Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

Что ж, Антона можно было назвать дерзким.

Под его ногами ластилась тень, но он не обращал внимания. Делал вид, во всяком случае; краем глаза он подмечал её изменения в форме. Удар в спину ему не нужен. Хотя уже само то, что он зашёл столь далеко, должно было шпиона отпугнуть. Настырный попался.

Неподалёку стояло здание старой школы. Она не работала уже лет пятнадцать и использовалась сначала как место для выставок, потом, когда осознали, что в этом районе нет ярых любителей искусства, здание было покинуто. Какие-то фирмы использовали, как склад, но так или иначе людей почти не наблюдалось, чем пользовались все кому не лень. Бездомные, наркоманы, гопники? Берите выше. Нейтралы. Такие ребята способны согнать с насиженного места любого бандита.

Антон смотрел на здание, потом вошёл, скрипнув старой дверью. В холле было пусто и грязно. Из разбитых ламп включилась только одна. Антон встал под неё, прислонившись к стене. В полумраке он видел слишком многое.

Их трое, и они совсем юны. Они носят слои потрёпанной объёмной одежды поверх худых истощённых тел. Они полыхают глазами и реагируют на любую опасность собственной атакой или побегом. Они полны страха, так едино слившегося со свирепостью, что не различают собственных эмоций. Они – это три лифы, спасшихся из лаборатории, ненавидимых странными и отвергнутых всем остальным миром.

Старшему из них исполнилось одиннадцать, другой мальчик на год младше и ещё девочка – на два. Старшему приходится, возможно, хуже, чем обоим спутникам, но он не знает, что такое «сожаления» или «жалость к себе». Он настроен на выживание. Выживание вместе с единственными ему близкими. Они на улице два месяца, они устали, голодны и не знают, зачем существуют – и не задумываются, потому что, наверно, не умеют.

Всё, что они умеют, – это сражаться.

Некому было им рассказывать, чем плохо убийство, но старший из них это сам понимает в какой-то момент: тогда, когда кровь уже не отмывается с кожи. Девочка берёт его руки в свои и согревает дыханием разбитые костяшки. Из всех на свете он лишь ей позволяет это делать. Младший мальчик топчется рядом и говорит, что они оторвались от погони. Осталось недолго. Скоро должно потеплеть.

– Почему? – спрашивает девочка.

– В книгах сказано: так всегда бывает, – с живостью отвечает младший.

– Почему?

– Это называется «времена года». Когда то холодно, то тепло.

Девочка принимает всё на веру. Старший тоже слушает, но ему не столь интересно. Его мысли занимает тревога о сегодняшней еде – у них осталась горбушка хлеба. А на кражу здесь негде идти: они забрели в район, где лучше не бывать. Уже пришлось четверых разбить. Старшего шатает от перегрузки, и в сознании ему помогает оставаться только тёплое дыхание на замёрзших окровавленных руках.

Они – всё, что друг у друга есть.

– Выходи, – сказал Антон, нарушая гробовое молчание холла. Ничего не последовало, и он добавил: – Я знаю, что ты тут. Ты шпионишь из тени уже два дня как.

Взгляд в сторону и дважды моргание – Йорек умел подсказывать так, чтоб Антон его мгновенно понял.

Сначала ничего не происходило. Затем задвигалась тень, словно приобретая форму, тут же напомнив пластикой своих изгибов Терминатора из фильма, который Антону довелось посмотреть около месяца назад. Очертания бесформенного существа становились всё более человечными, и Антон на всякий случай напомнил себе, что опыт не пропьёшь, даже столько времени не разучили его управляться со странностью. Он ожидал чего угодно…

…а получил ребёнка. Девочку лет двенадцати; во всяком случае, так двенадцатилетним детям нужно выглядеть. Кожа белая до бумажного, но не от природы, а от измождения. Тёмные глаза над тёмными мешками, и у неё такой вид, что она вот-вот с ног свалится. Какая-то почтияпонская одежда, широкий пояс, дрожавшие руки. От истощения девочка покачивалась, хотя пыталась выглядеть сильной и крепкой.

Антон погасил поднимавшуюся готовность странности. Она ему не соперник, не сейчас, во всяком случае. И она не из NOTE.

– Кому ты служишь? – спросил он жёстко.

Девочка поглядела на него угрюмо, а затем рухнула лицом вниз. Или почти рухнула: быстрая реакция дала о себе знать, и Антон, подхватив её, усадил к стене.

– Лекторий, – безошибочно определил он. Только Лекторий отправляет на задания, не осведомившись о степени контроля над способностью. Нейтралы – те ещё уличные бродяги, но они не варвары, в группировках своих ценят или пытаются ценить, на верную смерть ради какой-то лифы не отправляют. Да и слишком мало их, чтобы рисковать людьми.

Девочка равнодушно глядела на него из-под полуопущенных век. Ресницы её трепетали. Тем не менее, стойкий молодой организм давал о себе знать: Антон почувствовал, что она не умирает и не умрёт, даже если была на грани. Раздавать советы он своим навыком не считал, тем более советы врагам. Однако…

– Если странность постоянная, хотя бы делай перерывы, – недовольно заметил он. – Ты ещё ребёнок. Такие быстро умирают от перехода грани.

Одно из качеств, оставшихся от проекта LIFA у Антона, – это «стоп-метки». Они и сейчас затянувшимися и неприметными шрамами перекрещивались на запястьях. Если он приблизится к опасной черте, они дадут ему знать; болезненно, но весьма удобно. Наблюдавшим за лифами людям было необходимо поддерживать организмы детей жизнеспособными, но трудно определять даже по показателям здоровья, когда наступает предел, тем более каждый ребёнок останавливался на своём уровне опасности. «Стоп-метки» – хороший выход. Не лучший, чем если бы проекта вообще не было, но всё-таки хороший.

– Обязана, – едва выдавила девочка, – следить.

– Долг или ещё что – всё равно. Если уж родилась в этом мире, постарайся в нём выжить.

Девочка отвела глаза. Антон выдохнул и сел рядом. Убить она его не сможет, даже если вытащит оружие из-под юбки: руки у неё слабы, а странность только-только прекратила нещадно высасывать силы. Девочка и сама понимала, что ещё час – и конец. Ну и упрямство. Лекторий хорошо дрессирует детей, видимо. Они вообще на детях повёрнуты.

Антон отбросил закипевшее чувство ненависти, напомнив себе, что нужно контролировать каждую эмоцию, особенно здесь, в стане неприятелей.

– Я не собираюсь защищать тебя, – мрачно заявил он. – Отлёживайся и выбирайся сама. Дорога простая, попросишь кого-нибудь подвезти. Попадёшься нейтралам – твоя проблема. Ясно?

– Да, – сипло отозвалась девочка, закрывая глаза. Синими губами добавила: – Спасибо… не убил…

Антон мог бы. Ему всё равно, маленькая девочка она или взрослый мужчина. Но он почему-то не стал. Поднялся на ноги, созерцая привалившуюся к стене дрожавшую девчонку, порабощённую Лекторием и им же, скорее всего, выращенную. Любят они детей, действительно. Подонки.

Но делать ничего для этой девочки он не собирался – незачем.

Они находились здесь несколько дней, прежде чем почувствовали приближение других странных. Чутьё у всех троих было развито до предела: прожив в лаборатории со смешанными работниками, одного от другого они могли отличить. Вот и сейчас тут же смекают, что пора менять локацию.

– Можешь идти? – спрашивает старший. Он помогает девочке подняться, бережно держа за локти. Ему не нравится свист в её лёгких, как не нравится и ей самой, но они решают, что пока что лучше не высовываться. Ей плохо, но даже хрипеть и кашлять лучше, чем попасть в лапы существам, пытающимся их уничтожить. Разрушить. Раскромсать. Их и так одни осколки составляют.

– С тобой – куда угодно, – девочка кивает. В то время никто из них не умел улыбаться, а если и представлял, каково это, то давно забыл. Наверно, она бы улыбнулась, если б могла. Девочка заходится кашлем, и с другой стороны её поддерживает младший мальчик. Они выносятся через чёрный ход. Их обступает зима.

За их спинами обшарпанными стенами возвышается здание с коридорами и кабинетами, где много столов и стульев, доски с кусочками мела, которыми можно писать, и старыми расхлябанными шкафами. Они тогда не знали, что такое «школа». Они вообще ничего не знали о мире, в котором существовали, и даже основные понятия были извращёнными, искажёнными до несостыковок с реальностью. Они умели выживать, но не жить.

Падает снег. Антон ведёт Настю ближе к бетонным домам, а за ними, заметая следы, торопится Савва. Им предстоит искать новое убежище, чтобы переждать в нём пару ночей, а потом вновь переместиться. Таково их время. Таковы их мотивы.

Они умеют только так.

***

– 6 октября 2017

Две недели в другом городе – а словно целая жизнь в ином измерении. Спокойно. Мирно. Ничто не напрягает. Проверка, повышение квалификации, бесконечная документация; рутина простая, но требующая недюжего внимания. Тем не менее, Михаил сам себе удивился, когда понял: в Авельске, где разрывались районы на обособленные миры, было гораздо интереснее. Опаснее, но интереснее. А ещё там осталась его семья.

Семья – понятие такое обширное. Если судить по крови, то у Михаила много родственников. Если по душе – совсем мало, но они особенные. Сейчас он считал своей семьёй родню Кати, молодой жены, подарившей ему настоящий дом; он не знал такой заботы от других, а другие вряд ли знали от него. Настя, маленькая лифа, подобранная на улице, так и не стала ему семьёй. Она не могла стать ему дочерью: так предрекла NOTE, так ограничили правила, так не смог сражаться Михаил. У них не было шансов стать родными. Им никто его не дал. Они друг другу его не дали.

За окном проносились дороги и густая листва. Лес выглядел потрясающим осенью: каждое дерево своего оттенка, не перекликаются и в гамме пестрят, сливаясь в неповторимую палитру. От золотистого и огненного до глубокого сизого, бесконечность разнообразных красок. Михаил и не знал, что природа бывает так многообразна. Он наблюдал с лёгкой улыбкой, расслабленно встречая глазами проносившиеся мимо деревья. Лес сменялся всё чаще возникавшими напоминаниями о человеческой цивилизации; провода, постройки, а скоро будет и сам город. Соседи по купе, какая-то приятная семья, слушала аудиокнигу; он вышел, чтобы не смущать их и самому проветриться. В покачивавшемся коридорчике было пусто. За широкими окнами с округлыми краями мчалось преддверие города.

Скоро он будет дома.

Его поездка заканчивалась не в Авельске, и он был рад. Прежде всего – дом. Люди, которые его ждут. Заглянув в мобильный телефон, Михаил обнаружил, что вновь появилась связь; тут же возникло сообщение от жены. Мужчина улыбнулся, глядя на экран, и неожиданно вспомнил странную закономерность. Он умел улыбаться, когда того требовали обстоятельства. И мог – когда хотел. И так уж выходило, что раз за разом судьба сталкивала его с необходимостью, а взамен дарила возможность.

«Я уже близко», – написал он. И подумал: «Я почти дома».

За лесом мелькали домики. Начинался полноценный пригород, уже не обозначавшийся протяжённостью дороги. Застучали двери, зашуршали сумки, вещи собирались раскиданные. Михаил вернулся в купе, подхватил сумку, пожелал доброй дороги попутчикам и окончательно остался в коридоре. Пятиминутная остановка сулила ему долгожданную встречу. В сердце жило чудесное предчувствие счастья.

Его на самом деле ждали. Небольшая компания, но та, которую он желал увидеть; как ни странно, тут же виднелся человек, с которым он не ожидал встретиться раньше следующих… хотя бы нескольких часов. Правильно говорят, у сотрудников NOTE нет выходных, как и права на личную жизнь. Впрочем, этот человек – ещё ладно. С ним Михаил время проводить любил, а работать – вообще загляденье.

Он спустился, не дождавшись толком остановки. В объятия тут же бросилась Катя, и он зарылся лицом в её волосы, вдыхая их родной запах, на мгновение полного оцепенения погружаясь в тепло и уют. Её руки сомкнулись у него на поясе, а над ухом послышался лёгкий смешок. Всего две недели, да? Это так странно.

– Как работа? – спросила Катя, отстраняясь и смеясь, когда он попытался притянуть её обратно. – Давай, нас ждут.

Она взяла его за руку.

– Судя по мрачному выражению моего дорогого друга, ждут меня в другом месте, – вздохнул Михаил, неспешно направляясь к группе встречавших. – Работа обычная, а что тут случилось?

– Нам подробности не сказали; Оля заявляет, что рано или поздно будет в курсе. Она много тоскует в последнее время, так что будь с ней мягок.

– Непременно. – Он ласково поцеловал жену в макушку. Катя, не скрывая улыбку, останавливаться не стала.

Разношёрстная компания. Василий, крепкий мужчина за сорок пять, стоял, опираясь локтём на инвалидную коляску; в той сидела девушка с перевязанными у концов волосами и в куртке; ноги были обёрнуты пледом. Оля не любила выставлять напоказ свои ноги. Даже дома предпочитала их чем-то прикрывать – то юбкой, то тканью; вот и сейчас тоже. Никто не возражал: её право. Но никто её не стеснялся, и однажды она, возможно, это поймёт. С другой стороны от кресла стоял мужчина лет на пятнадцать моложе Василия, с короткой тёмной стрижкой и в строгой одежде; он окинул Михаила пронзительными ясными глазами. Борис собственной персоной, надо же. Его визит, разумеется, относится к работе, но даже так видеть его приятно. Михаил ещё не понимал, насколько изменили друга прошедшие года три, но было интересно, да и Круценко не из тех, кто поддаётся времени в своей железной выдержке.

Михаил чмокнул Олю в макушку, заставив девушку улыбнуться: на прохладе она выглядела бодрой и как-то странно, но естественно вписывалась в вид маленького вокзальчика. Пушистые деревья вдоль железной дороги отдавали ржавой рыжиной, а Оля казалась неотъемлемой частью такого мира. Михаил пожал руку Василию, тот осведомился о работе – отношения у двух мужчин были тёплыми, надёжными. Михаил повернулся к Борису и хлопнул того по плечу.

– Что, даже приехать не дадут? – поинтересовался он с усмешкой.

– Как видишь, приехать дали, – отозвался Круценко. – И можешь даже закинуть вещи домой.

– А себя закинуть?

– Не получится. Срочное дело.

– Вот оно что, – подала голос Оля. Обернувшись, товарищи заметили, как она убрала телефон в карман куртки. Выглядела девушка-нейтрал раздосадовано. – Вы схватили лекторийца, а меня предупредить не вздумали.

– Я предпочту передать дело в руки дипломата.

– Ладно, – Оля пожала плечами. Насколько мог судить Михаил, обиды она не держала. Но всё равно добавила: – Однако вам стоит быть аккуратнее. Я никому не скажу, но от правды сбегать не буду, если спросят.

– Он находился на нашей территории, и нейтралы не имеют к этому отношения.

– Надеюсь, так и есть.

Пересекать их – вряд ли хорошая идея. Борис был целиком человеком NOTE до мозга костей, тогда как лёгкая и внимательная Оля ни за что не давала себе повода склониться в какую-либо определённую сторону. От него требовалось постоянство, от неё – мобильность. Не самое лучшее взаимодействие.

– Так что с пойманным? Обратно отправить? – обратился Михаил к Борису уже по дороге. Раньше разберутся – раньше он домой попадёт и отдохнёт как следует.

– Да. – Борис нахмурился. – И, кстати, есть ещё кое-что. По поводу твоей Насти…

*

«Плен» – страшное слово, страшное событие. Во время войн стороны часто берут заложников, и этим самым заложникам живётся непросто, больно, тяжело; тысячи умирали в плену, не допускаемые к элементарным благам, эксплуатированные, принуждённые к труду. Это было тем немногим, что вынес с уроков истории Айзек, и он ожидал чего-то подобного по отношению к себе с содроганием.

Вот так прогулялся. Отличное утро. Прекрасная память, в которую умещался цвет веревки на шторах в штабе, но не умещалось распределение территорий Авельска.

Он в плену по собственной глупости, и вот теперь над ним будут нещадно измываться: он это ощущал. Несмотря на общий приятный вид, парень, взявший его к себе, относился к тем людям, от которых Айзеку советовали держаться подальше. А девушка – такая яркая – была метаморфом, он узнал её по носимой внешности. Итак, эти двое чрезвычайно активно потащили его к себе домой; Айзек не смел отставать, прекрасно зная, что в организации их учат ведению боя, тогда как на него, хилого художника, никто не рассчитывал.

Он представлял, что его забросят в угол, к батареям привяжут, ещё что-нибудь… Но оказалось куда поразительнее. Во-первых, ему уступили диван и даже подушку с одеялом дали. Во-вторых, его накормили супом. В-третьих, ночью его оставили на диване, а сами разошлись по комнатам.

Засыпая, он почти не боялся завтрашнего.

Но на утро всё оказалось хуже. Всё оказалось… да, его заставили. Ему дали в руки холодное оружие. Ему дали возможность, но пригрозили, что он огребёт, если попытается. Он держал в дрожавших пальцах нож и ждал своей участи, а потом Каспер вытащил с нижней полки шкафчика…

– Это что? – тупо спросил Айзек.

Каспер махнул блестевшим в руке ножом.

– Картошка, – невозмутимо сообщил он.

– …Картошка?..

– А ты думал, мы даром тебя кормим? Отрабатывай! Люси погнала за маслом, так что нам придётся к её приходу всё начистить.

– Картошку чистить?..

Каспер взглянул на него как на умственно больного и повторил последнюю фразу. Айзек моргнул, разглядывая предоставленную ему кастрюлю, коробку с клубнями и мусорное ведро. Ох. Он, конечно, представлял, что ему придётся пахать на жестоких своих содержателей, отрабатывая себе кусочки хлеба, как в плену, но… Каспер намекнул, что пора приступать, а сам взялся за овощи.

Почему эти NOTE такие… странные?

Сказать по правде, Айзеку редко удавалось нормально поесть. Режим его жизни сбивался, поспевая за вдохновением или его отсутствием. Интуиция подсказывала, что такими темпами он заработает язву желудка из-за нерегулярного питания, хотя у него хватает денег на продукты, а сам готовить он может. Но кому нужно смотреть на часы, когда работа кипит? Не Айзеку точно. Если он погружается в рисование, то и за чаем не отправится – подкрашенную акварелью воду хлебать будет, но не отойдёт от картины. Вот и получалось, что толком он не питался, а проблемы со здоровьем приписывал плохому климату.

Ровные стружки спиралями спускались в пакет. С ножом он едва ли умел обращаться толково, но ловкие пальцы, привыкшие к кистям, быстро нашли нужные движения. Айзек даже носом клевать начал. Он украдкой взглянул на хозяина квартиры; тот что-то строгал на доске.

– Вы в NOTE какие-то не такие, – сам от себя не ожидая, произнёс он.

– Мы-то? – Каспер с любопытством обернулся. Волосы его были собраны в низкий короткий хвостик, но частично уже рассыпались. – Почему так думаешь?

– Ну, не знаю. – Звуки кухни успокаивали. Снова было ощущение, что он дома, хотя дом его давно отверг. Когда-то он так же сидел на кухне, и всё было хорошо; жаль, что те времена не вернуть. – Врага вы не убили, хотя я не такая важная пешка. Я… если честно, я не представляю, возьмёт ли Лекторий меня обратно.

Вот это он зря ляпнул. Возьмёт сейчас Каспер да всадит ему нож в горло, раз уж художник бесполезен… Но Каспер задумчиво разглядывал его, вслепую и идеально продолжая нарезать огурцы.

– Они бы не дали и корки хлеба за какого-нибудь пса, – протянул он. – Но за связующего выложат то, что нам нужно. Не много, но мы умеренны в ценах. А насчёт убийств: это не Лекторий. Не сравнивай небо с кладбищем.

– Значит, NOTE – это небо?

– NOTE – это NOTE. Не рай, не полёт среди облаков и не радуга на фоне космоса. Если продолжать сравнение, я бы назвал NOTE потоком ветров. Некоторые поддерживают молодых птиц, другие губят, поворачивая не в том направлении, или молниями бьют. Небо бывает разным. Организация – тоже. Лет десять назад тон был более ровным, сейчас другой, и ничего не остаётся навечно. Если имеешь дело с небом, нужно понимать, что оно постоянно, но даже незначительный ветер может положение облаков изменить…

Каспер погрузился в размышления, и прерывать их Айзек не посмел. Что же такого в организации, если она не может укрепиться? Лекторий вон единица неизменная. У них как были варварские уставы, так и остаются. Хотя не Айзеку, наверно, критиковать своё руководство: всё, что ему нужно было от Лектория – это средства и более-менее востребованная работа. Его и не устраивали по сути. В Лекторий по доброй воле мало кто приходит.

– На что похожа твоя сторона? – спросил Каспер, словно уловив мысли.

Айзек предпочёл на него не смотреть. Он смотрел на клубень в руках и на искры металлического острия. Не вспоминалось, предлагал ли кто ему просто так рассказать, даже если это относилось к его жизни лишь частью. Айзек привык к тишине, молчанию и шороху кистей, а до людских голосов ему было далеко. Сейчас всё казалось ближе. Даже спокойно как-то.

– Я с детства мечтал рисовать, – проронил он. – А когда мои рисунки стали разговаривать, родители заистерили. В четырнадцать меня продали Лекторию.

– Продали?

– Ага. Бывает и такое. Разве вам не продают странных?

– Скорее уж отдают. Тех, кто хочет присоединиться, берут к себе наставники.

– Родителей я больше не видел. Лекторий присоединил меня к работе, отправил на завершение учёбы, а там и работа. Когда захотел уйти, напомнили мне моё место. Выдали значение суммы с процентами: если я заплачу столько, то буду свободен. – Айзек посмотрел в своё отражение на ноже. Лезвие испачкалось, и лицо казалось таким же грязным. – На самом-то деле я знаю, никуда меня не отпустят. Но всё равно коплю. Глупо.

Квартира располагалась на первом этаже. Через полуоткрытое окно задувал ветер, дрожа листочками на соседних стройных рябинах. Мимо прошли две пожилые женщины, обсуждая что-то по поводу своих неугомонных внуков. Каспер смотрел в окно, вытирая руки полотенцем, с нейтральным выражением лица, но Айзеку стало легче. Был бы он умнее, не вываливал бы биографию врагу, но он всё-таки не гений и не претендует на звание умницы. В кои-то веки кому-то что-то рассказал, даже если неприятелю.

– В нынешней ситуации, – заговорил Каспер неторопливо, – это будет трудно устроить. Но у меня авторитет и стаж работы в разных областях. Такое дело не выйдет провернуть сразу, понадобится время. Тебе придётся вернуться и побыть ещё в Лектории, а потом уже разберёмся.

– В смысле? – У Айзека перехватило дыхание.

– Мы заберём тебя в NOTE, – сообщил Каспер так, словно это не звучало фантастически. – Здесь, по крайне мере, ты сможешь быть свободен.

*

– Спасибо.

– Бывай, парень!

Водитель-дальнобойщик посмеивался в мохнатые, как щётка, усы. Парень соскочил с сиденья, приземлившись на ноги с упругой отдачей, даже не задев краем расстёгнутой куртки бок красного фургона, помахал рукой. Чудной малец: в такую даль забрался, от города-то несколько километров, тут и домов нет. Отбился от друзей, уехавших на пикник, должно быть: выглядит-то прилично, поблагодарил вот. Фургон двинулся с места, оставляя юношу у обочины; тот казался каким-то одиноким на фоне осеннего леса.

Антон немного постоял, вдыхая и выдыхая прозрачный воздух. За пределами города всё было чище, начиная от накатанных ровных дорог с новой жёлтой разметкой и заканчивая скромными, но прелестными деревьями, робко склонявшими свои тонкие веточки с вытянутыми оранжевыми листьями. Запах леса навевал воспоминания, но не был таким тяжёлым, каким запомнился: здесь пахло травой, листьями, сухой корой и октябрём. Протоптанных дорог не было, всё застилалось рощей и ветвями, словно здесь никто не останавливался. Обычно за городом сразу идут тропинки шашлычников, но эта зона особенная. Обычные, наверно, чувствуют, что здесь лучше не веселиться. Плохая земля. Проклятая.

Парень одёрнул лямки нового рюкзака (нужно было запастись едой) и поправил новую шапку (нужно было прикрыть особенность своих волос). Он покачался на носках и сделал шаг вперёд. Оранжевые ветви горящим апельсином укрыли его движение в рощу, и лишь тихие берёзы вздрогнули разом под пронёсшимся ветром.

Антон возвращался домой.

Когда он был ребёнком, это расстояние казалось чудовищно большим. Даже странно, что он запомнил всё в деталях, начиная от толкотни и шума рушащегося ада и заканчивая бесконечными деревьями, через которые нёсся сломя голову, убегая от того, что единственно знал. Как ни странно, он помнил все мелочи, кроме того, какой был час, было ли светло небо и сколько времени пришлось провести на ногах. Зато отпечатались в сознании ровные стволы, ветви, хлеставшие по лицу и спине, овраги, поджидавшие оступившихся, и безумный волчий холод. В одних лабораторных накидках было плохо. Босые ноги раздирались опавшей листвой.

Он бежал отсюда вместе с двоими детьми, а возвращался один.

Дорогу Антон узнавал легко. Скрытая чей-то закрепившейся странностью, она не показывалась обычным лесникам, однако датчики проекта вовсю функционировали. Когда-то Антону предложили вырезать из его тела чип, но он отказался: предчувствие, скорее всего, и сомнительно, что ностальгия. Он оставался лифой по крови, но кроме всего была ещё и универсальная система – лично для него. Тех детей, у которых странность перевешивала предполагаемые границы, прививали дополнительно. Ещё одна метка. Та, по которой определяется опасность. Не такая, как «стоп-метки» на запястьях, а подходившая под код всех работавших в лаборатории; благодаря этому чипу Антон сейчас допускался к своему поиску: странность считала его «своим».

Воздух холодел. Из его чистейшей прозрачности исчезали краски. Близ лаборатории всё было мертво, как и само её здание, и стволы вокруг чернели, а ветви превращались в тонкие ломкие полоски, плоские и хрупкие, как бумага. Антон коснулся одной кончиками пальцев – и она рассыпалась. Под ногами чернела гнилая листва. Сухой ветер сгонял серый пепел. Места, где происходят сражения странностей, сложно назвать красивыми.

Мёртвый лес перешёл в пустырь. Здесь едва оставалась трава, да и та ломкая, отчаянно пытавшаяся прорасти на гиблой земле. Антон не давил её, ступал между хилых кочек. Под ногами попадались обломки. Грандиозное сражение состоялось, но лицезреть тогда не удалось: нужно было спешить. Антон приближался к развалинам лаборатории.

Ничего впечатляющего – куски и руины, покрытые пеплом, не выветрившимся даже спустя столько лет. Где-то валялись неживые линии кабелей или аппаратура. Знатно всё взорвалось, да? Антон наступил на остаток какой-то железки. Металл с горьким хрустом развалился на мелкие осколки. Здесь всё мертво, даже плотные материи. Дышалось с трудом, как в воздухе, переполненном дымом; царапало горло при вдохе. Температура упала, и теперь с выдохом изо рта вырывались клубы пара.

Место, которое он ненавидел, раскидывалось перед ним стылым скелетом разрубленного прошлого.

– Я вернулся, – сказал Антон в пустоту. Он успел пожалеть, что не носил шарф: было бы, чем рот прикрыть. – 2BI. Бракованная лифа.

Забавно. Кажется, он первый, кто посещает эту территорию за долгое время. Остатки лаборатории не отозвались эхом: здесь ничто не улавливало звуки. Мягко, не наступая на обломки и минуя неровности, Антон приблизился ко входу: от него остались только стены. Вниз уходил тоннель лифта. Запасная лестница на нижние этажи уцелела. Антон, не прикасаясь к стенам, полез в рюкзак и достал фонарик; пронзительный луч разогнал пыль. Всё было покрыто пеплом. Где-то, потрясающе упорно держась, мигали цветные лампочки сигнализации, но и они доживали свой век. Это место сгинет раньше, чем погаснут последние его отголоски. Этого места уже не будет, но его порождения по земле ещё пройдутся.

Лаборатории может и не быть, но она всегда живёт в лифах.

Отвратительно. Монстры, создавшие этот проект, отвратительны.

Вспоминая выражения Веры, Антон не мог не признать, что Вильгельм заслуживал худшей кары. Но Настю винить, конечно, нельзя, она поступила быстро и инстинктивно. Настя… Он запретил себе думать о ней. Не сейчас.

Но воспоминания сами вставали перед глазами. Он как раз выскочил из своей камеры, блокированные двери которой не успели захлопнуться. В общем хаосе едва успел вытащить Савву. Помчались по коридору, а там, прижимаясь к стене своей комнаты, сидела девчонка с худыми коленями. Таких лиф в лаборатории было много, но почему-то Антон прыгнул именно в её камеру. Она посмотрела на него круглыми тёмными глазами – и приняла руку. Больше они не расставались.

Отсюда было много выходов, но проворные дети, знавшие коридоры, быстро выбежали. Напавшие на лабораторию не уследили за тремя мелкими фигурами, ускользнувшими в час удара, и не сразу поняли, что упустили. Никто не знает, как сложилось бы их будущее, заметь NOTE их тогда. Всё было бы иначе, наверно. Для Насти. Для Антона. Для Саввы.

«Я знаю, кто ты, – сказал ему Файр на последнем этапе Охоты. – Дефект. Братоубийца».

…Стены отзывались холодом, как будто солнце сюда не доставало. Может, так и было: лето не забредало в проклятый край, проливший столько невинной крови. Антон, глубоко вздохнув грязный воздух, шагнул в тени руин. За его спиной смыкался мир, отрезая от настоящего и погружая в прошлое.

========== 3 / 4. Одинокий ребёнок ==========

– 6 октября 2017

Над пустырём разносилась песнь.

Так воспринималось, возможно, потому что некому приходить сюда, чтобы стоять, подняв голову. Посреди пустыря, обнесённого решётчатой оградой, где некогда было озеро и разливался потоками палящими закат, стояла одинокая фигура, и волны раскатывались вокруг неё. Не всплески отпечатков, как от шагов по лужам, а вибрации. Длинные и короткие, скорые и медленные, но все – наполненные силой, энергией, струившейся в каждой ноте зова, который не услышало бы ухо человека.

На запястьях проступали полосы. Руки стряхивали кровь, а голос не стихал. Всё должно быть доведено до совершенства, и фигура пела в открытое небо, и её отчаянный, горестный зов сливался с пустотой покинутого места, словно его неотъемлемая часть.

Настя не знала, что такое принятие. Хотя Вильгельм намекал перед смертью про контроль, ей давалось это с трудом. Она вырывала каждую ноту из своих уст, силой проталкивала голос, разрезая им воздух. Каждый вздох был сражением, каждый элемент пространства вокруг – полем боя. Её странность не шла на контакт. Она умела убивать, рушить и раскатывать потоками силы, но не умела отступать и поддаваться. Её странность была чужеродным ей врагом, из когтистых лап которого Настя старалась вытянуть возможность говорить, не срываясь в шёпот.

– Довольно, – позвали её, но крик не прошёл преграды сознания.

Настя пела, и песнь её постепенно переходила в вой.

Она была рождена расколотой, склеена пластырями вместо клея, вновь разбита и вновь собрана. Она находила в себе новые осколки и вставляла в не их места. Она создавалась заново – покорёженная, искажённая. Лифа была ужасна в своём безумном одиноком незнании, но по-своему прекрасна. Девочке из собранных осколков не удавалось принять в себе даже это.