Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 73 страниц)

– Нет, вы решительно невозможны, поговорить с вами по душам никак не получается. Все, – произнес он, с маху ставя кий в киевницу. – на этом закончили. До следующего раза. И надеюсь, больше не будете хвастать своим стажем и кандидатством.

Нефедов промолчал, молча пожал руку Пашкову на прощание, глядя в спину уходящему, нервно куснул губы, воспоминания, которые старался заглушить все последние дни, после той встречи, когда она запретила даже думать о новом свидании, все они снова выбрались наружу, всплыли в памяти – и теперь не отпускали.

Премьер стремительно покинул бильярдную, прошел летящей походкой по коридору, спустился на первый этаж. Машина его уже ждала. Прохлада охватила его, закружила голову, перед тем как сесть в машину, Виктор Васильевич еще несколько раз глубоко вздохнул, попытался согнать с лица улыбку, непрошено блуждавшую вот уже сколько времени, с того самого момента, как Нефедов, чем-то недовольный, точно наступивший на собственный мозоль, принес эту замечательную новость. И все время хмурил брови, уподобляясь Брежневу, даже когда слушал его рассказ об Олесе. Наверное вспоминал свою ту, что уже не его, беззаботную подружку юности, ныне утешавшую другого. Пашков подумал, сколь же странны причуды судьбы, что она вот так вот переплела четырех человек, не имевших ни желания, ни необходимости сойтись друг с другом, сесть за один стол и о чем-то говорить. Нет, даже пяти, если считать его жену. Или большего числа, если продолжить эти связи, он снова поглядел в окно, машина покидала Кремль, если их продлевать и дальше, они причудливым узором обовьют уже всю землю. Все человечество затянется в них.

Он вспомнил о сыне и отвернулся от окна. Сидя на переднем сиденьи, премьер наклонился к шоферу, попросил не спешить. Все равно недалеко ехать, в воинскую часть 63971 московского гарнизона, что в Очакове, проверить состояние дел и подбодрить присутствием; эдакий маленький праздник среди бесконечных будней и невыносимых ночей, в которые страшно становится даже тем, кто презирал опасность еще в чеченских войнах. Часть, сейчас уже просто сборная солянка армейцев Москвы и области, спешно подогнанная под одно командование, располагалась совсем рядом с «пятым кольцом», посреди жилого массива, под завязку забитого беженцами, о визите премьера там все знают и ждут с нетерпением; широко он не рекламировался, но сарафанное радио, конечно, донесло весть до каждого. Сейчас не то время, подумал Пашков, а то непременно бы залатали дыры в асфальте и помыли улицы, покрасили стены домов, а совсем неприглядные халупы, коих, наверняка там хватает, завесили сеткой или заставили приветственными плакатами. А его встречали хлебом-солью или песнями-танцами.

Сейчас же он увидит и халупы, и дыры в асфальте и народное беспокойство, неизвестно во что могущее вылиться. Поэтому с ним едет еще один бронированный «мерседес» для отвода глаз, и полсотни бойцов охраны.

Машина проскочила мост над Москвой-рекой, помчалась по Кутузовскому проспекту, в этот час уже безлюдному. Если не считать бесконечных палаток возле домов, вокруг них вертелись тени, и не понять уже было, живые они или мертвые. За Триумфальной аркой палаток стало куда больше, вся Поклонная гора усеяна ими, Пашков подумал, наверное, и церковь и мечеть, выстроенные возле памятников, и само собой, музей, отданы беженцам. Вернее, взяты ими, без особых препирательств со стороны духовных лиц. Такое стало случаться в столице все чаще.

– Оскотинился народ, оскотинился, – буркнул он под нос, пытаясь не смотреть на палатки. Когда машина промчалась по мосту над Ломоносовским проспектом, появившиеся дома, в коих еще горел свет, заставили его забыть о мыслях, заползавших исподволь в голову. Блуждающая улыбка снова вернулась на лицо, едва он вспомнил Нефедова с насупленными бровями. Вспомнился бородатый анекдот: «Приходит Брежнев на заседание Пленума ЦК и говорит: – Поднимите мне брови!».

Пашков невольно усмехнулся собственной шутке. И тут же вскрикнул от изумления, выкинув вперед руку, указывая на что-то странное находящееся на разделительной полосе. Фонари на Можайском шоссе горели неярко да к тому же через один, но проехать мимо, не заметив, не представлялось возможным.

«Мерседес» немедля затормозил, Пашков не был пристегнут, так что едва не стукнулся лбом о стекло. Ехавший позади БТР с охраной, он должен был выйди вперед, едва кортеж вывернет на Аминьевское шоссе, немедля загородил тревожное зрелище, спецназовцы посыпались проверять подозрительный предмет.

Через минуту из динамиков донеслось изумленное:

– Виктор Васильевич это… Борис Николаевич.

– Что?! – Пашков немедля выскочил из салона. Худшие опасения подтверждались, и предстали ему самым отвратительным из возможных образов. В самом деле, пару раз ему снился сон о чем-то подобном, но никогда, даже в кошмаре, он не мог бы представить себе увиденного сейчас.

Премьер отвернулся и закашлялся. Затем снова повернулся, нерешительно подошел, осмелев, даже наклонился. Охрана расступилась, вежливо отошла в стороны, чтобы не мешать.

Первый президент России, умерший четыре с половиной года назад, все же был выслежен, найден и подвергнут жесточайшему осмеянию. То, чего так и боялся его преемник все время, едва только узнал о развороченной могиле Ельцина на Новодевичьем. Только в худшей, почти гротесковой форме. Помнится, Нефедов, проводивший тогда дознание, все никак не мог взять в толк, почему он должен искать именно Ельцина, когда есть другие, не менее важные задачи, почему именно первый президент; сейчас Пашкову очень захотелось, чтобы директор ФСБ был тут, чтобы он мог ткнуть того носом в обезображенный труп.

Ельцина пытали. Даже после смерти, когда во всемирной паутине вроде бы установилось терпимое отношение к первому президенту, когда фразы «неплохой был мужик, мир его праху» наотмашь побивали истеричные вопли о несостоявшемся суде над «всероссийским пьяницей на пару с Горбачевым развалившим СССР». Тогда все было иначе, впрочем, и после восстания Ельцина, кто-то позлословил, пошутил колко, язвительно, но не более того. В обоих случаях ФСБ успешно вычислила и обезопасила особо ретивых. Но видимо, не всех. Все равно в душу каждому не заглянешь, как бы того ни хотелось, среди толпы подлинного ненавистника не сыщешь, все одинаковые, все хмурятся и недовольно машут флажками в знак приветствия. Поди найди кто лишь в мыслях смел, а кто при удобном случае поглумится с монтировкой в руках.

Борису Николаевичу отстрелили руки по запястья, сломали ноги. После чего раздели донага и привязали к здоровой доске, так чтобы он стоял на коленях. Судя по запаху, мочились на него, с безопасного расстояния. Сожгли волосы на голове и в паху. Оскопили. Конечно, он уже ничего не чувствовал, не ощущал, вероятнее всего, лишь бессмысленно мычал и дергался, пытаясь достать оскорбителей, но это лишь раззадоривало их. Вдоволь наглумившись, они приволокли первого президента сюда, совсем недавно, гнилостный след тянулся откуда-то с Поклонной горы, Пашков дал команду пригнать сюда поисковую группу и «достать ублюдков живыми», начальник охраны побежал к машине исполнять приказание. Вокруг начал собираться народ, надо полагать, прекрасно знавший, что вызвало остановку кортежа и жаждавший посмотреть на реакцию Пашкова, не скрывавшего своих намерений найти и покарать.

Наглядевшись до рвотных позывов на обезображенное тело первого президента, стремительно гниющее, разлагающееся почти на глазах, премьер резко поднялся и огляделся по сторонам. Люди, подошедшие к правительственной трассе, зашушукались меж собой, премьеру послышался смешок, недовольный гул все нарастал, Пашков сглотнул ком, вставший в горле. А что ты хочешь от этих чумазых, что бы для них ни сделал, всю жизнь как ненавидели, так и будут ненавидеть, буркнул он про себя, пытаясь сдержать гнев и махнув рукой, снова подозвал начальника охраны.

– Машина сейчас приедет, – подбегая, сообщил тот.

– Очистите тут все вокруг, побыстрее, и уберите тело. Не годится первому президенту… о, черт…

Пашков дернул рукой, почувствовав неожиданно колющую боль в ребре левой ладони. Повернул ее, сунув почти под нос. И заметил краем глаза, как начальник охраны медленно пятится назад, к машине, на ходу расчехляя кобуру. И так же веером расходятся охранники, спешно передергивая автоматы.

По ладони текла кровь, стекала на запястье и оттуда уже капала на мостовую. Он порезался где-то. Наверное, когда осматривал тело. Ну да, порезался, наверное об гвоздь, которым прибивали доску к спине Бориса Николаевича. А может, это кровь…. Пашков быстро стер ее, словно ничего не случилось, словно… нет, от скривился от боли, это действительно его порез, неглубокий, обработать в больнице и…

С десяток стволов уставились на него. Премьер оглянулся через плечо – и там то же самое. Он внезапно оказался в кольце.

– Да вы что, – с усилием произнес Пашков, поворачиваясь кругом. –  Вы с ума сошли? Забыли? Он же уже безопасен. Он… разлагается. Я не мог. Да подождите же, наконец. Я вам приказываю подождать! Вы слышите! Немедленно опустите оружие!

Никто не пошевелился. Пашков снова стер багряные следы, словно это что-то могло доказать, но кровь продолжала течь из ранки, теперь обе его руки были испачканы красным. В паническом ужасе он обернулся еще раз, попытался идти.

От него шарахнулись. Пашков остановился, враз осознав всю глупость и всю глубину происшедшего. Минуту назад он, всесильный, первый человек в России, недавний властитель ее дум, покоритель ее сердец, чьей воле повиновались беспрекословно, а всякое, даже недосказанное желание, старались выполнить наперегонки, человек, тщательно продумавший и создавший всю эту систему до последнего винтика, включая самый главный из них – самого нынешнего президента, ушедший в тень и оттуда, подобно кукловоду, управлявшему этим царством марионеток, он, царь царей, к чьему мнению прислушивались и на Востоке и на Западе, чьим именем присягали на верность, кому молились и на кого равнялись, он и никто иной, в эту минуту оказался не просто свергнут с незримого пьедестала, больше того, он оказался под массой созданной им империи.

Будто эта огромная пирамида перевернулась и вонзилась в него своим отточенным острием.

– Это ошибка, – прохрипел он, – я не заразен. Я…

Договорить ему не дали. Пашков сделал еще шаг вперед, протягивая вперед окровавленные руки, в это же мгновение десяток автоматов, нацеленных ему в грудь, почему-то не в голову, а в грудь, словно это было последним уважением к свергнутому владыке, открыл беспорядочный огонь. Сотни пуль вонзились в него разом, Пашков задергался, почувствовав дикую нестерпимую боль, во мгновение ока достигшую апогея и столь же стремительно растворившуюся, и рухнул навзничь. Стрельба не прекращалась, стрелявшие будто забыли опустить автоматы, продолжая усердно давить на спусковые крючки, они стреляли уже по своим товарищам, те, не желая открывать ответный огонь, пытались скрыться за броней машин, правительственных или военных.

И лишь по прошествии трех с половиной секунд, когда рожки опустели, стрельба прекратилась. Замерев, все ждали восстания. Начальник охраны, спрятавшись от греха подальше за дверью «мерседеса», выцеливал лежащего премьера, намереваясь всадить в его макушку пулю, едва тот начнет шевелиться.

Но Пашков не поднялся. Одна из пуль угодила в основание черепа, как раз когда он падал, его распростертое тело оказалось уже не способным на восстание. Но никто не верил в это, все ждали.

Так протянулось пять минут, десять. Народу на обочине Минского шоссе становилось все больше и больше. Никто не отрывал взглядов от лежащего тела, буквально изрешеченного. Пока наконец, не выдержавший общего напряжения начальник охраны, не выстрелил, продырявив Пашкову макушку.

В тот же миг все пришло в движение. Солдаты подошли к телу, осторожно уложили его на заднее сиденье, и теперь уже держа народ на мушке, стали грузиться в обратную дорогу. Последним отправился лимузин премьера. Из незакрытой задней двери доносился голос помощника, еще не ведавшего о случившемся и пытавшимся связаться с премьером по радиотелефону:

– Виктор Васильевич, нам сообщают о прорывах в районах Бутова, Солнцева, Косино, Лосиного острова. Войска приведены в состояние полной боеготовности, резервы перебрасываются. Илларионов выслал все вертолеты и системы залпового огня. Вы срочно нужны в доме правительства. Виктор Васильевич, вы меня слышите? Виктор Васильевич…

Машина скрылась в ночи. Голос утих.

105.

Все трое остались в квартире на правах хозяев. Лисицын, как самый старый из гостей Опермана, попросил об остаться своих новых знакомых, оба незамедлительно приняли его. В эти минуты одиночество для Бориса стало непереносимой мукой, ради избавления от которого он готов был пойти и не на такие шаги. Он не сказал об этом, но Кондрат немедля догадался, уже по одному выражению глаз. Попытался подобрать слова утешения, но вышло еще хуже, только посыпал солью кровоточащую рану; Лисицыну, да и остальным, пожалуй, тоже, казалось, что хозяина по прошествии нескольких дней должен непременно вернуться.

Борис никак не мог отогнать эту мысль от себя. Странно, что эта трагедия для него стала самой острой, невыносимо тяжелой. Он слышал о том, что его родная Самара пала, давно это случилось, еще когда Оперман пребывал в относительно добром здравии, еще ничего не подозревая… он узнал, из новостей от Леонида, но ничего не сказал. Вечером заперся в ванной и только тогда попытался дать волю слезам. Не получилось, глаза словно пересохли. Посидев недолго на краю ванной, Борис вышел, встретился взглядом с другом, хотел что-то сказать, Леонид опередил его, увлек в кухню, где налил коньяку и рассказал, как прощался с матерью….

И только теперь, когда сам Оперман ушел… Борис никак не хотел поверить в это. Нет, чувствами он осознавал уход, но разум противился, выдвигая какие-то немыслимые, невозможные объяснения неизбежному возврату Леонида. Забывшись, он пошел в кухню, и только когда заметил мирно спавшую на диване Настю, остановился как вкопанный.

Но та все равно проснулась, паркет, хоть и дубовый, скрипел немилосердно, а она, несмотря на приобретенный опыт засыпать в любых условиях, сегодня спала очень чутко. Обстоятельства нынешнего вечера не давали покоя и ей. Особенно последние минуты жизни хозяина квартиры. И это его обращение. Ангел. Почему он так назвал ее? Неужто знал когда-то? Нет, такой не мог знать, она уже не помнила всех своих клиентов в лицо, тем паче московских, но такой не стал бы приходить к ней. Тогда откуда? – в совпадения верить не хотелось, липкие сны все время прерывались словами покойного хозяина квартиры, точно он и сейчас призывал ее к себе, продолжал быть и не быть здесь, а она все сжимала ему голову, избавляя от мук, позволяя забыться, уйти в никуда, и уже оттуда говорить с ней о том, какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят.

Шаги Бориса заставили ее немедля подняться и посмотреть, сощурясь, в проем полураскрытой кухонной двери. По одному лицу его она все поняла.

Борис неловко попытался извиниться, но Настя удержала его от бессмысленных фраз простым жестом: откинула полог одеяла. Он сделал шаг вперед, чисто механически, и замер.

– Не мучь себя, ложись, – тихонько произнесла она. Неожиданно сопротивление оказалось сломлено, Лисицын повиновался. Настя прильнула к нему, он все еще скованный, не знающий, как себя лучше повести с ней, буквально, куда деть руки, невольно легшие на ее бедра и тотчас же отдернутые, пробормотал что-то, кажется, снова пытался извиниться. Настя закрыла ему рот поцелуем, он ответил несмело, как-то неловко, словно школьник. И нежданно ожил, вдавил ее в пружины дивана, принялся жарко целовать груди, конвульсивно задергался и вскорости замер, излившись. А затем, прошептав снова неловкие, несуразные какие-то слова благодарности, прильнул к ее шее, забылся, провалился в сон.

Какое-то время она просто смотрела на спящего. Потом задремала и сама. В объятиях ей всегда спалось куда спокойней, так и сейчас, почувствовав с себе Бориса, ох, наверное, и давно ж у него не было женщин, – она и сама осознала, сколь легко ускользнули тревожащие мысли, сколь просто оказалось сном забыться, уснуть и видеть сны.

Когда она пришла в себя, не заметила, как наступило утро, и Борис уже встал, занимаясь у плиты завтраком. Обнаженная, она подошла к нему сзади, обвила шею, поблагодарила за ночь, она и в самом деле была ему благодарна за избавление от липкого забытья, а посему и говорила о ночи, и ни о чем другом, мужчинам всегда приятны победы, особенно отмеченные самими избранницами, пускай все это ложь, очевидная обоим, но память уж очень избирательна, она быстро сотрет воспоминания о лжи, и оставит лишь фразы об успехе, произнесенные той, которую он завоевал в ту ночь.

Вошел Кондрат, в очередной раз смутившись обнаженному телу Насти, еще больше от того, как сильно оно, отощавшее на скверных харчах, напоминало ему угловатого колючего Кольку. Хотя в эту ночь Кондрат думал совсем о другом, ему, как священнику, досталось ложе Опермана, так что первую половину ночи он отмаливал возможные грехи ушедшего, надеясь искренне, что тот пребудет с миром, а вторую половину пытался побороть нервное возбуждение. Когда ему это удалось, внезапно наступило жидкое осеннее утро. Он поднялся, сотворил молитву и вышел в кухню.

Настя ушла первой, странно, но ее с самого утра потянуло к тем двум девушкам, которых она обслуживала как раз перед приходом Лисицына. Они обещали ей, приглашали приходить, когда вздумается, «просто позвони, и все», предлагали заплатить талонами или просто едой не из хранилищ, отказаться она никак не могла. Потому набрала номер, все было странно сейчас, и то, что девушка по вызову звонит, набиваясь, клиенткам, и то, что взявшая трубку, просит подождать, прежде чем Настя отправится в путь.

– Ты напрасно с ней так, – произнес Кондрат, когда они с Борисом остались одни. Разговор на «ты» склеился у них сразу, едва только они остались наедине. – Ты не понимаешь, что она за человек.

– И что же? – наконец, спросил он. И тут же перебил Кондрата, едва тот произнес первую фразу: – Вот что, о подобном договаривайся с ней, а не со мной. Хотя с ней, я вижу, ты тоже взаимоотношения не поимел. Ну так и оставь ее в покое.

– Не могу, – спокойно, пожалуй даже излишне спокойно, ответил Кондрат. – Это даже не долг, это моя внутренняя потребность.

– Типа других больше нет, – Борис неожиданно пожалел о своей вспышке и вдруг сообразив, заметил: – А что-то ты молод больно для священника. Тебе сколько?

– Я дьякон, – ответил просто Микешин, и судя по тому, что Лисицын не понял его, продолжил: – Но нас обязали исполнять все требы, как если бы мы таковыми и являлись. Согласно решению патриарха, – о коем, кстати, он узнал лишь задним числом, всего-то позавчера. Хотя решение вступило в силу еще с начала сентября, более того, оно избавляло всех подпавших под «случай отца Саввы» от епитимьи, так что Микешин мог со спокойной совестью отправлять свои обязанности, но в то время ему было не до сводок из резиденции владыки. Он и позже не принял бы во внимание распоряжение, если бы не Настя. Если б не ее работа, от которой он старательно отмаливал ее.

Но вот – шанс вроде бы дан, а Настя все равно ускользнула, и Кондрат ничего не смог сказать ей вслед, не остановил, не перегородил дорогу. Даже не сказал слов прощания.

И еще, она сказала, что, скорее всего, ждет ребенка. Микешин… как странно, поначалу порадовался, а потом пожалел, что не является отцом. И то и другое чувство, посетившее его одно за другим казались привнесенными из другого сознания; ведь он так и не мог забыть Кольку, а единственное за всю жизнь соитие с женщиной, с Настей, казалось странным, едва ли не противоестественным. Он никогда не вожделел ее, не домогался, и в мыслях, но не смог устоять. Или не захотел, словно беря еще один грех, на себя, снимая с нее и перекладывая на свои плечи.

Борис предложил сесть за стол и налил чаю. Ставя на стол вазочку с вареньем, спросил как бы между прочим:

– А она плечевая или все еще по вызову? Я заметил, она договаривалась перед уходом с кем-то.

Кондрат кивнул, вздрогнув всем телом. И еще он так спокойно об этом говорит, неужто ничего не видит и не чувствует.

– Как получится, – сухо ответил он, не понимая, к чему тут его слова. – Обычно договаривается.

– Понятно. А у тебя как работа? Много клиентов? – он будто сравнивал их, ставя на одну доску. Кондрат поднял глаза, нет, Борис просто перескочил с одного на другое. Микешину не хотелось отвечать, но рано или поздно пришлось бы сознаться.

– Ты у меня первый. С момента возвращения в Москву, – немедля уточнил Микешин, будто это решало многое. Борис кивнул.

– Значит, она тебя…

– Я не хочу об этом говорить.

– Все равно придется. Хотя бы перед собой.

– Перед собой, – он замолчал на полуслове. – Перед собой я и так все уже выговорил. Я потому и стал ее отмаливать, что…

– Не мог сам клиентов найти, – и тут его прорвало. – Ведь тоже языком работаешь. Решил в угодника поиграть. Очень хорошо получилось. Она на панели, ты ей потом искупление грехов. И все довольны.

Кондрат молчал, ожидая, пока Лисицын прекратит. Наконец, тот выговорился и замолчал, исподлобья глядя на дьяка. Микешин помедлил еще немного, ожидая, может Борис скажет чего. Но тот молчал.

– Тебя она тоже зацепила, – наконец, произнес Кондрат, Борис по-прежнему не отвечал. – Я вижу. Да и слышал, ведь ты ее от меня защищал. Я тоже ее защищал… по-своему. Как умею. Это не оправдание, конечно, – спешно продолжил он, – это… мой шанс, наверное.

– Хоть тут правду сказал, – негромко произнес Лисицын и посмотрел в окно. Кондрат мелко закивал в ответ.

– Именно. Я никому не говорил,  в том числе и ей, но… мне это тоже надо.

– Тебе особенно, думается.

– Нет, мне просто. Я ведь тоже грешник. Не буду рассказывать, почему, но дорога наверх мне заказана. Я надеюсь… пытаюсь хоть как-то искупить.

– А раскаяние? – неожиданно спросил Борис. Кондрат снова закивал.

– Сложно. Я и раскаиваюсь и не могу не…

– Похоть одолела, – морщась от самого себя, утвердил он вывод. И вздрогнул. – Прости. Не знаю, с чего я это все говорю.

– Ты хочешь получше узнать меня. Или переубедить себя в чем-то. Или понять, почему ты сделал это, – Борис поднял голову. – Позвал священника. Наверное, хозяину квартиры…

– Леониду.

– Да, Леониду, тоже претило. Но ты все равно решил пригласить. Уцепился за соломинку.

– Ладно, хватит об этом.

– Я ведь тоже уцепился. Это моя первая треба здесь. Но ты позвал и ее, – неожиданно даже для себя продолжил Микешин. – Как будто знал.

– Хватит, я сказал, – однако, сам продолжил. – Да, как будто знал. Или нет… вообще, мне она нужна была для другого. Я, когда ее увидел… не знаю, что на меня нашло. Она и священник… странное, кощунственное сочетание… я почему-то решил, что так и должно быть. И потом….

– Ты захотел ее. Да, она красивая, так и должно…

– Она доступная. Особенно сейчас.

– Она всегда доступна. Просто болезнь, – Борис резко поднял голову, Кондрат легонько постучал по лбу, – вот здесь. Неутолимое желание.

– И ты с этим пытаешься бороться.

– Я пытаюсь вымолить для нее место там… ладно, ты прав, не стоит об этом продолжать. Это сложно, я сам не могу себе объяснить.

Некоторое время они молчали, наконец, Борис не выдержал.

– Просто я верю в другого бога. Вернее… в другую его сущность. Не знаю, как лучше тебе объяснить. Я не религиозный человек.

– Я это понял сразу.

– Никогда не ходил в церковь, равно как и родители. Нет, отец жертвовал, пока богат был… а потом деньги кончились, увлечение прошло.

– Нехорошо так, об отце…

– Знаю. Но это давняя история. Я о боге. Я не верю в его антропоморфизм. Я полагаю его вселенской сущностью, чем-то вроде смешения энергетического и информационного полей.

– Что-то вроде ноосферы? – Борис удивленно посмотрел на Кондрата. – Я читал Вернадского, – будто бы извиняясь, ответил тот.

– Нет, наоборот. Ноосфера это влияние человека на окружающую среду. А я представляю это обратным, влияние среды на человека. Представь себе некое поле, равномерно распределенное по вселенной с момента Большого взрыва и по нынешние дни. Поскольку внешний размер вселенной, как я полагаю, неизменен и не зависит от внутреннего, я думаю, такое поле может существовать всегда, при этом его плотность в пространственно-временном континууме есть константа. Но случаются флуктуации, в одной из которых находится наша планета. Здесь плотность экспоненциально повышена, настолько, что общее поле можно не принимать во внимание. И как следствие этот частный случай можно рассматривать в отрыве от общего, то есть говорить о неком земном боге, который есть все сущее, и который является всемогущим и всеведающим по причинам, изложенным выше. И от которого наша информационная оболочка, ту что мы именуем душой, происходит и которая в итоге его и подпитывает.

– То есть, без человека флуктуации бы не было.

– Нет, была, за счет существования самой жизни. Ведь любая ее форма информативна. Согласен, с этой точки зрения, нынешняя информативность флуктуации сильно возросла, и растет и дальше, тем сильнее… вернее, росла…. Зато легко предположить другое: общий запрет на превышение предела развития флуктуаций. В таком случае, мы имеем апокалипсис, принуждающий выровнять прежнее состояние до отведенного ему лимита. Зомби они как образцы этого предела… каждый абсолютно одинаков с точки зрения и информационной и энергетической составляющей.

Микешин кивнул, хотя понимал говоримое Борисом с трудом. Гуманитарный склад ума препятствовал обилию математических терминов, коими Лисицын описывал мироздание, но больше, совершенная чуждость этих терминов, соотносительно с привычными ему понятиями, к коим он был приучен, и за коими понимал и подразумевал Творца. Лисицын вроде как и говорил о том же, но столь инаково, что разум не желал воспринимать излагаемое.

– Не помню кто, Юнг, кажется, назвал Бога «газообразным позвоночным», – слабо произнес Кондрат. – Позвоночным потому, как создавал нас по образу и подобию Своему, а газообразным, потому как невидим, неощущаем и так далее. Знаешь, это тот предел, в котором я еще способен воспринять Бога, – Борис усмехнулся, но как-то слабо. – А то, о чем ты повествуешь… мне тяжело воспринять.

– Я математик, привык рассуждать подобными категориями. Возможно, вся моя конструкция суть полнейшая чушь, но это то ощущение бога, в которое я верю. Для меня он вселенское все и ничто одновременно.

– Я попробую это переварить. Если ты запишешь основные принципы на листочке. Как-то больше привык общаться с написанным словом. Оно и понятно, – неожиданно улыбнувшись, добавил он, –  я же служитель культа.

Они посмеялись, нервное напряжение последнего часа прошло как-то само собой. После поговорили о вещах более приземленных и никак не затрагивающих ни одного ни другого, или, если касающихся, то обоих сразу. Борис почему-то сразу вспомнил Леонида, ведь сколько он себя помнил, кроме единственной ссоры на тему свастики, они никогда не затрагивали болезненных тем, настолько обходили десятой дорогой, что так ни разу не заглянули друг другу в душу. И,  к внезапному вящему удивлению Лисицына, когда Кондрат неожиданно выудил из книжной полки три кляссера с марками на космическую тематику, он ничего не мог сказать в пояснение. Попросту не знал о такой страсти Опермана. Никогда не слышал. Никогда не спрашивал. А ведь это заурядное хобби, тем не менее, осталось за покровом, который Леонид сколько они ни были знакомы, не решился открыть ему. Подумалось с некоторой даже обидой, ну что такого в этих марках. Почему скрывал, кто знает. Теперь поистине только всевышний, кем бы или чем бы он ни являлся, мог дать ответ.

Разглядывая блоки и сцепки, осторожно вынимая на свет некоторые марки при помощи пластмассовых щипчиков, Кондрат неожиданно заметил:

– А ведь человек всегда стремился познать своего Творца. В какой бы форме это ни проявлялось.

– Вообще-то космонавтика в этой стране создавалась атеистами, – тут же отреагировал Борис, все еще переживая скрытность своего покойного друга. – Да и тогда изучали не бога, а старались обогнать американцев или распространить свое влияние на другие планеты. Ведь на ту же Луну вначале ссыпали значки с гербом СССР, а уж затем принялись ее фотографировать и добывать грунт.

– Но что бы ни изучал человек, он всегда познавал Бога. Согласно твоей же теории, – тут же возразил Кондрат. Борис хмыкнул и рассмеялся. Приход Насти ими остался незамеченным. Равно как и время ее возвращения да и самый вид ее.

Вернулась она поздно, к ужину. Светящаяся от счастья и очень усталая. Борис подошел к ней, он уже успел соскучиться в отсутствие, но понял это лишь когда Настя появилась на пороге. Хотел сказать многое: и про то, как соскучился за весь день, и о том, что только сейчас понял, что соскучился, и потому как она нужна ему, как скучал все эти годы один, вечно один, сколько уже, лет пять почти, ну с той девицы, носившейся с Касьяновым. И что то было другое, а он только теперь понял, что сейчас… все не то и не так, по-настоящему должно быть, он пока еще не осознал, но она тоже должна ему помочь в этом, потому как оживила его, потому как все эти прошедшие годы он был точно мертвый, как зомби бродил по миру и вот теперь…

Но не сказал. Не посмел, заглянув в эти сияющие глаза. И не осмелился спрашивать, отчего. Потому отошел, вернувшись к себе и в себя. А Настя поговорив недолго с дьяком, положила на стол несколько талонов на питание, отмеченных печатью избранности, талонов от МЧС.

Она получила их в маленькой квартирке на самом краю Ленинского проспекта, там, где проживали те девушки, что прежде, казалось, в прошлой жизни – сколько ж их было, этих прошлых жизней у нее за пятнадцать лет? – занимались с ней любовью за деньги. Тогда созвонившись, она получила ответ, придти чуть попозже, а затем, по прошествии получаса, еще одну просьбу: на том конце линии хотели ее, не дожидаясь прихода подруги.

Пригласившая представилась, назвавшись Светой. Проводила в уютную комнатку, окнами во двор, на стоянку беженцев. Стеклопакет не пропускал ни малейших звуков с площадки, потому казалось, что люди, бродящие тремя этажами ниже, всего лишь изображения, на громадной панели телевизора, вмонтированного вместо окна. Хозяйка, устав от шума, выключила звук, и все действо, происходило в полнейшей тишине.