Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Настя сидела, сгорбившись, у кровати, опустив голову. Антон мягко шагнул к ней, отмечая, как она осунулась, хотя с атаки всего день прошёл. Что же ей пришлось такого узнать? Антона не было неделю, а потом напали на Таю. Настя сидела, уставшая и потерянная, и не знала, как и с чем в себе ей бороться.

«Ты ненавидишь её».

– Привет, – сказал он.

Настя кивнула, не оборачиваясь. Узнала, должно быть. Антон приблизился, тронул кончиками пальцев её плечо; от прикосновения пробежалось льдистое ощущение, как всегда бывает с людьми ему едва знакомыми.

– Пойдём домой.

Она опять кивнула, поднимаясь с табуретки, точно не обратив внимания на руку чужую на своём плече – но Антон убрал её сам. Они и уходили, не переглядываясь, не соприкасаясь; всё ещё ощущался чужой холодок в пальцах.

– Ты ненавидишь её.

– Нет. Это не ненависть.

Это…

***

– 13 июля 2017

Светлые коридоры, чистый халат. Едва ощутимы шаги, едва уловимы горьковатые больничные запахи. Людей мало, людей много; все – одна серая толпа, и брызгами ярких цветов среди них пестрят странные, те, что не вписываются в нормы, что переходят границы, что их не знают и не принимают, как и общество простое не принимает их. Эти люди рождаются с проклятием или получают его, живут с ним или умирают, но они остаются странными, остаются не такими, особенными.

Белые вороны среди чёрных, а среди них – ещё и грач, тоже белый, но выбивающийся уже своим видом. Существо иное, ведь росло в других условиях, ведь с первых перьев иначе к полёту готовилось. Но с грачом в толпе ворон смириться ещё можно, одно семейство всё-таки.

С грачом без перьев никто мириться не будет.

И ладно общественное мнение – она отказалась от упора на него ещё тогда, когда голос занижать начала. Это не важно. Важно – другое.

…Датчики показывали, что Тая дышала. Ровный ритм сердца косыми стрелками скакал по графикам, попискивал аппаратами. Белый; на белом – силуэт тёмный и хрупкий, нарисованный образ спящей девушки, тихий, мягкой акварелью залитый. Грудь вздымалась и опускалась едва заметно, трепетали как во дрёме ресницы. Эту девушку Настя не знала. Нет, не так: эту девушку знала не Настя.

– Тая, – позвала она почти робко.

Отвечала ей лишь тишина, равнодушная, шершавая, поблёскивавшая в проводах и мерцающая на светлых стенах палаты. Настя опустила веки с дрожащим выдохом. Легко было представить, что её нет. Вместо неё – пустота, свободный воздух, незримое присутствие кого-то иного. Того, кем должна быть Настя. Того, кем Настя не стала.

Секундная стрелка наручных часов отмеряла мгновения, раздаваясь единственными осязаемыми звуками в вакууме шелеста приборов.

– Сейчас я не могу узнать правду, – тихо произнесла девушка, не садясь на свободную табуретку, не двигаясь, опустив глаза. – Ты спасала не меня, я знаю. Ты спасала ту девочку из лабораторий, которую узнала по голосу и по метке на затылке… Она есть и у меня. Но я – не она. Ты ошиблась, Тая, как же ты ошиблась!

Ей пришлось сжать зубы, чтобы не заплакать. Щипало душу, сердце болью выжигало. До этого Насте пришлось уже пересмотреть кое-какие детали, но теперь всё навалилось иначе; всё было напрасным, всё, всё, всё. Спасали от проекта не её. Из Лектория не её выводили. Даже не к ней была обращена вся эта забота: всё было предназначено той девушке, той искалеченной воспоминаниями, той…

Не Насте.

Настя – пустой сосуд. Раскрашенная под чужую жизнь ваза, полая внутри. Её память – фальшь. Её сознание – ложь. Даже само её существование – чужое сочувствие, попытка вычистить и наполнить заново; вычистить вычистили, а ничего не привнесли. Обёртка без конфеты. Фантик, блестящий и правдоподобный, но никак не искренний.

Она на самом деле пустышка.

Настя охнула, ощутив кровь на языке, и быстро коснулась губ пальцами – прокусила. Металлический привкус вернул её к реальности, но легче не стало. Здесь была та же палата, в которой Насти могло и не быть; здесь и Таи могло бы не быть. И не должно. Тая бросилась на защиту, потому что ту Настю знала, может, была её другом – но с этой она не знакома. Они чужие. Настя чужая всем в этом городе, всем в этом мире. Жалкое подобие человека.

Она закрывает глаза. Она выдыхает медленно, свистяще. Она поднимает ресницы, но вокруг всё такое же бледное – и даже эта бледность ярче её самой. Тая спит, погружённая в искусственную атмосферу безопасности. Для неё этот мир далёк, ещё дальше, чем для Насти; проснётся ли она когда-нибудь? Никто не знает. Настя касается её маленькой ладони кончиками пальцев, ловит мгновение тепла и отшатывается, прижимая руку к груди и подавляя рвущееся из-под рёбер ощущение разрывающее, горькое.

– Извини меня, – выдохнула она с дрожью. – Я не должна была вообще появляться в этом городе. Из-за меня Лекторий обозлился на всех. За мной пошли Антон, Роан, Йорек, все… Если бы не я, равновесие сил не было бы нарушено. Ты бы не лежала тут. Прости меня, Тая. Прости то, что от меня осталось. Я не хотела, чтобы кто-то пострадал.

И хоть Тая её не слышала, Настя улыбнулась криво, неумело, не зная, как нужно натягивать подобную маску. Настя отвернулась от койки и вышла в коридор, прикрыв за собой тихую дверь; в коридоре пустовало. Помотала головой, приходя в себя, но темного шороха в голове это не прояснило. Всё давило, заставляя её задыхаться. Прекратившиеся было дожди заполняли лёгкие, мешая дышать. Настя смотрела на свои руки, впервые отмечая странной формы шрамы на запястьях – раньше ей казалось, что она так просто в детстве навернулась, ободрав кожу, оставив едва различимые, но не стёршиеся полоски крест-накрест на обеих руках. Теперь это оказалось обманом. До девяти лет у неё вообще не было детства. Значит, и шрамы – оттуда.

Шрамы принадлежат Насте.

Не ей.

Что же ей теперь делать? Она опустила руки, разворачиваясь в сторону выхода. Бездумно брела, пока не покинула здание. Свежий воздух толкнул в лёгкие аромат промокшей хвои, и на какой-то момент она почти забыла обо всем навалившемся. Она вздохнула. Встряхнулась. Что же ей теперь делать?..

========== 2 / 4. Холодными осколками ==========

На крыше было ветрено. Разгонялись серые облака, закручивались в плотные налепки густого воздуха, сколачиваясь так плотно, что обещания сильного ливня представлялись вполне правдоподобными. Холодный июль пробирал кости, пересчитывая каждую мерзнущую клеточку тела, влажная крыша не успела обсохнуть за ночь. На поверхности её отражались тонким слоем простёртые до краёв небеса.

Тимур смотрел на Авельск с высоты самого главного здания – то ли гостиница, то ли офис, много этажей и много отсеков. Отсюда мир казался как будто на ладони, такой же серый, крохотный и жалкий. Это лето выдалось дрянным. Жара вдарила на несколько дней, потом опять дожди начались, и вновь утопал мир во влаге и холоде, как будто давняя осень. Если бы Тимуру предложили описать этот чёртов сезон-2017 в трех словах, он бы сказал «самое дождливое лето».

На крыше теней было мало, и ему это не нравилось. Тимур привык к постоянному присутствию источника своих способностей и старался всегда идти местами, из которых в случае чего глотнёт темноты. Здесь же он ощущал едва слабые очертания мрака, да и большая часть – его собственного; не так уютно. Зато обзор хороший, есть, на что посмотреть.

С парапета ветер его не сдувал. Тимур сидел, сгорбившись, натянув на голову широкий капюшон мантии, и смотрел, как двигалась бесконечная змея автомобилей на главной трассе города. Тупые люди со своими тупыми жизнями не знали, как ими распоряжаться правильно; Лекторий это типа знал, так оправдывал все свои дрянные притязания. Тимуру до людей дела не было – пусть катятся к дьяволу со своими распрями; Тимуру было плевать на них всех, пока не затрагивались его интересы.

А его интересы значили только темноту и Веру. Первого было на крыше высотки мало, зато второго – хоть отбавляй.

Она подошла бесшумно, принеся лишь краткий вздох. Маленькая девочка с сияющими розовыми глазами; влажный ветер играл в длинных отбеленных луною волосах. Так описал бы кто-нибудь романтичный, Тимур к подобным поэтам себя не относил, но – только её красоту он признавал. Согласно фразам этих тупых людишек, они оба ещё дети, но, пф, в чём смысл такого деления? Тимур знал, как хрипит человек, когда ему живот рассекает чёрная коса. Он знал, как падают безжизненными трупами люди разных возрастов. Цифры не имеют значения – все умирают одинаково.

Да и назвать детьми их – ошибка довольно забавная.

Вера, приблизившись, положила узкую ладошку ему на плечо. Беззаговорочно они льнули друг к другу, почти не разлучаясь; физический контакт им был важен больше, чем весь мир вокруг. Они были «тенями», они были одним целым, двумя собравшимися половинками – свет и тьма, разум и инстинкт. Тепло её руки дарило Тимуру больше, чем могли бы любые лекарства, и только ради этих секунд контакта он мог отказаться от любого шанса стереть своё прошлое.

– Совсем скоро, – проговорила ласково Вера. Собиравшийся дождь бросал тени от длинных прядей, спадавших ниже поясницы. Она блаженно улыбалась, и Тимур весело оскалился в ответ.

– Скоро, – хмыкнул он. Над двумя головами – светлой и тёмной – пустым ведром загрохотала непогода, посверкивая недовольно краткими разрядами чистого электричества. Они говорили не о грозе, но та тоже спешила, торопливо обрастая тучами, клокоча не проклюнувшимся ещё громом.

В отличие от напарницы, Тимур не был склонен к аналитике. Его не интересовали планы, схемы, он не разбирался в теории, не шарил в отточенных действиях. Для того чтобы не промахиваться, ему было достаточно веры в Веру и веру Веры в него, как бы смешно это ни звучало. Она рассуждала, а он действовал, сметая тенями всё, что имело храбрость встать на их пути; сложившаяся командная работа, действовавшая безошибочно. Он и теперь доверял разработку стратегии маленькой партнёрше, терпеливо – единственное, на что у него имелось терпение – дожидаясь результатов её мозгового штурма.

– Много ли сделает одна смерть? – протянула Вера, недовольно хмуря тонкие светлые брови. Подогнув плащик, она уселась рядом на парапет. Дымчатый розовый взгляд заскользил по крышам и ручейкам дорог, раскинувшимся внизу. – Иногда мне кажется, что он не должен получить её так просто. После всего.

– Предлагаешь пытки? – Тимур оскалился, и в этот раз в его оскале не было веселья. Только предвкушение расправы. Только пылкая, алая жажда мести.

– У нас не хватит времени. Они уже сделали свои первые шаги.

Уголки бледных губ Веры чуть изогнулись. Тимур внимательно наблюдал за напарницей, не упуская ни движения – привычка давняя, приевшаяся. Девочка же смотрела на город, и контраст её света с его серостью казался картинным, словно мимолетная фантазия окрылённого художника. Белизна среди дождя. Вера ненавидела белизну, но состояла из неё.

Мгновенная вспышка молнии, предвещавшей грозу более серьёзную, высветила всё до точки, чёрточки выделив среди общей палитры смешанных тонов. Вера едва вздрогнула. Она ещё не привыкла к подобным природным явлениям; к сожалению, Тимур недалеко от неё ушёл в этом. Они были детьми из клеток, они не знали мира вокруг. Не то чтобы кто-то сожалел – просто так было.

– Атриум и Лекторий? А, типа, когда Настю украли?

– Да, сначала они. – Вера подставила ладошку под плакучие облака, но не получила ни капли. Дождь ещё не начался. До следующего града небесной воды у них оставалось время. – Сейчас ход Атриума. Они наверняка что-то задумали.

– Антон мог рассказать.

– Он расскажет только бессмертному.

Это тоже понимали оба. Без злости или чего ещё; правила игры установлены давно, Антон ясно дал понять, чьё знамя будет тащить на окровавленных плечах. Молчаливый договор указывал, да, они понимали. Роан будет в курсе, но это не обречёт их на провал – уже ничто не заставит Тимура и Веру сойти с выбранной дороги. Для себя они всё решили. Они давно знают, ради чего продолжают существовать.

– А тот, в свою очередь, наверняка устроит ловушку. – Вера вздохнула. – Я не представляю, какую и ради чего, но что-то устроит. Он не похож на человека, который, раз высказавшись в пользу действий, отступит.

Их первая встреча состоялась не так давно, но впечатление не изгладилось. Тимур был согласен с напарницей, но хуже, чем она, представлял возможные ходы бессмертного в его бешеных играх со всеми сторонами этого мерзкого города. Будь у Тимура воля да возможность – он бы тупо перерезал глотки всем странным, но раз Вера считает это неправильным, он считает так тоже.

– Против нас?

– Не знаю. Но мы должны быть начеку.

Холодное лето 2017 года сыпало дождями, и первые капли очередного ливня робко постукивали по влажным крышам, не остывшим, не просохшим. Тимур натянул Вере капюшон на голову, проверяя, чтоб не намокла. Вера коснулась его плеча, потом уткнулась лбом, закрывая глаза. Этот поганый мир всё-таки был их убежищем, и они – вдвоём – в нём не могли потеряться. Им осталось совсем немного.

Скоро всё решится.

*

Когда пошёл дождь, она никак не отреагировала. У курточки капюшона не было, с собой – ни рюкзака, ни ещё чего-то. Она не подставила лицо под ливень, но и не опустила голову; продолжила идти, как шла, ровно отмеряя шаги, вперёд глядя непроницаемым взором. Холодная вода струями затекала под одежду, морозила тонкую кожу, но ей было всё равно. Она шла, и каждый шаг её был длиною в вечность.

В этом районе располагалась небольшая площадь. Центральная клумба не успела расцвести, вялые ростки, сбитые бесконечными дождями, едва зеленели. Невысокие дома с одной стороны окружности, с другой – широкая дорога к автозаправке, где как раз находилась стройка. Огни её – сиреневые, розовые, белые – отражались в идеально ровной дороге, как в тончайшем зеркале, и играли бликами, точно луна на воде. Вода лилась с неба ровно, размеренно, не ускоряясь и не утихая. Площадь пустовала, даже машины теснились ближе к домам.

Настя шла без осмысленной траектории. Мысли, разбивавшие в осколки сознание, сменились кромешной пустотой, и она не знала, что ощущалось хуже. Правда, задумываться тоже не пыталась. Всё шло своим чередом. Всё катилось в бесконечность.

Кеды насквозь промокли. Их отражения скользили по глади луж, точно она по озеру ступала. Из-за серой окраски мира, укутанного хрустальным дождём, всё казалось монотонным, даже свет со стороны стройки мигал блекло, равнодушно. Ни души вокруг. Никто не хочет мерзнуть, промокать, а потом отвоёвывать у организма здоровье по капле; ей же было плевать, что теперь станет с этим фальшивым телом, с его фальшивыми воспоминаниями и фальшивыми приоритетами.

Девочка с короткими тёмными волосами, глазами фиолетовыми и тонкими чертами лица, в промокшей одежде и со сжатыми в равнодушном молчании бледными губами медленно двигалась, поливаемая слезами неба, теряя себя и не в силах найти. Выпали из ослабших пальцев ниточки связей, пошло трещинами зеркало самосознания, и она уже не была ни в чём уверена – ни в себе, ни в других.

Она просто шла.

– Настя! – Этот голос звучал знакомо, но она отказалась от всех убеждений. Если она сама – комок лжи, то разве может существовать что-то правдивое в её кукольном мире? Не на что полагаться. Не во что верить. Она не обернулась и не сбилась с темпа. – Постой же!

В голосе не было отчаяния. Не было раздражения. Была просьба. Она остановилась, вняв ей, и повернула голову на звук, мазнув взглядом по окружению. Площадь не пустовала. Среди дождя вырисовывался знакомый (или нет) образ. Силуэт юноши с седыми прядями в волосах, юноши, может быть, ей не чужого – но она была чужда сама себе, а потому не рассматривала никого иного. Он тоже промок, но не дрожал, обтекаемый непогодой, точно сам город благословлял его своим безудержным плачем. Когда он приблизился, она не отреагировала, даже голову не подняла. Пришлось, только когда он вновь заговорил:

– Ты не вернулась домой.

– У меня нет дома, – её слова послышались совсем тихо, едва различимо в шелесте капель, но он их понял.

– У тебя есть я и Роан. Твой дом – мы.

Она моргнула, ресницы приопустила – дождь упорно норовил затечь в глаза, потушить зрачки, наполнить их своей безжизненной прохладой, как если бы в них ещё что-то теплилось. Смотрела на парня пусто, серо, как мир вокруг, словно сам город странных проглянул из глубины её выпитых печалью глаз.

– Её дом, – сказала она.

У Антона в лице что-то дрогнуло. Он наклонился, сокращая стеклянную бездну расстояния между ними, и его дыхание – тёплое – обогрело бледную кожу. В следующий миг он мягко, до колкой боли бережно коснулся её губ своими. Она не вздрогнула, не отшатнулась – не ответила. Антон отодвинулся. В его глазах застыло выражение, которое она не смогла бы понять, даже если бы попыталась подумать.

– Ты любишь меня? – спросила она, не повысив голос. Пустота её глаз тонущей чернотой отражала каждый вздох.

– Нет. – Ответ был так же тих и так же ровен.

Она слегка кивнула: «Понятно». Не стала расспрашивать, не стала что-то ещё говорить. В насыщенном влагой воздухе таяла дымка дыхания. Этот июль выдался слишком протяжённым. Этот июль выдался слишком странным. Она смотрела на парня, которого никогда не знала, и пропасть под коркой залепленных пластырями шрамов на сердце сжигала всё больше остаточного тепла. Ей ничего не хотелось. Но… Нет, одно всё-таки было.

Ей понадобилась вечность, кажется, чтобы пробудить в голосе оттенок. У неё, кажется, годы ушли, чтобы заставить себя проснуться на минуту, прищуриться живее, усилием воли проведя границу между разрушением и ясностью.

– Мне нужно вернуть всё. Нужен человек, хранящий мои воспоминания.

Если они не уничтожены. Если они не растворились бесследно, как снег, заменяемый солнечными лучами. Её жизнь даже после не была похожа на обитель солнца, но хотя бы была теплее снега. Возможно, она поступает опрометчиво, совершает страшную ошибку – но она хотя бы совершает её сама. У нее хотя бы есть шанс выбрать. Хотя бы попытка попробовать вздохнуть.

Антону не понравилось, но он только склонил голову, не сводя с неё пронзительного взора.

– Это может тебя разрушить, – сказал он.

«Меня?» А что есть это «я»? Она – не та девочка, ради спасения которой было столько оправдано потраченных сил. Она даже не уверена, что имеет право что-то выбирать, раз уж её жизнью с сознанием распорядились давным-давно. Но как-то задумываться об этом было ещё хуже, и она кивнула упрямо.

– Пусть.

Не «знаю», не «нет», не «возможно». Просто «пусть».

– Помоги мне.

Она могла бы молить, могла бы что угодно сделать – без его помощи она всё равно не отыщет того человека. Но Антона не нужно было ублажать, пытаясь получить услугу. Ко всем ли он так добр? Всех ли так защищает? Она не хотела размышлять дальше, чем роились догадки, и всё-таки взглянула зорко. Парень только кивнул.

– Но я пойду с тобой.

– Ладно.

Она не была против. Она вообще больше ни на что не рассчитывала. Только направилась, куда направился он, впервые вздрагивая от ощущения мерзкой тяжести – то ли на одежде, липшей к телу, то ли на душе. Если у неё душа всё-таки была, то, скорее всего, второе.

Если нет – значит, и думать не надо.

Они шли как будто вечность, но она не сомневалась в правильности направления. Одежда липла к телу, холод до костей пробирал, но всё казалось таким далёким, словно не с ней происходило, словно не её это было тело, не её душа, не её заботы. Возможно, так и правильно. Возможно, пора прекратить прислушиваться к этому бесполезному мешку мяса и костей – всё равно исход один. Перестать пытаться, позволить себе погрузиться в темноту с головой, отказаться от чувств – звучит так заманчиво, почти сладко, но и недостижимо. Внешне можно отрекаться, но чувства никуда не исчезнут, продолжая извечную пытку сознания.

Она и не стала от них отказываться. Просто погасила, как гасят свечку в темноте, задувая тлеющий фитиль, позволяя мраку поглотить себя. Она смиренно приняла факт, что больше не способна испытывать что-то вообще – в этот раз, должно быть, её решение окончательно. Она не хотела больше чувствовать. Она не хотела больше изнутри сгорать в понимании, что всё её мнимое существование с самых ранних воспоминаний было напрасным.

Но мир внешний её никак не оставлял в покое. Он напоминал о себе пронзительным холодом дождевых капель, стекавших по волосам, по очерченным ключицам, обволакивая леденящей влагой запястья с крестовыми шрамами. Он напоминал о себе в трелях бодрых струй и в отражениях на лужах, мимо которых они проходили. Каждый новый кусочек мира был похож на предыдущий, но и отличался тоже: разнообразие, достойное внимания, но не достойное благодарности. Для неё всё было одинаково; она, по крайней мере, себя так убеждала. У Антона плечи были напряжены, спина чуть ссутулена, походка узнаваема – легка, быстра, мягка и жестка одновременно, и она сконцентрировалась на его шагах, лишь бы не позволять себе раскидываться мыслями. Её выбор – пустота. Её выбор – уступки. Всё, что было у неё, что было у неё хоть когда-нибудь, по праву принадлежало человеку совсем другому, человеку постороннему, человеку, которого закрыли в сознании, обрезав крылья и представив всё так, словно он от рождения бескрылый.

Она уступит, стерев то, что в себе хранит, она уступит непременно настоящему обладателю создания. Это единственное верное решение.

Но – небо – как же это, оказывается, страшно.

Они прошли, казалось, слишком много или слишком мало – она не запоминала дорогу. Шла на полшага позади Антона и не реагировала, когда он оглядывался, скользя винным взглядом по её лицу. Он в ней что-то искал. Он искал в ней – кого-то? Не важно. Всё равно с последствиями, с деталями и прочим разбираться будет уже не она. Она оставит это настоящей Насте. Она опустила голову, глядя под ноги, ловя в лужах отражения движений Антона и поворачивая за ним следом.

– Он работает здесь. – Парень показывал на салон со светившейся через дождь вывеской. Она бездумно кивнула. – Подожди под крышей. Я его позову.

Она снова кивнула. Антон взглянул на неё тяжело, словно насквозь пронзая ослабший дух в замёрзшем теле; она мотнула головой, предпочитая смотреть на крохотный внутренний двор, а не ему в лицо. Следы разочарования должны исчезнуть вместе с ней. Будет правильно, если она не выкажет никаких сожалений, будет ещё лучше, если вообще их в себе не найдет. Антон, вздохнув непонятно, отвернулся, направляясь к салону, но всё же оглянулся по пути – за это она была бы ему благодарна, если бы все силы не тратила на изоляцию от эмоций. Они ей теперь ни к чему. Поглощающая пустота, в которую она почти ступила, не терпит одушевленности.

Стоило бы знать…

Её поливал дождь, но под крышу она не торопилась. Только голову подняла, встречая бесконечные потоки, едва ресницы разлепляя – так, чтобы самой не разбирать, вода течёт по её щекам или что-то иное. Косо, прищурившись смотрела на далёкое тёмно-серое небо, размытое облаками, грузно плачущее над судьбою особенного города особенных людей. Возможно, она и небо видит в последний раз; таким, каким оно было для неё. В Авельске небо высокое. В Авельске небо недостижимое. Свободное такое, созданное, чтобы птиц купать, чтобы косы из лунных лучей плести – никак не для этих нескончаемых стенаний.

Всё будет в порядке. Всё – почти – в порядке уже. Ей не стоит тревожиться. Она сжала зубы так, что скулы свело, плечи напрягла болезненно, стоя ровно, не поддаваясь этим напрасным эмоциям. Ей не страшно. Совсем. Она делает то, что должна.

У человека, с которым Антон вернулся, зонт был – светло-голубой, осколочного цвета минеральной прохлады, чисто утреннего оттенка. Не яркий, не так выделяющийся в серости, но всё равно такой другой. Она смотрела, как зачарованная, на этот зонт, и лишь потом перевела взгляд на людей, последний прыжок в пропасть совершая. Дмитрий был недоволен, его худое измождённое лицо выражало раздражение и усталость, в запавших глазах – бесконечное непонимание собственного ожидания. Длинные чёрные волосы были убраны в хвост на затылке, никакой куртки – только облегающая чёрная кофта с рукавами до локтей, открытые бледные ключицы; он выглядел болезненно, но с девушкой не перепутать. Дмитрий споткнулся о воздух, встретив её взгляд, но шагу не сбавил, приближаясь осторожно. Антон шёл немного позади, не попадая под зонт, не рискуя сокращать расстояние. Интересная привычка.

Хотя теперь-то ей какое дело?

Она подняла голову, чтобы видеть его глаза, и нашла в них лишь тревогу. Апатичный, унылый, но не плохой человек. Она постаралась распрямить плечи хотя бы внешне, только бы отыскать состояние спокойствия, но страх проник слишком глубоко, струнами пронизывая её. Зонт оградил от дождя, и ровная дробь капель о его покрытие напоминало давно утерянное ощущение. Когда-то она так же стояла на улице, после школы, ожидая непонятно чего, слушая природу… Как сон. Сейчас она не может сказать, было это на самом деле или такая же фальшивка, как всё её мнимое детство.

– Пожалуйста, – заговорила она, шлифуя каждое слово до остроты, – верни мне воспоминания.

Его брови болезненно дрогнули, выказывая удивление, выказывая беспокойство. Он знал действие своей странности, несомненно, так что же ему мешает? Вот же она. Она готова принять правду. Ей только это и нужно.

– Ты ведь в курсе, что это будет? – осторожно осведомился молодой человек.

Она бы улыбнулась ему, если б могла изогнуть охладевшие бледные губы. Не ошиблась – всё-таки он хороший. Как легко делить людей по душам, когда стоишь на пороге исчезновения.

– Твоё сознание может стереться, – напомнил Дмитрий, не принимая покорного согласия. – Глубинные воспоминания довольно… жестоки.

– Знаю. – Она мрачно глядела вперёд, не обращая ни на кого рассеянное холодное внимание. – Лифа, ребёнок проекта. Всё, что до девяти лет.

– Всё, что до девяти лет. Мой друг попросил тебя не разрушать, и мне тоже не хочется. – Гот терял последнюю надежду её переубедить. – Вся личность может исчезнуть. Просто в никуда.

– Что ж. – В этот раз у неё почти получилось выдавить усмешку, но та прозвучала совсем тускло. – Значит, так нужно. Пусть будет правда. Верни их, прошу.

Больно ли это – исчезать? Описание она уже не предоставит, как ни печально. Зато мало кто удостоился такой гибели, если уж считать распад личности гибелью; в конце концов, тело будет жить, и настоящий его носитель – тоже. Она была готова ко всему. Только взглянула в сторону Антона и поймала взгляд – тяжёлый, горький. Он не винил её и ничего не предлагал. Она наклонила голову набок. Вот оно что. Стоило догадаться раньше, хотя бы по той сдерживаемой буре на дне его зрачков, что это всё значило. Теперь она по-настоящему улыбнулась, хоть и вымученно.

– Спасибо, что берёг меня, – сказала она Антону и повернулась к Дмитрию, целиком сконцентрировавшись на своих последних вздохах. Это будет не страшно. Это будет не больно. Она просто растает, всё встанет на свои места, всё повернётся в правильное русло. Жаль только, что колени подгибаются, ничем не унять бьющую ледяную дрожь.

Дмитрий положил правую ладонь ей на лоб, коснувшись холодной кожи; его ладонь была сухой. Она закрыла глаза, с протяжным выдохом признавая, что, пожалуй, последние две недели были лучшими в её короткой фальшивой жизни.

Раздался оглушительно-беззвучный треск.

Внутри что-то сломалось, и реальность потонула в ослепительной пестроте осколков.

БОЛЬНО.

Разрывает, мечет, бьёт по всему, до чего дотягивается колючая шиповничья терния, режет, прожигает, ядом заливает каждую клеточку. Дробление в сознании, дробление в осколки; теряются очертания, мысли теряются, путаются клубком, вытягиваются по ниточке. Прошиваются насквозь целые части, из надрезов выступает кровь и втягивается обратно. Царапины и ссадины, в вене – трубка, кровь качается, кровь течёт обратно, по артериям разгоняется, в теле пульсирует. Оплетает заострёнными лозами, сжимает до всполохов во взгляде, позвоночник с треском ломается, не выдерживая давления.

Белые стены, белый пол, потолок белый, цветные светодиоды и лампы фонарные, люминесцентный холодный свет и бесконечные коридоры, стёкла и ограды, задвижки, подставь запястье, там код, пиликанье автоматическое, двери открываются и закрываются, стёкла разъезжаются, в вентиляции гудит воздух, крик разрывает ткань мироздания…

Шрамы залепленные рвутся, открываются, истекают кровью, ядом и солью, сохнут кристаллами на израненной коже. Протяжённые зашитые наспех полосы, следы когтей, резцы, оставшиеся от плёток душевных, а тело беспечно их принимает, новые полосы возникают на теле. Их скоро становится больше, чем кожи. Они изнутри проступают, растаскивая на обрывки, кривые неровные шрамы.

– Нужно двигаться дальше. Или нас найдут. – Горячие ладони в копоти. Чёрная краска стекает по избитым пальцам. Костяшки сине-красные, натёртые. Ногти обгрызенные, обкоцанные. Эти руки поднимают её из пыли, поднимают из тени. За эти руки она цепляется в отчаянии. – Пойдём.

Она поднимается за ними, к ним тянется; её истерзанные ладошки ложатся в те родные и ласковые.

Воспоминания обрывочны, воспоминания неточны. Одни накладываются на другие, одни другие стирают, прежнее сопротивляется перед истинным, и всё совершенно невнятно. Небо и земля разверзаются одновременно, перетягивают тысячи сил, дробя тело, душу дробя. Трещины по стеклу, трещины по зеркалам, тысячи зеркал в одной комнате без выхода и входа. Её ломает. Её убивает.

– Именно так, птенчик.

– Почему птенчик?

Каспер насмешливо щурится.

– Крылья ещё слабы, – туманно отзывается он.

Она не знает, где она, где её нет. Она везде. Она нигде, она пустотой разламывается на части. Голова болит. Болит сердце, истошно крича, к помощи взывая – но ждать подмоги неоткуда. Не от кого. Она разгоняет всех, точно тучи, продирается с воплем в туман через битое стекло собственного рухнувшего равновесия.

Это было хуже всего, хуже всего. Долгие дни, недели и годы; капли тепла выламывались из заледеневшей палитры кривого набора акварели, где половина красок были выпита ещё до начала рисования. Нет, не так – ей не позволили и коснуться их, она их не видела, она их взглядом не ласкала, так просто, так безжалостно. Обломали руки, пальцы перебили, кончики закрепили тёмной тканью, запрещая даже доступ к спектру оттенков; повязка на глаза непрозрачная, дыхание через рот, звуки едва пробиваются через тощи воды. На дне, куда погрузили изломанную, перевязанную пташку с обрубками вместо крыльев, нет воздуха, нет света, только темнота, холод и безумие.

Не все птицы взлетают. Далеко не все.