Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 61 страниц)

Чудеска! Я взволнован, до чего ты ярко дала (и не думая о сем!) – твою «Яйюшку»! Я страшно рад, как ты слышишь ушками (чуть кусаю их, как ты целовала ушки Александрушки!). Одна бирюзинка из… голубого мыла (зна-ю!) _ч_е-г_о_ же стоит! Не выдумать. Ты дала _с_в_е_т_ в лике «Яйюшки». Вот это и о «мыльном камешке» – добавь-вставь в «Первый грех» («Говенье»). И о Василии – два – три словца о «никчемности» его (Я таких знаю – мягкие они, безвольные, лени-вые!) – най-дешь, будто мимоходом. О… весне!!! Не бойся моего, умоляю: весна – всеобщая! Радость свою дай, слепящее солнце… дорога горит вся, – «заливной орех» (браво!) бо-о… бо-о-лыно-ой… – Добавь «бугристая» дорога где – там кажется, б-олыной – бо-ольш… Ведь это – детское сравнение, через _т_в_о_ю_ _д_у_ш_о_н_к_у —! – ты заливные орехи любишь! В этом-то – все!! Что это – пирог «с соленьем»? Ягодным или – грибным (грузди)!? Скажи ясней. Скажи об «Яйюшке», [продолговатом] лике… – что может ребенок увидеть и полюбить. – Очевидно, не рост… не статность, а глаза – свет – ласку, продолговатость, – губы… (очень кратко) и, конец о сережках (мыльце). Скажи, что ты в ней _з_н_а_л_а_ от бабушки (такая Богу угодна!) ну – как ребенок, и все будет ясно читателю. Найдешь! Очень хорошо – впросонках отец – и… нащупываешь знакомые жилки!!! (тут – вся любовь твоя, этим дана! (При-ем дивный!!)

Ольга, душу тебя! Не могу без тебя. Рвусь! Хочу тебя видеть, двояшка моя. Оля, и ты, ты, ты… рвись! Не знаю, кому из нас удастся – до-рваться. Сейчас вернули вчерашнюю открытку, недостаточно оплачена. Очень хорошо, справлюсь сейчас на почте, можно ли доплатить – и все же брошу. Олюночка-юночка, я весь словно взволнован, – тогда, в тошнотности, я не мог всего сказать о «Говеньи», – одно: _х_о_р_о_ш_о! Это – «5» у меня. Пополнишь – будет с плюсом – отлично. А дар большой – все дар, – ясный сразу. Изволь быть собой, а не нытиком. Ольга, я тебя очень люблю, до… боли, до безумной ласки. И как мне хочется писать! Ты меня до-жгла. Душу тебя, зарылся в тебя, я слышу тебя, твое тепло. Если бы ты сейчас была здесь! Жизнь бы тебе отдал! – в миг. Твой Ваня, нежно целую, и дольше.

17

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

31. VIII.42 1 ч. дня

Любимка, Олюночка-ю-ночка… твое письмо 25–26¹¹⁴, ми-лая! Отвечу ниже, а вот… – в субботу ездил дышать. Чудесный день, и все чудесно. Юля встретила «дядю-Ваничку» на вокзале… – ви-згнула даже! Прошлой субботой не дождались. Сытно завтракали в ресторане, долго гуляли. «Маленькая Швейцария», и да-ли..! – три долины там и холмы-горы. Рябиной восхитился..! – вся горела, сочными кистями глаза ласкала-целовала – в темной перистой зелени. Под раскидистыми кривыми яблонями – стадо вдали! лежало. – Заметила ты, как яблони похожи – своим «станом» – на дебелых, отяжелевших, важных гранд-дам? – очень покойно-увесистых и со спокойной совестью..? И вот ответ тебе – «как ко мне „Юля“»? Я нарочно захватил твое письмо об «Яйюшке», – читая, изменял, конечно, местоимения личные… и прочее. Она была поражена..! Она знает народный говор, выступала по фольклору в радио, но большей частью напоминает мне оперных пейзан, в новых лапотках, пахнущих лачком игрушечным… но это не значит, что она не чувствует _ж_и_в_о_г_о_ говора. Рассказом она была захвачена, как и ее муж – между прочим, отличный, своеобразный поэт, только недавно мною открытый и – мною же признанный! Как-нибудь выпишу какие-нибудь его стихи, – все крайний Север. Вот как – к тебе! Очень сердечно, раз лю-бят «Дядю-Ваничку». Теперь – с восторгом. «Ка-кой язык!!» Олька моя, ты – бо-о-о-ольшая! у тебя все в этюде говорят _с_в_о_и_м_ языком. У меня ухо строгое, я-то _в_с_е_ _с_л_ы_ш_у. Да, необычайно. Как… – это отметил Толстой, сам мастер, – (н_о_ _н_е_ _в_с_е_г_д_а) – в языке народном. Он отлично знал деревенский, хорошо – мещанско-уездный, слабо – купеческий, губернский… – как у Эртеля¹¹⁵, – несправедливо мало-знаемого! – «Семья Гардениных»¹¹⁶, например… Там девчонка дворовая свой язык-тон имеет, старик-кучер – свой, баба, приказчики, конюха, повара, нищие… – _в_с_е_ – с_в_о_й. Это – чудо «языка». Так вот, в твоей передаче, – и это после 20 лет «европы»..! – _в_с_е_ – _с_в_о_и. Это – такой дар твой, – граничит с чудесным. Да, мы с тобой одного теста, одной души и дара. Я признан – в частности – в «языкочуткости-меткости», ты – будешь признана. Солнышко мое золотое, жаркое… – не налюбуюсь на тебя. Ка-ак твой дедушка говорит… ка-ак… «отец жениха»..! ка-ак «Яйюшка»-девочка, девушка, женщина, пожилая… – все – разные оттенки! _В_с_е_ в передаче – метко! Достигнут предел качественности, сжатости, то-чности… – _о_б_р_а_з_ы! _В_и_ж_у, _в_с_е_ вижу. Потому что была свободна, не озиралась, не старалась _л_у_ч_ш_е_ дать. Это по-сле… когда написалось – делается отбор, вымарка, вставка-наполнение, «чистка», словом – отделка-обдумка. Пушкин сделал 18 вариантов «Жил на свете…»!¹¹⁷ Ну, будя… захвалишь еще. Юля не знает, как я к тебе… ни как ты ко мне: писатель – глубокий-чуткий; художественно-чуткий, «влюбленный» читатель, – и все. Это ей близко-понятно. Ну, какое тебе дело до нее! – нам – до нее! То, что переживаешь ты, когда я в сердце у тебя… – самое то, точь-в-точь, и со мной. Все эти дни сердце играло, взмывало, несло тебя на крыльях трепетно-игривого стучанья, поющего биенья. Везде, во всем – ты, ты только. И в яблонях ты, и в далях, и в силуэте напоминающей тебя фигуры женской, и в облачке, и в самом воздухе раздольном, легком… и в березке на откосе, – везде твое _в_и_д_е_н_ь_е, – для меня. Ты все собой наполнила, – сейчас нашел духи, маленький флакон фирмы «Буржуа», «Жасмин»… не знаю, _д_а_д_у_т_ ли они – жасминное, тебя? Купил. Кажется, розовым маслом и… апельсинным духом, – только. Мне у Герлен сказали правду: _н_е_т_ больше «настоящих» – «Жасмен»! Но… я наполню и их тобой. – Были в детском лагере¹¹⁸ – чудесно! 165, разного возраста – был _у_н_е_с_е_н! Все сделали три священника, бывшие офицеры белой армии. И _ч_т_о_ сделали! Французский ревизор-доктор, – часть на содержание добыли от «национальной помощи» – был обескуражен: «как, почему у вас _в_с_е_ – _ч_и_с_т_ы, все чисто и красиво одеты, все обуты даже… и все – так здоровы, и все почти… бедные, иные совсем сироты?! Разве только вашей более высокой, чем… – интеллигентностью могу объяснять?» – Вырвалась правда у – француза! Я был восхищен. Чудо. И в таком «чудесном», и _в_е_с_ь_ в тебе, с тобой, – вернулся в Париж. Какие глаза, какие _у_м_н_ы_е, вдумчивые и – счастливые! – _с_и_л_ь_н_ы_е_ ли-чики у детей… и – какие надежды, как _э_т_о_ крепит веру в наше! Я спокоен. И как же радостен… то-бой, моя подружка, моя дружка, сестренка, моя на-вечная, моя – суженая мне! Оля, меня порой бросает в ужас, мертвит, при мысли – если бы не встретил…!? _н_е_ _у_з_н_а_л…?! – кажется, не было бы меня теперь, да. _В_с_е_ – _д_а_н_о, даровано – в крайний миг полного отчаяния моего. Вспомни, Люночка… вспомни, как проходил тот день, 9 июня… ты плакала… _о_д_н_а_… перед _п_у_с_т_о_т_о_й. Вот такое же, – вероятно, куда безнадежней было со мной в первые дни июня 39 г., когда я воззвал криком к _н_е_й… – и ты _у_с_л_ы_ш_а_л_а! Ты _д_о_л_ж_н_а_ была услышать. И – воззвала ко мне. Ведь… я тогда, в самый тот день, пришел к тебе, я-сам… в книге… подумай! вду-майся, Олечек, Олька моя. Юнка моя, Люночка нежная… милое дитя чистое, вся чи-стая моя… вся – Божие Дитя, прелестная… Господи, благодарю тебя за милость Твою! за посланную Тобой – _ж_и_з_н_ь_ в _с_в_е_т_е! Я могу, я хочу работать, я слышу силы в себе, я хочу воспевать Тебя! Оля, я чутко берегу, лелею мое высокое чувство, рожденное во мне тобою. Какое чи-стое..! какое нежное… и при всем этом – какое чувство _б_л_и_з_о_с_т_и, и очень земной близости – любви опаляющей! Но и это земное, – как высокое произведение искусства, – оно не режет, не оскорбляет чувство душевной красоты, _п_е_с_н_и, изящества душевного, этого _п_о_л_е_т_а_ в чувстве предельной любви… подлинно-земной, требующей _с_о_д_е_р_ж_а_н_и_я, творческого акта… увенчания! Ни-как не оттеняет, не мрачит, не дает и намека на «привкус» чего-то, вызывающего стыд… нет. Будто мы давно – друг дружку _з_н_а_е_м… спознались. Ну, тебе все с полслова ясно: ведь ты чувствуешь созвучно, такой-другой нет на свете. Ты – я. Так вот и созданы были, – игра случая? – пусть, но эта «случайность» стала «знамением» для меня. Это светло-благостная случайность стала – важнейшим событием жизни, властно-неотвратимой, живой, _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_й, – о себе говорю. Тобой буду дышать духовно, тобой влечься в творчестве. А ты… ты помни: ты – назначена для высшего проявления сил твоих в искусстве, ты – _р_о_д_и_л_а_с_ь 9. VI. И не замирай. Прошу, молю, тре-бую! А ты… тонешь в «гостях»! Не надо крайностей: гости – тоже маленькие радости, но и – омут, вериги. – Об И. А. свойствах твой больной, друг семьи, – правильно сделал вывод. В И. А. почти все, всегда – рассудочность, диалектика, схема. Он понимает искусство, но сам творить его _н_е_ может. Он не полоняет, а та-щит читателя, втаскивает. Он о-чень умен, мудр, образован страшно широко и глубоко… он пылок в мыслях, и в чувствах, остроумен, шутлив умно, даже с огромным, – не всегда со вкусом, – юморе, скорей в мальчишничестве, – как, например, Владимир Соловьев¹¹⁹, но _с_а_м_ он не _т_в_о_р_е_ц. Ну, как, например – видишь, на тарелке чудесные сочные груши, тают во рту, даже через кожицу слышно, как они сладки, как они нежны-сочны, в комнате слышно – дюшес! Это художественное произведение Жизни. Это один из ее «очерков». Еще, видишь? Вон, на стене «натюрморт», чудесные груши, почти _т_е_ _ж_е… – но _ж_и_з_н_и_ нет, лишь ее отражение. Это «мысль», чувственная даже, о… о… о _г_р_у_ш_а_х-дюшес. Красочкой пахнет. И еще – видишь, на картоне – без расцветки – тушью – нанесена «проекция» груш, «штрихи» их, схе-ма… – это «схематизация» груш, все стерилизовано, у них _в_с_е_ отнято: лишь «идея груши». Может быть, о-чень четкая, но – это только «диалектические груши». Вот как «рай» и «лекция о рае». Иван Александрович _ч_е_г_о-то лишен… – знай, я его люблю, чту, и ни-чего тут не примешано, клянусь! Он может _в_с_е_ понимать, чувствовать, но… сам _н_е_ может дать так, – он лишь теоретик, эстетик, мыслитель… вдохновенный даже, пророк даже, но не… художник. Он «диалектик» и в любви, но… _н_е_ _л_ю_б_о_в_н_и_к, _н_е_ муж, _н_е_ _о_т_е_ц! Он может любить возвышенно и тонко, но… ни «жасмина», ни «черемухи», ни «малины» не даст, и сам _н_е_ услышит – полностью. Он бурен, м. б. даже стра-стен… но он – «холодный кипяток», как метко выразился о Мережковском не то Бальмонт, не то Амфитеатров. Он себя «натаскивает». И без-оглядным, самозабвенным не сможет быть. Глу-постей никогда не совершит. Он давно _н_а_ш_е_л_ – строго логично и безупречно-диалектически, что он си-ла, гениальный мыслитель и политик, непогрешим… – все это правильно с формальной стороны – и м. б. не совсем правильно по сущности, – ну, кажется же, что камбала однобока-одноглаза, а на самом деле… только вы-вихнута! – не то! Так и тут – кажется _е_м_у, что и т. д. – и – в сущности – неверно. Он себя «определил», и отсюда – самоценение, «приидите-поклонимся», противоречить? – ни-ни!!! – он – яркая «самость», – «я-я-я-Я..!» – ради Бога, не подумай, что я разношу, хватаю через край, _л_и_ч_н_о, пристрастно… нет-же! – я очень хочу _н_а_й_т_и_ его сущность – и посильно – только! – нахожу. Олюнка моя, – скажу-шепну тебе: я имею _д_а_н_н_ы_е. Я знаю его «опыты в художественном творчестве»¹²⁰. Подробно – при встрече. Не хочу доверить бумаге. Он – очень великий талант, разнообразный, но в нем 9 частей – от Ума, одна – от – сферы чувств, души. Я предпочту простую грушовку-спелку, даже с червоточинкой-зрелью, чем… – даже того греческого живописца, который изобразил на полотне фрукты, которые клевали слетавшиеся птицы. Птиц-то, глаз-то можно обмануть, но прочие чувства – между ними чувство _я_в_и_ – нет, не обмануть! Большинство обманется; пожалуй, 99 из слушателей «рассказа» – скажут – хорошо! а сотый – нет, фальшиво, наду-мано… из папье-маше. Ты… ты сотворена двойственно, и потому необычайна! – ты и художник, подлинный и большой! – и духовная сторона в тебе сильна: ты – _о_т_ _Х_р_а_м_а… девушка от Церкви, от Духа Свята, и потому так многогранна. Это не акафист: это мое _в_и_д_е_н_и_е, мой ощуп тебя, – и потому я растаю, сгорю в миг, если не увижу тебя, если потеряю, утрачу тебя… твоею волею – еще убийственней! Я – полная противоположность И. А. – по-люсы, хоть он и настаивает, что я – мыслитель, бо-льшой даже! Нет, «мысли» мои – воплощены в _ж_и_в_о_е, живущее, – это мысли-чувства, в них ходит-бьется _ж_и_в_а_я_ кровь. Мне не надо исписывать сотни страниц, чтобы дока-зать _и_д_е_ю, внушить осмысливание вещей и соотношений их: это дается искусством и _я_в_н_о! – в миг один, жестом, словом _ж_и_в_ы_м, действием принятого в сердце лица… словцом, ибо этот «эссенс»^[31] вытекает из сущности характера, положения… Можно дать об искусстве, о жертве во имя его, о любви… – целые томы… – и все будет забыто, останется труха с редкими зернами, и это все; ну «развития» прибавится – уму. Но вот кто-то написал «Неупиваемую…» – она _в_с_я_ останется в сердце, наполнит его и обогатит _в_с_е_г_о_ человека… как-то (??) – да еще и в расцветке, в разнообразных дозах, по слову: «могий вместити…»¹²¹ Не думай – какое «я»-канье! Нет, у меня тоже «вывод» о себе, только не… «диалектический», а… «от образа»: это вся моя сущность в «Неупиваемой» – и мой «ум» – м. б. очень малый! – и мои «чувства», страстные и укрощенные, мое сердце, моя любовь… – и все эти «силы» – очень в большой дозе, в огромном потенциале: ну, раскрывай сам, читатель, копайся… да и не надо тебе копаться, а вы-пьешь… _в_с_е, и – опьянишься ли, или освежишься – зависит от твоего «аппетита», уменья смаковать, опробовать до… последнего, самого потаенного движения сердца-тела-души-духа Анастасии и Ильи. Почти уверен, что И. А. в _м_о_е_м_ воспринимает большой дозой – что – от участия в творческом – от _и_д_е_и, и меньшей – от «образа», воплощения. Но он очень умен, и умственно очень глубок, и – в «чувствах» теоретически умело может разбираться, и потому ему _п_о_ч_т_и_ все в творческом доступно, только… через телескоп или микроскоп _у_м_с_т_в_о_в_а_н_и_я.

Ну, ты меня знаешь, мне веришь, любишь меня, и потому верю, не обиделась за И. А.

О «Лике»… Пиши, как тебе легче, твоему «дыханью»… мне было бы легче без «подмостков», без подставных лиц… а от себя. Тут какая свобода-то! Не надо обходить, условности по-боку: «ему показалось», «он подумал»… а открытой душой _п_о_е_ш_ь, что в сердце накопила, – свободно, широко, и как же откровенно, искренно… всю душку свою покажешь, девочка моя, детка милая… Люночка, ю-ночка… – увидишь сама. Ты отлично и в третьем лице даешь… – вот же, «Яйюшка»! Но тут, про «Лик»… Ну, испробуй, не торопись, работа трудная, возьмет сил… береги себя от изнурительной работы, готовленья для гостей… – мой дедушка, как надоедят гости, говорил: «гости гостите, а поедете… – простите». И уходил спать. Олька, сколько у тебя в кладовых-то укрыто! Как ты упомнила… – _к_а_к_ и я! Дивятся, а я только помалкиваю. Это же _н_е_ запомнилось, это же… само-строится, когда _н_а_д_о: это «память сердца и… Божья дара» (* Огромная у тебя «память слуха», ушки-то твои не спали! – ж_и_л_и!! и на-жили.). Он – в тебе. Ты – КрЕзуха, от Креза! – ты – _в_с_я, как я. «И мне даже страшно, как мы похожи…» – твои слова! И вот почему я не могу уже в твоем _д_а_р_е_ обмануться. Тогда я должен буду и себя, и все свое – охулить и отказаться от себя. Это невозможно. Ты – я=ты – вся подлинная, мой алмаз.

Сейчас увидел тебя под деревом, баварской крестьянкой – летняя! «Притупиться» к тебе _н_е_л_ь_з_я, – ты слишком многоцветна, _р_а_з_л_и_ч_н_а, – на тебя го-ды надо, чтобы… при-гля-де-ться только! Да и то… слишком у меня глаз «фасеточный», _в_с_е_ и-щет! А ему помогает пыл воображения. Золотистая ты была? _О_т_к_р_ы_т_а_я. Ну, дочь солнца. Ты понимаешь, когда «играет сердце». Ты _в_с_е_г_д_а_ со мной. И – как это ма-ло! Ольга, неправда, последние месяцы я всегда _з_в_а_л_ тебя. И если бы чудо, – смогла ты быть здесь! Утонула бы в Лувре. Где бы ни побывали! Вчера проходил мимо ресторана «Корнилов», – если бы с _н_е_й! _В_с_е_ представил. Опера. Музей человеческой культуры. Скачки-бега. Версаль, Трианон, Гран-Палэ. Тюй-ильри. Жарден де Плянт^[32]. Булонский лес. Покатались бы на лошадке, в кабриолете, как до авто. Ели бы мороженое на террасе Шанз-Элизе, и ты бы зорко оценивала «моды». И была бы прелестней всех парижанок в свете. _З_н_а_ю. Поехали бы в Сен-Женевьев. Всенощную стояли бы в тихой Церковке¹²², и потом – слушали бы хор Афонского. Я бы не пустил тебя – просил бы! – на Эйфелеву башню. А Нотр-Дам!! – Олюнок мой, _м_о_я… – а тихие вечера, ты в кресле у стола..! Ты на кушетке, а я тебе читаю, сколько говорили бы, в-полслова… _в_с_е_ ловя..! – «Села на „тетиву“», – пишешь… – на «ти-ну»?! – м. б.? так говорят про ботву картофельную. Можно и – ботва, только не «тетива», тетива – это все натянутое, до палок легкой лесенки, в которую вставлены ступеньки. Или на Севере так. – Нет, я не ожидал «лучше» – про рассказ. Напротив, я ожидал некоторой «неуверенности»… – ты – молодец, умка, взял бы нежно тебя за розовые ушки и поцеловал бы – дружку. Но про «Яйюшку» – поразила _г_л_а_в_н_ы_м_ – в этом – _в_с_е! – чутким _с_л_у_х_о_м, богатством _р_е_ч_и, ее оттенками и – «музыкой родного». Ты – мастер, моя красавка, у, ка-кая ты..! Оль, я зову, зову, я жду-жду тебя… Зачем я страшился…?!! Утратить тебя страшился… – меня увидишь… Теперь мне все равно, – я хочу видеть тебя, ты лишь дыханье вина мне дала, я хочу пить… – пусть даже не касаясь стакана. Я хочу _в_и_д_е_т_ь_ твое _в_и_н_о, дышать им, видеть игру его в луче солнца, в зеленоватости месяца, и в хладе ночи предосенней… – в яблонях тебя увидеть, «баварочкой», «пушистой молодкой»… – слы-шать тебя хочу… _у_м_ твой осязать… – я же знаю, какой я стану робкий, закроюсь, как тебя увижу, и потом, стану чуть приоткрываться… не знаю… порой я бываю, становлюсь очень живым, как загорюсь… а ты… ты _в_с_я_ закроешься, мимозочка… ракушечка на воздухе. Только бы была здорова! О тебе молятся. Селюкрин… принимала? Он чудеса творит, говорит Алеша. Возьмет мно-го с собой, для родных наших. Да, это или воробьята или скворчата, скоро будут «сетками» носиться над толокой, у коров. Старые скворцы припускают детвору в стайки воробьят. Не называй – «Иван Сергеевич» – ре-жет! холодно мне. Ты так хорошо – уме-ешь… по-другому! А как хорошо – «Вань!» – так _б_л_и_з_к_о. Оль… – чего только не найду, как ласковей… но _н_е_ пишу. Как пьяный… о, мое вино! Оль, – мне, без тебя – _н_е_л_ь_з_я. И не было часа – знай! – даже ночью, в болях! – без думы о тебе. Оль, нет, нет… пиши, часто-часто… этим живу, _н_е_ могу… часы считаю… как Тоник я… смешно и стыдно бы… а – как дорога ты мне! Оль, так глубоко… – ни-когда..! В ужас прихожу от мысли… если бы вдруг… утратил… тебя не стало бы… – и – тут же – и меня не стало бы. Да. – Мамочка чем больна? Надеюсь, мне разрешат, этим и живу. И не стану вплотную работать, пока не увижу тебя. Оль, а после – ты..? да? Здесь найдем «светил» – проверят и без операции, не мучая, помогут. За тебя жизнь отдам, Олёк. Как хочу радовать тебя! Жду подлинника «Под горами». Что-то ты решишь о «Солнце мертвых»? О «Лике»… писать от «мужчины»¹²³ ты совладала бы, да… но пиши _с_о_б_о_й! свободней, _в_с_я_ откройся, этим – захватишь, _д_ы_ш_и=живи в работе. Вот, ты привыкла к длинным письмам моим, но пишу тебе – _в_е_с_ь_ с тобой, _ж_и_в_у… – а _п_о_с_л_е_ – письма… не гожусь для _м_о_е_й_ работы, трудно перестроиться, отрешиться, «охладиться», да и отдача нервной силы, – ведь это некая растрата. В работе, я буду писать короче, но ты-то не лишай меня – себя. Ты моя Муза, мой свет, солнце мое! _Д_а_н_н_а_я, воистину – Дар. Люблю тебя не _ж_а_д_н_о, не алчно, – люблю светло, нежно – ведь ты моя детка-Оля, мой Оль, Олюна. Господь с тобой.

[На полях: ] Ребенком сажал подсолнушки, горошинки, лимонные и апельсиновые косточки, финички, «рожки». Лю-блю и по сию пору сажать, ростИть. А ты? Да, знаю.

Знаешь, еще в 5 классе гимназии я в комнате, в горшке выращивал огромные огурцы, назывались Рытовские, сам опылял.

Гимназистом – я _с_в_о_и_ огурцы Оле привозил. Какие тыквы!

Оль, я тоже люблю огород. Особенно – начало июля… огурцы когда, укроп, – к сентябрю морковь, репа, баклажаны, томаты…

1 сент. – 19 авг. Донской Божией Матери Крестный ход у нас. Пришлю тебе его.

О нервах я не понял: «я от vagus’a… a ты?»¹²⁴ Объясни глупому. Vagus – блуждающий нерв, знаю. Ты пишешь «betont – ударяемый»? Не пойму.

Сколько для тебя в сердце! Завтра еще тебе _п_и_ш_у. Только бы здорова! Тебя бе-р-еч-ь надо!!!

Я пишу, Оль… на этой неделе закончу «Именины»¹²⁵. Куличи, пирог. Суприз-подарок Горкина – папашеньке, и ночью – соловей, в октябре! Поет соловей в октябре!

Милая пучеглазочка!

О «набросках» И. А. напишу, и о моем плане, но _м_о_и_х_ «мелочей» совсем иной был бы подход, прием.

Тут духи «Жасмин». Но какой же это «Jasmin»?!^[33]

Отель?.. Ну, тебе видней. Почему мне тесновато у Сережи? Простор..? Нет, ты мой простор, ты, Оль! Я люблю простоту, на любителей. Но ты сама решай. Мне тесно, что я должен быть _т_в_о_и_м_ гостем… смущает. Я всегда _с_а_м. Правда, Оль. Ливень с грозой помешал бежать на почту, оставалось 10 мин. Завтра пошлю. Твой, детка милая, Вань, Ванёк, Ваня

18

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

21. IX.42 вечер

Милуша мой, Ваньчик!

Пишу тебе еще… Все думаю, думаю… сердцем как-то думаю о тебе. Ты, Ваньчик, только сожги эти письма, а то я бояться буду, что свою болезнь тебе еще передам. Но мне самой-то совсем хорошо: t° – вечером 35,8°. Это у меня всегда так после жара. Что было – не знаю. Как скучно лежать. Если бы встать завтра!

А знаешь о чем я думаю?.. Я вспоминаю год назад. Это был чудный, ясный день, тепло, как летом. Я писала тебе письмо. Я помню _к_а_к_ я тебе писала. Найди от 21-го. Наверное я не ошибаюсь. И во время моего писанья, кажется, принесли твое… Ах, как красиво расцветало чувство любви нашей, Ванечка! Мне так хорошо – тихо сейчас… Я лежу в своей «келейке», маленькой, но такой уютной… Хочешь, схему дам?^[34] Она миленькая. Большое окно с желтым стеклом наверху, и оттого кажется всегда, будто солнце. На стенах немного, но милое сердцу – фото, картинки. Летом всегда цветы. Она светленькая, цвета – крем. А над диваном мягкий ковер, уютно. Мягкий свет лампы. Я только и стремилась к своему уголку. Мне радостно работать в ней. Тебе бы понравилось. Иконки – мои самые заветные. Лампадочку я тоже добыла. Твои пасхалики радость вносят. Как войду, – их и увижу сразу, в красном углу. Я люблю уйти в этот, хоть только маленький твой, но все же и твой уют. Тут ты в книгах, тут письма твои, твои розы сухие, твои конфеты, ты – сам.

А, если бы к тебе перелететь чудом! Я часто себе это рисую. И вот осенью опять иначе: я приезжаю вечером в Париж… еще не совсем темно, а сумерки, тоскливые, дождь, ветер, сыро, стальное небо… Трепетно шумит отливающая листва, трепетно стучит сердце. Мне страшновато, как перед экзаменом. Сдаю багаж, бегу налегке. Не зная улиц, кручусь-кручусь. Вечностью кажется мне это искание тебя. И вот: rue Boileau. И тут уже только дом… О, как бьется сердце! И вот нашла. Дома ли? А если нет? И этот дом, и безнадежный ветер, и темнота… И я звоню. Я не угадываю за затемненными окнами, есть ли у тебя свет. Я звоню в темноту… И вот – шаги. Молнией несется: м. б. не один? м. б. гости? М. б. даже выйдет открыть дверь услужливый посетитель? Но это миги… Дверь открыта, и я ничего не вижу, не понимаю, я вся волнение… И… это – ты передо мной. Я в миг тебя узнала… не могу идти мыслью дальше… Как тепло, как уютно, как чудесно-родно у тебя… И как это чувствуешь еще в сто раз ярче с дождя и ветра, и исканий, и волнений…. Ты, конечно, суетишься, ты взбит весь, ты хлопочешь. Мы хватаемся то за одну тему, то за другую. Потом бросаем и ту и другую – просто смотрим друг на друга, смеемся, плачем. И наконец с грехом пополам устраиваем чай и сидим уютно у твоей лампы. И я уж знаю твое кресло, я в нем тону, блаженно отдыхая и от пути и от волнений. Шумит сентябрь (?) октябрь (?) дождем и ветром, а у нас так дивно тихо, тепло, уютно, радостно и… светло-светло в сердце. Ах, я так все вижу, так ярко, что у меня сердце и вправду бьется. Потом ты помогаешь мне устроиться где-то, и мы прощаемся до завтра… А ночь так длинна… не спится, город спит, все тихо, а не спится, кипят думы, все нервы по-своему проснулись. И утро… какое ясное, умытое какое-то, и тихо… Ни следа дождя и ветра. Холодновато, золотятся клены. Как радует меня все это. И Париж своей новизной мне, и этот холодок осенний, все радостно гармонизует с… этой давно желанной встречей. И я бегу, не позавтракав (не глоталось) к… rue Boileau… Не доходя еще… вижу… ты… Ты тоже не спал, конечно (плохо это, Ваня!) и тоже не мог один кушать. Мы смеемся. Мы всему рады. У тебя столько света, как чудесно, как радостно… какое счастье мне!

Ну, писать ли дальше?! Я не могу. Мне так тоскливо, что ты далёко! И все это так возможно… и _т_а_а_к_ невозможно! Я иногда так воображу, что будто и впрямь у тебя побывала… Вот и сейчас. И как грустно расстаться с этой мечтой, с этим свиданием на бумаге. Сколько бы сказали мы всего друг другу, Ваня! Как ты быстро предаешься тоске, отчаянию. Нельзя так! Береги себя. Помни, что такие провалы массу уносят сил. Ты же так много должен сделать! Я не смотрю как ты, не говорю «завершить», – нет, ты должен и завершить, но и новое творить. Ты же призван на это! Ты должен это перед тебя призвавшим! Мне очень хочется писать. Окрепну, Бог даст и буду. Поуправиться с делами надо. Ну, не ворчи.

Я не утопаю в хозяйстве, но есть дела неотложные. Осенью их много. И для почки моей тоже надо. О витаминах подумать было надо. Не ворчи. Я не могу заматывать маму, а посторонние руки не сделают. Это не те времена. Всюду самим надо. Не ворчи. Я надеюсь, что выберу себе время. У меня много тем. Еще есть одна «из народа». Ну, хоть не героиня на манер Яйюшки, но тоже – мать удивительная. Молодая баба-вдова, с кучей ребят. За 12 верст на себе (на закорках)^[35] носила мальчонку в школу, т. к. у того воспаление колена было. Нога срослась, не сгибалась, его дразнили. И что только эта женщина не делала, чтобы Пашутку в люди вывести. Вывела таки. Первый стал сапожник. А дразнить бросили, «уважали даже очень, особливо за то, что на гармоньи умел складно». Она ему и «тальянку» купила. Ходил баринком, парень хоть куда. Пашутке 12 лет было, а мать его все на себе таскала. Мой дед взял его к себе жить на все время школы. Красавица была баба, чистой русской красоты: круглолица, черноброва, румяная «что яблоко», как говорили про нее. Глаза – искры мечут, а голос певучий, но бисерком. Ходила, как пава. Несчастье с ней случилось, на большой дороге кто-то поймал ее… Руки наложить хотела, старший сынишка 14 лет Мишутка прибегал к нашим сказать, что «мамонька дурное в голову взяла». Отговорила ее бабушка, «со всяким, де, может попритчится несчастье такое, а она не гулящая какая, все знают, не корят ее, а коли руки наложить, так знала бы, что себе заготовить…» Ну утешилась, ей главное было, чтобы у батюшки-то ее не оттолкнули. И родила Машутку. Вся жизнь их тоже шла на глазах. Дочки работали у наших, а одна, Катя была моей няней, самой последней, собственно, горничной даже. Вышла замуж за очень интересного типа, в… Казани. Тоже достойно писания. Все, поездка матери («Сашоны») к Кате в Казань, все очень интересно. Завяла только Катя. Не знаю, что с ней, жива ли? Не по такому она мужу. Сын родился, какой-то «гнилой» весь. А Катя-то – кровь с молоком была. А другого… не родившегося, спьяна «вытоптал» ей супруг. А как увидел, чтО сделал (не знали они, что ждать бы надо), весь хмель соскочил, ревел, как баба. Неплохой был мужик, делец, самородок своего рода. На все руки. А вот случалось. Много бы можно написать. Катя барыней ходила в шляпках. Иван Иванович так хотел. Но была ли счастлива?

[На полях: ] Ну, будет про разных няней! Скучно тебе? Иван Иванович – стоит, чтобы мы такой тип запечатали. Кабы да такому образование. Сам мыло варил. Научился, дошел. Барин был. Нас подкармливал в голод. Ну, целую тебя, солнышко. Вся в думах о тебе. Оля

Нет, 21-го/8-го Куликовская битва?!

22. IX Сегодня снилось, будто я в пустом партере «Малого» (что ли?) и кто-то объясняет постановку, я смотрю – это ты. Ты ставишь что-то из своего. Я вся взметнулась к тебе, а передо мной ряды стульев, а ты вот-вот уйдешь. И я кричу: «Иван…», не договариваю Сергеевич, зная, что это тебя «захолодит». Ты узнаешь меня, но на протянутые руки, не отвечаешь, а в проходе упрекаешь: «Нельзя же так, надо чуть больше творческой идеи, чутья искусства… культуры… нельзя же кричать… да еще „Иван“». И я отхлестана. Проснулась. Сегодня встала, t° – 36,0°. Целую.

Сережин teleфoн: 21 367 (Arnhem). На всякий случай – вдруг приедешь [нежданно].

19

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

26. Х.42 11 ч. утра

Светлая моя Олюночка, пишу в постели, не хочется вставать. Сейчас твое письмо, от 18.Х, заказное (в субботу получил простое, от 17-го¹²⁶). О, благодарю, – я задумал: получу сегодня – добрый знак. 15-го в открытке¹²⁷, писал о диагнозе Antoine’a. Страшного нет, верно. Но вот, после 16 дней без – почти! – тошнот (когда мне делали впрыскивания женатропина) 23-го и вчера в желудке набралось чуть ли не 2 литра кислой жидкости – и меня выхлестало. Вчера я терпел тошноту до 12 ч. ночи, наконец непроизвольно выкинуло! Я поразился: чуть ли не 2 литра! Первую половину дня я чувствую большой аппетит, утром ем овсянку, яйцо, жидкое кофе. Через 3 ч. – завтрак – все пропущено через машинку, пюре картофельное, телячьи котлетки (через машинку!), тыквенную кашу. Это – часа в 2–3. Вторую половину дня уже ничего не хочу. В 6-м начинается тошнота. Терплю, страдаю. Что делать?! Болей от язвы нет, или почти нет. Теперь мне делают впрыскивания «histropa» – это 1 раз в 3 дня. 12 впрыскиваний. Этот состав «Hisbs» – atropine, histidine, scopolamine et l’ion brome. Сделано пока 3. Тошноты с последствиями меня ослабляют. Остатков пищи нет, одна очень кислая жидкость, даже обжигает гортань! Я, кажется, опять худею. На ноги страшно смотреть. И при всем этом – очень хочу писать! Да, тяжелый висмут мне достанут. Но, думаю, он мне не так уж нужен. Только бы избыть эти тошноты-рвоты! Желудок очень расширен и вял. Сейчас написал Елизавете Семеновне, чтобы запросила доктора: я должен быть у него только через месяц! Еще 9 впрыскиваний по 3 дня = 27 дней. М. б. опять назначит женатропин? – Все о себе я. Милая Олюночка, опять больна! Господи, помоги ей – светику моему! Помоги, Пречистая! Олюна, зачем ты к знахарке хочешь? Я верю, что есть особенные люди, которые могут влиять на кровотечение (Гр. Распутин¹²⁸), но у тебя не постоянное это, – влияние [может] сказываться во время кровотечения – какое-то воздействие на сосуды. Не утомляй себя хозяйством. Возобновление болезни – от усиленных хозяйственных хлопот, уверен. Олюша, когда ты мне поверишь, что я люблю тебя всей силой моих чувств? что ты _в_с_е_ для меня? Предельным счастьем было бы – увидеть тебя. Если бы ты приехала – вот награда за все, за все. И если я «с ужасом» – как ты пишешь, – «отмахиваюсь», так это от страха за тебя: вдруг ты заболеешь!? Что, что я могу сделать, _т_а_к_о_й, сам больной?! Сердце разорвется. – Мои писанья _н_и_к_о_г_д_а_ не закрывали тебя. Напротив: ты даешь мне душевные силы, я хочу как бы для тебя писать. Никто, никогда не закроет тебя для меня. До – конца жизни! Пусть я не видел тебя… но я _з_н_а_ю_ тебя, я чувствую тебя, – ты мне самая родная душа в мире. – А я испугался: 14 дней нет письма! Или больна, или – отвернулась, негодуя, что я согласился печатать свои статьи¹²⁹. Ах, я все сам знаю, газета не блещет выдержкой, но вдумайся: читают _т_а_м, до дыр… оголодавшие 2–3 миллиона! Это _м_о_и_ читатели! Вот это меня _в_з_я_л_о_. Я попытаюсь сказать доброе и нужное, сколько в силах. Но ты не укоришь меня? Видишь, как я ценю твое – ко мне. Я все хотел бы делать в полном с тобой согласии. И знаю – мы ни в чем не расходимся. Разве с разных точек смотрим. На происходящее в мире я смотрю ныне, как на выполняющийся Божий План. Тогда ничто не удручит. Погоди, я м. б. выскажусь с полнотой, возможной. Лишь бы быть здоровым. Сто-лько надо сказать! И сто-лько изобразить! Я – переполнен, несмотря на недуг мой. Олюша, я просил в письме 29-го IX – выбери сама главы из «Солнца мертвых». Я пока взял и вчера переписывал (сокращая) главу «Чудесное ожерелье»¹³⁰. Берлинское издательство (немецкое) хочет новую книгу – «Чертов балаган» (* и русское издательство просит еще.), – а я не в силах приготовить ее к переводу. Как на грех. Мне надо бы в 4 руки работать. Вот, мое онемение-то… я весь год этот как бы ожидал чего-то… болезни? Твой сон в канун решения Antoine’a… – Покров Пресвятой Богородицы! Может быть это ко мне имеет отношение? Через _л_ю_б_и_м_у_ю, через _с_в_я_т_о_е_ для меня. Дай же, Господи, немного _п_о_с_л_е_д_н_е_й_ Милости нам обоим! Олюша, я пошлю тебе твой рассказ чудесный «Яйюшку» отдельно. Доктору скажу – написать тебе. Он – бедняга, умучен жизнью. Как он постарел за этот год! Не томи себя: твой Ванёк почти здоров, – надо лишь на нервы повлиять, чтобы как-то стянули желудок. Конечно, у меня высокая кислотность, пилор не пропускает кислую жидкость дальше, она скопляется и… сама выбрасывается. Есть же средства против нее? Я читал, что один германский врач нашел лучшее средство, излечивающее hyper aciditi в неделю. Это сок молодого картофеля, розовых его сортов, главным образом. Но м. б. впрыскивания «histropa» помогут. D-r Antoine очень большой доктор, лауреат медицинской академии, мне очень приятен, мой читатель. «Солнце мертвых» его покорило. Я посылаю к нему Ивика, – не может спать. Переутомление от усиленных занятий. Светлая девочка моя, будь же здорова!! – потерпи, лежи – лежи. Я все готов перенести, только бы ты _б_ы_л_а! Как хочу видеть тебя! Хоть миг один! И как боюсь – поехала бы и заболела! Верь, Олёк, возможностью своего выздоровления клянусь, – начаты и оставлены два рассказа для газет (парижской и берлинской). Один очень страшный – и я не доволен заглавием¹³¹ – изменю! – «Гадёныш». В основе действительный случай, как сын Троцкого¹³² – мальчишка 14 лет – доказывал деревенским мальчишкам, что нет Бога: топил икону Божьей Матери в пруду, а она _в_ы_п_л_ы_л_а! Это мне рассказал в Москве, в 22 г. писатель Вересаев¹³³, свойственник которого Петр Гермогенович Смидович¹³⁴ (правая рука Ленина) был в селе Ильинском, где это случилось. После _ч_у_д_а_ была драка, избил один мальчишка «пархатого гаденыша». А потом создалась легенда… – ночью один старик _п_р_и_н_я_л икону, взял ее с поверхности пруда и – спрятали ее, до времени. Я написал 2 страницы только, – Серов восторгался. Правда, мягко выходило. Но я задумался… – о последствиях – _т_а_м. Я страшусь… я не могу, чтобы мое искусство стало поводом к пролитию крови. Ведь виновники-то всегда в недосягаемости. А – гаденыш – умер уже. И я – при всей моей страстности, при всем моем сознании, сколько страданий России причинено еврейством, – я не могу «бить лежачего»¹³⁵. Это-то и удерживает меня от печатания «Восточного мотива». Только это. Я слишком повидал..! Другой очерк – из серии «Крымских былей» – «Читатель». Как твой Ваня был сохранен Господом – _ч_е_р_е_з_ одного читателя¹³⁶. Н_а_д_о_ было Ване написать _в_с_е. А гибель была неминуема: от смерти меня отделяло лишь время на проход от Алушты до Ялты. Я был уже приговорен к расстрелу, это делалось автоматически. – Как странно, теперь у меня, кажется все возможности писать: Анна Васильевна бывает каждый день, средства у меня есть на все, жажда писать, – и – болен. Я достаточно силен, я могу писать у стола, болей нет, но… этот страх надвигающейся тошноты! – Нет, Олюнка моя, никто-никто-никто не может закрыть тебя! И не хочет, – я для «дам» – лишь чтимый писатель, любимый: меня жалеют. И мои отношения ко всем – самые светлые, к чутким читательницам. А ты… – ты _в_с_я, как читательница, как _д_р_у_ж_к_а, как _ж_е_н_щ_и_н_а_ – но в каком-то очень высоком значении! – безгранично дорога, _н_у_ж_н_а мне. Ты _д_а_р_о_в_а_н_а_ мне, как чудесная замена отшедшей. Пусть даже заочно. Ты оживила меня, усыпавшего. Ты вернула меня к работе. – Сейчас письмо из Берлина. Какой-то д-р Аксенов¹³⁷, – пишет мне Милочка Земмеринг – мой восторженный читатель, даст лекарство от – кислотности. Его перешлют мне. Была на бегах?¹³⁸ Почему – неприятно? Азарт – азартом, но _б_е_г_ красив, и можно, с билетом, любоваться. Хотя… бег хорош зимой… ах, в Москве..! Какие лошади были! Преломленно я дал в «Путях Небесных», в «Мери»… Рассказал бы тебе и об азарте… Азарт – всегда в состязании, скверно только, что при азарте – часто обман – сговор наездников, – обманывают самих лошадей! И это – _в_и_д_и_ш_ь. Твоя интуиция – частое явление в играх. «Младенцам – всегда везет». Сам не раз видал. И – в рулетке. – Ты писала: будто я не отозвался на твои письма, в которых всю душу отдавала. Нет, Олёк: я все принял в сердце, и все сохранил, но пойми же: меня таскали по исследованиям, я был умучен и – подавлен. Я ждал _к_о_н_ц_а… Я думаю, что я буду знать о _к_о_н_ц_е. Оля покойная это _с_к_а_ж_е_т. Она явится мне – _о_с_о_б_е_н_н_о_й_ и скажет. Пока – я ее не видел. К выздоровлению она является в светлом одеянии, – и этого не видел. – Бегония красива, но не _п_р_а_з_д_н_и_ч_н_о_е_ это. Не смущайся. У меня не было праздника – Дня ангела. День рождения – да, я твою фуфайку надел, – и был бодрый! И розы твои, чудесные, уже увядшие – были для меня _ж_и_в_ы_м_ приветом. Олюночка, не хлопочи о висмуте, он мне м. б. и не нужен. Болей нет. В больших дозах он хорош, как laxative^[36]. Как ты чудесно описала тишину осеннего склоняющегося дня – эту вечернюю зорю в яблоневых садах! И _к_а_к_ я хотел бы быть возле тебя! Оля, я так хочу любоваться красотой творенья Его – с тобой! Мы вместе нашли бы, находили бы _в_с_е, чего одному и не приметить. Ты чудесно чутка. Оля, пиши, что и как хочешь. Лежа _п_и_ш_и_ хоть. И не надрывайся в хозяйстве. Да, и в хозяйстве есть красота… ах, когда рубят капусту! снимают яблоки! мочат антоновку!! когда хлеб пекут! когда веют! – все, все дал бы во 2 ч. «Путей». – Оля, снова возобновляются монастыри _т_а_м! Какой это _с_в_е_т! Оля, мне скоро пришлют «Под горами». Я тебе пошлю как-нибудь найду путь. О, милая, нежная, ласковая… Не забывай своего Ваника. Жив – тобой. Целую мою девочку родную. Господь с тобой, Он вернет тебе здоровье. Молюсь. Благословляю тебя. Твой всегда-всегда Ваня