Текст книги "Волчьи ягоды (СИ)"

Автор книги: Кейси Лис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

Тая спала далеко, и глаза её подёргивались туманной синевой.

Где-то за пределами её зова в одиночку сражался со своими целями Антон.

Она не слышала их и не ощущала. Она не могла до них докричаться. Её песнь переходила в вой, и вой раздирал душу, превращаясь в скорбную, тупую боль. Кровь струилась вниз, пачкая землю багровыми разводами. Воздух впитывал в себя странность и пел ей в унисон, и в нём слышался сухой сезонный плач. В ответ на её голос вокруг содрогался мир, и она содрогалась с ним вместе, всё больше отступая за грани дозволенного.

– Перестань, – теперь уже не могла не услышать она. – Хватит, котёнок. Всё в порядке.

Не боясь изляпаться в крови, её мягко взяли за запястья, и вой затих, сменившись дрожавшим дыханием. Обессилено подогнулись колени, и Настя медленно, не открывая глаз, опустилась на землю, утыкаясь лицом в одежду её обнимавшего человека. Её штормило. Боль пронизывала слабое тело, и каждый вдох отдавался грохотом водопада в висках. Хотелось плакать.

Но не получалось.

– Со мной что-то не так.

Она приняла картонный стаканчик, согревая озябшие пальцы. Голова кружилась, но запах горячего сока с фруктами вернул возможность шевелить языком. Разум мутнел, отгораживаясь разводами слабости. Мыслить трезво не получалось, но она по крайней мере фокусировала взгляд. Перемотанные бинтами запястья щипало. Проходившие мимо люди на заурядную девушку на лавочке внимания не обращали. Шумный перекрёсток отзывался часом пробок. Среди сизой прохлады прорисовывались облетавшие рябины.

– Почему ты так думаешь? – Роан, держа в руке собственный стаканчик, не присел, остался на ногах. Он оглядывал перекрёсток с довольным видом, как будто происходило или должно было произойти что-то хорошее. Он всегда так смотрел. Радостное наслаждение каждым мигом жизни – хотела бы Настя ощущать себя так же.

– Так говорят все странные, да? – она усмехнулась без веселья.

– Да, в основном. Потом, когда узнают, что всякое бывает, успокаиваются. Но некоторые до сих пор полагают, что никогда не станут нормальными. – Роан отпил. – Что не станут людьми.

– А что насчёт мнения «лифы – не люди»?

– Что-то на эту мысль натолкнуло?

– Обращение. – Настя поморщилась. Жар напитка приятно согревал нывшие запястья, но до сердца не доставал. Она мёрзла, всё болело. – Давно замечаю. Ещё с июля, когда на том мероприятии NOTE все смотрели на меня, как на что-то чужое. С любопытством, знаете, с опаской, но и с презрением тоже. Лиф считают отбросами, так ведь?

Врать наставник не стал.

– Некоторые отчего-то считают, что люди непременно должны воспитываться людьми, – сказал он спокойно. – Или хотя бы какое-то время так расти. Хоть клочок времени в детстве.

– А лифы таких клочков не получили.

– Не получили. Насколько я знаю, к некоторым лифам отношение меняется, сглаживается. Сейчас не тот период, но следующим летом я свожу вас с Тошей кое-куда. Полезная поездка. Да и сами лифы разные бывают, поверь. Если сейчас люди относятся к тебе с предубеждением, ты можешь их опровергнуть, или подтвердить, или ничего не делать – твой ход. Но так или иначе оно изменится. В этом мире всё непостоянно.

Краем глаза Настя заметила, что рук Роан ещё не вытер: мелькнувший краешек его ладони был испачкан в её крови. Она отпила, обжигая язык. По пищеводу прокатилось тепло. Перед ними красовался вывесками городской театр, выстроенный колоннами и красивым орнаментом; оттуда струйкой вытекали люди. Представление закончилось, и наступила пора возвращаться к обыденной жизни.

– Всё непостоянно, – повторила она. – А как же Вы?

Вздрогнула, ужаснувшись собственной неучтивости, но Роан никак не выказал обиды. Даже в лице не изменился.

– Я и не часть этого мира, – заметил он. – Иначе как до сих пор существую? В любом случае, почему бы тебе не думать о близких вещах вместо того, чтобы плакать по далёким?

– Я не плакала. – Глинтвейн почти закончился. – Но они и правда далеки от меня.

– Конечно, далеки. Расстояние – губительная вещь, не находишь? Особенно когда ты сам его удлиняешь.

– Я не удлиняю.

– Уверена?

Настя замолкла. В области груди что-то болело. Потерянное тепло восстанавливалось по капле и наполнялось жизнью, но она знала, что ещё долго не сможет идти чётко. Предел – вещь опасная, играть с ним не стоит. Но она и не играла, она просто пела. Хоть какое-то сдвижение в зябнущем разуме, сплочённом из обрывочных кусочков паззла. Роан показал широким жестом на улицу.

– Посмотри. Скажи, что ты видишь.

– Что я вижу? – Дороги. Мигающие фары. Светофоры. Куртки и пальто. Сумки, рюкзаки, лица. Люди: дети, подростки, взрослые, старики. Настя постаралась описать одним словом: – Город.

– Город – это что?

– Чего именно Вы требуете?

Роан улыбнулся, и её досада испарилась, сменившись стыдом. Этот человек заботился о ней, и она не имела права злиться на него за что-либо, тем более за то, в чём он не виноват и никогда не был.

– Хорошо, – пошла она на уступку. Огляделась. Сизый сливался с рыжеватым и серым. Авельск тонул в осени, шебурша ею, как пушистой игрушкой. Мягкое марево неба застилалось облаками, но дожди давно закончились. Люди периодически поднимали головы, но их не интересовали просторы, их интересовала лишь погода. Мало великого, много суеты. Никто нынче не останавливается, чтобы просто увидеть небо. Настя вздохнула. – Здесь… много мест. Эти люди куда-то идут. Им есть, куда направляться. Они разного возраста и положения, у них разные мотивы, они по-разному думают. Среди них есть странные?

– Может быть, да, может быть, нет, – легко отозвался Роан. – Но ты верно заметила: они разные. Прошлое, настоящее, будущее. Свою жизнь каждый человек проживает один, умещаясь в земной срок. Истории начинаются и заканчиваются. Так есть ли разница, из какого этапа жизни отрывок прочитать, если он всё равно будет принадлежать истории человека?

Его размышления звучали размыто, но как-то ободряюще. Из какого этапа жизни… Лифы – тоже люди. Он это сказать пытается? Что важна вся история жизни, а не отрывки из неё? Настя взглянула на него под углом. Бессмертный не переставал удивлять её, но с ещё большим успехом он её путал.

– Эм, а можно по-человечески?

– Оу, мне уже говорили, что я сложно выражаюсь. Каспер говорил, Люси, Йорек… все, в общем-то. – Роан смешливо поморщился. – Но я говорю, как говорю. Можешь искать потаённый смысл в словах, можешь не искать.

– Я бы умерла, если бы Вы меня недавно не остановили?

– Кто знает, где порог смерти. Я искал свой сотни лет, но так и не нашёл. И всё же перегрузка может убить, нужно за этим внимательно следить.

– Перегрузка… – Настя перевела взгляд на свои руки. Пальцы мяли опустевший стаканчик. Из-под рукавов куртки высовывались белые краешки бинтов. – Скажите, странности убивают своих владельцев?

Бессмертного то, что они находились посреди людной улицы, видимо, не смущало. Горожане не обращали на них внимания больше, чем мимолётные взгляды – ну, двое подростков, ну, разговаривают. Жизнь каждого текла по своему руслу, и к посторонним ручьям не оглядывались они. Если странные везде, могут ли они и тут находиться? Однако вряд ли Роан столь беспечен. Две тысячи лет должны были многому его научить.

– Смотря как и каких, – уклончиво заметил он. – В одних случаях, да, убивают. Если странный слишком изводит себя или если теряет контроль над странностью. В других всё идёт хорошо. Посмотри на Каспера, например. Делясь, он обретает два сознания, а в конце дня воспоминания и впечатления сливаются в один опыт. Он живёт жизнями нескольких людей с одинаковыми душами, но в разных местах. В своё время это чуть не свело его с ума.

– Ох… – В таком описании способность Каспера уже не казалась такой полезной. – И как он с этим боролся?

– По-разному. Когда-то он состоял в поколении, которое целиком собрал я… – Роан замолчал. Потом продолжил, голос его звучал бодро: – Ты можешь поговорить об этом с ним, но вряд ли он расскажет. К тому же, странности бывают разные. Они как люди: у каждой свой механизм и свои законы. Под одну гребёнку загонять никак нельзя. То, что мы зовём «категории» – всего лишь попытка как-то сориентироваться в нашем пёстром суматошном мире, но не истинное его разделение. Возможно, человечество так и исчезнет, не поняв сути странностей, кто знает? До этого ещё много времени. Люди будут существовать, пока не уничтожат свою же возможность.

Лифы – это люди. Настя – человек. Воспринималось с трудом, но она хотела попробовать. Девушка подняла голову к небу: за серыми облачками проступали клочки дневной синевы. Не всё потеряно, потому что всё находится. Когда выпускаешь из рук одну путеводную нить, тут же можешь подобрать другую, лишь наклонившись. Ей стоит успокоиться и перестать изводить себя, как бы нереально это ни звучало.

Заиграл мобильный телефон Роана. Тот взял трубку. Краткая беседа.

– Она приехала, – сообщил он, отрываясь от разговора. – Твоя мать уже здесь, Настя.

Девушка почувствовала, как вмиг озябли пальцы. Тепло ушло. Осталась только осень.

*

– 6 октября 2017

– Было бы ещё славно, если б ты объяснил, почему я не могу повидать… Настю?

Хоть и немного стыдно признавать, Михаил всё ещё не знал, как называть эту девочку. Она не была ему дочерью, хотя взяла его фамилию. Она не была ему племянницей, потому что в них не было одной крови. Она и ученицей ему не была, потому что в NOTE не числилась и только Роаном оберегалась. Наверно, предоставили бы ему выбор, он бы окрестил её как…

– Есть вещи важнее, чем тоска по дочери, – отрезал Борис, не отвлекаясь от дороги.

Что ж, признаться, так он бы и хотел её называть. Далеко от правды. Ломано. Неуверенно, как первая улыбка потерянного человека. Михаил не был рядом с ней в самые тяжёлые моменты, он не мог даже приблизиться из-за давления её приёмных родителей, и сама NOTE обрубила возможность контакта – однако… Не чужая она ему. Не чужая. Даже если это не та сломанная девятилетняя девочка, не отличавшая весну от зимы.

Любезно со стороны Бориса, что он аж на собственном автомобиле приехал друга забрать. Уровень обслуживания прямо-таки. Железная хватка NOTE – это когда за тобой присылают; железная хватка NOTE, которую представляет товарищ – это когда он сам за тобой заезжает.

– У тебя приоритеты расставлены неправильно, – вздохнул Каринов. В салоне автомобиля приятно пахло. Работал кондиционер, прогоняя свежий воздух. – Оно и понятно, и всё-таки… Эх, Круценко, тебе бы семьёй обзавестись.

Такие выражения могли бы взбесить кого угодно. Однако они с Борисом знакомы восемь лет, пусть и не всегда контактировали; Михаил, должно быть, его лучший и единственный товарищ, как и в обратном направлении, так что ему дозволяется даже слишком многое. Борис не разозлился и задет не был, пожал плечами, не меняя скорость.

– Семья требует сил и времени. У меня нет ни того, ни другого.

– Управление невероятно счастливо, что у него есть такой работник.

– Разумеется, я же ради их счастья пашу.

Михаил посмотрел на друга с изумлением. Борис редко язвил, обычно он был предельно прям: либо недоговаривает, либо сразу заявляет. Однако яд в его голосе звучал настолько невероятно, что Каринов даже присвистнул, не сдержавшись. Товарищ взглянул на него с полуусмешкой: такая старая привычка.

– Не буду лгать, я представляю, почему ты здесь, в Авельске. – Михаил приоткрыл окно. На него сразу подуло холодом; мимо проносились столбами вившимися ворохи оранжевых листьев. Борис недовольно вернул стекло в прежнее положение. Каринов, не обратив внимания, продолжил: – Но с трудом понимаю, зачем меня сдёрнули так резко. Мне хотелось, разумеется, вернуться скорее, но всё-таки отозвали неожиданно. Оленька ведь с таким же успехом может заняться обменом, так почему я?

– Во-первых, я считаю тебя лучшим специалистом.

– О, я польщён.

– Ты не дослушал. Во-вторых, сейчас необходимо укрепить авторитет NOTE, следовательно, все выгоды принимать официально и через официальных представителей.

– А в-третьих?

– Твоя дочь, – коротко отозвался Борис. Пока что он говорить не собирался, и Михаил, умудрённый опытом, решил не лезть.

Он смотрел в окно. Проносившийся лес сменялся предгородскими трассами. То и дело проскакивали другие автомобили, сигналя и мигая. Сходились и расходились серые дороги, по обочинам усыпанные песком и облетевшей листвой. Лес прерывался столбами электропередач, их провода расчерчивали пространство идеально ровными линиями и кромсали область серого неба. В поугасшей красоте утра день казался неприметным и почти скучным; рыжина осени бросалась в глаза, словно пламенная гуашь среди мутной акварели и карандашных чертежей.

Они влились в поток горожан, стремившихся в Авельск. Дома уже поднимались к облакам, всё чаще встречались повороты в дальние районы и автобусные остановки. Кто-то просил притормозить, и Борис оглянулся, но ходу не сбавил: им было не до попутчиков. Михаил коротко улыбнулся себе под нос: годы друга не поменяли. Вечно такой строгий, а сам не представляет, что можно проигнорировать, когда можно помочь. По-своему, конечно; Борис не из мягких людей, он сталью держится и суровостью встречает, но человек благородный и честный, с ясным разумом и ясным сердцем. Его ничто не сломало, хоть и встретилось немало. И не сломает, если встретится. Когда встретится.

– Её состояние нестабильно, – вновь заговорил Круценко. Он был мрачен. – Вспомни, как в NOTE учили основам контроля. Никаких скачков не должно быть. Даже если кто-то далёк от идеала, он должен хоть немного держать себя в узде. Бесконтрольно расходующаяся странность будет тянуть из владельца силы, и всё плохо закончится.

Михаил знал. Чего уж там, он много повидал за годы работы; шестая категория – самая опасная – в неподчинённом состоянии представляет огромную угрозу. Таких NOTE даже убивала при необходимости.

– Они собираются удалить Настю?!

– Нет. – Борис устало хмыкнул. – Кроме разрушения площади и убийства лидера LIFA она ничего ещё не сделала. Однако даже мне видно, что она измотана, а я, заметь, с ней не контактирую. Девочка себя сожжёт, если продолжит подавлять странность.

Михаила не было всего две недели.

Чёрт.

Борис бросил на него короткий, но выразительный взгляд, и Михаил не стал изображать улыбку: он не на важном мероприятии, в конце концов. Можно и расслабиться немного.

– Думаешь, она подавляет странность?

– То подавляет, то пользуется. И контролем тут совсем не пахнет. – Друг редко позволял себе сентиментальность, но сейчас в его глазах светилось сочувствие. – Подумай, что с этим сделать. Иначе ты её потеряешь.

В кафе ему, по крайней мере, дали поесть. После завтрака в поезде любое кушанье показалось бы прекрасным, и Михаил не попытался запомнить, что заказал. Борис сидел напротив, даже тут умудрившись погрузиться в работу: он читал какие-то свои распечатки и делал пометки простым карандашом, заточенным до такого состояния, что им можно было проткнуть бактерию. Должно быть, привычка слишком глубоко засела, но они устроились у дальнего столика, чтобы видеть всё помещение – полутёмное в тему заведения, с яркими лампами лишь у барной стойки, где девушка в чёрном переднике начищала и без того идеальный бокал.

Отворилась дверь. Посетители вошли вместе, но по-разному: один шёл немного позади, но более расслабленно, тогда как первый чуть не спотыкался. Этот первый – совсем мальчишка, зажатый какой-то; Михаил пригляделся к нему с интересом, но только привычно накинул на себя маску ослепительной изысканности. Работа есть работа. Парнишка замялся у стола, и его сопровождавший опустился рядом с Михаилом, пожав дипломату руку.

– Быстро, однако, – заметил он.

– Ты сам взял ответственность за пленника, Каспер?

– Вынудили: никто другой не мог. У Роана дети, у Бориса работа, у Йорека постоянно меняется место нахождения.

Разговаривать с Каспером было занятно, даже чем-то напоминало игру. Ни Михаил, ни Каспер не выдавали эмоции настолько умело, что друг с другом выходило как-то смешанно: то ли переигрывали, то ли недоигрывали. Как одна маска глядится в зеркало, только в случае Каспера это настоящая приветливость, а у Михаила весь упор на манеры. Ох, даже таким деталям организация по-разному учит. Или Каспер сам научился, что более вероятно – он лет с тринадцати в NOTE, так ведь?

– Здравствуйте, – поздоровался нервно парнишка напротив. Он сидел на максимально возможном расстоянии от Бориса; того это не угнетало, но бумаги Круценко всё же отложил. – Я Айзек.

– Да, мне предоставили сводку. Я свяжусь с Лекторием и даже дам им понять, чего мы требуем, однако… будьте любезны, объясните, почему меня предварительно познакомили с пленником.

Работа дипломата имела много нюансов, однако ранние встречи, ещё и в такой обстановке, предусмотрены не были. Борис сразу сообщил, что это просьба Каспера, он ничего не знает, предстояло расспросить остальных.

– Я хочу взять Айзека в NOTE, – прямо в лоб сказал Каспер. Что ж, одна из его приятных черт – не ходит вокруг да около. Не напускает туману, как Роан, и говорит целиком. Не сказать, чтобы Михаил был потрясён, но он всё-таки удивился.

– А объективная причина? – поинтересовался Каринов.

– Моё желание.

– Общение с Роаном тебя однажды превратит в его подобие.

– Это уж вряд ли. – Каспер усмехнулся. – Всё равно его ход мыслей сложно предсказать. Но я серьёзно, я готов взять на себя ответственность за его обучение и стажировку. Возраст хороший, странность контролируется, ещё и используется для связи. Организации такие нужны.

– А ещё ей не нужны проблемы. Не то чтобы я против, однако подумай о последствиях. Лекторий не отпустит так просто.

– Я в курсе.

Издав многозначительное «хм», Михаил погрузился в размышления. Вообще-то было бы глупо отрицать, что он не может такое устроить. Сейчас передать Айзека обратно – лучший вариант; пара комбинаций, обращение к некоторым ребятам из спецотделов, возможно, звонок-другой в Город-без-имени… Сложно, но выполнимо. Да и глаза у Каспера горели знакомым выражением: не отступится. Да уж, спасать гиблые души – какое-то увлечение странных. Роан, Каспер, много других. Михаил, правда, не имел ничего против: когда-то он был таким же неприкаянным, никому не нужным отщепенцем.

Просто нельзя назвать нормальным, что одних NOTE спасает, а других топит.

– Допустим, я это устрою, – вздохнул, наконец, Михаил.

У Айзека аж глаза засверкали. Ясно, паренёк сам стремится скорее Лекторий покинуть. И вообще он был бы полезен, всё-таки в отделе связи работал. Ещё бы из цепких лап врагов его вырвать – а ведь Лекторий так трудно оставить…

– Кстати, где сейчас Настя? – спросил Каринов.

Борис переглянулся с Каспером, и само это Михаила уже насторожило.

– Видишь ли, – предельно аккуратно начал Каспер, – недавно пришло сообщение от матери Насти. В общем, она здесь. Твоя сестра.

Аппетит мигом пропал.

*

У дверей она остановилась, словно споткнувшись о что-то невидимое, и застыла, не решаясь идти дальше.

– А вы не пойдёте? – с надеждой спросила Настя учителя.

Тот, видимо, подметил, что она просто тянет время, и мягко отказался: вряд ли Насте стоит показываться на глаза матери вместе с каким-то подростком, даже если этот подросток самой матери старше раз в сто.

Не то чтобы она боялась… Её никогда в семье не били. Не кричали. Просто Настя всегда чувствовала: её здесь даже не любят, именно ненавидят. Сначала она думала, что недостаточно старается, недостаточно хороша для них; затем, когда подросла, стала думать, что она нежеланный ребёнок или вообще приёмная. Последний вариант подтвердился этим летом, но даже так есть сложности.

Их просто заставили. Настя не помнила толком, как, но знала: Михаил пошёл на крайние меры, чтобы уговорить свою строптивую сестру и её мужа взять дикого пугливого ребёнка. Они искали по сиротским домам кого-нибудь адекватного, а им досталось нечто такое же ненормальное, как сам Михаил – незавидная судьба. Настя получила девичью фамилию матери, когда отец отказался давать ей свою. Отец вообще был предельно холоден с ней, и девочка долго считала, что она от другого брака. В принципе, правда не такая далёкая. А вот отчество у неё всё-таки от приёмного отца.

Встреча с матерью не могла девушку обрадовать. Да, они никогда не ладили, да, они обе вздохнули с облегчением, когда попрощались, да, они не сближались, даже если Настя того хотела, но… после открывшейся правды вся жизнь казалась другой. Детали становились значимее. Причины проступали за событиями. То, что Настю навязал Михаил, то, что у матери было чутьё на странных, даже если она сама не была из их числа, то, что они с отцом всегда знали, что их приёмная дочь – не такая, как все. У них были причины её невзлюбить. Жаль, что они так и не попытались эту неприязнь преодолеть: Настя выросла в окружении, которое никогда её не любило.

Поэтому ли для неё так удивительна забота? Настя косо взглянула на Роана. После разговора, который ещё больше её запутал, воспринимать его честным стало трудно. Мало ли где он темнит, бессмертный всё-таки. К тому же, люди NOTE, они всего лишь…

Антон. Антон спасал её раз за разом. Но сейчас его рядом не было.

Настя отворила дверь и вошла в кафе.

Единственно занятый стол располагался ближе к центру заведения. Всего два стула, на одном из них – женщина средних лет, но в хорошей форме. У неё были натурально светлые волосы и светлые глаза, и в этом она походила на брата, однако на гамме их общие черты заканчивались. Михаил был светлым, лучезарным, сияющим; от матери скорее веяло прохладой, словно ранней зимой, и взгляд её был равнодушен, манеры – скупы, а не любезны. Она, возможно, не была плохим человеком, но Настя не знала её настолько хорошо. Девушка вообще её плохо знала.

– Привет, мам, – произнесла Настя, сглатывая волнение. Приблизилась.

Женщина смерила её пронзительным взглядом.

– Здравствуй. Ты похудела.

Как она углядела под пальто – непонятно. Впрочем, это не столь важно. Настя присела напротив, ёжась от смущения: хотя они не виделись месяца четыре, ощущение было, словно они прощались несколько лет назад. Мама ничуть не изменилась. А вот Настя, пожалуй, очень.

– Ты больше не носишь перчатки, – заметила мать.

– Э? Ну да. Они… мне больше не нужны.

– И говоришь громче.

– Стараюсь.

– Выглядишь, как будто наконец-то взялась за себя.

– …В каком смысле?

Мать всегда говорила чётко, раздельно, каждое слово проговаривая. Она работала с иностранцами, так что всегда держала речь под контролем; каждая фраза рубила, ровно и идеально звучала, словно предел мечты композитора – нота за нотой. По её голосу сложно было определить выражение, да и лицо не давало намёков; сперва это путало её собеседников. Удивительно, что отец настроение жены всегда угадывал. Навык, наверно. Или потому что сам был таким же.

– Наконец-то что-то ищешь. – Ни признака одобрения или неодобрения, прямая констатация факта. – Всегда была потерянной, а тут оживилась. Выглядишь болезненно, но хотя бы определила для себя что-то. Уже лучше.

«Болезненно? Из-за странности, что ли?»

– Всегда – это с самого начала? – спросила Настя: спросила, чтобы спросить. Робость неожиданно отпала, сменившись небывалой раскрепощённостью, словно камень с души свалился. Возможно, наставник был прав. Ей как раз нужен был разговор с матерью.

И возможно, что Каспер был прав тоже: мать с ней поговорить хотела.

Впервые в лице этой ледяной женщины нечто дрогнуло.

– Значит, Миша тебе рассказал? – поинтересовалась она так же холодно.

– Не совсем. Я думала о чём-то таком. А детали уже в июле узнала. – Настя ожидала от себя смущения: тема не из приятных. Тем не менее, говорилось легко. В том ли дело, что надо было просто расставить все точки над «i» раньше и не мучить себя напрасно? Внезапно перестав бояться чего-либо, она выпалила, глядя в лицо матери: – Из-за этого вы меня не любили? Из-за навязанности?

Мать впервые – кажется, за всю жизнь – посмотрела ей в глаза. Действительно, светлые, как у Михаила; но у Михаила там весеннее свежее сияние, а неё кристально-медовый лёд.

– Миша поступил очень самонадеянно, мы же не собирались тратить время и силы на чужого ребёнка, которого не сами выбрали. Мы с Мишей много ссорились, но в конце концов я сдалась. – Она смотрела в упор, но не угрожающе. – Никогда прежде не видела, чтобы мой брат так рьяно кого-то защищал. Тебя он держал, как сокровище. Пылинки сдувал. А ты смотрела дикими глазами и пряталась при каждом звуке – кому такой ребёнок нужен?

Настя горько усмехнулась.

– И отец меня ненавидел. И… ты тоже?

– Мой муж – да. Никак не мог смириться. Однако я не ненавидела тебя, Настя. – Ещё одна неожиданность: мать словно раскрылась. Однажды за целую вечность проглянула боль в её сдержанной манере, треснули старые, хоть и блестевшие латы. Ловя момент, Настя замерла, во все глаза рассматривая открывшуюся ей женщину – человека, с которым не была знакома. Мать же продолжала: – Мне не нравилось то, что ты из себя представляла. То, что ты была похожа на Михаила – тоже необычная. Но я не питала к тебе ненависти. И сейчас не питаю.

Девушке хотелось плакать, но глаза были сухими. В кои-то веки они говорили так, как должны были. Момент давно упущен, срок истёк, но они упрямо нагоняли его: никогда не поздно всё исправить. Никогда не поздно во всём признаться.

– Прости за все неприятности, – проговорила Настя, губы её дрожали.

– Я виновата перед тобой больше, – покачала головой мать. – За то, что так и не подарила семью. Ты выросла слишком одинокой.

– Нет, я… я здесь. Там, где должна быть. – Настя попыталась улыбнуться. Ей хотелось улыбнуться. – Всё, что произошло, привело меня сюда. Я рада, правда. Вы дали мне дом, воспитание и спокойную жизнь; спасибо за это.

Мать смотрела на неё, словно не узнавая, и в её светлых глазах вместе с изумлением растекалась гордость.

И Настя вдруг поняла: это конец. Они больше не связаны. Сейчас они рвали последние нити, те, что болели сильнее всего; это было прощанием. Документы останутся, и будут отправляться родителям в другой город бумаги на роспись от школы или ещё чего-нибудь, но… но это всё. Они порвали со всем. Это было прощанием.

Они обе встали. Мать обнимала Настю долго, крепко, в длительном прикосновении передавая то, чего недодала за пролетевшие годы, и Настя прижималась к ней, как никогда не льнула из-за отчуждённости. Потом мать пожелала ей удачи, как желают в добрую дорогу.

– Однажды ты найдёшь себя, – сказала мама, проводя ладонью по её щеке. – Не сдавайся.

– Передай мою благодарность отцу, – улыбнулась Настя. Теперь точно улыбнулась. Широко. – Спасибо, что вырастили.

Мать развернулась и, запахивая на ходу пальто, вышла из кафе. Через стеклянные двери было видно, что кто-то остановил её там, но Настя не смотрела; она глядела себе под ноги, стараясь не расплакаться. Всё, да? Так легко на душе. Больно, но легко. Двери снова отворились, впуская гостя, и девушка увидела приближавшегося Михаила – взволнованного, даже немного растрёпанного, что его внешнего облика не портило.

Михаил ничего не сказал, только протянул руки. Настя обняла его, но в этот раз совсем коротко. Она ещё ощущала тепло матери, и тепло Михаила казалось чем-то похожим – и одновременно другим.

Вокруг неё есть люди, которые о ней заботятся. Возможно, она просто этого не замечает.

========== 3 / 5. Призрачность пустоты ==========

– 6 октября 2017

Антон шагал, и вокруг него разворачивалась двойственная картина. Память услужливо напоминала о себе, обрисовывая руины контурами, накладывая своё виденье прошлого – знакомые коридоры, кабинеты, повороты. Всё тёмное и почти разваленное: когда-то лабораторию до корней раскопали, сохранив материальное, но уничтожив энергетическое. Хотя это место ещё имело облик, оно было пустым – полностью выпитым вакуумом. Воздух, покапывавшая вода, темнота, стены и обломки – да. Но всё это было призрачным. Из самой материи вытянули действительность, и проклятое место под влиянием слишком многих пересекавшихся странностей само стало обезличенным.

Лаборатория-призрак.

Он включил фонарь, освещая себе дорогу. Везде обломки. Хотя прошло много времени, где-то ещё темнели разводы старой крови. Битое стекло похрустывало под кроссовками. Там и тут валялись куски аппаратуры, мотки проводов и кабелей, разломанная электроника. Лампочки аварийных выходов частично погасли. Где-то ещё бренькала красным, зелёным или синим оттенком сигнализация, но её голос утопал в дымчатой мрачной тишине руин. По боковой лестнице Антон спустился на второй этаж, подземный, и прошёлся по периметру. Ничего особенного. Мрак, молчание, бдение. Реальность здесь рассеивалась в иллюзиях, и на какой-то момент ему померещился он же – ещё ребёнок, с капельницей и повязкой на лбу. Антон моргнул. Нужно сохранять рассудок, он не собирается выбраться отсюда сумасшедшим.

Ближе к поверхности – отсек, занимавшийся бумагами. Расчёты, итоги, планирование. Как сделать, как воздействовать, что затронуть в этот раз. Антон проверил каждый кабинет, но документов не осталось: либо выгорело во время битвы, либо размякло от воды и давно превратилось в комья бесполезного мусора.

Дышать было трудно, словно сам воздух мешал. И стоял дикий холод: при выдохе во мраке рассеивались облачка. Парень поёжился, радуясь, что оделся более-менее тепло, и по второй лестнице спустился на этаж ниже.

Камеры содержания. Здесь реальность размывалась во что-то ещё больше запутанное, шуршащее-молчашее. Гробовая неподвижность приборов. Застывший во времени сон. Снаружи могут проходить часы, дни, годы, даже прямо сейчас – возможно, Антон выйдет уже стариком. Нет, нельзя поддаваться; встряхнувшись, юноша пошёл вдоль камер.

Детям лаборатории не воспрещалось взаимодействовать. Некоторых к этому даже подталкивали разными способами, и не все были мягкими. Лиф на самом деле было вовсе не девятнадцать: их было больше, но за каждое место нужно было сражаться. Слабые вылетали быстро. Антон был одним из сильнейших, пока его не сломали.

Те, кому позволялось видеться, общаться толком не умели – лиф учили говорить и считать, слушать и подчиняться – но хотели. Дети находили разные способы. В комнате, куда время от времени лиф приводили и оставляли, порой собиралось по нескольку человек, и они понемногу играли. Не так, как дети обычных людей, но всё-таки играли. Антон вспоминал, как Афанасий из ладоней создавал снежинки и бросался ими в Настю, как Виталий, не способный использовать странность без близости земли, наблюдал за ними с завистью, как Савва веселился. Антона часто просили показать способность, но он никогда не соглашался. Если молчание Насти оправдывалось тем, что она слишком много кричала, или отказ Румии тем, что она с трудом свой огонь контролировала, то у Антона было мрачнее: его странность была выращена исключительно ради убийства.