Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

Жизнь человека, который работает не по определённому графику, грешит такими прорехами лени. Ни одного школьника вокруг, все по учебным заведениям заперлись; Айзек сам не так давно выпустился, но уже начинал забывать, каково это – учиться. Он любовью к образованию никогда не горел, хоть и поступил в местный институт; там не понравилось, он ушёл и открыл свою маленькую студию. А там уже добрался до него когтистыми лапами Лекторий, появились постоянные заказы на основе странности, удавалось жить стабильно.

Кроме таких вот плохих дней.

Совсем не зная уже, чем заняться, он устроился за дальним столиком на третьем этаже небольшого торгового центра. Это место славилось только шикарными панорамными окнами, из которых открывался вид на другие дома; кроме окон в нём не было достопримечательностей. Не особо популярные магазины, пробравшиеся и сюда корни кафешек быстрого обслуживания, минимум людей: в принципе, Айзеку здесь даже нравилось. Он не любил общество, толпу не переносил, а сейчас, в одиннадцать утра, всё казалось ему приятным и достаточно тихим, чтобы отдохнуть. Айзек даже достал скетчбук, от нечего делать принялся чирикать в нём карандашом, но вдохновение обидчиво пряталось в закромах души, и он бросил напрасные попытки. Взглянул на скетч – Леви. Даже похожа, хоть и набросочная.

Льюис, этот человек… Псы никогда Айзеку не нравились. Его принудили рисовать всех их, но пока и половина не была закончена; тем не менее, на них Айзек насмотрелся на всю оставшуюся жизнь и встречать снова не хотел. Мерзкие люди. Вроде бы все разные, а лица одинаковые – из-за выражения, наверно. Художник умел вчитываться в лица, и псы его отторгали своей яркой кровожадностью, даже если находились с ним в одной лодке. Или не совсем. Айзек никого не убивал, а они это делали постоянно.

Парень убрал скетчбук в рюкзак, закинул туда же карандаш, поглядывая в окно. Дома, довольно непримечательные в полудождливом зябком утре, серовато-белое небо над их крышами, но даже так была какая-то романтическая нотка в осеннем городе. Авельск был красив во всех своих проявлениях; Айзек любил рисовать его пейзажи из разных точек, здесь жить ему нравилось.

В отражении оконного стекла он заметил чью-то фигуру и оглянулся. Зрачки расширились.

Он что-то поздновато вспомнил, что это место под директивой врагов. И там же, в плену, он впервые увидел, что отношение к странным может быть совсем иным.

*

– 6 октября 2017

Ей было тяжело идти. Дорогу Леви не запоминала, то и дело проваливаясь в небытие. Дома. Улицы. Её несло в транспорте. Она не заплатила за проезд, но кто-то вступился за измождённого ребёнка. Везли. Она выволокла слабое, точно дряхлое тело из чрева автобуса. Споткнулась. Упала. С трудом поднялась. Вновь пошла.

Нужно было двигаться.

Постепенно организм креп. Детское тело нуждалось в постоянной энергии, и потому перегрузка от использования странностей нередко доставляла проблемы. Лекторий, счастливо игнорировавший существование пределов, посылал своих пешек с менее полезными странностями, не беспокоясь об их выживании. Возможно, она была полезна Льюису, но последить за лифой ему было важнее, и наказ звучал так: «Не покидай его тени». Леви и не покидала. Её вынудило состояние.

– Оп-па. Псова девчонка!

– Смотри, щас окочурится прямо тут!

– Разойдитесь.

Скуление. Расступились. Леви не могла сфокусировать взгляд, и всё размывалось. Она нахмурилась, но тут же подогнулись ноги; тупая нывшая боль в теле не отпускала. Её вовремя подхватили. Под колени и за плечи. От земли оторвали. На руки? Наверно. Она бы вырвалась. Но не могла. Всё плыло. Всё болело.

Перегрузка тоже убивает.

Последствия ударили по ней пыльным мешком. Леви пришла в себя уже в каком-то незнакомом помещении, испугалась сначала. Светлые стены и чёрный кожаный диван; мягкий свет ламп; охранник у дверей сказал, что она вольна уйти. На вопрос дрожавших губ, кто её принёс, не ответил. Леви к теням прислушалась, на мгновение, окатившее её приступом слабости, погрузила ногу в тень дивана. Это Лекторий, явно Лекторий. Она там, где должна находиться. Голова истошно кричала о необходимости сна, и лопнувшие сосуды в глазах и носу отдавали металлом в сознании, но девочка поднялась и вышла. Охранник, не прикасаясь к ней, провёл в кабинет хозяина.

Помещение, занятое Льюисом, нельзя было назвать псарней. Псарня – это штаб псов как таковых; в официальном здании Лектория не было места такому хаосу, и это помещение представляло собой странный зал. Столы окружали его, поднимаясь по уровням, точно по форме пирамиды. Место вожака – на самом верху. Там, на ступенях его возвышения, Леви уже бывала, сливаясь с тенью владельца. Сейчас он там и сидел; на него падал прямой свет лампы над головой, словно прожектор, делая седые волосы золотистыми и острое крысиное лицо ещё длиннее. Охранник вышел. Леви остановилась, трясясь, как осенний лист – и не только от истощения.

Льюис смотрел на неё сверху вниз, и он был зол.

По-настоящему зол.

На какой-то момент Леви показалось, что лучше бы она осталась умирать в заброшенной школе. Или загнулась бы во время слежки за лифой. Лифе следовало избавить её от страданий.

Перегрузка, смерть от переиспользования собственной странности – и то не так страшно, как гнев Льюиса. Хозяин не умел быть милосердным. Он не знал и простой покладистости. Он не кричал, но он источал яд: чёрный, густой смрад полной ярости. Леви не нужно было сливаться с тенями, чтобы чувствовать себя пустым местом – в тенях она чувствовала себя, наоборот, целой – и взгляд Льюиса также не давал скрыться. Он пригвоздил её к месту. Затем хозяин заговорил.

– Ты осмелилась прийти?

– Г-господин…

– Я послал. Тебя. Следить. – Льюис выговаривал каждое слово с резавшей чёткостью. – Что ты здесь делаешь?

– Перегрузка… я…

– Побоялась смерти? – Владелец усмехнулся. Встал со стула, на котором сидел. Сделал властный мах рукой. – Сюда. Живо. Побоялась смерти, а меня не побоялась?

Леви не могла сделать ни шагу, но всё решилось за неё. Девочку била дрожь. Захлёстнутыми мраком глазами она взирала снизу вверх на хозяина, казалась оттого ещё меньше; Льюис ещё раз махнул рукой, и теперь требовательности было больше. Леви заставила себя идти. Ещё. Ещё. У неё кружилась голова, мороз засел в позвоночнике, судорожно сжимались-разжимались лёгкие. Но она не издавала ни звука.

Замерла на ступенях близ возвышения. Льюис завис над ней золотисто-седой тенью.

– Надеть. – Он бросил ей ошейник. Леви поймала. Негнувшимися пальцами попыталась закрепить. Льюис вырвал его обратно и сам нацепил, перехватив горло так плотно, что Леви заглотила воздух отчаянно. – Больше не оступишься.

На ресницах вскипали слёзы.

– Хозяин…

– Никаких иных ошибок. Дрянные шавки умирают первыми. Тебе крупно повезло, отродье, что странность полезна. Но больше никаких ошибок.

Странность Льюиса для псов подходила идеально. Все под его полным контролем, никто не ступит без ведомости ни шагу. Льюис, может, умел драться, но никогда не применял навыки на практике: ему хватало способности. Ошейник пережимал шею, давил на вены. Лицо Леви мертвенно побелело.

Потом она закричала.

Девочка упала, подкосившись, ударилась о ступеньки, окропив их кровью рассечённой кожи, забилась, ослеплённая болью. Первый вопль перешёл в череду не прекращавшихся истеричных завываний. Оживавшая тень корчилась от судорог, в агонии орала, брыкалась, дёргалась, пытаясь перехватить пальцами ошейник, но только усиливая сопротивлением странность. Вой разносился по залу. Кашляя кровью, ударяясь то о стулья, то о ступени, терзалась адскими муками маленькая девочка цвета тени.

Льюис смотрел на неё снизу вверх с выражением торжествующего превосходства.

– Больше никакого непослушания, – едко проговорил он. Глаза остались холодными и колючими. – Ты моя собственность и исполняешь мои приказы, поняла?

Леви выла в голос.

Где-то за пределами штаба разгорался вечер.

*

– 7 октября 2017

«NOTE лжива», – говорили всегда. «Лжива и опасна, и тех, кого она якобы спасает, она губит».

Как понять, сколько правды в чужих словах? Фразы шумят помехами, сотни экранов окружают, заполняя пространство. Со всех сторон, со всех сторон, со всех сторон. Разными голосами, разными лицами – одним смыслом. Тотальная промывка мозгов, так это называется? Лекторию нужно, чтобы все подчинялись, чтобы шли одной дорогой, чтобы мыслили одинаково. Поэтому даже псы – такие разномастные – вместе превращаются в организм с коллективным сознанием; их так приучают.

Айзек, возможно, один из немногих везунчиков, не подверженных давлению. Он закрывал уши, закрывал глаза, молчал. Он отгораживался от шума помех и сосредотачивался на собственных картинах, погружаясь в краску, а не в звуки. Возможно, это странность, связанная с любимым делом, помогла ему сохранить собственное мнение. И его мнение гласило, что Лекторию просто нужно стереть NOTE, и потому они ведут такую пропаганду.

Тем не менее, нет-нет да и процеживались мысли. Может, NOTE заслужила ненависть. Может, она на самом деле лжива и опасна. Может, она ничуть не отличается от Лектория.

А теперь оказалось, что нет, отличается.

Не убили. Обращались вежливо. И Каспер, человек чужой и незнакомый, но решивший рискнуть авторитетом, чтобы забрать из вражеской компании хилого мальчишку-подростка с не самой полезной способностью. NOTE, возможно, и опасна, но удивительна. Удивительна!

В сердце гулко стучала горячая надежда. Айзек шёл, почти подскакивая. Его подавленность, нагнанная жуткими разборками в штабе, улетучилась вместе с воспоминаниями о том, сколько теперь ждёт его ограничений. Главное – он будет в NOTE. Будет! Он будет там! Он покинет Лекторий, эту ненавистную группу, в которой власть давит каждое проявление самовольности, эту свору голодных людей, желающих отобрать у всех и каждого странности, чтобы превратиться во что-то большее, чем в правителей одного города. Ему не придётся им подчиняться. Не придётся!

Конечно, художник осознавал: NOTE – тоже работа, и ему там придётся много стараться, чтобы оправдать доверие Каспера. Ещё и положение у него незавидное, бывший человек Лектория, как-никак. Зато не нужно будет прятаться. Не нужно будет каждый раз отшатываться при встрече с кем-то. Лекторий в своих методах жесток, и Айзек знал: к нему ещё милосердны были. Он состоял в отделе связи, и было бы куда хуже, являйся он сотрудником боевого отдела или одним из псов. Айзек рисовал многих таких. Айзек представлял, что с ними делают.

Предательство? Возможно. Однако чувства вины художник не испытывал. Эта организация относилась к своим частям как к чему-то жалкому, её методы были жестокими, а ему хотелось свободы. Раньше он мог только мечтать. Теперь – жил верой.

Айзек поймал отголосок мысли: даже если у Каспера не получится, он хотя бы подарил надежду. С этой надеждой можно жить. Она позволяла сейчас двигаться вперёд, почти подпрыгивая, всё ближе к своей студии. Всё получится. Айзек скоро будет свободен.

Чуть ли не напевая, он возвращался домой. Открыл ключами дверь, переобулся, стянул мантию и, ёжась (слишком долго проветривалось – он же не знал, что угодит в передрягу), протопал в саму студию. Дорисованные и нет картины, портреты, ещё не оживлённые странностью. Ему придётся рисовать ещё, пока его не заберут. Может, растянуть это дело? Хотя нет, точно что-то заподозрят. Да и в штабе ему такой выговор в несколько часов сделали, что безопаснее будет не пробовать, а работать усердно. Больше, чем обычно. Ох, неудобно для NOTE будет.

Ах, и всё же как хорошо!..

Айзек остановился.

Помещение не было освещено: только догоравший вечер ломал тени. Клубился полумрак в углах. Посреди комнаты стояла маленькая девочка с худыми ногами, руками цепляясь за ткань платья напротив сердца, болезненно сгорбившись, сведя узкие плечи. Она вскинула – попыталась вскинуть, медленно и дёргано – голову. По спине, неровно, негладко, струились тёмные волосы, не убранные в привычный хвост. Под огромными тёмными глазами залегали круги. Она смотрела с ужасом, но что-то в её зрачках смягчилось и заблестело, когда она узнала Айзека.

– Леви? – взволнованно позвал парень. – Что с тобой? Ты?..

Девочка попыталась улыбнуться. Пошатнулась. Он подоспел вовремя, поймал за плечи; совсем слабая и лёгкая. Леви била дрожь. Перехватив под колени, Айзек отнёс её на диван и положил, тут же щёлкая включателем. Загорелись лампы. Вспыхнул свет, мгновенно указав, что девочка была совсем бледной, почти до серости, и на шее её значился тёмно-синий, словно ленточный, ошейник.

Льюис.

– Что произошло? – непослушными губами выдавил Айзек, с содроганием оглядывая гостью.

Леви всё ещё пыталась улыбаться. Страх в её глазах сменялся эмоцией, на которую смотреть было труднее – благоговение. Восхищение. Радость. Сведённое судорогой тело не отзывалось, но Леви по-настоящему была счастлива Айзека видеть.

– Не послушалась, – выдыхала она понемногу, – хозяина.

– Льюис наказал?

– Да.

– Боже… Давай я… не знаю, обезболивающее…

Леви пискнула слабое «нет» и ухватила его за рукав. Айзек замер, с болью на неё глядя. Он знал, какая странность у Льюиса: он руководил полностью своими подчинёнными. Через ошейник он мог отдавать приказы, слышимые лишь псами, и наказывать их, если они не слушались. Однако он же не включал Леви в список подчинённых, так почему?..

– Лифа не убила меня, – прошептала девочка. В её зрачках отражались лампы и лицо встревоженного Айзека. – Ушёл. Перегрузка, и я чуть не… Я вернулась…

– Хозяин наказал тебя за то, что ты чуть не умерла?!

Леви зажмурилась, в уголках глаз вскипали слёзы. Айзек перехватил её холодную ладошку и сжал в своих руках. Такая маленькая. Такая слабая. Совершенно одинокая и не знавшая, что такое забота. Парень, едва дыша, сидел на коленях перед старым скрипучим диваном, где мучилась последствиями наказания ребёнок – один из тех, кого Лекторий не умел щадить.

«В NOTE бы так не поступили?»

Наверное, нет.

– Куда бы я ни ушёл, – сипло сказал Айзек, глядя в её измученное лицо, – я заберу тебя с собой.

У Леви дрожали губы.

В поисках защиты она пришла к нему.

А он и не мог помочь.

– Прости… – Айзек коснулся её лба своим. Горячая. Совсем измотана. – В нужный момент не оказался тут… Ничего. Поспи, ладно? Сейчас ты не нужна Льюису. Можешь поспать.

Леви не отозвалась. Дыхание её постепенно выравнивалось, и боль покидала личико. Айзек со вздохом отодвинулся, рассматривая её. Если Лекторий так жесток, его нужно покинуть в любом случае. Но сможет ли он уйти, так просто оставив её здесь? Умирать под гнётом владельца – что за судьба? Он же не может… Верно, не может. Значит, будет пытаться.

Леви пробыла у него всё это время, и всё это время он не уходил.

В студии оставались какие-то запасы еды, полно чая и заварки, и они проводили так часы. Иногда Айзек брался за картины, но настроение рисовать быстро иссякало. Тогда он сидел со скетчбуком и зарисовывал то, что видел. Леви, прислонившуюся обессилено к дивану. Или листавшую книгу. Или оглядывавшуюся, искавшую его глазами – и успокаивавшуюся, когда он оказывался рядом. Айзек смотрел на свои рисунки, но всё не узнавал её – девочка получалась, но чего-то не хватало в каждой зарисовке, в каждом наброске словно что-то пропадало. То, что он запечатлеть был не в силах. Почему?

Перегрузка её чуть не убила, затем хозяин покарал – и сперва он всерьёз беспокоился, что она не выдержит. Серая, изорванная болью, неожиданно ставшая такой же тонкой и прозрачной, как тень, девочка у него на руках тлела, словно погашенный фитилёк. Но Льюис её не вызывал, ошейник не сжимался больнее, и она стала понемногу приходить в себя. Ошейник, кстати, разрезать не получилось, он только сильнее закрепился, и Айзек решил не рисковать. Поэтому он просто приглядывал за Леви и помогал ей, чем мог.

Она спала тут же, на диване. Он – прислонившись к дивану спиной. Утром он просыпался с пледом на плечах, а она уже была на ногах. Только к окнам не подходила, боялась быть замеченной. Когда пришли Каспер и Йорек, Леви попыталась юркнуть в тень, но не смогла – собственная странность ограничила её.

Тот разговор был долгим. Это была мольба, стон и просьба о помощи. Это было уверение, что они не могут узнать всё заранее. Что они могли вытащить одного человека, но не двух. И – вопреки всему произнесённому, Каспер не мог отказаться. Он смотрел на девочку и понимал, что Лекторий её убьёт, что ей не дадут прожить достаточно. Тогда Айзек сказал: «Возьмите не меня, а её». И Каспер ответил: «Не глупи».

Но всё ещё не отказал.

С тех пор они жили надеждой. Леви не спрашивала, откуда были эти люди: то ли сама понимала, то ли ей было всё равно. В любом случае, бросить её он не мог. Даже ради собственного счастья. Ради чего угодно. Айзек засыпал, чувствуя, как слабые тонкие пальчики сжимают краешек ткани на его плече, и понимал, что для Леви Лекторий куда более жесток. А ещё её хозяин Льюис, и лучше не жить вообще, чем жить так. Но Леви он этого, разумеется, не говорил. Он говорил только, что они справятся. Что всё будет в порядке.

Леви, может быть, верила, а, может быть, нет. Но она закрывала глаза и клала голову ему на плечо, и он забывал обо всём окружавшем, отдаваясь кратким мгновениям покоя.

Поэтому, когда покой треснул по швам, он не был к тому готов.

Айзек убирал испещрённый попытками в пейзаж ватман, когда это случилось. Услышал странный хрип, обернулся. Леви, до этого стоявшая около окна, лежала на полу. Даже не лежала: она корчилась, билась, словно дикий зверь, хваталась за горло отчаянно. Губы посинели, глаза округлились. Айзек бросился к ней, но она его оттолкнула – то ли она, то ли что-то ещё. Извивалась, синела, неслышно кричала. Айзек попытался перехватить её руки, но она ему кожу разорвала на предплечьях, ногтями проделав борозды.

Потом всё прошло.

Он прижимал её к себе, покачивал на руках, словно ребёнка убаюкать пытался. Её сердце часто и бешено билось. Она молчала. Затем слабой, трясшейся рукой попыталась его отодвинуть, и он опустил её на пол, заботливо придерживая за плечи.

Вечерние тени ложились в комнату. Единственная включенная лампочка над диваном мигала, угрожая погаснуть. Полумрак растекался густой гуашью, заливая робкую акварель. Портреты усмехались из своих углов. Леви смотрела на Айзека, и губы у неё были синими, а глаза – неожиданно чёрными, даже белки посерели.

– Такой хороший, – тихо выдохнула она.

Айзек глядел на неё.

Слабая. Неспособная дать отпор. Загубленная в самом начале, невольная, одинокая. Он, должно быть, с ума сошёл, но он видел в ней себя – таким, каким на самом деле являлся. Они всё-таки одинаковы. Потому ли он так яростно пытался ей помочь, даже если знал, что не в его это власти?

Леви приподняла руку, положила ему на щёку. От руки по рукаву стекало что-то невесомое, не жидкое и не воздушное, не материальное. Айзек содрогнулся, но мгновенное выражение в её взгляде приказало ему молчать, притушило всякие звуки. Он замер. Удлинялись тени.

– Спасибо, – прошептала Леви.

Это были последствия перегрузки. Это было стремительное наказание Льюиса, решившего, видимо, таким образом отыскать свою девчонку-рабыню. Это было последней гранью.

Пальцы на его щеке не были ни холодными, ни тёплыми. Никакими. Её хрупкое тело было очень лёгким, словно он держал в руках клочок ночного неба, а не человека.

– Леви… – он почти простонал.

На серых белках проступали трещинки – мелкие, косые штрихи, заполнявшие всё чернотой. Кончики губ изогнулись в том, что для девочки считалось улыбкой. Платьице смешивалось тональностью с ногами. Сгущалась темнота, завоёвывая всё больше места в студии. Вот только в этой темноте нельзя было захлебнуться – это был не кромешный дурной сон, а реальность, но реальность, оберегавшая Айзека. Родная ему.

– Леви…

Это не было иллюзией. Это было правдой.

Через неощутимое прикосновение перетекало нечто неосязаемое, такое же мягкое и ласковое, как накрывавшая город ночь.

Леви смотрела на него и улыбалась. Скоро сложно было сконцентрироваться на чём-то, кроме её улыбки и быстро черневших глаз. Всё тонуло в тенях. Всё размывалось, возвращаясь к самому истоку. Айзек, кажется, разрывался.

– Не грусти, – шептала Леви, и её голос, затихая, смешивался с бархатным пушистым вечером. – Я всегда буду жить в твоей тени.

Айзек, кажется, никогда так не плакал. В голос, разрывая глотку негромким, но тяжёлым воем. Окунаясь в океанскую пустоту. Его укрывала мгла. Ночь спокойно грела его своим всесторонним участием. Лампа окончательно погасла, пряча от взгляда всё – стены, портреты, комнату, девочку.

Когда свет вновь загорелся, в студии находился только один человек.

И этот человек выл от горя.

========== // Интерлюдия 2 // ==========

Она прощается с ними ранним утром, когда птицы ещё не проснулись.

– Ты эгоистка, – говорит Артур зло.

Тая приподнимается и целует его в лоб. Затем так же целует Иосифа. Её заключают в объятия, и какое-то время они просто стоят, словно в последний раз. Тая уже не знает, вернётся ли. Друзья молчаливо принимают её решением, но им больно, а ей стыдно, что она заставляет их чувствовать эту боль.

– Стая должна стать открытой для таких, как мы, – шепчет Тая. – Обещайте, что сохраните её.

Они обещают.

Она уходит.

Когда в Авельске за ней охотятся какие-то люди, первым, что Тая успевает понять – бегство тут не поможет. Они найдут её везде. Они знают, кто она. Откуда?

От клинка её заслоняет чья-то тёмная тень. У тени длинные чёрные волосы. Тая не успевает ничего сказать, улепётывая, что есть сил. Только один успевает за ней, и этот один наставляет на неё курок – но Тае всё равно, потому что в месте, куда она примчалась, есть какая-то девушка, у этой девушки номер 6FL на затылке и голос Насти.

«Ну и ладно», – в краткое мгновение думает Тая, закрывая её собой.

Всё равно жизни своих друзей она ставит выше собственной.

Тая просыпается от резкого удара. Ей кажется, что весь мир пошатнулся, закрутился, ранил её – атака приходится по самым плохим местам, по самым болезненным, по тому, что она старалась забыть, даже если не могла. Она видит люминесцентный свет, коридоры, учёных в белых халатах, кровь на собственных руках, силуэты детей, внутренние миры – её заставляют убивать безжалостно, вытягивать мысли и чувства из тех, кого к ней приводят. И всё это люди злые, горестные, и она кричит и сопротивляется, и ей безумно больно.

Тая приходит в себя в ужасе, но мгновенно странность реагирует, и уже два сознания под её контролем – два из трёх. Один мир пронизан золотистым льдом, строящим замки, и в нём бережность, печаль, не до конца растаявшее одиночество, и медовые осколки в нём укрыты шрамами, их больно касаться, и Тая вздрагивает, потому что сознание закрытое и быстро её выкидывает.

Сознание второго человека ещё хуже. В нём нет одиночества, это Тая сразу улавливает, но оно залито таким кромешным и беспросветным мраком, таким всепоглощающим терпким горем, что ей самой становится больно, она отшатывается от этой потерянности – таких сломанных людей она ещё не встречала. Этот человек несчастен, несчастнее тех, кого она знает. И она ничем не может ему помочь.

А третье сознание целиком закрытое, и Тая негодует: её странность вообще-то одна из сильнейших, она не знает сбоев!

Или это из-за приближения смерти?

На самом деле ей немного страшно.

Она не знает, в какой момент это произойдёт. Она не знает, насколько растянется мука. Она просто свалится где-то по пути? Или будет иссыхать? Как это будет? Как это должно быть? Это больно?

В лёгких скворчит кашель. Неприятно. Тая закрывает глаза и говорит себе потерпеть ещё немножко.

Спасение лиф – то, зачем она ещё живёт.

Настя заключает её в крепкие объятия, и Тая шутит, что задохнётся. Шутит, хотя в этом есть доля правды. Подруга, с которой они никогда не встречались, берёт её лицо в ладони и смотрит с ослепительным счастьем. Тая тоже его ощущает.

Она до безумия рада Настю видеть.

Таю выносят из больницы на руках, похищают, как принцессу из сказки. Вокруг какие-то незнакомые люди, их много, слишком много для неокрепшего сознания. Из них Тая сразу узнаёт человека с чернотой в душе – у него такие же чёрные длинные волосы и бледное лицо. Она его благодарит, потому что не знает, как ещё помочь ему. Потому что вряд ли кто-то на это способен. Он уже сломан.

Парень сухо кивает. В его мраке частично проглядывает лучик света.

Тая сжимает губы, потому что его боль она уже пропустила через себя. Она знает, кто он и что он. Она знает, насколько ему тяжело. Но говорить об этом не собирается.

За ней присматривают хорошо. К ней приходит Настя, много рассказывает. Приходит Антон, но он чаще молчит, и Тая не торопится болтать, но им и так спокойно рядом.

– Ты всё ещё защищаешь её, – говорит она однажды.

Антон оглядывается. У него уголки губ ровные – ни грусти, ни радости. Даже Тая, пробывшая в лабораториях дольше него, выглядит человечнее: она от эмоций, по крайней мере, не закрывается. Хочется коснуться его сознания и проверить, правильно ли она понимает, но нельзя. Лифы – не те, кого она хочет тревожить. Они достаточно натерпелись и не должны друг друга ранить.

– Мы сбежали вместе. Я вытащил её.

– Ты знаешь о «связи»?

Антон слушает, но Тае почти нечего рассказать. Она продолжает:

– Вроде маленького опыта. Но странность, влиявшая на души, та, которая у Милены, не совсем подходила. Они хотя бы попытались. С Тимуром и Верой это прокатило. С вами – так себе.

– Мы с ней оба дефектные, – усмехается он горько. – Со всех сторон.

Это так. Тая не может ему врать. Она откидывается на подушку и думает, что не зря сюда пришла. Одна встреча с ними уже делает всё осмысленным. Всё в жизни свой смысл имеет. Если бы ещё всё понимать…

Оля читает ей вслух книги на ночь, такой странный жест, но Тае нравится – сама читать она подолгу пока не может. Кома всё-таки имеет свои последствия. Стоило бы попросить о чтении сказок или чего-нибудь детского, чтобы соответствовать стереотипу, но Тая просит почитать ей учебники. Они кажутся интересными. Оля покорно читает ей пособия, разбирает с ней произведения классиков или объясняет какие-то элементы высшей математики. Это кажется интересным. Если бы Тая родилась в обычной семье и в ней выросла, она бы точно пошла по техническому направлению.

Тая много думает о том, куда уходит время, и жадно отсчитывает каждый день, но события всё отдаляются. Им нужна подготовка. NOTE, видите ли, не выйдет на войну без точной уверенности, что справится. Тая бы ринулась и так. Но приходит бессмертный, они долго разговаривают, и Тая сдаётся – так действительно безопаснее.

Когда приходит Настя, Тая замечает под её футболкой краешек бус. Если с Таей что-то случится, остальные всё равно будут в безопасности. Настя за ними присмотрит.

Почему-то Тая не сомневается, что Настя будет принята Стаей, и для этого даже в мысли заглядывать не надо.

Дмитрий навещает Олю часто, а вместе с Олей и Таю.

– Я видела твоё сознание, – говорит Тая как-то, пока девушка-нейтрал возится на кухне.

– И что, интересно? – спрашивает гот безо всякого любопытства. Он давно отучился чего-то от себя ожидать.

– Нет. Темно и больно.

Дмитрий поднимает на неё глаза. У него длинные ресницы и зауженные уголки.

– А я видел твою память, – признаётся он.

– И что, интересно?

– Нет. Светло и больно.

Это вызвало бы улыбку, не будь это так ненормально.

Они почти не разговаривают. Дмитрий, приходя, садится рядом с кроватью вполоборота, и она видит выражение его лица, мимику, движение зрачков. Она лежит или полусидит, чтобы он тоже её видел. Молчат, бывает, подолгу. А о чём говорить?

Дмитрий знает её прошлое, он перенёс всё через себя. Тая знает его мысли, она их всех затронула, когда управляла его волей по пробуждении.

Они не друзья. Но они неожиданно становятся очень близки, потому что всю боль друг друга знают. Это что-то необычное, но драгоценное.

Когда Дмитрий собирается уходить, Тая произносит:

– Я могу как-то излечить твои раны?

Дмитрий оглядывается на неё.

– А я как-то – твои? – спрашивает в ответ.

Она закрывает глаза.

Они собираются здесь, потому что участвовать будут все. Это человек в строгом костюме, лучезарный Михаил, зеленоволосая девушка с малиновой чёлкой, парень с татуировками и жёлтыми глазами, бессмертный Роан, Настя и Антон. Парень со светлой макушкой приходит и исчезает первым из всех, и Тая каждый раз чутко улавливает, что Оля не может с него глаз спустить. Почему? Что у них там творится? Любопытство она отметает.

Приходит и Дмитрий. Вообще-то ему нельзя, но он как представитель нейтралов и друг Оли имеет право знать. Это не нравится лидеру людей NOTE, однако шум не поднимается. У них есть дела важнее.

Однажды, когда они все в сборе, у Михаила звонит телефон, он отвечает и с сияющими глазами оборачивается к остальным:

– Они согласились! Отделение выйдет на бой.

Раздаётся вздох облегчения. Тая никак не реагирует, но ей кажется, что люди становятся более раскрепощёнными. Видимо, это важно. Такая горстка людей не может противостоять научному центру, но с дополнительными силами они справятся.

Настя улыбается.

Но у Насти внутри что-то сломано.

В ноябре, как и предсказывалось, Тая уже встаёт на ноги и понемногу ходит. Дмитрий поддерживает её под руку. Он на две головы выше, но Таю это не волнует. Её волнует только то, что у него всё та же чернота в мыслях, а у неё нет ни способности, ни времени её разбить на свет.

Начинается последний месяц последней для Таи осени.

Приближается бой.

========== 5 / 1. Восход осеннего солнца ==========

– 19 ноября 2017

Его разбудило прикосновение.

Не то, которое пробегает по коже и заставляет поморщиться во сне, и не то, которое вызовет улыбку. Его разбудил импульс, кратко пронёсшийся по мыслям, задев их тонкие серебристые струны и отозвавшись повелительным тоном в сознании: «Вставайте». Не подчиниться этому приказу было нельзя, и он моментально распахнул глаза, на мгновение забыв, как дышать. Когда перед глазами перестал вертеться мир, он мысленно выругался: во сне он слишком расслаблен, раз не смог противостоять внезапной и лёгкой атаке.

Михаил перевёл взгляд на прикроватные часы. Девятнадцатое ноября, девять часов. Воскресенье, между прочим.

Под боком завозилось что-то тёплое и приятное. Над одеялом, оторвавшись от подушки и сонно щуря тёмные глаза, поднялась голова Кати. В полутонах комнаты она казалась совсем смуглой, взгляд сверкал, как чёрные сапфиры. Медлительно спросонья она протянула руку и коснулась его плеча.

– Что-то случилось? – спросила Катя.