Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 61 страниц)

Когда-то (пошляк) доктор-немец (Димитрий) спросил меня: «Что бы сделала эта глупая русская девочка, если бы Микитка (его так звали все) научил ее настоящей (!) любви?» Я тогда, не задумываясь, из нутра сердца сказала: «Я бы ничего не сказала, я не стала бы жить». Это потрясло и пошляка этого. Рассказываю только потому, чтобы ты поверил в искренность этих слов моих, действовавших на пошляка, о котором и писать противно – здесь. Так же я и теперь к этому отношусь. Ты, Иван (хочу тебя именно таким большим именем) меня взял со всей моей волей, со всем… Я забылась. Я потерялась. Пойми! М. б., м. б. я отдалась бы тебе целиком… не знаю… В таком состоянии как вчера и сегодня утром… О, как я страдала, стараясь найти себя. И знаю, по тому, как я в угаре-то будучи уже страдала, предчуя «расплату»… знаю, как бы я уничтожилась после всего… ты знаешь, после чего. Я не прячусь от тебя. Я вся у тебя в сердце, ты знаешь меня. Я молила в бредовом письме (вот его пепел) наряду с любовным бредом, предельно-откровенным, м. б. по своему и красивым, – наряду с ним молила: «не надо так, Ваня». Писала «Олька– Ваньке». И как мне за это стыдно… Вот сейчас… я чую как в этом «Тонька – Ванька» – утопало мое большое – «чудесный мой, _в_е_ч_н_ы_й_ мой _И_В_А_Н». Скучно, да и не в состоянии я писать о здоровье сейчас, но я и физически больна от этой борьбы. Даешь ты «Марево», именно марево, маня источником, не давая напиться. Ты скажешь: я предлагал тебе и напиться, и как еще… Да, но знай – это моя смертное питье. Знай это. Ничем тебя не упрекаю. Люблю тебя и сама, сама ведь жадно пила хоть слова о любви… Ну, чего же таиться?! Но помоги мне. Я тебе мою святую говорю правду: _н_е_ буду жить, коли перейду… черту. Много уже уступок – отступок – оступок я сделала, но знай, страданием от неполноты я как-то себя очищаю еще перед _с_о_б_о_й. О, не думай; что я сознаю себя виновной перед кем-то. Нет, это оставим. Все передо мной слишком серьезно. Я, главное, – перед собой как-то не могу существовать. М. б. ты поймешь. Я не могу объяснить, что это такое. Скажу и еще: я очень, почти непереносимо хочу тебя видеть, как друга, душевную часть свою… Очень это необходимо. Но это должно состояться только в том случае, если каждый из нас будет за себя уверен, что не сорвется. Ты скажешь: очисти все, приходи совсем. Вот это то и есть, что я перед собой этого не могу решить. Пойми, что тут не «положение» и не «расчеты». Не оскорбляй этими мыслями ни себя, ни меня. В любви, в отношениях я исхожу только из внутреннего. Читала акафист преп. Сергию. И… не могу. М. б. нужна какая-то зрелость, которой у меня еще нет. Я почти больна от этих вопросов. О, к чему это сверхчувствительное чувство долга. Не перед кем-то, а абстрактно. Последние 5–6 дней плохо себя чувствую… сердце. Голова кружится. М. б. потому так все тяжело. И еще: мне нутром чудится, что мы с тобой не должны, – будь я даже свободна. – сходиться. Почему? Не могу точно ответить. Какой-то этикой чувствуется это. Не в годах дело (ты можешь так подумать), – я с тобой вся открыта… Мне эта разница не мешала бы, – ты такой, узнавший жизнь и все в ней, мне (м. б. кто-нибудь назовет патологично) есть еще желанней, еще сладостней… не в этом дело – но зная себя, зная мою реакцию на эту… близость… уверена, что развенчалось бы многое. Не уверяй меня в обратном. Я себя знаю. Я помню, как после первого поцелуя (мне было 20 лет!) мне все, все стало горько. А я того-то любила, или так казалось. Созрев, я м. б. несколько приблизилась к женской норме, но верь мне, что всякий раз, я после моего тебе: «как умеешь», мне было невыносимо тяжело. Непонятно, неуяснимо, будто чего-то жаль. Никогда не было ничего подобного, как после первого поцелуя в 20 л. – (конечно, не противно), но всегда – жаль. Какого-то моего потерянного рая жаль. Я не говорила тебе об этом никогда. Это слишком мне знакомое чувство. Так бывает всегда и после праздников, после бала… не знаю, что это. «Зачем это было?» – встает в душе. Ты поймешь м. б. меня. Поймешь, что не из-за недостатка любви это. Я предельно в тебя влюблена, опьянена. Сожженное письмо сказало все так, как никто бы не сказал… но если бы я его послала… Боже, как бы я страдала. Нет, ведь у Надсона⁶³¹ (пусть он из маленьких) есть тоже – «поцелуй – первый шаг к охлажденью»⁶³². Я поправлю: не к охлажденью, нет, м. б. и к еще большему горенью, к сгоранью… Я люблю тебя и потому только слова твои даже меня уводят, берут… (иначе они были бы неприятны) заставляют забывать себя. И чтобы ты не думал о недостатке любви – сквозь стыд открываю тебе… как я на эти твои ласки в письме тянулась. Ну, сознаюсь. Что же мне делать. Знай все! Очень тебя понимала, принимала, неотрывно читала, даже не ревновала к твоим желаньям в прошлом чужих женщин, – мне любо было тебя таким знать, желалось, чтобы у тебя была тогда радость, утеха и с молодайкой, и с бабенкой. Понимаешь? Я очень ревнива, а тут, вот разберись, психолог. Ну, одним словом – пила ароматы «любок» с тобой, как бы через тебя. И твоим и жила… Ты бабу х – л, ну и я как-то это принимала. Так пойми же, как мне самой-то тягостно… и при всем том вот знаю, что _н_е_л_ь_з_я. Ты опытней, ты зрелее, ты выше меня – помоги мне и не буди меня очень сильно. Знай: разбудить – разбудишь, ну, прейду… и отойду. Знаю, что прежней меня, Оли, вольной души не будет. Вечное мое – сгорит. Я знаю это, Ваня. Не пишу тебе такого конца, как в сожженном – это безумие. Но целую тебя нежно… розово… не совсем красно. Очень ласково Целую, как мама и как невеста. Милый… Ваня. Все горит во мне чудесным. И слезы, слезы. Письма твои получила от 8.VIII. но без делового о «Куликовом поле». Не смогу уйти снова в творческое. Ты взбил меня. Прошу – из любви ко мне, пришли это письмо мне обратно! Очень прошу.

Обнимаю и целую очень.

Оля, Ольгуна своего Ивана, а не Олька

Курю 2-ую папиросу подряд – затягиваюсь до головокружения, чтобы забыться.

Ты понял меня? Если не понял, то поставь на мое место Анастасию… Она бы так же чувствовала. Но не думай, что я списываю с нее. Это мне только сейчас пришло в голову – пиша письмо вспомнила Анастасию. Ты думаешь я сама-то очень сильна? И разве не больно мне (земной) просить не давать мне «волшебный яд»? Ты все знаешь. О, бесценный мой Ваня. Да, сознаюсь, – жалею, что не встретила тебя раньше, и не только в 1936 г. – но и давно-давно. Хотя тогда, я тоже была такая, еще «мимозней». И не взяла бы я тебя от О. А. Знаю. Хоть ты и брал других. И как эту… Евгению. Я не пустила бы тебя к себе от О. А. – я очень чисто и чутко берегла и чужое. Все лучше так, как было… Я не опущу глаз перед памятью О. А. Но… 36-ой год… Неужели ты бы меня заметил? Я ведь на первый взгляд неприметная, Ваня. А тогда я о тебе думала… и не посмела подойти к убитому таким горем. Почему И. А. нас не познакомил? А м. б… женись мы тогда, – было все обычно и… буднично… Ваня. Бывает… И не было бы «Божественной комедии» Данте Алигьери, если бы Беатричи ему варила суп и сидела рядом его… обыденной супругой… Кто знает!..

Пиши мне. Как я жду почты. О, если бы снова начать хоть рисовать. Я разбита от дум и вопросов. Снился опять Париж…

От тебя зависит, приеду ли я еще. Ты теперь все знаешь. Не могу писать об обычном. Я вся полна тобой, мой неизреченный Иван. Ванечек, миленький, ласковый, родной мой… Ах, Ванечка… Понял ли ты меня???? Ответь! Жду.

Письмо верни. Обязательно. Ты сам просил меня взять все письма. Это никому не должно попасть на глаза. У тебя они все по столу разбросаны. Иногда я пугаюсь: а вдруг ты их кому-нибудь читаешь? Нет? За последнее время я много рисовала. Не могу оторваться. Все о тебе… Брось о мелочах – о людишках. Конечно, все мелкота, но все – Божий подобия и потому снисходить надо, у всех душа, Душа! А[лександр] Н[иколаевич] не плохой, м. б. лучше многих, потому я так. Не гневайся. Я люблю тебя не гневным. Ах, как ты любить умеешь! Иногда мне думается, многих знал из женщин. Это не в укор. Я ничем тебя не могу корить. Люблю тебя превыше всяческих упреков. Даже ревность заглохла в этом огромном чувстве любви к тебе. Знал – ну знал. Значит, Ване так надо было, радовало его. Ну, язычником был немножко. Ты мне о «Женьке» рассказал – и она мне какая-то будто… (хоть и занозой) нечужая стала. Женька Ване сладкую отраву давала…

Ты открываешься мне новый в этих «любках» – с молодушкой^632а. Так и вижу тебя. Горячий ты… Папашенька. Папашеньке твоему не попрекну, что любился. И хотела бы быть сама без таких мучительных подходов. Не никто не знает, как переживал каждый из вас свой «угар».

И все же скажу, что наше с тобой… многое бы утратило от этого полного пламени. Себя я знаю. Я не пережила бы потускнения моего рая с тобой. Как прекрасна и как тяжела жизнь. Будь тих ко мне и ласков. Приласкай меня… твою дочурку-Олю, твою маму, твою невесту, твою подружку. Люблю тебя. Не устану повторять это. Ванечка мой светлый… будь всегда хорош к Оле.

Как я тебя обожаю. Как люблю твой голос. Как все твое мне драгоценно. А писатель ты… О, Ваня. Как наслаждаюсь снова «Богомольем». Хочу идти с тобой на «Богомолье». Уйти от искуса… от твоих других… чар. Они жгут…

Когда получишь письмо, поцелуй девушку в ветре. Я почувствую. Обнимаю тебя, как ленточкой обвиваюсь вокруг тебя. Целую и молюсь за тебя.

Оля

Пришли обратно и «обложку» для «Неупиваемой чаши» – я называю «обложка», если тебе нравится, если нет – сожгу.

12. VIII.46 Сегодня уж и за это письмо себя корю, но все же посылаю. Смущена. Очень.

143

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

14. VIII.46

Только что послала тебе, Ванечек дорогой, свое из самого сердца письмо, с просьбой не быть таким пылким, как получила твое «волеизволение» и приложенный лист со стихами. Ты теперь знаешь, как я отношусь к твоим жарким письмам. Не стану повторяться, но еще раз скажу: не надо так. Сущность, исключительная и чистая, забивается всем этим, и мне… не по себе. Меня это больше не «зажигает», а наоборот – как-то нехорошо зацепляет. Я, например, совершенно органически не переношу двусмысленностей, анекдотов, всего, чем касаются люди отношений к женщине. Однажды со мной был прямо припадок гнева, когда один молодой человек рассказал (по их мнению очень невинный) анекдот. Не хочу твоего сличать с подобным, но какая-то жилка начинает пробиваться, делает как бы обобщение. Я страшусь этого. Я не выношу ничего, чтобы хоть как-то соприкасалось с понятием о разврате. Потому-то всегда искала в мужчинах только чистой любви. Я же тебе говорила о своей мечте о любви в письмах. Помнишь, я не знала, какой она может быть и в письмах.

За «Куликово поле» твое я тебе написала официальную благодарность, но моя неофициальная еще гораздо больше. Ее не выразить. Ты знаешь, как я отношусь к «Куликову полю». Мне необходимо приняться вплотную за работу. Мой «Заветный образ» очень на высоких нотах. Сверх-чист. И я должна быть его достойной. Моя Tilly в отпуску – сижу без прислуги. Дела больше, но не устаю. Мама очень помогает во всем. У нее постоянная головная боль. Боюсь нет ли чего в голове. Гомеопат дал тебе 2 средства: одно для глаза (от чеса), другое – для сна. Я написала на коробочках, как их принимать. Но оставь пока все другие аллопатические лекарства. А как теперь с налитостью в глазу – «плаваньем» будто?

Ваня, несколько слов о Карташеве: я его деятельность, будь она активна ли, пассивна ли, – очень порицаю. Все эти появляющиеся «документики»⁶³³ и слухи – надо очень строго проверить. Ты мне можешь не верить, но я знаю факты, которые меня очень вразумили в этом отношении. Совершенно между нами: И. А. не чист тоже в этом. Я считаю фабрикацию слухов и документов во всяком случае, на какую бы цель они ни были направлены – гнусностью. Не считаю возможным в письме этого касаться явственней, но клянусь тебе всем для меня святым, поднимая руку для присяги, что названное мною (уважаемое мной лицо) занимается (сознательно) распространением таких «документов». Не по слухам, а из фактов знаю. Никто не должен сего знать. В другом, в своем, он должен оставаться на пьедестале. Карташева я куда ниже И. А. ставлю. И после того, чему я сама была свидетельницей у И. А., – допускаю всяческое и у К[арташева]. Если не сознательно выдумывает сам, так бесконтрольно распускает подсунутое. Он и ему подобные, как злые враги, портят все тем, кто собрался возвращаться домой. Допусти хоть на миг, что правительство без задней мысли открыло двери. Допусти, (ну если не веришь, то хоть гипотезой допусти) и что же такое правительство будет делать после поднявшейся всклоки? Что сделало бы царское правительство? Разве не сидели всюду жандармы? Теперь, после стараний нагадить своим и после снюхиванья со всякой иностранной шушерой, все эти Анастаски⁶³⁴ и свора (а это свора – я знаю его попов, ныне архиереев – один⁶³⁵: ловчий – бывший кельнер в «Медведе» в Берлине, до последнего дня любовником был одной девки, которая у нас жила на квартире в тяжелое время). Карташев и ему подобные – сделали то, что не три, а 33 сорта лагерей еще пооткрывают. Как в деле церкви не дали эти с. с. спокойно осмотреться, так и в ином. Пока все это не умолкнет, – не может быть эволюции. Кучка эмигрантов, теряющих почву из-под ног, сбивают наспех клику-свиту себе. Допускаю, что теперь и слежка, и т. п. Это объяснимо, сами эмигранты поддерживают пламя революции. Если у тебя в нарыве все время собирается гной, то врач и реагирует все время на это, а коли уймутся лейкоциты – оставит тебя врач в покое.

В последнее время мир так на нас ощерился, что нам надо держать свое крепко. Русское правительство сдало все свои прежние посты – признает даже пресловутый панславизм?⁶³⁶ Славянство объединяется. Идет все гигантскими шагами. Вот эти Карташевы с их «Свободным голосом» не что иное как шавки на слона. Все, чего они добьются, – это выстрелов по своим же собратьям. А церковь бросят в новый раскол. Да, очень возможно, что появятся лагеря, но они будут ответом на тех, кто не перестал мутить. В Голландии со мной никто не «церемонится» как с русской, и я знаю западно-европейское отношение к нам. Не к советской власти, а к России. Это надо помнить. Сталинская головка в данный момент защищает интересы страны. Прочти, пожалуйста, стихи Симонова⁶³⁷. Там все – от Руси. И Вера! Народ верит, вырвал себе наконец это право исповедания⁶³⁸. Власть дала это, видя, что оппозиция церкви пала и она им не страшна. А г-н Карташев думает по-своему перевернуть!? У нас вон поп-Дёнка бабий монастырь открыл у себя в доме. Да тут только одна надежда на плетку из Москвы. И будет. Довольно мы шушукались с заграницей. Теперь, когда они все скалят зубы против нас… нет, теперь мне с души прет быть с ними вместе. Пишу тебе все это, чтобы молить тебя воздержаться вступать с такими людьми в полемику и выражать свое мнение. Тебя очень хотят использовать. Твое имя. Помни мое предупреждение и в 1941 г.! Надо спокойно выждать. Никак не реагируй. Погоди. Я – нутром знаю, как и тогда, где должна быть моя душа. Каждое слово имеет значение – за каждое несем ответ. Я не могу примириться с фабрикацией документов. И после того, как (недавно) столкнулась с этой нечестностью – мне погано все это. Не слушай никого. И Анастасий, и… И. А., чуя, что останутся за бортом, – сбивают себе свиту.

Я отвечаю за то, что говорю. Если бы Анастасий был истинно-духовный – его бы рвало от такого типа как поп-ловчий (развратник, окончивший богословский факультет в университете немецком в Берлине! еле читающий по-славянски, циник, вряд ли в Бога-то верующий), а он его в архиереи поставил, – только потому, что одному без архиврея неудобно! _Г_а_д_ы! Не им судить о других. Анастаска за немцев был, ему бы на осине болтаться, а не на амвоне глаза закатывать. Отвратно служит. Знаю его. Умоляю тебя на коленях – не соучаствуй никак в этой и подобной им клике. Потом пожалеешь. Карташев м. б. и верит даже (если честный, то по рамольности^[199] своей) всему, за что ретует. Но не надо для этого и прочим быть рамоли?! Не ходи сам в Россию, если не хочешь, но не гадь тем, кто почему-то думает иначе. Ведь теперь опять к эмиграции будет мерзкое отношение. А каково будет тем, кто вернется! М. б. и ничего не будет, м. б. правительство назло этим квакалам ничего не сделает. Роль эмиграции за границей кончена. Пора убедиться. Зачем же начинать новое амплуа – предателей своего отечества. Знай: всякие коалиции с другими державами в данный момент – это предательство. Потому и молю тебя: никак не соучаствуй. Потому тебе и открываю, как великую тайну (меня очень потрясшую) о «чистоте риз» И. А. Если у таких, как он, находится подобная чертовщинка, – то что же с другими-то? Кто же тогда рот заткнет таким типам, как все эти Сорокины⁶³⁹ и т. п. Теперь только: сиди и молчи! Приглядывайся, а главное, прислушивайся к голосу совести. Если бы я жила в Париже, – то обязательно бы попыталась взять русское подданство. Ибо – овцы и козлища. Все острее будет разделение. Не с Западом же мне?!! О нет. Но это мое мнение, я никому не навязываю. А в документы и слухи не верю. А не диво, если и поднимут плетку над всей этой шушерой. Сидят в лагере противника и воняют – гады! Карташа, за одно его присюсюкивание к Анастаске, – презираю! Ванечка, прости жесткости, но я очень волнуюсь всегда своим. За тобой, именем твоим многие охотятся. Держись. И еще: убирай куда-нибудь мои письма, не оставляй их лежать на столе. Обещаешь? Целую Ванечку. А на «Тоньку» чуточку грожу – пальцем!

Молюсь за тебя. Оля

144

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

17. VIII.46

Светлая моя Ольгуна, голубка нежная… как вознесен был я твоим письмом!.. Читал-перечитал его, _в_б_и-р_а_л! Все, все понимаю в _т_в_о_е_м, и – многого не постигаю. Да – и нет. Письмо совершенно исключительное, по силе и красоте чувства. Глубокое, наполненное тобой, _т_в_о_и_м… всем тем, что влечет к тебе, что давно завлекло и потопило – в тебе. Прелестная… Не могу не повторять еще и еще: ты – огромна в тонкости и глубине – и чистоте! – чувственной любви. Ты сильна и ярка в слове. Ты – зрелая, ты – вся готовая к творчеству _с_л_о_в_о_м, _ж_и_в_ы_м, берущим душу словом! Дня три тому я перечитывал твои письма, из первых, самых первых по отъезде из Парижа, одно – карандашом – с дороги… Удиви-тельные письма! Суди сама (ты, конечно, забыла?) – Вот как ты дала мне картину дождя (11 июня, в вагоне)… А вот переменилось: тучи, – дождик стегает – сечет иголками (!) по стеклам, сбегает змейками (!), собираясь в капли… Смотрю – и силюсь удержаться. Помню – «крэпко». (Все письмо (наспех!) удивительное по силе выражения, по чувству. А ты-то и не думала, что пишешь, для _ч_е_г_о). Вот так-то и твори, чудеска. Вот этого-то – «иголочки секут-стегают по стеклам» – я ни у кого никогда не читал. И сам не определял так – «иголочки». – А эти «иголочки» – точней точнейшего! Мало тебе? И ско-лько такого у тебя в письмах, если вдумчиво вглядеться!.. Но я отступил…

Да, самое тебе главное, о чем просила… – это связано как раз с написанным.

Оля моя, дружка моя… всем _ч_и_с_т_ы_м_ сердцем, от всей любви к тебе – дружке – ровне – моей дочурке, моей чистой девочке-невесте, моей любимой, моей _ж_е_н_щ_и_н_е_ несравненной, моему верному _д_р_у_г_у_ – сестренке, – говорю: Оля, благоговейно, весь в уповании, благословляю тебя на светлый, великий, _с_в_я_т_о_й_ путь писательский, на путь художественного, творческого труда, – во Славу Господа, на радость и опору людям, – смело и безоглядно _п_и_ш_и. Что и как хочешь. Сердце услышит. Благословляю, познавший и муки, и радость труда сего. Благословляю твое сердце, твою горячую головку, умную-умную… твою руку: крепко держи перо. Благословляю и целую нежно, мудрая, горячая, пылкая, жадная до Жизни-Красоты, до Жизни-Чистоты… О, каким сердечным восторгом благословляю тебя!.. И как сейчас весь – в тебе, с тобой! Любящий нежно, влюбленный страстно, преклоняющийся, взирая в милые глаза, в это дивное, родное, – все родное! – лицо твое. Да перельется творческая сила моя, – от творческой силы во мне! – в тебя! Благословенно да живет в тебе, моя… о, как любимая!..

Я все понимаю, да… И – многого не постигаю. Но… постигну?.. Буду краток (твое письмо неисчерпаемо!). Да, ты такая. Знаю, верю. Не понимаю: зачем же ты… выходила замуж?!.. Ведь _в_с_е_ же в себе знала, жаждала чистоты… любви святой, небесной. (Это мне понятно, я _в_и_ж_у_ эту любовь и сам к тебе – поверь! – весь с такой же чистой и о, какой чудесной любовью!) И – вышла… даже за _ч_у_ж_о_г_о?!.. Ведь отдалась же, телесно… – ка-ак, без любви? – даже – прости – бережешь _р_е_л_и_к_в_и_ю!.. Как это примирить со всем тем, что мне пишешь? Скажешь, м.б.: _п_о_ж_а_л_е_л_а_ человека… Ну, а меня не жалеешь? Или я – грязный?.. Оля, я тебе сказал всю правду: я знал, кроме жены, лишь одну… глупую, ненужную, сразу – после того – и выпотрошенную до пыли (во мне-то!). Тут, как после, за «Киевом» в Москве (в гостинице) и у меня (в пустой летней квартире) – была лишь забавка, простое гигиеническое упражнение… не любовь, ни-как! Ску-ка… Ибо в ней не было и порошинки от дорогого мне – душевной чуткости, ума, сердца, творческого… _у_н_о_с_я_щ_е_г_о_ или лаской, или – новизной непознанного, или не было нежнейшей _о_т_д_а_ч_и_ себя, понимания, _з_а_б_о_т_ы… жизни тем же, чем жил и я… И никогда не говори мне, что я _з_н_а_л_ женщин. Нет. Я знал лишь одну. Тебя – теперь – другую, все наполнившую во мне, на все – отклик твой. Ты – я. Я – ты. Это я знаю. И потому _н_а_д_о_ было, чтобы мы _н_а_ш_л_и_ друг друга. Чудо? Да. Но оно было нужно, оно было _д_а – н_о. Поверь, я все приложу из сил моих, чтобы ты была покойна, и работала, и чувствовала себя хоть чуть счастливой. Я люблю тебя. Это не _о_г_о_н_ь_ мой, это длится 7 лет… Это за крепилось твоим-моим свИденьем. Несмотря ни на что. Я был в болезни (и теперь все ужасный «чёс»!), и я терпел и вытерпел многое, – не по силам… часто одинокий, как и раньше. И я понял, как я тебя люблю! Как ты мне дорога. Как я не могу без тебя. Не только люблю: я влюблен, (в любви-то) – страстно влюблен в тебя. Что сталось бы, если бы я получил тебя – всю?! Если бы ты _о_т_д_а_л_а_с_ь_ мне, как жена моя?! Не как женщина только… Вижу: любовь, влюбленность, – для меня – стала бы (если это только возможно!) еще огромней, глубже… Безразлично: дали ли бы мы друг другу дитя… без-раз-лично. Ты до того по-мне, вся, вся, и земная, и духовная… с этим богатством в тебе, с твоими творческими возможностями, для меня – бесспорными..! – клянусь тебе! – со всеми неровностями-взрывами (как и во мне), что земная любовь с тобой явилась бы красотой-прибавкой к любви, заманкой, замкОм для чувства, крепью его, – это сливание с тобой, этот обмен _в_с_е_г_о_ в нас, смешение. Я-то себя знаю. Я все же очень волевой, и нравственное чувство для меня не слово. Я мог переступать, но я не переступил через любовь, не разбил ее (тогда с О. А.). Да, физические хотения гасли… (это сложно, надо говорить, и я скажу тебе)… но нежность, благодарность, жаленье… и воспоминания розовых дней первой любви во мне не отмирали. И она знала это. И потому – почти зная, _ч_у_в_с_т_в_у_я_ мою неверность, (я не сказал ей, ни-когда!) она все простила. И хотела нравиться, быть всегда _п_р_е_ж_н_е_й… Ах, Оля.

Теперь судьба послала мне тебя, – свет последний, и – скажу – совершенно необычайный в моей жизни…

Не разжигаю я в себе похоть… – ты _т_а_к_ владеешь мною, _з_о_в_я_ меня (так и слышу в себе, в теле, и оно слышит и так отзывается). Смотри… 11-го (и 10-го) VIII – ты томилась, рвалась ко мне, письмо, ты его сожгла… ты, ведь, отдавалась мне, меня _х_о_т_е_л_а, знаю я… Я это чувствовал! Толкнутый твоим письмом (от 3-го?) где ты писала, что можешь быть весталкой, я в думах о тебе (я все _з_в_а_л_ тебя, почему-то, лежа на диване (твоем), стал думать о весталках… об Овидии (его «Метаморфозах») и – прошептал первые строчки: «Вечер марта, в храм весталок…» и т. д. Меня завлекло, я сел к столу (10-го вечером). – и, все _з_о_в_я_ тебя, написал все почти. Нет, начал 8–9.VIII. 10-го все было закончено. И я сел 11-го писать тебе. Я горел, сгорал… я _в_и_д_е_л_ тебя… я _б_р_а_л_ тебя. И всю половину ночи я был с тобой. Тебе это передалось, как мне – твое. Что (!) я написал! Там было так все обнажено, с такими подробностями (до бесстыдства!), я так раздевал тебя, я так ласкал тебя, я так оглаживал и _к_а_с_а_л_с_я, так _п_и_л_ тебя… что весь был в пламени. Я _п_о_ч_т_и_ имел тебя. И был наказан (?!). Ночью – я должно быть _в_и_д_е_л_ тебя во сне, звал, – был с тобой. Я проснулся (было часа 4) в ночь на 11, на воскресенье. Со мной случилось давно не бывшее… – случившееся впервые со мной 14-летним… (это я дал намеком, очень прикровенно) в «Истории любовной» (конец 143 стр., нарочно утром нашел!). Я был весь… плавал… в «любовной» отдаче! Я та-ял, в сладости, изнеможении и горько-горько, и нежно-нежно, с такой любовью и с таким стыдом я повторял – «О-ля… Олюша… Ольгуна… прости меня». Это невольно, во сне, без моей воли (не подумай, что я _с_а_м_ довел себя!) – случилось, эта «непроизвольность». Я написал тебе, утром 11-го все. И как я воображением был с тобой… все ласки… и какая была ты… в чем… я видел твои ноги в черных ажурных чулочках – до живота почти… И как я… всю тебя ворочал и все видел… Прости, но я здесь только схему даю… В письме бы-ло..!.. Я прочел его, и мне так стало стыдно, так страшно… – я изорвал письмо (12 стр.) в клочки, оно – в печурке, под бумажками, зажгу все. Еще не успел. Я не посмел послать такого письма, страшась оскорбить тебя, хотя… ты мне – я сам. Но бывает же и перед собою стыдно. Ну, я не мог послать. Послал лишь «метаморфозу». И то ско-лько смягчил в ней! А первый вариант был почти что непристойный. Не посмел. Я тотчас же воссоздал мою Олю, мою девочку чистую… и… (вот, поверь!!! – а ты мне в последнем дивном письме твоем велела это именно, только вчера узнал! и сделать!) почему-то нашел твое фото (маленькую, «девушку в ветре» (Клянусь нашей любовью!)) и стал целоваться!.. Я и сегодня, перечитав твое письмо (я его тебе верну, но позволь на 2–3 дня задержать, упиться!) опять целовал «девушку в ветре»! Ну, что?.. У нас мысли пронзают нас, летят к нам… взаимно. И вот, сейчас, я снова хочу видеть тебя и пить тебя. Но я буду тихий, нежный, светлый… я совладаю с собой. Но не могу не ждать, не могу не видеть тебя… Я покорюсь… Сейчас написалось, а вчера ночью складывалось… я вскакивал и черкал начерно:

Прости… —?

Прости меня, моя родная, л

Что отемнил твою мечту,

Что в ласке смел коснуться _д_н_а_ я,

А не вознес на высоту.

Зато теперь, прося прощенья,

Бесстрастно сам себя сужу

И, в воздаяние отмщенья,

Себя на казнь я присужу:

Отныне о любви к чудесной

Ни слова не скажу, ни-ни!..

Держи себя в границе тесной,

В любви высокое цени.

Ведь для беспутного земного

Высот затеряны ключи,

И нет ему пути иного:

Таись, томись – и замолчи?..

И я послушно покоряюсь…

Но в памяти томит одно:

Да в чем же пред собой я каюсь?..

Что увидал любви лишь дно?!..

Видала _д_н_о_ и ты, дружочек,

Прознала сердцем тайну ту,

Что небо в звездах и прудочек

Любовь возносят в высоту.

Очами девственно внимала

Что звезды светят и на _д_н_е,

И как же чутко понимала… —

Что не мутнеют там оне!..

(Оле – Ваня 17.VIII.46 Париж)

Скажи – да? не мутнеют? да?!.. Нет, Ольгуна, не мутнеют. Наши звезды и на _д_н_е_ не замутятся: они – любовь, сильная, светлая, высокая, и – пусть и до земли снисходящая – всегда _б_о_л_ь_ш_а_я, ибо опорой ее – наше общее, и наше искусство – от Господа. Все освящает любовь такая.

Я весь с тобой, жив тобой. Ликую тобой, прелестная, высшая моя, чистая всегда, во всем – для меня. Дна нет в нашей любви, не будет и подонков. Для нас, в нас, в нашей земной любви – неба отраженье, Оля. И вот, я как будто нарушаю «суд свой». Нет. «Да в чем же перед собой я каюсь?!..» Увидал любви лишь дно..? Нет, Оля. Ты не вся права: _д_н_о_ я видел, любви-то… но и _т_а_м_ блистали звезды! Да, я в тебе вижу, – пусть как женщину тебя люблю порой – _н_е_б_о. Так свято и смотрю в него, пусть до головокружения! О, как люблю и как возношу тебя! 3 часа. Хочу послать скорей. Сегодня еще опять этот инженер – советский агент?..⁶⁴⁰ в 5 ч.

Оля, твоя обложка – великолепна! Целую тебя и ее. До чего чутко-глубоко! до чего нежно, чисто! Я пошлю ее через несколько дней, дай любоваться. Целую ручки твои, глаза твои, моя светлая художница! Дивно. Гениально _в_з_я_т_о. Тонко. Свежо, ново… Все гениальное – просто, а никто бы _т_а_к_ не дал! Всю тебя целую. О, как нежно. Светло. Чисто… И знаю, что снова и снова буду гореть… Но я ухожу в работу, закончить надо переписку «Лета Господня». Спешу.

Твой вечный Ваня (только иногда – Тонька). Не оскорбилась на «Петухи». Дано, как у Вергилия или Овидия, Катулла… – с «аттической солью». Пределы меры художественной, кажется не перейдены. Просто – отдыхал…

Твой Ванечек

Му-ка мне это хозяйство! Свожу к наималейшему. Все есть в запасе, при моей нетребовательности и режиме. Сыт. Посылок наслали – раздаю. Скажи, чего бы те послать? УзнАю на почте – можно ли? – бананов те пошлю. Ты, грызунок, любишь их жевать. Оля, чего хочешь, ну? Пошлю. Оля, если бы ты была здесь, я бы молился на тебя-земную! Ольгуна, поверь мне, – ничем не омрачу, в обручискую себя! Ах, каким бы филе барашка кормил, сам на раскаленной сковороде делал, у-мею! Теперь можно вольно покупать, и без тикетов, ну, дороже, но лучше и дешевле, чем у Vita по черному рынку. Какими бы бифштексами, – огонь! Кормил бы тебя! Проснулась – кофе-чай принес бы моей принцессе, моей нежке, – только бы писала кисточкой, пером! Ж_и_л бы тобой, очарованьем!.. Служил бы тебе, моя малютка, чтобы ты _в_о_з_р_а_с_т_а_л_а! Все передал бы тебе, что сам нашел… все сказал бы, почему и как. Всегда влеклись бы к миру мысли, образа, песни, красок, – вечного, а не к дохлятине! Наши души были бы всегда обновленЫ, свежи, готовы к восприятиям, созданиям… как я все это люблю!.. Воображали бы, жизнь умножили!.. _в_з_л_е_т_а_л_и!.. Ах, моя Олёль… как ты прекрасна, как можешь быть нежна-чудесна!.. Девочка в ветре… о, милая!.. Сама (представь) вдруг в руки мне далась!.. а сколько не видел ее (это маленькое твое фото!)! Разве не дивно это?!.. Наши воли передаются и вещам, не чУдно ли?!..

Сейчас ем твой бисквит – ломтик, нашел! Он еще вкуснее, [1 сл. нрзб.], чем бывает свежий. Больше недели ем, с большой чашкой молока… 2-ое к завтраку. Да-а… те два пакета не картофельная мука, а крем!.. Попробовал (писал я?) молочный кисель варить… что такое – желтоватый?.. Чудесный крем. Мне надолго хватит. И сухарей… – всего ты мне наслала, нежная моя, заботка. Прошу тебя: не смей слать больше! Ваня сыт. Поверь. Мне так мало надо. Возьму баранины, к спине, рулетик, с косточкой… сварю, два дня ем, а заплачу франков 60–70. Картофель – дешевый, мно-го. Каждый день пью морковный сок, это берет 15 мин. Сок сто-лько дает сил! Вот и разгораюсь, и _м_е_ч_т_а_ю, и зову… А люблю так чисто, тихо, светло, кроткий я с тобой, Ольгу на… Так чисто думаю, бережно храню тебя в сердце, как дитя. Ищу Чехова, атлас цветов… Най-ду! Не верю в поездку Ксении Львовны. Был у нее только раз. Открытка от нее, от дочери. Живет в елках. Зачем это тебе?!..Взбудоражит. Правда, она покорливая… м. б. и не стеснит. Главное – машинку чинить взяла. [Приедет] – я ей внушу… Ах, не оторвусь. А сейчас этот еще, навязался, а-гент. Ну, я с ним краток, сумею выпроводить без засидки.