Текст книги "Осада (СИ) "

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 73 страниц)

Нефедов проехал блокпост: машину не остановили, достаточно было взглянуть на номера, чтобы военные немедля вытянулись во фрунт.

– Здесь и было направление главного удара. Самая серьезная попытка прорыва за последнее время. Да, пожалуй, за все время.

– Зомби?

– Ну зачем. Живых, конечно. Ах, да, обещал рассказать и показать.

Он начал рассказывать и показывать. С каким-то особым старанием, понять которое я не мог, с тем рвением, от которого я с самого начала попытался бежать.

Тем временем, нас взяли в клещи два БМП, спереди и сзади охраняя наш путь от все тех же живых, о коих рассказывал директор ФСБ. Мы свернули с главной дороги в сторону неприступных прежде поселков. Нефедов, резко, но и редко жестикулируя, принялся описывать события прошедшего понедельника, я не смотрел по сторонам, привалившись к стеклу, разглядывал небеса. Представлял услышанное или пытался отвлечься, не могу сказать наверняка. Слова долетавшие до меня, терзали, точно шершни, я был этому и рад, точно мазохист, и жалел, что отправился в эту поездку, страстно желая ее прервать. Но не хватало – ни сил, ни решимости сказать об этом водителю. Нефедов бы понял меня, я не сомневался в этом, не сомневался так же, что меня отвезли на втором внедорожнике назад, кажется именно для этого он и предназначался. Всеволод Григорьевич давал мне шанс, воспользоваться коим я попросту не осмеливался.

Тем временем, мы вывернули к первому посту, к моему удивлению, он не пустовал, возле него копошилось с две дюжины военных, а на подступах стояло два Т-90, еще один танк, Т-72, возвращался со стороны Барвихи. Сердце у меня екнуло, пронзенное ледяной стрелой, я обернулся к Нефедову. Но тот не обратил на это никакого внимания, продолжая говорить:

– Пост установили сразу после случившегося в понедельник, когда поселки удалось отбить. Ново-Огарево почти не пострадало, а вот все, что по левую руку от нас, все это…. – он махнул рукой. По левую сторону на съезде на Подушкинское шоссе располагался торговый центр с большой парковкой, ныне его обгорелый остов превращался в руины мощным экскаватором. Здесь как будто Мамай прошел, но после прохода его орд, следы погрома не убирались, напротив, за пришедшими доламывали остатки, словно видя незавершенность картины, старались подвергнуть ее поистине тотальному опустошению. Машина остановилась у блокпоста, я все ждал, поедет ли Нефедов в Барвиху или повезет меня в Ново-Огарево.

– Я вижу, вы меня не слушаете, – констатировал Владислав Григорьевич. Я дернулся, покачал головой.

– Не получается не слушать.

– Хорошо. Или плохо, не знаю…. По всей видимости, было две банды, по другому не назовешь. Скорее всего, из разных армейских частей, ранее дезертировавшие, логично, что к ним добавились те, кто бежали уже с этих постов. Словом, та еще публика собралась и устроила хорошую жизнь. Мало того, проход открыли, так еще и поехали следом. Как будто разом крышу сорвало. Вдруг стало все можно. Не понимаю. Ведь совершенно разная система ценностей, совершенно разные люди, не армейцы, иначе воспитаны, на другие деньги… хотя, что деньги…

– Никакого сопротивления? – неожиданно для себя спросил я. Нефедов сумрачно кивнул.

– Так постреляли возле резиденции Пашкова, по-моему только для вида, убитых нет, но, возможно, обратились. Да, я говорил о численности: две банды, в каждой человек по двести – двести пятьдесят. Подъехали почти синхронно одна по Можайскому, вторая по Рублево-Успенскому шоссе. Первая пришла чуть раньше, по сообщениям спасшихся, хоть разговаривали. А когда подвалили к резиденции премьера, начали жечь, что попадется под руку. Крови им требовалось, поехали по поселкам. Мне кажется, Торопец, это одна кодла была, просто разделилась перед нападением, но действовала целенаправленно. Нужна ей была кровь, очень нужна, они ей и напились досыта. Если такое вообще возможно.

Пауза. Долгая пауза. Внедорожник все стоял на распутье, не решаясь двинуться ни вперед ни влево. Нефедов молчал, глядя прямо перед собой на фырчащий танк, сворачивающий к посту. Следом за ним потянулась САУ, за ней подходил спецназ ФСБ, усталые солдаты, как-то затравленно оглядывавшиеся по сторонам. Я долго смотрел, как они грузились в БТРы, как усаживались на броню танков и САУ, затем медленно возвращались в Москву, по дороге снова проезжая мимо нас, вглядываясь в нас, но не говоря ни слова, и только фырчали моторы, и грохотали гусеницы, перемалывая потрескавшийся асфальт в крошево.

– Скажите, а вам приходилось убивать? – неожиданно спросил я. Нефедов повернулся ко мне и долго молча смотрел. Потом покачал головой.

– Наверное только раз, – неожиданно откликнулся он, хотя ответ ожидался иной. – В Питере, уже после восстания, когда я… впрочем, я не уверен, был ли это живой или мертвый. Теперь их вообще стало трудно разобрать. А тогда… старик…

Он замолчал и не произнес более ни слова. Покуда я не коснулся его плеча. Владислав Григорьевич не вздрогнул, но как-то странно повел головой, после чего спросил:

– Поедем влево или вперед?

Я бы желал уклониться, желал вообще ничего не видеть, но снова промолчал, лишь кивнул в ответ. Нефедов понял без слов, свернул влево, предварительно дав команду сопровождавшим нас БТРам. Мы въехали на Подушкинское шоссе.

Он был прав, лучше на это не смотреть. Но если посмотрел, лучше не отрываться. Барвиха предстала сожженной до фундамента, нетронутым оставался лишь поселок напротив; впрочем, и его сейчас зачем-то сносили, видимо, из тех же мамаевых соображений. Мы ехали медленно, отправив БТР на разведку, я смотрел, пытаясь отсюда углядеть в лесной чаще знакомый дом, конечно, бесполезно, слишком далеко он затерялся в лесу, странно, но до сих пор над уничтоженными особняками кое-где еще курился дымок. Точно приходили не раз и не два. Добивая. Хотя я прекрасно понимал, что это не так.

Простые дома они обошли своим вниманием, что неудивительно. В армию шли как раз из таких кирпичных лачуг пятидесятилетней давности, из хрущевок, из панельных многоэтажек; в спецназ же ФСБ и тем паче ФСО, сманивали уже из институтов, или отличившихся контрактников. Или просто проверенных людей, желавших попасть, и порой ждущих этого годами. Требования к соискателям предъявлялись всегда очень жесткие, порой жестокие, отбор колоссальный, но желающих не убавлялось, напротив, последние годы их становилось все больше. Оно и понятно, в армию деградировавшую день ото дня, или милицию, как альтернативу, впрочем, ставшую предметом уже не насмешек, но лютой ненависти, и не меньшего страха, идти не было ни желания, ни сил. Эти же две организации представлялись единственными, не затронутыми червем всеобщего гниения, а потому если уж пристал долг служить родине, то лучше избежать армейского произвола или милицейского беспредела, а прорваться, в особые части. Хоть и не синекура, но и доход и уважение, и главное, не тот кошмар, предлагавшийся к прохождению всем молодым людям от восемнадцати до двадцати семи.

– Все чисто, – сообщила рация. Нефедов посмотрел на меня. Я невольно вжался в кресло.

– Спасибо, – произнес Владислав Григорьевич, – мы сейчас будем.

Миновав мост через речку Саминку внедорожники двинулись через лес, почти девственный, не трогаемый никем со времен, наверное, Тишайшего, распорядившегося возводить дворцы для приближенных особ с западной стороны тогда еще крохотной Москвы. В ту пору здесь, верно, и вовсе был сплошной бурелом.

Машины проехали сотню метров, показался первый особняк. Сожженный. До моего дома еще триста метров, если на первом повороте свернуть направо, а потом еще раз направо.

– Что им было надо здесь? – не своим голосом спросил я, глядя и пытаясь не смотреть на руины. Предчувствуя, что увижу.

– Я же сказал, крови напиться, – как-то безлично ответил Нефедов, хотя и у него щека дернулась. – Что ж еще. Вот что странно, приехали они на военных «Хаммерах», прямо как из той партии, что мы заказывали.

– А помощь?

– Вы будете горько смеяться, Торопец, но помощи не было. С постов никто не тронулся в течении всей ночи. С одной стороны, их можно понять, сила на Можайском и Рублево-Успенском шоссе не такая великая, а с другой…. И потом, в ту ночь много дезертировало. Как первый крик о помощи пришел…. Им было шесть часов на поругание. Вот они ни один не пропустили. Жгли и расстреливали все, что попадалось на глаза.

Мы проехали воронку от взрыва. Я кивнул в ее сторону, Владислав Григорьевич пожал плечами:

– Вертолеты подняли. Прямо в ночь, пять ми-восьмых. Ориентировались по горящим зданиям, но больше навредили, чем помогли, через час их отозвали. Один они сумели подбить из ПЗРК. Не удивляйтесь, склад разграбили. Их ведь много в Подмосковье брошенных осталось…. А потом пришли мертвецы, как почуяли. Прошли через всё и через всех. Спаслись те, кто имел бронированные машины и умел хорошо водить.

– Сколько спаслось?

– Меньше полусотни, – машина остановилась на перекрестке и свернула вправо. И сделала еще один поворот.

Комок застрял в горле. Я не шевелился, глаза не смели даже моргнуть, пока резь не стала невыносимой. А потом я увидел свой дом.

Ничего. Ни единого повреждения, если не считать разбитых въездных ворот. Словно к нему не посмели подойти. Словно…

Я увидел на стене несколько пунктирных отметин, оставшихся от пулеметных очередей. И тут только закрыл глаза. Кажется, отключился. Потому, как, когда в следующий раз открыл их, мы уже снова находились на Подушкинском шоссе, подъезжая, вслед за БТРом, к посту. Я резко дернулся, оглянулся по сторонам, посмотрел назад. И снова сел.

– Я отвезу вас домой, – тихо сказал Владислав Григорьевич. Я покачал головой. Как затюканный школьник.

– Нет, в Кремль. У меня еще работы очень много. Очень много…

– Как скажете, – внедорожник мягко набрал ход и устремился в сторону столицы. Въехав, он помчался по крайней правой полосе, выскакивая на тротуар. Народу почти не было, Нефедов включил сигнал, распугивая всех, кто мог бы оказаться на пути. На Аминьевском он выскочил на встречную, и срезав, проехал на Кутузовский проспект. Кажется, еще мгновение, и я оказался внутри кремлевских стен. Машина припарковалась возле здания Сената, я вышел, добрался до своего кабинета, не помню как, снова провал. Сел  за стол и долго смотрел на папки входящих. А потом заплакал, уткнувшись лицом в сложенные руки.

В ту ночь мне снились кошмары, мучительные и липкие, никак не проходящие, невзирая на снотворное, а может, благодаря ему, но я радовался их появлению, а потому, хотя и встал с чугунной головой, разбитый виденным ночью, не стал спешить на работу, подловил себя за тем, что бреясь, просто смотрю не то в зеркало, не то внутрь себя, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, восстановить все подробности пережитого. Ведь я снова увидел маму. Пусть так, но она опять была со мной.

Через день Владислав Григорьевич навестил меня. Принес папку каких-то диаграмм и графиков.

– Сравнительно приятные новости, Торопец, – произнес он и только после этого спросил, кладя папку на стол: – Как вы? – Я пожал плечами.

– Сравнительно ничего. После поездки… хорошо, что вы меня туда отвезли.

– Терпите, Артем, – Нефедов хлопнул по папке ладонью так, что я вздрогнул. – Терпите. Это единственное, что остается. Потом… может и привыкнете даже. Все когда-то через это проходят.

– Что это у вас? – на глаза снова навернулись слезы. Сегодня утром я тоже плакал, потому что кошмар столь прочно преследовал меня обе ночи, что я не мог нарадоваться ему.

– Последние данные. Все восставшие, что жили у нас в лаборатории самопроизвольно сдохли, даже контрольные экземпляры. Вы представляете, Артем. Просто сдохли, сегодня утром их нашли разложившимися трупами.

– Батарейка кончилась, – вздохнул я. Мир показался чуточку светлее.

– Именно так. Сегодня заседание Совбеза, сообщите приятную новость Денису Андреевичу, а я к Пашкову пока. Он был тут, как мне сообщили.

– Встречается с президентом. Скоро выйдет.

– Я его утешу, –  и Владислав Григорьевич вышел из кабинета.

– Постойте, – окликнул директора я, – а что с обращенными?

Нефедов загадочно улыбнулся. Пожал плечами.

– Пока ничего. Но какая разница. У них ведь точно такая же батарейка. И она в любом случае подойдет к концу.

И он громко хлопнул дверью, выйдя в коридор.

– Виктор Васильевич, – донеслось до моего уха. – Очень кстати. У меня есть чем вас порадовать.

103.

В последующие дни температура немного спала, но продолжала упорно держаться у отметки тридцать семь с половиной. Лекарство, если и помогало, то немного, и явно не способствовало излечению. Гурова что-то напутала, ошиблась диагнозом или выписала слишком слабый препарат, без учета состояния Леонида. Все эти дни Оперман бродил, словно привидение, по комнатам на ватных ногах и снова ложился в постель, Лисицын несколько раз советовал ему наплевать на все и спать, но тому не спалось, он хотел послушать последние новости, глаза слезились, так что хоть по радио, и вообще, поговорить с другом, неважно, о чем, просто поболтать, будто они давно не виделись и за это время накопилась масса новостей.

Оперман говорил о наступившей золотой осени, давно он не видел такую красоту, будет время обязательно выйдет, просто для того, чтобы прогуляться, благо погода установилась сухая и теплая около двадцати градусов, что значительно превышало климатическую норму. Деревья рдели красным, желтели позолотой, кусты пятнели синевой жухшей листвы, покрывались серым налетом времени. Еще не затопили, и пока непонятно, затопят или нет, но сейчас, в такую теплынь, это казалось неважным. Леонид вспоминал прошлые осени и мечтал сполна ощутить нынешнюю, мягкую искрящуюся, теплую, золотистую, окунуться в ее очарование, прислушаться к ней, приглядеться, вдохнуть запахи уходящего лета и наступающей зимы, запахи смены времен, удивительные и каждый раз неповторимые.

Он вспоминал своих однокашников, так же потерянных где-то во времени, потом не выдержал, достал снимки выпускного класса, а так же сделанных в время последнего звонка, тогда он еще страстно увлекался фотографией. Позже Леонид с воспоминаний о девочке Кате, в которую влюбился в шестом, хотя она не то, чтобы очень симпатичная, но весьма положительная во всех смыслах особа, он переключился на свое старое хобби. Фотографировал он часто и помногу, зеркальным «Зенитом», подаренным отцом, в школу таскал на разные мероприятия и снимал по нескольку пленок за раз, а позже, запершись в ванной с таким же страстным фотолюбителем, как и он сам, Андреем, печатал снимки девять на двенадцать, часто на них попадала и Катя, у него сохранились эти снимки, надо только найти. Тогда что это стоило, копейки, это позже он вынужден был продать фотоаппарат, больше за ненадобностью, нежели рассчитывая выручить какой барыш. А потом на смену пришли цифровые «мыльницы», а потом и нормальные зеркальные камеры, жаль, денег на них как не было, так и нет. Да и снимать незаметно перехотелось, разве что осень из окна, но это можно сделать и обычной камерой компьютера, вот только послать снимки некуда. А ведь подумать только, совсем недавно еще казалось без Интернета прожить вообще невозможно. Ныне ж, когда его почитай месяц как нет, и все вроде свыклись, он так и вовсе перестал обращать внимания на свой компьютер, пылившийся на столе напротив, будто и не было его там. Лисицын поневоле соглашался, Оперман, оценив это как знак продолжать, разматывал дальше бесконечную нить своего монолога, в которой редкими вкраплениями встречались реплики Бориса.

Он заговорил о кино, вернее, о его кризисе, за последние десять лет хороших фильмов выпущено на пальцах одной руки. И это при том, что студии тратили сумасшедшие деньги на амбициозные проекты, пожиравшие на одной рекламе сотни миллионов. И игра стоила свеч, ведь даже посредственный боевик, мимо которого двадцать лет назад можно было пройти, не обернувшись, ныне на полном серьезе почитался классикой не пойми какого жанра, венцом творения режиссера и собирал колоссальные пожертвования со зрителей; что значит, как следует промыли мозги поколению нулевых.

Впрочем, то же можно сказать и о литературе, мэтры вымерли, а после них оставалась безжизненная пустыня, вакуум, который оказались не в состоянии заполнить современные бумагомараки, причисляемые опошлившейся скудностью мысли и примитивностью изложения аудиторией к властителям дум. Что же, какие думы, такие и властители….

Борис извинился, что не может его дослушать, и напомнил о необходимости идти за продуктами.

Оба замолчали, словно коснулись запретной в разговорах темы. Оперман кивнул, не глядя, Лисицын вышел в коридор переодеваться. Единственный вопрос, который последовал от хозяина квартиры, показался немного странным, но только не в наступившие времена:

– Деньги еще берут? У нас пока хватает? – Борис ответил согласно на оба вопроса, зашнуровал ботинки и вышел. Через четверть часа вернулся: улов составил десяток упаковок вермишели быстрого приготовления, двух бутылей кетчупа и полдюжины банок тушенки: то, что еще оставалось в магазине, куда выбросили продукты из государственного резерва. Об этом никто не говорил открыто, но все понимали, не с неба же сыплется эта почти просроченная манна; как раз напротив, появляется из-под земли, с глубины в сотню метров, из запасов невесть какой давности. Сколько их осталось, как по нынешним временам до них добираться, надолго ли хватит – на этот вопрос старались не отвечать.

Едва Борис вернулся, Оперман выключил телевизор. Оба соблюдали негласное правило, некое джентльменское соглашение: Лисицын не рассказывает о событиях на улице, Леонид ни словом не обмолвится о новостях из «ящика». Скрывать правду друг от друга было проще и позволяло избегать до поры до времени ненужных вопросов.

– А хлеба не было?

– Только консервированный. Из гуманитарной помощи НАТО Советскому Союзу. Даже дата осталась: восемьдесят девятый.

– История, – вздохнул Оперман, – В свое время мне не довелось такой купить, хотя и выбрасывали в продажу.

– Тебе много чего другого удалось. Вот хоть на войну сходить или получить приз за оборону Белого дома, – Леонид посмотрел на него, хотел что-то прибавить, но не успел, закачался, Лисицын едва успел подскочить.

Оперман медленно осел на диван, склонил голову, часто задышал, пытаясь придти в себя.

– Как будто по голове мешком с ватой ударили.

– Я к Гуровой, – Леонид взглянул на часы.

– Сегодня она с утра, уже закончила прием. Лучше аспирин дай.

Через час ему полегчало, в действительности, или так он сказал, чтобы успокоить Бориса, осталось тайной. На следующий день Лисицын сходил к двум в поликлинику: поднявшаяся с утра температура у Опермана так и не спала. Поймал в коридоре врачиху, та выслушав Бориса, покачала головой.

– Ну надо же, действительно серьезно, – Борис отметил про себя, насколько та изменилась за прошедшие дни, в лучшую сторону: заметно похорошела и одевалась куда лучше, сменила кварцевые часы на золотые механические «Патек Филипп», конечно, теперь роскошь оценивалась куда дешевле, но не значит стоила меньше, просто цены так выросли, что джинсы Диора стоили столько же, сколько килограмм вырезки. Так что на часики тоже надо было накопить.

– Вы обещали другое лекарство, – напомнил Лисицын.

– Да, разумеется. Сейчас, боюсь, его просто так не достанешь, – он протянул было деньги, но терапевт не взяла, порекомендовала зайти к Тамаре Станиславовне в восьмой кабинет, там Борис и добыл коробочку с двадцатью пилюлями под строгим контролем самой Гуровой. Тут она уж не совестилась, разломила пополам принесенные десять тысяч, отдав пятитысячную бумажку товарке и только после того, как расчет завершился, объяснила Борису, как и когда принимать лекарство. В его эффективности она не сомневалась, с ходу отметя все возражения просителя, порекомендовала только обязательно не пить натощак, а как поправится, непременно зайти для окончательной проверки.

Лисицын ушел с мутной головой. Но последующие дни принесли облегчение: Леониду действительно стало куда лучше. Он еще был слаб, температура, замучившая его последние десять дней, наконец, упала, до тридцати пяти, покрыв тело липким потом, голова кружилась, он постоянно проваливался в сон, или в бред, находясь в каком-то пограничном состоянии, частенько заговаривался, но через два дня уже вышел вначале на балкон, а поскольку день стоял изумительно ясный и теплый, то и на улицу, сопровождаемый под руку неизменным Борисом.

Они, позабывшись, отправились в парк, осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане, даль из тонов перламутра, солнце холодное раннее, – поманили их в дубровы, Борис, столько раз проходивший мимо, сам повел друга в места детства. Едва миновав живую изгородь, они немедля замерли, поначалу разглядывая разноцветье красок, напоенных теплым ароматом давно убежавшего лета, а затем запамятовав, натолкнулись на серые цвета палаток, раскинувшихся на просторах парка и заполнившего его угрюмой безысходностью.

– Беженцы, я и забыл, – с досадою произнес Оперман, оглядываясь по сторонам. В этот час палаточный городок просыпался, люди выбирались наружу, шли к роднику с когда-то считавшейся целебной водой, когда здесь была еще окраина Москвы, пили или наполняли емкости, постепенно приходя в себя после тяжкого сна. Оперману все они показались одетыми одинаково, точно в этих местах находилась или колония или секта, ничего удивительного, после долгого перехода, после неудачного распределения, внове попав на воздух, не имея возможности принять душ, освежиться, да просто спокойно оправиться, беженцы потихоньку стали все больше и больше походить на безликую серую массу, живущую по своим правилам и законам. Не надо больше никуда бежать, ибо центр мира достигнут, не надо торопиться, ибо смерть сама придет в назначенный ей срок, можно ничего не делать, потому что нечего, ни о чем не думать, иначе мысли только и будут вертеться вокруг бедственного положения и лучше не мечтать, ибо фантазия всегда предаст, уйдя с другим, воплотившись тому в реальность.

Потому каждый жил не просто сегодняшним днем – нынешним часом, проснулся, уже хорошо, нашел, чем позавтракать, еще лучше, получил свою пайку от благотворителей из мэрии, вовсе замечательно; день прошел, а ты все жив, так и подавно праздник. Каждый находил свои маленькие поводы для утешения, а потому грустить оказывалось некому, все грустившие, остались позади, не дойдя до мест, обратившись или погибнув. Но оставшиеся еще живы, еще способны на что-то, что позволяет им природа, их силы, воля и разум, еще не сломлены, а сломавшиеся в первые же дни пребывания отсеялись естественным путем, палаточный городок рассчитанный на неопределенный срок, скорее всего, до конца дней нового Вавилона, не прощает малейшей слабости. Остались самые способные, крепкие духом или настолько слабые воображением, что не имели возможности представить иной расклад вещей или не видели его никогда, к ним в равной степени можно было отнести малых детей и жителей глухих поселков, на которые местные власти давно махнули рукой, не пожелав потратить копеечку на подводку газопровода, воды, канализации, обустройство давно сгнившего жилья, в котором все еще упорно ютились люди. На сэкономленные на умерших городках деньги невдалеке от этих полуживых погостов возводились дворцы, но и это обитатели трущоб прощали своим хозяевам, порой от безысходности, почувствовав себя на обочине жизни, а порой искренне считая себя ее полноценным властителем именно этой обочины, которому не нужна помощь и который и так проживет, если не загнется в процессе.

Оперман резко, так что закружилась голова, повернулся и побрел обратно, Лисицын его догнал, повел в сторону Черемушкинской улицы.

– Их так много, – произнес он едва слышно.

– Да, повсюду, – Борис уже пожалел, что согласился вывести своего друга на улицу, засидевшись дома, Леонид плохо представлял себе окружающий мир.

– Я слушал в новостях, но не думал…

– Ну новости это одно, а жизнь нечто другое, – он словно пытался оправдать свое нежелание смотреть телевизор и слушать приятеля, пытавшегося рассказать обо всем увиденном. Неожиданно Лисицын переменился в лице и заметил глухо: – А ведь я и сам беженец, понаехавший. Один из них, можно сказать, просто повезло с местными.

– Да, можно и так сказать, – Оперман не улыбнулся, неожиданно вспомнив о Валентине Тихоновецком, связь с которым оборвалась уже несколько дней как. Тот поминал, что спешно собирается в Москву, но когда будет, неизвестно. И что с ним теперь, добрался, нет, и, если добрался, то где он и как… давно мог бы позвонить… если вообще есть такая возможность, мобильная связь последние дни хандрит, один оператор вообще вырубился, у Валентина как раз номер мобильника на его три цифры и начинался. Да и Слюсаренко как сквозь землю канул. Вроде тоже не в маленьком городке живет, вроде все должно быть… но ведь он же звонил на его телефон, стационарный…, может быть, переехал к родителям? Или к родителям жены? В такой сумятице все возможно. И почти уже нет никакой возможности узнать, что и как. Позавчера или когда… он уже путался в днях, нет, все же днями раньше, стационарная связь Украины сообщила о прекращении своей работы, по сути расписалась в бессилии. Быть может, как и само государство… не дай бог, конечно, не хочется верить. И как там его старые приятели вечные жених и невеста Мадина и Анвар из Алма-Аты? В позапрошлом году он выкроил время приехать на недельку к ним, после часто общались через компьютер. А другие? Ольга из Тобольска, вечно занятая поисками мужа, Оксана из Казани, недавно хвалившаяся новым удачным романом, Никон из Владимира, работавший на телестудии, периодически сбрасывавший ссылки на свои художественные пятиминутные фильмы, Евгений из Ростова-на-Дону, журналист и фотограф местной газеты, Андрей из Сиднея, успешно продвигавший свой маленький бизнес на зеленом континенте, Ксения из Валенсии, его троюродная сестра, в последний момент перед дефолтом выскочившая замуж за иностранца и смотавшаяся из страны…. Сколько их в адресной книге: несколько десятков, а есть еще те, с кем просто переписывался через системы мгновенных сообщений, через банальную электронную почту. И где они, знакомые и почти незнакомые люди? Сгинули, растворились… или просто перестали писать, как переставали писать прежде бывшие его знакомые и плохо знакомые по переписке? Все возможно. Сейчас уже и не скажешь наверное.

Он посмотрел на Бориса, их знакомство когда-то начиналось тоже с письма, вот только кто кому написал первый, Леонид уже не помнил.

– Пошли домой, – просто сказал он. Лисицын кивнул. Пересекши улицу Дмитрия Ульянова, они медленно вернулись к дому, Оперман сколько ни заставлял себя, так и не смог обернуться.

Вечером ему стало хуже, резко подскочила температура, началась рвота, памятуя наставления терапевта, Борис дал удвоенную дозу лекарства. Но не помогло, промаявшись ночь, Леонид уже не смог даже встать. Его сильно знобило. Еще одна удвоенная доза плюс анальгин не принесли результата, температура подскочила уже днем к тридцати девяти и не спадала. У Опермана начались подергивания конечностей, речь стала бессвязной, лицо опухло; Лисицын попытался вызвать скорую, бесполезно, никто не отвечал, видимо, все на выездах.

Вечером стало еще хуже. Говорить Леонид уже не мог, едва поднимая руки указывал на лоб, видимо, болел безумно, едва только Борис положил холодный компресс, у Опермана начался эпилептический приступ, к счастью, быстро прекратившийся, ибо Лисицын понятия не имел, как его останавливать.

Только к утру температура немного спала, и оба смогли расслабиться и чуток поспать. Но уже в десять часов началось все то же самое. Лисицын снова взялся за телефон, он и так звонил ночь, но как ни парадоксально, 02 не отвечала, словно все решили пойти поспать после тяжелой ночи. Наконец, ему удалось прозвониться, в ответ на недовольное бурчание диспетчерской, он все же добился, чтобы его поставили в очередь.

– Будет после трех, – устало произнес он, кладя сотовый на прикроватную тумбочку, сплошь уставленную лекарствами. Оперман не слышал или не понимал, в ответ на настойчивые предложения Бориса «поесть хоть бульона немножко», тот отчаянно махал кистью руки, дергавшейся как у паралитика, и показывал скрюченным пожелтевшим пальцем себе на лоб. Видимо, боль разрывала его изнутри, а тут ни до чего было. Только бы пережить неистовую бурю, разразившуюся в голове.

Карета прибыла в половине четвертого, усталый мужчина в синем халате, больше похожий на трудовика, нежели на доктора, вошел в комнату, произвел быстрый осмотр, посмотрел на часы. И покачал головой.

– Энцефалит в последней стадии. Поражен мозг. Чем вы его кормили, что так довели? – Лисицын молча, не веря своим ушам, кивнул на разложенные по тумбочке лекарства. Врач взял одну из упаковок. – Это от поноса, что за бред. Кто ставил диагноз?

– Терапевт из поликлиники, – враз затрясшимися руками, Борис подал листок к рецептом. – А что же теперь… как…

– Баба дура, – выдохнув, произнес врач. – Неприятно вам это говорить, но ваш друг уже не поправится.

– Вы его возьмете? – голос сел, Борис опустился на стул, ватные ноги не слушались.

– Нет. Не могу. Да и поздно. Вечером его не будет, – и добавил, будто это объясняло все. – Не переживайте, он просто уйдет. Для вашего друга так даже лучше будет, он не восстанет, как все остальные.

Борис сидел, как громом пораженный, не зная, что сказать врачу. Тот помолчав, прибавил, больше на всякий случай.

– Нас он сейчас не слышит, но я могу дать морфин. Ненадолго ваш друг придет в себя. И боли больше не будет. Хоть умрет спокойно.

– Но неужели уже ничего… – врач только кивнул. – Но доктор, вы же не понимаете, еще позавчера он гулял, температура спала, он чувствовал себя хорошо, планировал…

– У него уже развился некротический энцефалит. Мозг разлагается, – сухо ответил врач, – через несколько часов он уже не сможет не только говорить, но и… – и оборвав себя, добавил: – Я вколю морфин. Это единственное, чем я могу ему помочь. Жаль, что не обратились раньше.

– Раньше, – Борис как пружина подпрыгнул в кресле. – Да я вам больше суток названивал! А теперь вы мне говорите, что все кончилось. Да что же это… вы будто сговорились все!

– «Ноль-два» теперь не функционирует, надо было звонить в МЧС. По всем каналам передавали последние дни, – Борис судорожно сглотнул и поднес ладонь ко рту, пытаясь сам себе зажать рот; вот только на последнее действие будто сил не хватило, рука так и остановилась в сантиметрах от лица. Врач положил пустой шприц на тумбочку с бесполезными лекарствами и вышел в коридор.