыбнулся тихо: да, теперь она точно дождется. А что до выходных, придется ее расстроить. Планы на выходные подразумевали канцелярскую работу в его конторе.

Он вышел на улицу, шум порта отсюда доносился громогласным ревом, как тут могут жить, непонятно. Хотя моряки и их семьи, люди привычные. Да взять ту же Надю. Этой весной, в мае, он вывез ее на природу, на воздух, ее, прожившую все двадцать два года рядом с морем и ничего, кроме моря, не видевшую, он вытащил в глухую тайгу под Уссурийском, в берлогу, как он называл свой небольшой дом, метров двести площадью, два этажа, гектар земли угодий; здесь, в этом доме, в забор которого упирались кряжистые сосны, вымахавшие на полсотни метров вверх, чьи ветви скрипели тоскливо на промозглом ветру, Лаврентий приходил в себя, набирался сил и, казалось, напитывался вечностью. Ведь он как раз был уроженцем Уссурийска, во Владивосток приехал, когда работы в родном городе не нашлось. Приникал к корням, когда совсем допекало. А Надя… вот Надя никак не могла привыкнуть к непроницаемой, беззвучной таежной тиши, от которой ей становилось не по себе. Первый раз настолько, что пришлось включить тихую музыку, иначе она бессонная, ворочалась в постели, не веря тишине, от которой закладывало уши.

Он взглянул на часы, времени до встречи оставалось немного. Господин Тикусемо ждал его в своей машине – серебристой «тойоте», на стоянке на площади Луговая. Здесь шум порта сливался с грохотом железной дороги – рядом, на другой стороне площади, находилась одноименная станция, сливался так, что становился фоном. Именно на этом фоне Акио-сан и хотел побеседовать с ним.

Дзюба сел в машину, закрыл дверь, шум разом стих, он испытал чувство, отчасти похожее на то, что изведала Надя, оказавшись в его медвежьем углу, только неизмеримо слабее.

– Рад вас снова увидеть. Мне очень приятно, что вы согласились встретиться со мной еще раз.

– Президент решил устроить праздник, вот и пришлось перенести. Правда, праздник коснется только жителей европейской части России. У нас тут, кроме зачисток митингующих, ничего не намечается.

– Праздник это всегда хорошо. Это отдых души. Жаль, когда он бывает омрачен политической подоплекой. Особенно жаль, когда без нее сам праздник теряет смысл, – сегодня господин Тикусемо говорил по-русски очень чисто, много лучше, нежели пару дней назад, словно все это время прилежно, как и положено истинному сыну нации, брал уроки. – А у нас ближайший будет только в третий понедельник сентября, девятнадцатого. День почитания пожилых людей. Знаете, это очень интересный праздник. Когда-то в старину считалось, что человек прожил жизнь, если ему исполнилось шестьдесят. Пять циклов по двенадцать лет, – Акио-сан мягко тронул водителя за плечо, тот молча кивнул. «Тойота» отправилась в путь куда-то на север. Дзюба решил не спрашивать маршрут следования, в городе не разгуляешься, но если поездить, можно вычислить не только машину, едущую следом, но и всю опекающую их «коробочку», если ФСБ не жалко времени и людей на подобное.

– Я понял, восточный календарь, по которому вы живете.

– Именно. Но времена изменились, в нашей стране очень много долгожителей, а возраст шестьдесят лет и вовсе не считается пожилым. Более того, с него начинается, как бы, новое младенчество.

– Впадает в детство? – усмехнулся Лаврентий.

– Ну что вы, все куда серьезнее, – Акио-сан покачал головой, не принимая шутки, – это серебряный возраст человека. На шестидесятилетие ему дарят красный жилет и шапочку, символизирующую младенчество новой жизни.  Цикл начинается заново. В этом возрасте человек обретает истинную мудрость, а в сочетании с оставшимся ему крепким здоровьем, это поистине начало новой жизни. Ведь не секрет, что японцы живут дольше всех в мире, в нашей стране почти двадцать пять тысяч человек старше ста лет. В честь этого события различными благотворительными организациями устраиваются всевозможные концерты, раздаются подарки, медицинские учреждения устраивают бесплатные медосмотры…, – Тикусемо говорил и говорил, увлекаясь все больше, казалось, он совершенно забыл о причине встречи с Дзюбой, и просто рассказывал человеку о своей родине. По которой, верно, успел соскучиться. Ведь сколько он уже здесь безвылазно. Поневоле начнешь изливать душу: вот ведь родина, в паре сотен километров, но поди до нее доберись. Как будто все это время меж материком и островами бушует камикадзе – божественный ветер, никак не дающий доплыть до отечества.

– Простите, я отвлек вас своим рассказом. Мы говорили о переносе манифестаций и митингов на день флага, который теперь у вас стал праздничным днем. На понедельник запланирована акция в Токио и Киото, в поддержку вашего движения, – и в ответ на изумление Дзюбы только раскланялся, насколько это возможно сделать в легковушке. – Ну что вы, это лишь маленький жест жителям Дальнего Востока, нуждающимся в  неотложной помощи и эту помощь никак не получающих.

– Вы правы. Более того, нам просто вырубили связь с внешним миром, мало того, что «восьмерка» не работает, они с вчерашнего дня начали блокаду электронной корреспонденции. К празднику, боюсь, нас просто выключат. Ори не ори, не услышат.

– Важно, чтобы вас услышали не только в стране, но и в мире.

– Если будет как в прошлый раз – я имею в виду вмешательство вашего правительства, – мы только проиграем. Сейчас ситуация критическая, Пашкову достаточно не обращать на нас внимания всего пару недель. А там проблема рассосется сама собой.

– Ну что вы, выступать в столицах будут ваши же соотечественники, а так же сочувствующие.

– Это не так много.

– Примерно по сорок тысяч в каждом городе я вам обещаю. Видео мы будем транслировать  в режиме реального времени и на Владивосток и на Москву, спутников у нас хватит. Наш премьер-министр обратится к вашему главе правительства с предложением помочь урегулировать сложившуюся ситуацию, получив отрицательный ответ, он направит транспортные корабли с гуманитарной помощью, к Владивостоку и Комсомольску-на-Амуре. Вряд ли Пашков решится противодействовать.

– Тихоокеанский флот пока, знаете ли, не собирается переходить на нашу сторону.

– Вы совершенно правы. Но ситуация зашла так далеко, что требует немедленного введения хотя бы частичного самоуправления. Невозможно и дальше действовать, только получая подсказки из Москвы, особенно, когда Москве не до вас. Кто-то обязан взять ситуацию под контроль. Так получается, что это будете вы. А мы будем вам всемерно содействовать.

Дзюба замолчал, обдумывая ситуацию. За время разговора «Тойота» проехала весь город до северных окраин, и теперь возвращалась, развернувшись на Проспекте столетия Владивостока. Других сквозных магистралей, ведущих в центр из района Зари и Второй речки не имелось, так что волей-неволей Лаврентий стал выглядывать из окна, присматриваясь к соседним машинам. Невдалеке прозвучала автоматная очередь, Дзюба оглянулся нервно, стреляли у подъезда жилого дома напротив. Несколько военных загнали зомби в глухой переулок меж домами и методично добивали. От невозмутимости этого расстрела веяло какой-то не то смертной тоской, не то обреченностью. Дзюба невольно вздрогнул.

Вот в точности так же все случилось в Уссурийске. Он не смог попасть туда, слышал рассказы очевидцев, видел кадры с места событий, заснятых на камеры мобильных телефонов. И скрипя зубами, бессильный что-либо сделать, словно в наказание за собственную никчемность, потом смотрел все местные каналы, просеивал Интернет в поисках роликов, где показывали одно и то же. Толпы живых мертвецов захватывают город, колоннами идут по магистралям, просачиваются мелкими группами, точно диверсанты, со стороны частного сектора из ближайших поселков Городского района. Собираются в толпы, медленно окружают город. Входят в него, гоняя беженцев по улицам, заставляя их искать убежища в корпусах предприятий – больше всего они собрали урожай в полузаброшенном локомотивном заводе, являющим собой идеальное место охоты мертвых на живых. Милиция города, а вместе с  ней и власти, бежали первыми, поддавшись общей панике. Еще когда можно было организовать круговую оборону, раздать оружие и стоять насмерть, дожидаясь подхода, такого неспешного, воинских частей.

Но никто не выдал оружия, ни власти, ни военные, не таков закон, не таков приказ, город со стапятидесятитысячным населением оказался захвачен в течении нескольких часов. И лишь треть жителей сумела выйти из осажденного Уссурийска, прежде чем подоспела авиация. С аэродромов в Находке взлетали десятки бомбардировщиков, осыпавших дороги и просеки кассетными бомбами, и неважно, кто оказывался под смертоносным градом, командованию было ни до чего, приказ остановить мертвецов надо было исполнить любой ценой. Они и выполнили, уничтожив колонны зомби у Артема. Среди которых было так много обращенных, и едва ли не больше живых. В том числе и вся его родня. Вся.

Он скрипнул зубами и отвернулся. Нет, не время давать себе слабину. Совсем не время. Вот отстоят они этот праздник, отобьются от ОМОНа, а уж тогда, когда появится повод поднять бокалы, чтобы помянуть, вот тогда….

Он очнулся от слов Тикусемо.

– Слежки нет, – спокойно говорил Акио-сан, оборачиваясь к Дзюбе и словно не замечая, какая буря разыгралась в его душе. – Уверяю вас, иначе Тацуо давно бы заметил, – шофер обернувшись, приветственно улыбнулся Лаврентию, натренированной с малолетства японской улыбкой кивнул и снова вернулся к вождению. – Но мы отвлеклись. Вы согласны с нашей идеей, или вам требуется дополнительное время на размышление?

– Скажите, вы предлагали то же самое Устюжному, но он отказался? – Тикусемо вежливо, но настойчиво покачал головой.

– Простите, господин Дзюба…

– Лаврентий.

– Лаврентий, хорошо, это конфиденциальный разговор, и его содержание обязано быть оставленным между нами, – как-то непривычно внезапно услышать неправильно построенное предложение от весь день столь педантично, столь правильно, без единой шероховатости и помарки, изъясняющегося на русском Тикусемо. Он снова нервничал, как следствие начал путаться в словах чужого языка. Видимо, очень рассчитывал на Глеба Львовича. А тут такая незадача. И теперь им спешно приходится менять все планы.

– Я надеюсь, обиды у вас быть не должно, – продолжил Тикусемо ошибаться. Лаврентий кивнул. – Тогда спасибо за доверие.

– Я хотел уточнить только одну деталь, – Дзюба решил еще чуть надавить на человека из посольства. – Вы очень рассчитывали на участие Глеба Львовича?

Долгая пауза в ответ. Тикусемо куснул губы, прежде непроницаемое лицо исказилось, он немедля тронул водителя за плечо, быстро заговорил на японском, столь стремительно, что Лаврентий понимал едва ли каждое пятое слово. Выяснил только одно: после поездки, просит как можно быстрее везти в консульство. В его речи дважды прозвучало слово «человек из Москвы», хотелось бы знать, что это значит.

– Простите, что заставил вас долго ожидать, – Тикусемо снова улыбнулся в ответ, прекратив стремительный диалог с той же скоростью, с какой начал. – Безусловно, на Устюжного мы очень рассчитывали.  Могу вам в этом признаться,  – речь вновь стала идеально правильной. Волнение ушло, загнанное под пресс внешнего спокойствия, – Глеб Львович, безусловно, очень близок нам и нашим идеям.

– А что именно помешало?

– Нет-нет, простите, не могу сказать. Он отказался, но не от участия в наших проектах, но от возглавления их. Мне кажется, признаюсь вам откровенно, на него кто-то или что-то давит. Что, повторюсь, весьма печально.

– И давно?

– Простите?

– Давно он отказался?

– Вчера днем…. Но он рекомендовал нам вас, это да, – Тикусемо внезапно замолчал.

Это вряд ли, подумалось Лаврентию. Иначе Акио-сан позвонил бы ему через минуту после окончания разговора с Устюжным, а не тянул кота за хвост столько времени. Верно, в посольстве долго решали, как поступить, консультировались со своими спецами по Дальнему Востоку. Тем не менее, Лаврентий согласился. «Тойота» как раз добралась до Луговой улицы, высадила его на пересечении с улицей адмирала Юмашева, недалеко от дома. И стремительно развернувшись, помчалась к японскому консульству – а куда еще с такой скоростью мог направиться господин Тикусемо.

Дзюба позвонил Устюжному. Тот откликнулся немедля, будто давно ждал этого звонка. Когда Лаврентий спросил напрямую о разговоре с японским гостем, тот не стал ничего скрывать.

– Вы знаете, Лаврентий Анатольевич, это предложение для меня не было неожиданностью. Я ждал чего-то подобного, но к сожалению, не смог принять его, сами понимаете, и мою загрузку, да и мои годы в расчет примите. Я уже не так молод, чтобы лезть напролом, я… каюсь, давно не на баррикадах. А вы совсем иное дело. Вы мой воспитанник, лучший ученик, что скрывать. Я вами искренне горжусь, ведь именно по моему совету вам доверено столь ответственное, столь важное дело.

– Почему же только сегодня, хотел бы я знать.

– Я могу ответить и на этот вопрос. Вне сомнения, господин Тикусемо не имеет окончательного голоса, позволявшего бы ему единолично решать подобные вопросы, потому он и обратился…. – далее Дзюба не слушал, все и так ясно. Устюжный закончил свой монолог, продлившийся минут десять, обыкновенно: – Но вы безусловно можете рассчитывать на мою помощь в любой момент времени. Вы все вопросы с Тикусемо согласовали?

– Более-менее. Осталось согласовать еще с Ткаченко.

– Послушайте моего совета, Лаврентий Анатольевич, – после недолгой паузы произнес Устюжный. – Тут все не так легко и просто. Начальник УВД по Приморскому краю это вам не депутат городской Думы, с ним запросто не получится. И не поминайте, что он ваш друг, я его хорошо знаю, он слово даст любое, а вот сделает так, как ему будет удобнее.

– Но я-то его знаю куда дольше.

– К сожалению, это не синоним слова «лучше». Впрочем, – тут же оговорился Устюжный, – дело ваше. Поступайте, как решили. Я… в случае чего, вы знаете, как меня найти.

– На основной митинг вы прибудете?

– На Луговой? Безусловно. Мне есть что сказать. А вы планируете, как раньше, перемещаться по городу с воззваниями?

– Я надеюсь затронуть как можно большую часть населения. Вы же знаете, народ бурлит. Так что я утром буду на Второй речке, затем на Некрасовском путепроводе, а после переберусь на Луговую. Ведь сколько времени прошло после прорыва, а нам до сих пор не могут ни внятно объяснить его причины, ни провести зачистку города. Больше того, у нас отняли нашу же армию, послав ее черт знает куда и вырубили «восьмерку», перлюстрируют почту, словом, делают все для того, чтобы никто в России вообще не узнал, что…

– Лаврентий Анатольевич, приберегите свой пыл до понедельника, – Дзюба смутился. – Он вам еще ой как понадобится. Что до освещения событий – я уже созвонился и пригласил обозревателя «Новой газеты», он прибудет сюда завтра, а так же журналистов с двух дециметровых каналов Европейской части России. Здесь же будет Би-Би-Си, Си-Эн-Эн, Фокс, и ряд других зарубежных средств телевещания. В Европе сейчас началась заварушка, так что их внимание мы особо не привлечем своими проблемами, а вот Англию и США, это да.

– И Японию, – тут же вставил Дзюба.

– Это само собой, японские журналисты будут куда раньше начала любого митинга и в куда большем количестве, нежели митингующие.

– Значит, будем делать митинг из них, – усмехнулся Лаврентий.

После разговора с Устюжным у него немного полегчало на душе, та тяжесть, что сдавила сердце при виде расстреливаемых мертвецов потихоньку уходила. Или просто притаилась до поры, до времени? Он позвонил Федору Ткаченко, начальник УВД снял трубку незамедлительно. Тоже словно ждал. Впрочем, он-то ждал, они еще с позавчерашнего дня договаривались. Объявив, что будет через четверть часа в условленном месте, Дзюба дал отбой, и на автобусе, чего с ним не случалось уже очень давно, добрался до Алеутской улицы. В дверях УВД его ждал старый знакомый, тоже из Уссурийска. В кабинете Ткаченко предложил чай с коньяком и варенье – все это было настолько несообразно цели визита Дзюбы, что поневоле заставило его принять предложение и минут пятнадцать ему следовать: вести беседу о временах молодости, вспоминать общих знакомых и дымить в открытое окно за которым неспешно собирались мощные тучи грядущего тропического ливня. Лишь когда чашки опустели, а бутылка ополовинилась, Дзюба приступил к делу. Поставил на стол кейс и, вздохнув, начал говорить о главном. Ткаченко не пошевелился, чтобы убрать кейс или хотя бы открыть его, он внимательно слушал, пристально глядя на собеседника. Лишь когда Дзюба закончил, и, недоуменно взглянул не собеседника, удивленный его реакцией, тот произнес:

– Знаешь, я своих увез в Японию. Давно, еще до прорыва, пятого числа. От греха подальше, как говорится. Потом увидел, что правильно сделал. Там на островах, правительство если и воюет, то с париями, мертвецов почти нет. Север, правда, неспокоен, но моя семья в столице, – он помолчал и добавил: – А меня по-любому после вашей акции выпрут на пенсию. Разгоню я вас, не разгоню: на тридцать тысяч и хоть ты что. Реформа, брат, она такая, нам пенсии только понижают, пока работаешь, сам себе создавай запас. Так что понимаешь, почему я так к тебе неравнодушен на новой должности? Ты одну выгоду имеешь, свободу слова, передвижений, как тебе угодно ее называть, я с этого другую.

– За мной постоянно следят, – напомнил Лаврентий.

– Не наши. ФСБ, может, но я команды не давал. Видимо, за это меня в отставку и выпрут числа двадцать пятого. А зато с сентября, дай бог, все наладится, одна дочь в колледж пойдет, другая в токийский университет иностранных языков. Она у меня способная. В любом случае, сколько бы там обучение ни стоило, голодать не будем. Я правильно понял? – Дзюба, потерявший ход мысли товарища, осторожно кивнул, никак не понимая, в чем причина задержки с кейсом. – Ну раз так, открой чемоданчик. Открой.

Лаврентий послушно открыл. Ткаченко пристально посмотрел на пачки, покачал головой.

– Серьезная сумма. Знаешь, Лаврентий, я ведь и так мог бы на все закрыть глаза, если бы ты попросил, – он хмыкнул. – Кстати, почему в долларах, а не в иенах? Доллар-то падает.

– Знаешь, Федор, у меня такое впечатление, что ты сам себе цену набиваешь, – недовольно произнес Дзюба.

– Считай, разыгрываю спектакль театра Кабуки. Полагаю иены бы не поместились, я прав? – Дзюба кивнул, он снова усмехнулся. – Да, еще одна важная деталь. Про ваш митинг кому надо все равно хорошо известно. Будут провокаторы. Так что придерживай коней, Лаврентий, коли не хочешь неприятностей. Знаю я вас, либералов, как понесет, не остановишь. Просто птица-тройка какая-то: куда несешься ты, дай ответ. Не дает ответа.

Ткаченко начал перекладывать пачки из кейса в полиэтиленовый пакет для мусора, перевязал его и положил в стол. Наступившее при этом молчание было тягостно обоим.

– Еще коньячку? – предложил Ткаченко. Дзюба замотал головой.

– Откуда провокаторы будут? – спросил он.

– Даже не представляю. Это работа министерства обороны, кого-то из высших чинов. Я предполагаю, что прибудут пацаны из Москвы, ну те самые молодежные движения. Пашковцы, как я их называю. Не меньше тысячи. Считай батальон пятой колонны появится. Возможно даже их лидер прибудет из Госдумы, Емельянов. Эту птицу, надо думать, вам не сшибить. Так что поэтому будь вдвойне осторожен. Наглый парень, когда его два года назад по голове ударили во время митинга в Бутове, три генерала погон лишилось. Это он так с коррупцией поборолся.

– Я понял. Спасибо, Федор.

– Да за такое я должен благодарить, а не ты. Кстати, откуда такая куча, кто на сей раз? – Дзюба замялся. – Да ладно, тут жучков нет, можешь говорить спокойно.

– Ты сам первый сказал, у меня в мыслях не было. А деньги из Японии.

– Значит, мне вслед за ними. Ну хорошо. Жаль, что это последняя наша, так сказать, официальная встреча. Я отчитаюсь, что лидер профсоюзов был предупрежден об ответственности и все такое, ты, что деньги потрачены не зря. И все довольны. Просто поразительно – все довольны, – странным голосом произнес он.

Попрощавшись с Ткаченко, Дзюба отправился в свой кабинет, Надя его заждалась. Тут же спросила о своем Егоре, разумеется, в беготне Лаврентий и думать забыл о звонке. Пришлось соврать, что звонил, не дозвонился, но на всякий случай Дзюба перезвонил еще раз, уже в ее присутствии. Результат был тот же – абонент не отвечал, хотя оставался доступен.

– Скорее всего, спит.

– Нет, вы же не знаете Москвы. Мне Егор говорил, там ночная жизнь такая…. А Додаев из ночных клубов не вылезает. Вы же знаете.

Он знал. Как и знал, чем именно занимается в клубах Додаев. Становилось понятной и стремление его семьи к благотворительности – как компенсация, для достижения равновесия, когда на одно благодеяние приходится ровно одна мерзость.