Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– Они не остановились, – сказала она. В комнате всё замерло. Краски схлынули, затуманив всё темнотой. Драгоценными камнями мерцали взгляды людей-которые-не-были-людьми. Тая смотрела на них, и в её зрачках разворачивались омуты. – Мы думали, что всё закончилось, но это не так.

– О чём ты? – едва слышно спросила Настя. Но она уже догадалась. Её глаза отразили мгновенный, леденящий ужас.

– Эксперименты, – произнесла Тая, слабыми пальцами цепляясь за ткань. – Есть ещё одна лаборатория. И я пришла, чтобы её найти.

========== 4 / 3. Бусы из колючих камешков ==========

– 10 октября 2017

– Давай поговорим.

Они все разошлись. Бессмертный и девушка на коляске – на кухню, светловолосый лучезарный мужчина с темноволосой девушкой-женой – в гостиную, остальные – прочь из дома. Наконец Тая получила возможность рассмотреть отведённую ей гостевую комнату, но даже так её мучила и тревожила необходимость разобраться со всем, пока не стало слишком поздно.

– Давай, – сказала Настя, слегка улыбнувшись. Она одна осталась. Сидела на стуле: девушка в чёрной юбке и белой рубашке, даже сошла бы за обычную школьницу, не будь чутьё лиф столь отточенным. Немного бледная, точно иссушённая, и личико очерчено, и взгляд темнел не очень здорово. Они друг друга стоили, пожалуй: Тая, едва отошедшая от комы, едва ли выглядела лучше.

За окном уже стемнело. На фоне неба чуть светлее выделялись освещённые комнатными лампами деревья со стройными стволами и разлапистыми ветвями, терявшими всё больше своей красоты вместе с бархатным листопадом. В комнате было тепло; светлые стены, не такие бледные, чтобы дурманить рассудок, но и не тёмные, там и тут какие-то картинки в рамках, репродукции произведений искусства или качественные фотографии природы. Две кровати для гостей, между ними вытянутая тумбочка, устеленная вязаной небольшой скатертью, с запылившейся вазой. Ещё комод и зеркало над ним. Со стороны окна – письменный стол и книжный шкаф. Как будто застывший во времени вид на чью-то комнату, а не само реальное помещение, слишком аккуратное и чистое для жизни, но и слишком простое для того, чтобы принадлежать музею или гостинице.

Рассказывать было много, и Тая не знала, с чего правильнее начать. С самых истоков? С двух девочек, разделённых стеной, разговаривавших в свободное время обо всём, что думалось? Те девочки остались позади. Одна из них едва-едва проснулась, а вторая, кажется, неумолимо проигрывает самой себе.

– Что-то не так с тобой, – сказала Тая, разглядывая подругу детства, если так можно называть Настю. Тут же поправилась: – С твоей странностью, вернее. Я не могу понять.

– Ну, со мной-то тоже. – Настя неловко улыбнулась, счастье в ней не блеснуло. – Это то, с чем я должна разобраться, но никак не соберусь.

Под спиной были сложены подушки, чтобы сидячая поза не вызывала неудобств. Старая одежда Таи осталась в больнице, но дорожить было нечем: краденая, кстати. Тая не ходила в школу, но ей пришлось прикинуться ученицей, чтобы ни у кого не было вопросов, что подросток делает без всего в утренний час. Она врала про дополнительные курсы, выискивая несуществовавший проездной, и ни у кого не было сомнений, только раздражение. Подросткам нынче никто не верит, но зато к абстрактному понятию «молодёжь» более снисходительны – если всех грести под одну гребёнку, становится проще. Тая прикидывалась обычной девчонкой достаточно времени, чтобы научиться.

– Знаешь, на улице не так плохо, – сказала она вдруг, – когда ты не один.

– Не знаю. Мы с Антоном и Саввой долго не протянули.

– Лучез… тот мужчина показал мне воспоминания. Антон тоже тут?

– Сейчас – нет. Но он скоро вернётся.

– А Савва?

– Умер. Меня тогда рядом не было, Антон не рассказывал. Не хотел пугать.

Вряд ли лифу, оказавшуюся на улице, вообще можно как-то напугать. Тая дознавалась сама, что произошло с первой лабораторией, и было смутно ясно – все дети спасены. Надеждой, что Настя тоже в порядке, Тая жила долгое время. Почти так оно и оказалось. Почти.

– Расскажи, что с тобой было, – попросила Настя. – Им ты и половины не сказала.

– Они не вызывают у меня доверия. Хоть и неплохие люди, вроде бы.

– А я вызываю? – в её глазах пробежала смешинка. Смотреть в эти глаза – потрясающе. Тая едва ли могла себе раньше представить, что пересечётся с давним другом, ещё и в такой спокойной обстановке. Она думала, что они уже никогда не увидятся. Надо же, судьба наконец-то смилостивилась, позволив детям-ошибкам немного радости.

– Ты лифа, а они нет. – Тая покачала головой. С этой девушкой она позволила себе быть до конца честной. – Я доверяю только лифам, а остальных сначала проверяю. Этих, правда, вряд ли получится. Они какие-то сильные, что ли.

– Наверно. Лифы… откуда вообще такое правило? – Она спросила это так, как будто уже знала. Тая вопросительно нахмурилась, и Настя пояснила: – Ты видела Охоту. Тогда «тени» – здесь так зовут Тимура и Веру – приняли меня. Сначала спасли, потом пришли на зов и взяли с собой. Объяснили тем, что мы вроде как все связаны.

– Не знаю насчёт прямо-таки установок… Просто оно само зародилось. Да и ты чувствуешь. Вот ты стала бы нападать на лифу?

На миг всё пронеслось в зрачках Насти: белые коридоры, цветные жидкости, разрывание и сшивание, прикосновения – единственные дозволенные контакты, единственные минуты, когда детям позволяли взаимодействовать, когда они льнули друг к другу, спасаясь от того, от чего нельзя спастись…

– Нет. Ни за что.

– Вот видишь. Мы все прошли через ад. Мы далеки от других странных и ещё дальше – от обычных людей, но мы хотя бы связаны друг с другом. Не через коды или прививки. Просто связаны. – Тая вздохнула. Ей хотелось пить. – Так я всегда думала. И думаю. Иосиф сказал, что понимает меня. И судя по воспоминаниям, Тимур и Вера – тоже.

– И Антон. Он когда-то спас «теней»… и постоянно спасал меня.

– Может, влюбился?

– Ха, ну да, – почему-то это её задело, и Тая виновато поёжилась. Настя не стала обижаться, только покачала головой неловко и сухо: – Это не может быть любовью. Слишком неправильно. И то, что я чувствую – тоже.

– Сложно у вас как.

– Угу.

Настя встала, прошлась до письменного стола. На том красовался изящный графин и два стакана – привет от хозяйки дома. Она налила воды и принесла Тае. Та с благодарностью приняла, удивляясь, что даже просить не потребовалось. Просить Тая не любила. Это всегда вызывало в ней неприязнь к собственной слабости.

– Как Иосиф? – спросила Настя уже теплее.

– Я думала, он будет долго осваиваться – помнишь же, что он слепой? Из-за экспериментов. Ну, оказалось, что он легко справляется. Быстро привык. Мы какое-то время слонялись, учились как-то жить среди людей; тяжеловато, ещё и никогда никого не знали. Я пользовалась странностью, заглядывала людям в головы – мы так многое узнали. А потом встретились с Артом.

– Арт?

– Коротко от Артура. Ио не очень любит длинные понятия. Артур тоже странный, хоть и не лифа. Я думала, что не смогу к нему приноровиться, но мы даже поладили. Стали втроём жить. Жизнь, сама представляешь, не прикреплённая – бродили по городам, слонялись, учились как-то вместе существовать. Но это оказалось неплохо. Даже приятно. Никогда не одиноки. Прямо как настоящая стая – мы так и стали называться.

– А улицы?

– О чём ты?

– В Авельске много нейтралов. – Настя кивнула в сторону двери. – Я… помню, что было, когда мы с ребятами на улице оказались. Но это ещё ладно – нас избегали, потому что мы лифы. Просто они бывают жестоки.

– Нам повезло. Встречались с какими-то другими группами, но проблем не было. Наверно, из-за той же… лифости, как бы сказать.

Они помолчали. За стеной послышались звуки включённого телевизора, кто-то засмеялся, другой голос ответил протестом – телевизор замолк. В дверь постучались. Заглянула жена лучезарного – молодая такая, тёплая, как новая куртка в мороз, когда наступают холода, а ты заранее одеждой не обеспечился. У Таи были своеобразные сравнения, основанные на собственном опыте – она два года прожила, бродяжничая, и вряд ли могла бы представлять что-то изящное. Девушка спросила, не нужно ли им что-нибудь. Девочки синхронно покачали головами. Хозяйка дома скрылась, притворив дверь.

– Это Катя, жена Михаила, – произнесла Настя, всё ещё глядя вслед девушке. – Михаил… я звала его дядей Мишей, но уже не знаю, можно ли. Он спас меня и отдал в новую семью. Они все на самом деле хорошие, думаю. Они защищали меня, хотя могли и не защищать. Просто никак не могу привыкнуть, что не считаюсь человеком – для всех этих странных, скорее всего.

– Глупости, – фыркнула Тая, тут же завладев вниманием подруги. – Мы очень даже люди. Пусть думают, что хотят, мы-то знаем!

Настя улыбнулась, но не смогла скрыть тоску. Ей важно человеческое мнение? Или собственное мнение о себе? Много времени прошло. Тая едва ли представляет, что за человек перед ней сидит. Но основное всегда неизменное: этот человек – лифа, а, значит, союзник и друг.

Друг…

Тая спросила, много ли её прежних вещей сохранилось и взяли ли они из больницы хоть что-нибудь. Настя шустро выбежала из комнаты и вернулась с небольшим свёртком. Только платок, которым Тая тогда обвязала кровоточившее запястье, и дешёвые простенькие бусы – нанизанные друг на друга мелкие разноцветные камушки. Тая взяла их, повертела в руках и накинула на Настю.

– Возьми. Это вроде как знак. – Она вздохнула, собираясь с храбростью. Ещё немного шагов. Она на самом деле успеет многое, если не будет робеть. – Их легко найти. Ближайший к Авельску город – они там. Жасминовая улица, дом 14, они заняли подвал. Ждут и будут ждать ещё три месяца, потому что мы не знаем сроки. Покажешь им это и скажешь, что виделась со мной: Арт прочитает Ио твой код, но всё-таки лучше предохраниться. Они примут тебя, всё будет в порядке. Не бойся, они славные, они тебя не оставят.

У Насти зрачки сузились, как у кошки на свету.

– Почему ты так поступаешь? – совсем тихо проговорила она.

Пальцы Таи замерли, не дотронувшись до цепочки бус, неровно лежавшей на плече подруги.

– Я правда благодарна, что ты спасла меня, но. Но. – Настя говорила очень внятно, каждый штрих закрашивая. – Ты не хотела приходить в себя – так предположили. И ты теперь так себя ведёшь и говоришь. Тая, что происходит? Что не так?

Смотреть на неё сделалось больно. Жаль, что они не успеют как следует познакомиться. Безумно жаль. Тая заставила себя смотреть в глаза подруги.

– Со мной уже всё известно, – попытка говорить с оптимизмом провалилась. – Мне осталось недолго, понимаешь? Возможно, я и до лаборатории не дойду. Жизнь уже на грани. Из-за опытов, наверно. Но это точно. Мы с Ио и Артом долго говорили, я заставила их пообещать, что они не пойдут за мной, но я обязательно приведу к ним новых лиф, и поэтому они в соседнем городе и… Настя, Настя, не смотри на меня так. Это вовсе не больно.

– Ты умираешь, – повторила Настя вслух не произнесённое. Побледнела. Покачнулась, но не упала. Тая подалась вперёд, касаясь её плеча, но подруга только помотала головой остервенело. – Тая…

– Всё в порядке, правда. Пожалуйста, Насть. – Глаза защипало. – Позволь мне сделать всё, что в моих силах, ладно? Я не боюсь смерти. Я просто хочу всё успеть. Если не получится – пообещай, что спасёшь новых лиф. Их нельзя так бросать!

Настя глядела на неё, и в ней плескалось горе холодным осенним штормом, тем, что топит последние корабли. Обещание не было сказано, да и не нужно. Настя подалась вперёд, сжимая слабое, безвольное тело в объятиях, и Тая закрыла глаза, позволяя внутренней дрожи растаять. Им дано так мало времени. Безумно жаль. Но они хотя бы его ещё могут провести с толком.

*

Перед глазами всё прыгало. Она держалась стойко, но как вышла из дома – слабо выдохнув, опустилась на ступени крыльца, обхватив себя руками, едва не теряя ясность. Было холодно, но по сравнению с морозом, сковавшим сердце, ничего особенного. Настя дышала на руки, не чувствуя пальцев, но выходило всё скованно, блёкло, слабо. Хотелось выть и плакать. Она уткнулась лицом в колени.

Вот оно что. Как забавно, жизнь. Хороший ход. Тая пожертвовала половиной всего оставшегося времени, чтобы прикрыть подругу, которую много лет не видела – и ради чего? И так оставалось немного. И так Тая понимала, что её срок подходит к концу, что ей недолго осталось, что в любом случае она скоро мир покинет. И всё равно заслонила собой. И всё равно даже сейчас пылко просила за лиф, не придавая значения факту, что потеряла уйму времени. Что могла бы вообще не проснуться. Тая, Тая, неужели ты себя совсем не ценишь?!

Судьба, наверно, над Настей насмехается. Её испытывали тем днём в Лектории. Её испытывали Охотой. Её будут испытывать смертью первого своего друга? За что? Нет, ладно Настя – но за что всё это Тае? Она единственная из всех… единственная лифа, которая ближе всего напоминала человека. Не Антон, скрытный и чересчур замкнутый. Не «тени», такие слаженные, но далёкие от человечности, словно существа другой культуры. Даже не Настя, настолько запутавшаяся в себе, что потерявшая всякую надежду когда-нибудь себя принять. Тая. Тая была человеком больше, чем они все. И её ждали обратно люди, которых она любила. Её Стая…

Кольнули запястья неотшлифованные края мелких камушков. Настя медленно подняла голову, взяла в ладони свешивавшуюся свободно часть бус. Вручную насаживали, наверно. Старались. Опознавательный знак, потому что они могли предполагать, что Тая не вернётся. Но кому-то надо было закончить её дело. Такому она бы передала бусы. Всё сходится. Её друзья, должно быть, вынуждены были смириться с неотвратимостью её гибели. Значит, это точно. Окончательно. Тая на самом деле обречена.

– Настюш?

Она не повернулась, уткнувшись взглядом в темноту окружавшего леса. Камушки царапали пальцы.

Это ещё один выбор, который ей позволяют сделать. Уйти или остаться. Уйти – это в Стаю, к людям, которые примут её, потому что она такая же, как они, и она для них человек. Уйти не сейчас, а когда всё закончится. Уйти с другими детьми, которых она вырвет из лап чудовищ, потерявших милосердие. Уйти с Антоном, потому что без него она никуда не пойдёт. Остаться – это здесь. Остаться с NOTE, остаться с теми, кто только и знает, что скрывать от неё правду, что её опекать, ни о чём ином не задумываясь, кто вынужден этим заниматься.

Камушки не серые. Они светло-оранжевые, тёмно-серебристые, как грифельный кончик карандаша, бледно-зелёные. Зато почти одинакового размера. Она рассматривала их, скользя взглядом по заострённым граням, замирая на каждом спиле немного неловко.

– В этот раз они прятались куда лучше, – сказал Роан. Он стоял там, сзади, но Настя не оборачивалась. Зато прислушивалась: и неожиданно не слышала в его голосе привычной улыбки. – Но это мало значит. Мы их найдём. И спасём.

– Почему раньше не могли?

Тишина. Роан произнёс:

– Тая присоединится, даже если не сможет ещё ходить. Что насчёт тебя?

– Да. Конечно.

Лифы – это страшно. Это ужасно. Это просто отвратительно. Ещё дети, дети, которые там заперты, о которых ничего не известно. Выросшие в стенах лабораторий опасные странности, запечатанные в слабых телах носителей, которым не дали свободы. Сломанные, обескрыленные души. Отвратительно. Настю бил озноб. Даже если бы она была всесильна, то всё применила бы, дабы избежать того ужаса – исправить прошлое, вытащить детей, разгромить LIFA. Но всё уже в прошлом – так она считала. Неизбежно ушло. Дети вольны, они спасены. А тут оказывается, что где-то томятся ещё невинные птицы, терзаются теми же пытками, вновь и вновь, вновь и вновь, вновь…

Настя вздрогнула: она с такой силой сцепила руки, что ногти оставили красные отпечатки.

– Делать что-то нужно срочно, – сказал Роан. Он смотрел на неё – это ощущалось. Странно смотрел. Не так, как всегда. – Я послал весть в Управление, они ответили Касперу. Запрещено вмешиваться.

– Запрещено?

Она резко развернулась, сменив позу.

– Управлением, – уточнил Роан, уловив подскочившее в ней недоумение и не дав разгореться злобе. – Но я его не особо слушаю. В Авельске сейчас Каспер и Борис, они давно в NOTE, так что умеют увиливать от распоряжений.

– К чему это?

– Мы лиф не бросим. Ни за что.

Из ближайшего окна ложился желтовато-оранжевый свет. Фонарь над дверью был выключен, и очертания тонули в полумраке. У Роана виднелась часть лица: ровная линия рта, затемнённое мерцание глаз. Кажется, это первый раз, когда он не выглядел обычным подростком. Он выглядел почти тем, кем являлся.

Это маска? Или что это?

Настя смотрела, не отрываясь.

– Я хочу кое-что предложить, – сказал бессмертный. – План. Но для этого тебе придётся сдаться Лекторию.

– Что?!

В воздухе пахло дождём.

Девушка подскочила, оглядывая юношу с ещё большим недоумением, но теперь уже не растерянностью, а конкретным непониманием. Губы сжались. Зрачки беспокойно подрагивали.

– Ненадолго, – поспешно пояснил Роан. – Так мы…

– Нет! – Её слегка трясло. – Вы не можете так просто заявлять, что мне нужно им… им!..

– Понимаю, это тяжело. Но…

– Нет же! Вы предлагаете мне умереть?!

– Я предлагаю тебе довериться мне. – Роан не изменил позы, даже не напрягся.

Вырвался судорожный смешок. Настя прикрыла рот руками, боясь сорваться в истерический смех. Она смотрела на наставника уже со злостью.

– Вы не можете поступать так всегда, – рвано проговорила она, сражаясь с каждым словом. Заглушённая странность зашевелилась внутри шершавым драконом, заостряя когти. – «Доверься мне», «доверься нам»! Не можете! Это не так работает!

Он ждал.

– Ни за что! Ни за что! – её замутило. Она сжала ладони ещё плотнее. Ни одного лишнего звука. Не дай себе сорваться. Не используй голос. Прекрати, прекрати, прекрати!

Роан наклонил голову.

– Это окончательно? – спокойно спросил он. Не стал даже пытаться её переубедить. Не стал повторять свою извечную просьбу о доверии.

– Да! – Настя проглотила хрип.

Слишком бесконтрольно. Слишком дико. За стенами умирала Тая. За километры простирались сети, опутавшие Настю с ног до головы. Авельск не был красив. Авельск убивал.

Роан её не обвинил, ничего не сказал. Ступил вперёд, и она отшатнулась. Коротко улыбнулся ей и предложил остаться на ночь у Михаила – они обо всём позаботятся. Он обо всём позаботится. Силуэт бессмертного скрылся в ночи. Темнота сомкнулась за ним, словно живой занавес.

Настя опустилась на ступеньки. Колени дрожали. Ни звука. Ни звука…

Камушки цеплялись за ключицы. Отсветы окон прыгали на них и срывались в бесконечную мглу.

*

Ещё одна. Цикл замыкается, разворачивается кольцами и превращается в бесконечный тоннель. Всё разобранное, всё разрушенное – и всё напрасно. Одна крохотная протечка. Одна трещина. Самый большой секрет, не говорите о нём, не пишите о нём, он останется тайной, похороненной в шифрах. Ещё одна. Ещё восемь. Когда это уже закончится?

Антон задыхался, темнел и осветлялся, когда тени ложились на лицо и руки, когда скрывался транспорт в потоке общем, выныривал из-под навесов. Антон держался за рюкзак так крепко, что побелели костяшки, и он разорвал бы вещь в клочья, если бы не вспоминал о сути своей опасности, что нужно держаться. Он задыхался пылью, грязью и ненавистью, и перед зрачками разбегались разноцветные трещины, и в каждой мерцали отражения.

Бесконечные коридоры. Бесконечные опыты. Кричи, бейся – всё равно никто не поможет. Уколы, капельницы, провода как живые змеи, снимки, анализы, холод рассекающего металла. Коридоры, коридоры, коридоры. Помещения. Квадратная белая комната, бледные детские лица, лица детей, не видевших солнца, лица чудовищ, воспитанных холодными стенами. Они все – просто монстры, выращенные ради того, чтобы быть монстрами, они все – оружие, ничего более. Их девятнадцать, хотя было больше, и они знают горе дольше смеха, и они знают боль больше отдыха, и они не знают, что такое жизнь и что такое вольность.

Ещё одна лаборатория.

Ещё одна – где-то там, недосягаемая, самая закрытая. О ней никто не знал. О ней никто не говорил. О ней никто – никто – ничего – не – слышал.

Антон задыхался, глотал сухой воздух вперемешку с полосатой темнотой, болезненно сковывалось каждое движение. Когда это уже закончится?

Он долго ехал. Потом долго шёл. У него сбились ноги, у него болели от напряжения неимоверного плечи и спина, и по позвоночнику кралась дерзкая дрожь, и жилы холодели, словно изнутри покрылись инеем. Не сбился только нюх. Только то тончайшее чутьё, связывавшее его со всеми, с кем можно было связаться, с кем его связывали долгие годы – всю жизнь, что он провёл в белых стенах ненавистных владений ярости. Он знал, что всё получится. Он знал, что не может не получиться, потому что они его ждали.

Они говорили недолго. Силуэт очерченной тени и силуэт очерченного света.

– Помнишь это лето? – спросила Вера, девочка с розовыми глазами.

– Помню.

– Помнишь своё обещание?

Антон смотрел на них обоих, потому что они были абсолютным целым. Мрак без света не существует, свет не существует без мрака. Они сливались общим образом, настоящим, каким и должны быть. Если собрать всех лиф и объединить, получится ли то, что искали учёные? Получится ли создание, ради которого пролито столько крови и загублено столько душ?

– Если всё обернётся иначе, я защищу вас, – повторил он, опираясь на слова, опираясь на краткие вспышки осознания: у них остаётся ещё то, за что они сражаются.

– Эти мудаки пожалеют, – кровожадно прохрипел Тимур, парень с алыми глазами, – и никогда снова не посмеют!

Они пылали одинаковой яростью, такие разные, но такие одинаковые. Антон не разбирался в людях, но «тени» и не были людьми, они были «тенями», они были лифами, как и он, и сходств с ним было много – он слышал их мысли, почти чувствовал их вкус и запах. Кровь. Они горели жаждой крови, и Антон ничем в этом не отличался.

– Ты вернул странность, – удивлённо сказала Вера.

– Вернул. Теперь я тоже сражаюсь. – Антон глядел в глаза не ей, а существу, перед ним стоявшему – половинчатому, странной причудой мира разделённого на два тела. – Я возвращаюсь в Авельск.

– Мы придём, когда всё начнётся.

– Оно уже началось. До встречи.

Сипловатый смех Тимура разорвал воздух.

Антон снова ехал, снова шёл, он сжимался до боли, сжимался до кромешного мрака в собственных костях, пока не начинало сводить всё страшным ознобом. Его раздирало состояние странности, проснувшейся с его яростью – то, что он давно не ощущал, то, от чего он пытался отказываться. Антон был лифой, но ещё больше он был убийцей. Теперь незримая кровь на его руках горела. Он знал, что всё равно не будет жалеть, даже если перережет всех там, как то сделали бы «тени». Человеческие жизни для Антона ничего не значили. Он, в конце концов, был оружием – самым ошибочным, самым дефектным, но самым прекрасным из того, что вышло из лабораторий.

Повреждённый шедевр проекта LIFA. Все боевые странности были страшны, но Антон был ещё и дефектом: его сила оказалась настолько убийственной и настолько хорошо контролируемой, что не оставляла ему и шанса выжить. Порой такое бывает – способность сильнее человека. У Антона не было возможности существовать, когда он достиг пика. Тогда в дело вступили лекарства, препараты, сдерживавшие силу, методики ослабления, и он продержался до одиннадцати лет – а потом они уже не понадобились. Потом был побег, замерзавшие товарищи, убийство за убийством, бесконечные дороги, детдом. Он обменял свою странность, как предложила Алсу, потому что хотел этой свободы, но даже так призрак кровавой способности его никогда не оставлял. Никогда. Антон знал, что даже отдельно от своей силы, он ещё ею был.

Что ж, вот, они едины вновь, и вновь проклятие передаётся по его крови, как электрический ток, и заставляет его корчиться: разве ты не хочешь использовать свои возможности, ты ведь хочешь этого, признай и сдайся.

Лифы – безумцы, должно быть. Он, должно быть, безумец. Сошёл с ума. Антон прерывисто дышал, свернувшись в клубок, руки пряча, вгрызаясь в них неосознанно, и в нём бушевало безумие, так долго скрываемое благодаря обменянной странности. Антон был дефектом, потому что его странность была сильнее него. Потому что это не он её контролировал, это она держалась под контролем. Потому что это было то, это был он, это было…

Когда это уже закончится?

Ещё одна лаборатория. Другие лифы. Такие же. Или другие. Не важно. Их всё равно нужно спасти.

Антон, задыхаясь мраком, отгонял от себя прямые лучи и стремился всё отчаяннее туда, где только мог открыть глаза достаточно уверенно. Он стремился домой.

========== 4 / 4. Нескончаемое ==========

– 10 октября 2017

Роан любил транспорт. Любил покачивание пола, торможение на остановках, мелькавшую трассу, проносившиеся мимо дороги, державшихся за что попало и друг за друга людей. Любил это полезное изобретение человечества, которое год за годом становилось всё совершеннее. Ещё Роан любил пешие прогулки: смотреть по сторонам, впитывать в себя мир хоть так, дышать свежим или грязным воздухом, в котором смешивались запахи, чувствовать твёрдость под ногами, перепрыгивать через препятствия, спотыкаться или идти плавно, огибать что-то или задевать его плечом или локтём.

Роан любил утро, когда небо расцветало самыми нежными ласками, день, когда солнце стояло над землёю или куталось облаками, вечер, когда тени на глазах росли, подпитываясь скопившейся усталостью, ночь, когда видимые или невидимые звёзды расстилались алмазным полотном над головой, сумерки, когда всё со всем объединялось.

Роан любил спокойное течение времени или его остановку, любил город и природу, любил людей и их характеры и поступки, любил слушать их и наблюдать за ними, любил им помогать и быть им помощником, любил проводить с ними время или просто находиться рядом. Роан любил многое в этом мире.

Не любил Роан только себя.

Но с этим приходилось существовать.

Он шагал вдоль автострады, освещаемый фонарями загородных дорог, и с весёлой благодарностью отказывался, когда добрые люди, останавливавшие свои автомобили, предлагали его подвезти – подросток всё-таки, один куда-то идёт, ночь на дворе. Роан им улыбался, потому что они были хорошими, и говорил, что всё в порядке. Потому что всё так и было. Ему ничто не может причинить вред, так что беспокойства напрасны: даже выпрыгни посреди дороги медведь и напади, с Роаном ничего не случится. Не о чём тревожиться. Не о ком тревожиться.

Вообще-то он умел лгать – так искусно, как не способен даже бывалый профессионал типа Веррана. Роан мог так исказить смысл своих слов, что никто не понял бы, что всё на самом деле противоположно. Вот только бессмертному это не нравилось. Никогда. Ложь – не спасение. Ложь – это попытка человека уничтожить, совершенно осознанная и всегда жестокая. Поэтому Роан никому не лгал; он мог правду скрывать, недоговаривать, иметь ввиду что-то другое – но не лгать. Он решил, что так будет лучше. Сложнее, но лучше. А со временем так привык, что и на трудность перестал обращать внимание.

Солнце слепит глаза. Радостная улыбка кроется в бликах на светлых занавесках. Он ловит искры пальцами, но они не обжигают. Счастье – то, что раньше не было ему доступно.

Не то чтобы он хотел пройтись пешком, просто время было, необходимость подумать – тоже. Роана не отвлекало от раздумий общение или нахождение в обществе с кем-то: так уж получалось, что он думал всегда, даже когда казался целиком расслабленным. Вернее, был целиком расслабленным. Собственные полутона Роан разучился читать – за столетия он настолько сросся со своим телом и сознанием, что едва ли мог останавливать на этом внимание. Ну, был он и был. Роан существовал, потому что так нужно миру. Потому что мир постоянно его отвергал. Смысл о себе тогда думать?

Вот бессмертный и отпустил своё «я» на все четыре стороны. Освободился, перестал зацикливаться на мелочах. Эгоизм, присущий всем людям без исключений, больше к нему не приближался. Роан начинал забывать своё имя, поэтому представлялся по возможности, чтобы было, кому напомнить. Он давно привык, что со временем его забывали, как и к тому, что сам всех забывал – его память не как жизнь, она не бесконечна. Даже сейчас дальше последних двух веков он заглянуть не был способен. Всё размывалось. Да и зачем? Роан уже научился жить настоящим. Так, наверно, и правильно.

Осталось только одно… кое-что из прошлого, что не отпускало. Никак. Совсем. Роан настолько отвык чем-то мучиться, что каждый день встречал это чувство с недоумением: почему оно ещё с ним? Нет, не то, что преследовало его уже лет как десять почти, не та удивительная и пылкая любовь – единственный эгоизм, который он себе позволил… Чувство вины. Определённое и горькое. Чувство, которое оборачивалось режущим стеклом.

Ах, да, Настя отказалась. Ничего страшного. Девочка многое перенесла. Роан всё равно бы справился. Бессмертный достал телефон – полезное изобретение этого века – и набрал знакомый наизусть номер, даже не заглянув в контакты. Отозвались быстро.

– Ночь, – заметил далёкий собеседник. Так, без раздражения или злости. Заметил и всё.

Над Роаном расстилалось небо. Верхушки лесных деревьев отступили, и открытое пространство раскидывалось чернильным куполом, светлевшим к краям – там скоро разольётся золотом рассвет. Сверкающими бисеринками звёзды вышивали целые созвездия, прорисовывались так ярко, что даже равнодушные фонари отступали. Только чернила, звёзды и бесконечный путь. Небо – часть мира, та же, что наблюдает за всеми и со всеми существует, но год за годом откидывает Роана прочь, туда, где даже заблудшие души не появляются.

– Кас, у меня есть идея, – сказал бессмертный, останавливаясь. Подул ночной ветер, взъерошив волосы и растрепав расстёгнутую куртку. Холодно. Осень сказывалась плакливыми облаками с северной стороны неба. Возможно, скоро Авельск накроют дожди.

– Новые лифы?

– Да. – Роан прикрыл глаза, вслушиваясь в токи передач. По проводам проносились запечатанные ноты, переливались серебристыми разводами: он почти их ощущал. Всё, что до звука через сигналы мчалось прочь, к человеку с телефоном в руке. – Ты веришь мне, Каспер?

Где-то с его стороны промчалась машина, он, должно быть, на улице. Но он тоже стоял, не двигаясь, и жизнь обходила его стороной, его и Роана под звёздами.

– Ты вечно прикидываешься, что сбегаешь от ответственности, – медленно заговорил собеседник. – Но на самом деле берёшь на себя слишком много. И потом все удивляются, отчего всё так удачно сложилось. А всё вовсе и не складывалось. Это ты складывал. Делал так, чтобы всё прошло хорошо, но при этом казалось, словно ты в стороне и ничего не делаешь. Ты и лиф так защищаешь. Всё ради счастья, да?