Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Если бы нужно было описать внешне, он бы не назвал её зашуганной. Наоборот, что-то крылось в её грациозных, точных движениях и манере смотреть – чуть исподлобья, но внимательно и цепко. Ярко-сиреневая радужка не сияла, несмотря на пылающий оттенок, а в зрачках мир отражался откровенно и чисто, но тускло. Хотя лицо девочки (девушки, пожалуй, но Роан воспринимал её скорее как ребёнка) отображало такие эмоции, как недоверие и удивление, что-то было несчастное в линии рта и уголках глаз. Уставшее, трепетное. Много ли она знала? О многом ли догадывалась? Настя держалась ровно и нейтрально, как её воспитали, и Роан только головой покачал: бедная пташка.

Она быстро согласилась сходить в магазин. Видимо, хотела изучить город хотя бы в ближайшем районе; по-детски непосредственные выражения взгляда было легко прочитать, и в этом она была абсолютно открыта. Вряд ли её матушка догадалась, что внешнее подавление только больше огня даёт внутреннему миру. Может, Настя не такая послушная, какой выглядит – опять же, Роан её не знал и судить пока что не мог.

Они отправились втроём. Антон молчаливо шагал рядом, отчуждённый донельзя, и Роан вздохнул про себя. Затем обратился к девочке:

– Так что, Настюш, расскажешь о себе?

– Что именно? – уточнила та. Не дождавшись ответа, повела узкими плечами и немного неуверенно заговорила: – Ну, я не особо привередливая. Со мной не будет трудностей. И я могу выполнять работу по дому. Ещё играю на фортепиано, но не хочу здесь продолжать. Что… вообще нужно рассказать?

Голос у неё был тихий. Не сам по себе – Роан был уверен, что если бы Настя не занижала его нарочно, он оказался бы выше и звонче, даже в каком-то роде музыкальным. Но говорила она глухо, сбавляя тональность при каждой возможности, и оттого казалось, что интонация всегда ровная.

– Что хочешь, – протянул Роан добродушно. – Если хочешь, можешь о дяде. Ты к нему привязана?

– Наверно. – Настя отвела взгляд, предпочитая смотреть по сторонам, а не на собеседника. – Он… был единственным, кому в этой семье… Мы часто созванивались. Мама его на дух не переносит.

– Если ты будешь всякий раз обрывать себя на полуслове, общение полноценным не станет, – ласково пожурил её Роан. Он косо взглянул на Антона: тот молчал, но явно прислушивался. Тогда юноша продолжил: – Мы не узнаем тебя лучше, чем ты сама дашь себя узнать. Я не тороплю, конечно; просто учти на будущее.

– Вы поучаете, но это не похоже на поучение, – удивлённо заметила Настя.

– Такова привычка. Почему ты называешь Антона на «ты», а меня – на «вы»?

– Не знаю. Так получается. Вы ведь старше?

– Да, немного.

Настя не была стройной – скорее уж худощавой. И, несмотря на это, двигалась легко и ловко, но сама того не замечала. Смиренное выражение и тихий голос, а ещё у неё перчатки на руках – короткие, тёмные, но гасящие любые звуки прикосновения, и держала она руки по большей части опущенными, не размахивая ими, и ступать старалась плавно. Роан был чувствителен к мелочам, а потому от него не укрылось: Настя отчаянно что-то пыталась скрыть, и у неё даже получалось. Хм…

– Ты славная девочка, – проговорил Роан, замедляя шаг. Антон тут же сбавил темп, и Настя, только немного пройдя вперёд, тоже остановилась и оглянулась. Опущенные ладони, пальцы ровно сведённые, плечи чуть напряжены. Она всё ещё больше похожа на молодую птичку, певчую – но с голосом, в себе задушенным. На метафоры Роан всегда был падок, но сейчас нельзя было в них углубляться. Припоминая час, он позволил себе мягко, с ноткой лукавства произнести: – Но ты так тихо говоришь.

Напряжения стало больше.

– И что? – Настя всё же была честна. Говорила прямо, хоть и не смотрела так же. Что ж, так сложностей будет меньше. Но её испуг подтвердил догадки, и Роан постарался говорить размеренно.

– И перчатки носишь.

– Холодно.

– Неужели? – Он чуть склонил голову набок, позволив дневному свету упасть на лицо, осветив зрачки. – Ты действительно мёрзнешь – или это из-за того, что происходит, когда ты повышаешь голос или по чему-либо громко бьёшь?

Настя содрогнулась, зрачки её расширились, поглотив неестественно-яркую радужку – и Роан понял, что попал.

А ещё что Настя оказалась в ловушке.

– …О чём вы?

Ей не подчинялся собственный язык, а вопрос вышел кривым. Голос сорвался даже на тихой ноте, и Настя вздрогнула вновь. Холод пробрал её до кончиков пальцев, минуя те самые перчатки, что стали причиной её раскрытия, и растёкся под рёбрами, обжигая сердце. Они знают. Они догадались. Они знают. Они всегда были в курсе или только сейчас поняли? Почему Антон молчит, почему смотрит так спокойно, почему Роан улыбается? Мысли смешались, и Настя, попытавшись подавить подкравшуюся к горлу панику, сжала губы и уставилась вопросительно на светловолосого юношу.

– Ты знаешь, о чём, – покачал головой тот. На его лице была та же согревающая улыбка, но теперь и лёгкое сожаление. Ни отвращения, ни страха, но Насте всё равно стало плохо. Роан продолжил: – С этим нелегко жить. Мы оба – и Антон, и я – это понимаем.

– Вы ничего не понимаете, – непослушными губами выговорила Настя, отступая на полшага. Вихрь воспоминаний пеленой замыл взгляд, и она болезненно напряглась, точно соприкасаясь с шипами.

– Настя, – позвал её Антон по имени, но в одно слово уместил нечто, заставившее её вскинуть на него глаза. Парень смотрел на неё с неожиданной мягкостью, мягкостью стальной и горькой. – Послушай.

– Мы такие же, как ты. – Роан всё ещё не делал попытки к ней шагнуть, но Настя отступила опять. – Это может проявляться по-разному… но это не болезнь. И не проклятие. Но мы можем понять суть твоей особенности. Так что, расскажешь, что происходит, когда ты кричишь?

Восклицание застыло обжигающим металлом в лёгких.

Что делают люди, когда их застают врасплох? Настя никогда не утверждала, что правильно поступает в экстренных ситуациях. И именно сейчас первым побуждением её стал побег. Быстрее, чем кто-либо опомнился, она сорвалась с места и кинулась прочь, тут же нырнув в живой лабиринт мёртвых дворов; тенью мелькнула, сбившись с дыхания – и, хлыстом рассекая влажный воздух, с ней рванулся её голос.

Её самое страшное проклятие.

Она не знала, когда это произошло в первый раз. Отчётливо запомнилась разве что окружавшая её тогда сцена, другие детские голоса, сплетавшиеся в общую мелодию, ясные и весёлые. Настеньке тоже было весело. Она громко распевала, и ничто не пугало её. Ей было лет девять, она была общительным открытым ребёнком. Любили ли её тогда? Она уже и не вспомнит. Ей не было важно, принимали ли её родители, это казалось каким-то далёким. Воспоминания о детстве виделись ей чем-то размытым, она не углублялась в них – но очень хорошо помнила, как всё разрасталась и разрасталась неведомая сила, накрывала её до плеч, до горла, до самых глаз, прорывалась, спиралью закручиваясь в помещении – почти ощутимый поток. Помнила, как затем содрогнулся зал, как песня прервалась на середине, как Настенька замолкла резко, но эхо её страшного голоса осталось.

Все окна актового зала осыпались осколками, укрывшими пол, словно первый зимний снег.

С тех пор всё понеслось по накатной. Сначала было просто, и Настя лишь старалась не петь, сдерживала голос во время уроков музыки. Постепенно она стала замечать, что когда она забывается, то слишком громко кричит, и тогда все стеклянные приборы вокруг начинают дрожать, словно при землетрясении.

В четвёртом классе она стала непривычно молчаливой. Родители были удивлены, получив такое сообщение от классного руководителя, но объяснить причину Настя не смогла. Всё равно бы не поверили, на что способна их подрастающая дочь одним лишь своим голосом.

А в девятом классе… в конце девятого класса всё стало просто ужасно. На физкультуре отбив по мячу с характерным хлопком, Настя заметила, что соседний металлический комплекс дрогнул, а по оконному стеклу пробежала глубокая трещина. Хлопки тоже действовали. После экзамена выбежав из школы, Настя споткнулась и упала, ударив обоими ладонями по земле – и по асфальту тоже пробежали трещины.

Она грызла костяшки по вечерам с глубоким отчаянием человека, который не мог закричать.

Настя боялась, что сойдёт с ума, но этого не происходило – и пришлось приспосабливаться.

Она перестала говорить в полный голос. Замолчала, понижала интонации, пресекла пустую болтовню. Люди отворачивались от неё, но их сохранность была ценнее, и Настя смирилась, отводя глаза и стараясь забыть про вмиг поглотившее её одиночество. Она почему-то стала бояться людей. Закрылась. Замкнулась. Ночью засыпая, думала, что не знает, как жить дальше, не имея возможности говорить в полный голос.

Чем бы она ни была больна, это явно была не обычная болезнь.

Теперь Настя не знала, что бы сделала с собой, если бы не дядя. Он появился и, даже не зная, что её на самом деле гнетёт, помог ей держаться. Она никогда не рассказывала никому, что с ней (или с её голосом) творилось. Считая дядю единственным, кто оставался на её стороне, Настя просто не смела его беспокоить происходившим. Она понимала, что это ненормально, как и то, что это не пройдёт – но дядя и так слишком много для неё делал. Когда по неведомой причине от девятилетнего ребёнка отвернулись родители, когда собственное тело отказалось ей подчиняться, когда всё пошло наперекосяк, он всё ещё оставался и повторял, что любит её. Он старался её полюбить. Пусть так и не смог оказаться рядом, когда Настя ломалась, подобно весеннему льду – слишком хрупкому и слишком невесомому.

Она стала говорить тише и отмалчиваться, когда была возможность. Она надела перчатки и перестала их снимать; родители приняли это без пререканий, а дядя об этом просто не узнал. И она, в конце концов, просто забыла, какой была до момента, как стекло разбилось, не выдержав её песни.

Стоило ли говорить, что теперь, когда усиленно хранимая тайна была вытащена на свет, известная как минимум двум людям, Настю чёрным океаном наполнил ужас? Она так и не знала, что она такое и на что способна. Она не знала, как поступать и чего опасаться. Она лишь знала, что её голос несёт беду.

И этих людей он проломит так же легко, как те стёкла, потому что люди хрупче любых предметов – хоть и одновременно с этим стократ крепче.

Если она останется с ними, они пострадают.

Поймав эту мысль, Настя затормозила – и самое время, потому что буквально чуть не впечаталась в грудь какого-то человека, шагнувшего из-за угла так внезапно, что при прежней скорости бега Настя бы точно его с ног свалила. Свалила бы, при этом, легко: телосложение человека отличалось исключительной худощавостью, даже болезненностью. Вскинув взгляд, Настя охватила вытянутое лицо с желтовато-белой кожей, запавшие тёмные глаза и чёрные волосы, длинные, до самой талии, прямые и с прямым пробором без чёлки. Этот человек выглядел лет на двадцать – двадцать два, был одет в чёрную футболку, чёрные брюки, чёрные сапоги и даже на удивление искусно подвёл глаза чёрным.

Не то чтобы Настя раньше готов не видела, но от неожиданности выпала в осадок и даже извинение проглотила. Отступила. Парень смотрел на неё с выражением «как-же-всё-меня-достало» и выглядел подавленным. Не угнетённый чем-то, а именно подавленный. Гот в нём заметно сочетался с эмо, потому что состояние его явно было постоянным и неизменным. А ещё Настя инстинктивно поняла, что она для него – не просто случайная встречная.

– Дмитрий, – сухо представился парень, протягивая ей руку.

Прохладная ладонь с длинными узловатыми пальцами и чёрными ногтями. Настя пожала её, глядя на гота настороженно, как дикий зверёк, и тот покачал головой, ответив словно самому себе:

– Ну конечно, ещё слишком рано. Но я хотя бы увидел… Интересный элемент гардероба, – добавил он, кивком указывая на её перчатки.

Сердце даже не дрогнуло. Настя вырвала руку.

– Вы тоже в курсе, – мрачно произнесла она, не сомневаясь в своей догадке.

– К своему прискорбию, – не стал отрицать Дмитрий. Он грустно посмотрел на свою ладонь и убрал в карман брюк. – Но я хотя бы должен спросить, как ты желаешь использовать свою странность.

– Странность?

– То, что у тебя в крови, – терпеливо пояснил гот. – Сила. Дар. Называй, как хочешь, но большинство зовут это «странностями».

– Большинство? Это кто же?

Дмитрий поднял голову к серовато-белому небу, отбрасывая с лица длинные пряди – так, как будто мог прочитать по невидимым звёздам время. Затем со вздохом заметил:

– Как и знал, сейчас это бесполезно. Дальнейший разговор не принесёт пользы. Удачи, девочка-соловей.

Соловей? Дмитрий равнодушно отвернулся и скрылся в тенях двора, словно слившись своей чернотой с чернотой послеливневой улочки. Настя обхватила себя руками. Холод больше не трогал её ватным страхом. На место испуга пришло звенящее ощущение: место, в котором она оказалась, знало о ней больше, чем знала о себе она сама.

Её не просто так забрали в Авельск?..

Девушка так и подскочила на месте, услышав шаги, волчком развернулась. Антон стоял на расстоянии метра и уже не выглядел таким отстранённым. Наоборот, он словно был смущён, и эта эмоция остудила проснувшуюся было злость Насти. Парень с мукой произнёс:

– Это сложно. Но всё в порядке. Мы не желаем тебе зла.

– Вы меня даже не знаете, – медленно проговорила Настя.

– Я знаю. – Винного оттенка глаза смотрели почти с мольбой. Что он имел ввиду? Девушка нахмурилась, но всё в ней словно просило ему поверить. Хотя бы теперь. Поставить на кон всё, что у неё было. Да и было ли у неё, чем она жалела бы жертвовать? Всё равно она давно избавилась даже от желания плакать. Антон сказал: – Поверь нам. Это не будет стоить тебе ничего.

Это будет стоить всего.

Но, с другой стороны, это «всё» Настя разбила ещё в тот концерт.

Девушка кивнула и протянула ему руку – первая. Антон бережно принял её ладонь, и его пальцы были тёплыми. Их тепло ощущалось даже через ткань перчаток и словно жгло. Мольба в тёмном взоре погасла, сменившись глухой пустотой. И Настя покорно направилась за ним обратно во дворы, в этот раз уже пытаясь запомнить дорогу и повторяя про себя всё, что успела за сегодня услышать.

Роан сидел на корточках рядом с каким-то ребёнком в ярком дождевичке, выбежавшим, видимо, играть во двор. И юноша, и малой что-то сосредоточенно рисовали цветными мелками на почерневшем от воды асфальте, переговариваясь. Заметив подошедших, Роан повернулся к ним, и его улыбка вновь обдала неожиданным теплом. Светлое выражение его лица казалось искренним, и Настя внезапно поняла, что именно этот свет притягивал к нему окружающих. Яркий, чистый и добрый свет.

Роан встал на ноги, и в этот раз она не стала убегать.

– Пойдём, – весело сказал он, и взгляд его лучился. – А то магазин вообще закроется.

========== 1 / 2. Глоток заката ==========

– 30 июня 2017

Следующие шесть дней прошли так, как Настя не привыкла сутки проводить. Просыпалась она без будильника, но всё равно рано – по привычке. Обычно за этим следовали утренние занятия, но теперь никто не стоял над душой, и она была предоставлена самой себе. Выходя в гостиную, Настя иногда встречалась с Роаном: тот сидел на диване, что-то листая или держа на коленях планшет с широким экраном. Однажды она застала его за преспокойным шитьём: юноша, скрестив ноги, сосредоточенно орудовал иглой, точно порхавшей в его руках. Вид молодого человека, столь умело управлявшегося со стереотипно женской задачей, вызвал удивление, но Роан поздоровался весело и сообщил, что помогает другу. Что он шил, Настя так и не поняла. Напоминало то ли мантию, то ли плащ, то ли что-то японское.

Иногда Роан отсутствовал. Но Антон был почти всегда. Он вставал раньше всех в квартире, уходил на пробежку, возвращался. За завтрак отвечал то он, то Роан, то Настя, если Антон ещё не пришёл с улицы, а Роан отсутствовал. Насте удавалось готовить раньше лишь на уроках технологии: мать всё равно нанимала личного повара; тем не менее, самой пробовать было приятно. Иногда Роан приходил к завтраку, иногда возвращался позже, но неизменно – с улыбкой и приподнятым настроением. Он словно всегда радовался, так и излучая солнечную ауру и наполняя атмосферу нераздражающим лёгким теплом. Насте потребовалось время, чтобы к этому привыкнуть. Но времени всяко теперь было больше.

По игре на фортепиано она не скучала, хотя Роан предложил купить инструмент. Долгое время музыка была единственным способом самовыражения, но сейчас Насте было всё равно. Молчать она привыкла, перчатки не снимала. Только по ночам, перед сном, часто вертела в голове фразу, произнесённую Дмитрием в тот день: «То, что у тебя в крови. Сила. Дар».

Он назвал это «странность».

О встрече с готом Настя не стала рассказывать, а никто больше не заводил разговор о том, что они знали. «Такие же, как ты» – но что это значило? Голос Роана разливался звонко и свободно, Антон же был сам по себе молчалив, но не подавлял выражения, когда говорил. Вот только к Насте постоянно присматривался, и девушка этого дичилась. Непривычно было знать, что живёшь одна с двумя едва знакомыми парнями, а ещё эти парни явно знают что-то, что она пыталась постичь семь долгих лет.

– Всё, чего я прошу – это терпение, – покачал головой Роан, когда она напрямик спросила. Он не разозлился и не прищурился, и говорил так, как будто ничего особенного его слова не значили: – Когда настаёт момент, всё открывается. Мне не хотелось бы, чтобы условия были таковы, но иначе принятие будет растянутое и тяжёлое.

Настя отступила, всё же огорчённая. Понятно, конечно, что нужно смириться, но девушка, потрёпанная тревогой и знанием, что она всё-таки не одна такая, едва могла ждать. Но часы сменяли часы, и она приучала себя к мысли, что получит правду в срок. Только зачем эта пауза? Настя прикладывала ладони к горлу – так, как однажды не смогла всё закончить – и слушала собственное дыхание. Всё ещё слишком громкое. Когда она попыталась повысить голос, взятый с полки стеклянный стакан едва заметно дрогнул, и Настя от греха подальше его убрала. Она всё ещё не была свободна.

Девушка взялась за скачанные книги. Бумажные тома было бы неудобно везти, тем более она совсем мало вещей забрала из дома; теперь же освободилось много времени, и Настя проглатывала книгу за книгой, не разбирая по жанрам или тематике. Как сорвавшийся с цепи щенок, с любопытством диким изучающий мир вокруг, она радовалась исчезновению внешних оков. Она ходила с Роаном, когда тот предложил заглянуть в торговый центр, и сидела с Антоном в одной комнате вечерами.

Её новые знакомые были полны загадок – и отличались друг от друга как солнце и луна. Роан всегда улыбался, но не натянуто и лживо, как всегда было дома. Он словно светился, и рядом с ним становилось спокойно и легко. Он говорил приятно, с неизменным дружелюбием, и относился к Насте как к кому-то младше, но кого не нужно поучать. Он подсказывал, если что-то шло не так, но больше наблюдал. Не присматривался, как Антон, а именно наблюдал, невозмутимо и ненавязчиво. Он часто уходил, но с собой не звал, возвращался в том же настроении и с той же общительной простотой болтал о чём-нибудь, умудряясь даже из неразговорчивого «ученика» вытягивать слова.

Антон больше закрывался, чем разговаривал. Он отвечал на вопросы, но сам не задавал. Дома он тоже читал или что-то смотрел. Один вечер они провели, играя в приставку, и Антон на удивление неумело с ней обращался – но быстро научился и обошёл Настю несколько раз. Кажется, он не особо ладил с электроникой, проявлял к ней исключительное равнодушие. Его лицо чаще всего было непроницаемым, ровная линия рта и гложущая темнота глаз не выдавали эмоций. Эти самые глаза Настю тревожили: глубокие, они следили внимательно и цепко, и она чувствовала постоянное внимание. Антон приглядывался к ней, и она не могла описать странное выражение – слишком много черноты было в зрачках. Настя почти не разговаривала с парнем, но чувствовала себя с ним довольно комфортно. И с ним, и с Роаном. Со вторым – из-за его теплоты, с первым… просто так.

Но эти люди всё ещё ничего ей не рассказывали. Почему?

– Знание бывает опасно, но ещё хуже – когда растягиваешь его принятие, – обмолвился Антон одним вечером. Обычно он выражался куда короче, и Настя сразу к нему развернулась. Парень пожал плечами: – Так говорил Роан.

– Вы давно знакомы?

Антон чуть нахмурился. Задумался. Затем с ноткой неуверенности сообщил:

– Давно.

– А живёте?

– Месяц. Он забрал меня из детдома.

Детдом? Настя поёжилась, поймав себя на неловкости: может, ему неприятно было говорить о таком, а она ещё с расспросами полезла! Но Антон, точно уловив её смущение, спокойно сообщил:

– До детдома я был на улице. Это Роан меня там нашёл. Так что Роан хороший.

– Я не сомневалась, что он хороший…

– Сомневалась. – Лампа бросала на его лицо отсветы. – Это нормально. Ты не обязана верить, если не хочешь. Но рано или поздно придётся. Этот мир к нам жесток.

Что он имел ввиду, Настя не спрашивала. Всё равно, судя по всему, ей оставалось лишь довериться и ждать. Но эта необходимость её огорчала.

Тридцатого июня Антон позвал её на прогулку.

– Покажу кое-что, – сказал он. За окном только начинали проступать вечерние тона, красноватым золотом поблёскивая на облаках. Череда дождей прервалась на пару тёплых дней, и земля кое-как обсохла. Разумеется, Настя согласилась, быстро собралась и вышла к нему.

Сонные цвета неба сдвигались к мягко-персиковому. Сгущавшийся тенями в закоулках свежий, но не прохладный воздух отзывался едва ощутимым свистом в гортани. В последний месяц состояние ухудшилось, и Настя не знала, как скоро ей придётся перестать дышать вообще, чтобы не разрушать окружение; она хотела коснуться кончиками пальцев, облачённых в перчатки, открытой кожи, но Антон перехватил её за запястье и заставил руку опустить. На вопросительный взгляд лишь покачал головой: мол, пойдём.

Они шли на расстоянии небольшом; если бы Настя чуть подняла руку, она коснулась бы спутника. Оба молчали, но молчание не казалось чем-то давящим. Ровное, даже в какой-то мере надёжное, и девушка расслабилась. Она оглядывалась по сторонам, но дорогу почти не запоминала. Мысли неизменно возвращались к первому её дню в Авельске, к странным выражениям, тогда услышанным.

«Это не проклятие», – сказал Роан, но что это тогда? Когда ты не можешь ни рассмеяться, ни заплакать, и постоянно сдерживаешь изнутри рвущую боль. Даже дыхание уже подводит, и Настя не уверена, что долго протянет в столь шатком состоянии. Что бы ни было в ней, оно было ей враждебным. «Сила», но не «дар». Но если Роан, Антон и даже тот Дмитрий знали, в чём суть, они как-то с этим связаны – они могут её понять? Помочь ей? Настя не привыкла на кого-то рассчитывать. В большинстве случаев она просто сбегала, чтобы не дать людям к себе приблизиться. Должно ли что-либо измениться теперь?

Авельск встречал вечер. Пронзённые закатом окна домов скоро остались позади, их вершины и длинные ровные тени остались позади, позволяя распахиваться над плоскими автомобильными трассами широкому пылающему небу: насыщенно-оранжевому, с сиренево-золотистыми облаками у горизонта и ослепительно ярким ореолом солнца за краем, там, где вновь начинались дома.

Посреди города, за тихим спальным районом простирались антрацитовые пути с белыми пометками, а за их переплетением шло более открытое пространство, широкое поле. Гостей встречала пустошь, неровная, каменистая и кое-где поросшая травой, с рассекавшими ее глубокими, но узкими ручейками и наваленными кусками бетона, трубами да сеткой. Эта сетка ограничивала её и не давала дотянуться до Авельска, но Антон без сомнений легко через неё перебрался, едва коснувшись кроссовками сцепленных колечек; Настя замерла, коснувшись холодного металла. Антон оглянулся.

– Не боишься меня? – спросил он, стоя спиной к заходившему солнцу – из-за этого лицо было видно оттеночно, словно тенями нарисованный эскиз.

– Не боюсь, – кивнула Настя и, со вздохом порадовавшись, что оделась подходяще. Забраться оказалось не сложно, хотя она не помнила, когда в последний раз лазала по сеткам – и лазала ли вообще. Только на самой вершине она затормозила, остановилась, окинув взглядом расстилавшуюся впереди пустошь. Ветер взъерошил короткие волосы и шёпотом утонул в глазах. Антон раскрыл руки, и Настя, поколебавшись, позволила себе отпустить раму. Миг невесомости; парень поймал её, не пошатнувшись, и бережно поставил рядом с собой. Антон уже смотрел в сторону пустоши.

– Этот пустырь был озером, – пояснил он. – Но кто-то решил построить торговый центр, озеро высушили. Строительство забросили. Ничего не осталось.

Сердце укололо сожалением: наверняка здесь было очень красиво. Люди так любят губить… Пустынная земля песчаного цвета, заваленная там и тут мелкими камушками – видимо, когда-то они лежали на дне озера – под ногами не пружинила. Она была твёрдой, не рыхлилась. Трава не двигалась – никакого ветра. Где-то в отрезанном сетью мире шумели автострады и звали друг друга гудками машины.

Идти было неудобно. Хоть песок не забивался в кеды, извилистость и неровность почвы мешали свободно передвигаться. В потихоньку собиравшемся полумраке не были заметны кочки, но зоркая Настя их различала даже против теней, слившихся с землёй.

Они остановились, отойдя достаточно, чтобы сеть слабо вырисовывалась вдоль края пустыря. Тогда Антон раскинул руки и предложил Насте сказать, что она видит.

Она огляделась. Пустошь – уничтоженная часть природы, некогда светлое место – будто отрезана от остального мира, от глупого города с его глупыми правилами, от людей. Свободное пространство песка, травы, глины и щебня с единственными признаками цивилизации в виде брошенных без дела и давно сросшихся с землёй обломков. Сиреневое сияние смешивало в себе также фиолетовый, чернильный, персиковый, и приятная гамма заката раскидывалась над головами двух одиноких человеческих силуэтов, не огражденная небоскребами. Вдали мерцали огоньки, но шум машин больше не долетал, и пустырь был погружён в спокойную, природную тишину.

– Что я вижу? – эхом повторила Настя. Её голос разнёсся вокруг, словно её саму мазнув по щеке, как шаловливая птица, но ничего не дрогнуло, да и Антон спокойно кивнул.

– Не важно, что видят глаза. – Парень отступил чуть в сторону, и его тень больше Настю не заслоняла. Впервые стало казаться, что он улыбается; Антон не сделал ни движения, но Настя ощутила, как будто он самого сердца коснулся. Он проговорил: – У тебя есть чутьё. Оно всегда есть у таких, как мы. Реальный мир с его законами ничего не значит. Свои правила ты задаёшь сама.

– Мой голос, – у неё дрогнули пальцы, – уничтожает.

– Прикажи не уничтожать.

– Это не так просто…

– Просто. Это ты усложняешь. – Винные глаза казались мерцающими, как свежая кровь. – Слушай. Этот мир и его правила принадлежат тебе.

Как такое возможно? Ей никогда ничего не принадлежало. Она сама не принадлежала себе.

Настя закрыла глаза. Тёплый воздух чуть подрагивает, он мягкий и становится плотным. Мир наполнен невидимыми звуками, что человек никогда не примет полностью, невидимыми потоками, незримыми колебаниями.

– Ты слышишь волны, – негромко произнёс Антон. – Доверься им.

Мир размывался, но держался крепко, надежно. Звуки менялись. Колебания различались по силе, по длине, по ловкой изворотливости неуловимых сигналов. Настя в забытьи стянула перчатки, отбросила их, как ненужный аксессуар, и опустила руки, кончиками пальцев ловя потоки воздуха. Законы, которые создавала она, не были направлены на разрушение. Она никогда не хотела разрушать.

…никогда…

…«Ты никогда туда не вернёшься»…

Реальность содрогнулась. Настя прокусила губу до крови, распахнула глаза, с ужасом глядя на Антона – тот ждал, а её била мелкая дрожь.

– Зачем? – едва она выдавила.

Парень чуть наклонил голову.

– Твоя странность – часть тебя. Нельзя контролировать то, что от тебя отдельно.

Она обхватила себя руками. Тёплый вечер кусал её льдом.

– Я могу не разрушать?

– Да. Всё зависит от тебя. От твоего контроля над странностью.

– Её можно контролировать?

– Можно. Роан научит.

– Почему не ты?

Она искала в нём что-то, но он по-прежнему закрывался и не подпускал к себе. Только смотрел с каким-то неясным сожалением, и в этом выражении было всё – Настя прежде не думала, что эмоция может нести в себе столько опустошённости. Что с ним такое? Кто он вообще такой?

Кто такая на самом деле она?

– Я слишком похож на тебя, – отозвался Антон глухо и честно.

Его Роан тоже учит контролировать «странность»? Если так, то он тоже может управлять голосом? Или…

Нити, её державшие, с протяжным треском оборвались, и Настя не успела выдохнуть – голос не поспел за аханьем – когда Антон в кошачьем прыжке кинулся к ней, перехватил за талию, выбросив в сторону руку. Разорвав оковы пустоши, от земли в мгновение отделился бесформенный кусок, щитом заслонив тени, раскололся тут же от грохочущего соприкосновения с чем-то. Антон проехался на пятках, не выпуская Настю, согнув колени пружинисто, точно готовый распрямиться в любой момент; девушка вцепилась в державшую её руку и во все глаза смотрела в сторону сети, не пытаясь и вырваться.

Между ними и городом стоял какой-то человек.

Закат ярко высветил зачёсанные назад кроваво-красные иглы волос, кожаные куртку и брюки, сапоги и цепочки, резкие черты лица – и огонь. Огонь, которым был объят мяч в его правой поднятой руке. Пылающий баскетбольный мяч.

Что?!

Антон издал рваный звук, напомнивший звериный рык, и Настя вскинула на него глаза, едва ощущая биение сердца в запястьях. С её положения было видно левую часть лица – сосредоточенное, серьёзное выражение, напряжение, не сковавшее его, а словно раскрывшее. Уверенность и готовность дикого охотника, и девушка испугалась внезапного сравнения – и почему-то этого страха не почувствовала.

– Лекторий, – бросил Антон гулко.

– В уголёк, – кивнул незнакомец с огненным мячом. Поверхность, объятая пламенем, слепила очи, а он смотрел на двоих ребят, как на угодивших в ловушку бабочек смотрит хищный паук. Он продолжил: – Мне нужны вы оба. Но для начала можешь отдать девчонку. Так что отойди, малец, и дай разобраться.

– Антон? – прошептала девушка.

Тот мотнул головой, и хватка у неё на талии стала крепче, не дойдя до степени, в которой могла бы причинить боль.

– Не приближайся, – прошипел он.

– Твоя странность – телекинез? А я могу заставить предметы гореть. Посоревнуемся?

Незнакомец усмехнулся – и метнул мяч, прорезав пылающую дугу в залитом краской воздухе. Антон обеими руками обхватил Настю, отпрыгнув, и не успел заслониться землёй; обжигающий шар впечатался ему в спину, повалив на землю, и Настя, откинутая дальше, проехалась коленями по жёсткой земле, стирая их в кровь; с птичьим вскриком, разрезав серебристым голосом ветер, она метнулась обратно, склонилась над Антоном. Его одежда дымилась, пахло отвратительно и жутко, и вся спина представляла собой зрелище, от которого внутри всё перевернулось – кровавое, подпёкшееся месиво. Насте показалось, что она почти не слышит собственного дыхания.