Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 61 страниц)

Пишу, а у меня на груди сидит птенчушка, недавно вылупился, слаб еще с другими-то сидеть. Пришел доктор. Вдруг что-то пи-пи… Что это? Цыпленок! Смеялся! Грею вот. Молчит, растет… крепнет. Глупышка. Я жадно думаю о твоем чтении, беснуюсь, что не присутствую. Ах ты, – Дока! Все-то ты догадываешься! Конечно, цветы послала. Но жалко, что тебя о зале спросила, – было бы сюрпризом! Боюсь, что запоздают, пришлось письменно заказывать, больна-то я вот. Я волнуюсь, будет ли красиво и со вкусом. Как на этот счет в Париже? Умеют подавать? Здесь хорошо это дело знают. Я послала тебе красные розы. Не потому, что вкладываю значение в окраску, но потому, что очень люблю бархатистость темных лепестков. И запах красной розы особый, густой какой-то. Ты любишь? Но мне так мало срезанных цветов! Вчера, – вот потому тебе и описала, правда, не из похвальбы, – вот нанесли, а у меня у сердца ныло… сколько их погублено! Живые они все!.. Я всегда, всегда жалею срезанных цветов. Золовка моя пыталась мне витиевато объяснить о каком-то «высшем призвании, служении цветка»… все это хорошо, но сердцу жалко. Сережа мой – другой, – любит размах. Вчера мы об этом толковали, – я его «бранила» нежно: «Ну чего ты сколько цветов притащил, ведь больно, сколько погубили?!» – «Ах, вот не понимаю, красиво! Дарить, так дарить, много цветов, охапки, именно срезанные, для тебя срезанные. Ненавижу горшочки, таскайся с горшочком!» Впрочем он сам иногда присылает «горшочки»… «Сережа, говорю, безумие ведь это, такую массу!» – «Ах, массу, массу, шел мимо витрины, красивые гвоздики, ошеломляющие краски, не видал таких в Берлине, – ну и принес, чего кукситься-то на цветы?!» А мне жаль. Это не мелочность, Ваня, а просто мне думается, что они чувствуют! Я еще девочкой все к учителю привязывалась: «Живое существо цветы?» Он был мечтатель и говорил: «Я думаю, что у них есть своя душа! Они растут, питаются и размножаются… еще одно свойство: движение, но есть цветы-„путешественники“, так что и этим свойством живого существа они обладают». С тех пор я их так и взяла в душу… Живут!

Тебе я посылаю срезанные розы без сожаления!

Символически, желая срезанных. Жертву тебе, единственному. Они, трепетные, ароматные бархатушки отдают с восторгом тебе свои жизни! Потому не в корзине, как я думала сперва. Отсветы сердца моего живого, все, все в служении твоему великому Духу!..^[9]

Ваня, я поняла теперь многое из твоих писем²⁸. Представляю и тех, письма которых тебе читал С[ергей] М[ихеевич]. Я помню, что точно то же самое говорили и нам, в связи с этим браком роднушки. Точно так же думала и чувствовала я и все мы. Я понимаю тебя вполне, но я не могу закрывать глаза на свой опыт. И считала бы это даже преступным. Ты не имел его. Поверь, что горько было мне получить этот опыт. Поверь. И для меня особенно трагично представляется вся эта романтическо-идеалистическая уверенность людей, смотрящих на других из себя и судя по себе. В этой семейной драме брака я проглотила много горьких слез. Не личных. Я не могу тебе в письме все высказать, но, поверь, что я глубже и серьезней смотрю на все, о чем ты думаешь. Когда ты мне пишешь, то мне на многое хочется сказать: «Не надо ломиться в открытую дверь – все, что ты чувствуешь, переживаю и я». Но невозможно несчастной измученной женщине, измученной подлым мужем-мерзавцем, сознавая всю подлость и низость его, все-таки советовать кинуться «из огня да в полымя!» Если она теперь раба его, убивающего ее дух, то тот, кто якобы любит ее (а на самом деле желает только ее миллионы! Я это знаю), этот сумеет ее так скрутить, как еще никогда ее духу этого и не снилось. Ты знаешь, как я близка к моей Дорогой, верь, что я так же, как ты и прочие судила обо всем. Точно так же. Но нельзя закрывать глаз и убаюкивать себя «авось»-ем^[10]. «Полымя» будет еще хуже «огня». Я знаю, что я говорю. Единственный путь несчастной – это самостоятельно выпрямить свой хребет. Только это. Пусть трудно, пусть она непривычна, я верю в то, что она достаточно сильна духом, чтобы теперь, именно теперь взять в руки вожжи своей собственной жизни. Нельзя никогда забывать, что это же два друга давнишних, очень давнишних и что теперешний обольститель очень даже в свое время старался женишка всучить и для чего? Или ты это забыл. И этого нельзя забывать! И если, обессиленная раба, рада хоть какой-нибудь, но перемене, то нельзя же ей подсовывать такой же «хрен». Она не знает его! (* и ей простителен поэтому ее флирт.) И ты не знаешь. И все это относится к такого сорта _п_р_а_в_д_е, что понадобься это – можно бы и на костре сгореть. Ты многого не знаешь. И то, что знаю я, – знают немногие из родных. И именно только и исключительно чисто душевно-духовного порядка. Все материальное, земное (как ты назвал), все понимаю!! для меня, как и для тебя не играет роли. Я не так мелка в этом вопросе. То, что она флиртует, не является доказательством того, что это правильно. Она его не знает (** Она хочет верить, и в этом особый ее трагизм. Не хочу, однако, себя тревожить сугубыми думами, мне надо поправиться. Силы и духа и тела мне еще надо долго собирать!). Судьба этой несчастной так меня огорчает, что я очень прошу тебя мне ничего не писать, не сыпать, так сказать, соли в раны. Я ночи не сплю иногда. Новый хахаль даже и не думает скрывать перед некоторыми друзьями своими, что ему только капиталы невесты нужны. Нахал! А она верит всей его гнусной болтовне! Нужно знать этого фрукта. Ты не знаешь, иначе ты не так бы относился при твоей требовательности. Не думай, что я оправдываю ее сиденье с подлецом! Откуда у тебя эти сомнения? Думаю, что есть эти сомнения, иначе чего же тебе доказывать, что он гад? Я же знаю! И вот уже поэтому только судя – каков же новый «претендент»?

[На полях: ] Ванечка, родной мой, крепко тебя целую. Обнимаю. Рвусь к тебе, чтобы сердцем сердцу все сказать. Уверена, что и ты тоже. Сейчас письмо от жены «кавказца»²⁹ и маленькое его. Еще не получил о новой болезни, не хочет на расстоянии делать диагноза, тревожится и просит подробно описать. Я послала. Уверен, что теперь «здорова»!!

Целую, будь здоров, пиши! Оля

11. VI.42 Ванюша, мое солнышко, очень нежно думаю о тебе. Не обидься!

Ах, да, доктор был – доволен мной, крови нет, встаю

4

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

12. VI.42 7 вечера

Родненькая моя, Олюночка, опять заболела! Вот, моя тоска 29–30! Страдаю тобой, бедная больнушка… но не падай духом: _д_о_л_ж_н_о_ _в_с_е_ пройти, ты бу-дешь здорова! Оля, ты сама мешаешь болезни пройти: слишком рано начала разъезжать, мотаться в хозяйстве, – и… нервить, конечно. Прошу – молись, Пречистую призывай, Ей душу всю препоручи, молись преп. Серафиму, и благостному нашему Хранителю – преп. Сергию! отдай себя им, светлым, – и веруй, что будешь здорова. И лечись, конечно. Ты права: напиши «кавказскому доктору», – он, м. б., чуткий диагност. Принимаешь ли, что советовал С. М. Серов? Хлористый кальций, и желатин – в соках фруктовых. Во всяком случае, это безвредно. Я каюсь, что затеян «вечер литературный», – очень меня треплет, всячески. Нет органа печати нашего, мои друзья беспрестанно справляются… эти мелочи всякие… я устал. Я не имею часа покойного – забыться в тебе, в своем. Твое письмо 27 мая – ах, какое нежное, насыщенное тобой, твоим чувством. Через скорбные думы о тебе, через горечь всего, тебя отягчившего, пытаюсь отвечать на твои запросы.

Еженедельника³⁰ я тебе не буду выписывать, но я не виноват, что ты его получаешь. Сами шлют..? Я уже месяца три не вижу его. И на твой вопрос о статье Г[орянского]³¹ – и охота тебе – о сем! – отвечу: и не буду читать. Сором заполонять остатки света во мне?! Брось… Фася слишком «проста»… вот это – провинциалка! А ты… нет, ты слишком – _т_ы_… и никем-ничем не можешь быть, только – ты, Оля – для меня. Всегда – «Оля моя, – всегда – Олюша, Олюночка, единственная, несравненная». Ну, поцелуй. – Да, мы почти – одно. Я это давно вижу. Отлично. Одного «куска». Это-то и дивно, в этом – _в_с_е_. Ты – вся _м_о_я, как я сам – _м_о_й. Отсюда такая правда любви, такая неразрывность. Отсюда и мука моя о тебе, тобой, – и радость, свет, счастье… – святая, чистая, сверхземная радость. Мы были бы – знаю! – очень счастливы в браке. Но мы и теперь почти счастливы. Когда душа истекает в нежности, в жалении, в любовании, в чуянии нерасторжимости навеки – это чудесное чувство, очень близкое к благоговению, к религиозному восторгу. О, милая девочка, – будь же здорова, вытерпи, вылежись, излечись! Молись же, Оля! До тихих, благостных слез веры! Я хочу, хочу, я верую – ты должна быть здорова. И мы должны встретиться, прильнуть душами, самым чистым и светлым в нас!

Не может быть «жути» в такой общности многого в нас. Словечка «замазыриться» – ть, – нет в словаре Даля³². Я не слыхал. Того же смысла – «забельшить»³³. А есть слово – «мазырничать» – привередничать, размазывать кушанье по тарелке от прихоти. Олёк, остерегайся «областных» словечек в писаньи, они бывают нужны лишь для оттенения лица, для «характера», порой… Говорю, конечно, об очень редкостных словах, мало внятных общему читателю, – их лучше избегать. – Напомни, какое «определение» я дал тебе, в конце лета, которое тебя обожгло? я вспомню смысл его… – напиши, за _ч_т_о_ извинился. – Твою рубашечку бу-ду носить, ведь ты в ней, твое сердце, свет глаз твоих! О, нежная моя! – Олюночка, я не нашел твоей карточки – «полненькой», и лошадки! Пропала. – Моего портрета художника Калиниченки, я не могу отобрать уже от приятеля, раз отдал! Не отдаст!! Он даже не дал мне на время, а сам для меня переснял. Отдал я в черные дни, когда все разбрасывал из своего… после Оли, – не хотел жить, собирался уходить… Теперь как жалею! Если бы ты подошла ко мне тогда, в Берлине! Но тогда я был чужим твоей душе. А я – бессознательно _ж_д_а_л, – _к_т_о_ же меня приласкает?! укрепит..? И – все чуждое было, все – _н_е_ для меня! А как за мной ухаживали – в самом светлом смысле! – везде! И – все чужие, – жия… Но ты… ты бы _м_о_г_л_а_ отеплить сердце… Ну, _п_р_о_ш_л_о. Я все же нашел тебя! Ты… меня…?! И благодарю Господа: я уже _ж_и_в_у… я заставлю себя писать, завершать. Чего жду? Спокой-ствия. Многое тревожит душу, чего-то жду… – да ведь жизнь-то какая, какие события! А для моей работы – ей надо _в_с_е_г_о_ меня, как всегда. Но я себя за-ста-влю. Увидишь. Оля, я ничего не утаиваю от тебя из жизни моей, и из работы моей. 2-я часть «Лета Господня», – это написано до 41 года. У меня двенадцать очерков, надо еще 3–4 – болезнь, кончина отца, похороны, поминки, _к_о_н_е_ц… – тогда будет _в_с_я_ 2-я ч. «Лета». Да, я изменил чуть программу чтения: первым номером пойдет не «Чертов балаган», а… благостное – «Крестный ход»³⁴, из II ч. «Лета Господня». В литературе _т_а_к_о_г_о_ никто не давал и не даст. Дано мною, и – исчерпано. Возможно, что будут на чтении митрополиты³⁵, оба, или один… – м. б. и не будут! – но мне дано было дружеское указание… – м. б., кто-нибудь из них и изъявлял желание. Придется поехать и пригласить. Митр. Евлогий не раз меня слышал и – радовался. И начинать – при них – с… «Чертова балагана»… – нет, хоть и ничего непристойного, но… рассказ очень жесткий, «волнующий нашей _б_о_л_ь_ю», – это удар по части нашей интеллигенции… – не хочу ворошить. Я дам родную, светлую стихию, нашу «святую силу», – Крестный ход – ан гран!^[11] Смотр святынь! Встреча Господа и Пречистой, «смотр» земной жизни: «„пойду, погляжу, как на моей земле люди живут“ – скажет Господь, и пойдет, и все праведники и преподобные, и все святые с Ним…» – говорит Горкин³⁶. И тут читатель увидит… – «земное»… грязь, злобу, недостоинства… и… – при всем этом «беспутстве» – _ж_и_в_у_ю_ душу, порыв к Небу! – да, Оля… кажется, мне удался этот труднейший «опыт». Встанут перед слушателями _в_с_е_ храмы Замоскворечья и Кремля – в их «знаменах». И – будет двигаться _х_о_д… _с_м_о_т_р_ _з_е_м_н_о_г_о. Остальное без изменения. Из «Няни» беру страницы 113–116 – начиная со слов «А жить уж нам трудно стало…»³⁷ Чтения на 12 минут. Но «Крестный ход» возьмет почти 30–35 минут. Он труден для чтения, много сил возьмет. Из «Богомолья» беру – знаешь, детка, я задумал, – чего Оля хотела бы? – и раскрыл на удачу: 92 страница! – «Идем самыми страшными местами…³⁸ Парит. Гроза. Ливень. Розовая колокольня Троицы… Свеча пасхальная – отец – земляника…» – ну, вся наша родная стихия! Ты довольна? Да, да… – ты в ней!! Читать буду – _т_е_б_е, знай! Воображу тебя – в рядах, и скажу мысленно перед чтением: – «Ольгуна, слушай девочка, для тебя я». Если бы чу-до..! Увидал бы тебя… – сердце взметнулось бы..!

Читаю – тебя вижу, тебя в сердце держу. Так и знай.

Растяпа доктор бо-ится… сказать два слова³⁹, при поднесении твоих цветов и карточки! «Я непременно споткнусь!» Я ему внушаю: «скажете „эти розы от вашей преданнейшей читательницы-друга, из Голландии!“» Не мо-жет!.. Придется просить Юлю – чтобы – за доктором – сказала эти слова. Так я хочу: пусть видят, _к_а_к_ меня лю-бят! Хочу!! И – поцелую цветы. Это воспитывает читателя. Мне так дорого движение твоего сердца, что не в силах сдерживать (цветы-то!) тебя – сумасбродку милую, нежную мою… – Как меня теребят! А я боюсь – ну, будет полупустой зал: нет, ведь, печати… – а все смеются. Я всегда волнуюсь, – му-ка мне эти чтения! И после – весь разбит. – Милые стрижи – тебе явились! Олюна, должно быть не получишь ты на Рождение «флер д’оранжа»!^[12] или – гардении… До войны это в Бельгии выводили, «спесьялитэ»^[13], а теперь и в Париже не могу найти, а я так мечтаю – о, чудесный аромат! Хотел тебя порадовать, писал Сереже. Пустяки и получишь. Твоя гортензия все пышная. Твои «мотыльки» снова дают листья. С декабря не покидают меня твои цветы-поцелуи. – Оля, верь мне, себе. Ничего не значит, что пока _н_е_ чувствуешь, что _м_о_ж_е_ш_ь (* творить). Это мне отлично знакомо. Помни: надо заставлять себя! И – увидишь. Слушай гОлоса в душе… _х_о_ч_у_ – и работай! Тогда почувствуешь, в процессе работы. Никогда во всех подробностях заранее не рисуй себе содержания: лишь чуть ощути неясное, оно станет _г_л_а_в_н_ы_м. Напишешь так, как и не думала. _Б_е_з_ усилий! всегда без напряжения! Только подумай мельком – и свободно! – вот, рассказываю, как хочу, любимому… душу открываю, и ничто меня не связывает, никакая форма… а что душа хочет… Это после, когда уже написала _в_с_е_ – будешь сжимать, пополнять, – ну, форму давать. Тогда увидишь, что ненужно, что на-до еще… и все – чуть-чуть… Только не медли, не пугай себя, при-нудь! – я и до сей поры должен себя принуждать! Во мне или лень, или… нерешительность, – но это все обманное. Надо _н_а_ч_а_т_ь. Надо почувствовать наплывающую «радость» от чего-то, что ты напишешь… когда в сердце начнет что-то назревать, очень неопределенное… но потом – _с_а_м_о_ прояснится, уже в работе. Да так, что и поразишься. Пришли мне – спиши – из письма об искусстве, о «влияниях». Про-сит приятель⁴⁰. А я не вспомню. – Обмираю от жасмина! Понимаю твое… – сам головой в куст… – не передать. У жасмина есть чуть общее с флердоранж, в запахе, в томлении… Помнишь, в «Богомолье»? Это я, а не Домна Панферовна⁴¹ – так обмирала. В аромате жасмина – есть волнующее, томящее, дразнящее. В оранже – тоньше. Самое страстное, близкое к… секс… – в иных орхидеях. С любкой у меня связана первая влюбленность – в Таню… – когда мне было 12 л. Как услышу любку… – образ _ж_е_н_щ_и_н_ы… и – сладострастие… Если бы слить тройку: любку, жасмин, оранж?! – овладела бы страсть, замучила бы!

«Шалая»? Мне это знакомо… я сам такой, порой… был, по крайней мере… – но никогда не грязнился. А – истомлялся… Но если бы ты была со мной… – совсем… – я привлек бы к _с_ч_а_с_т_ь_ю… – эти страстные «души» – кремово-бледнушек, страстунь скромных… о, ка-кие!.. Это чудесный аккомпанимент к лю-бовному экстазу. Духи меня очумляют… такой вдруг пожар вспыхнет…

Описался я: конечно, Ирина, в «Дыме», – не хотел бы я, чтобы ты ее повторила. Нет, ты не «гурманка», и не безвольная. Ирина – чтобы «и волки сыты, и овцы целы». – Роман этот «нарочитый», фальшивый. Таня – бледна, божья коровка, ну, какое с ней у Литвинова⁴² могло быть счастье! Все белые нитки, нарочитость. Самонатаскивание. Не сумел Тургенев одолеть. Тут от Виардо в нем что-то. Та была жох-баба, практичная… слизывала сливки… Надумана Ирина. И как глуп повод московского «разрыва»! И этот глупый «бал»! Тут Тургенев – никуда. Как романист, он – грош, сильно раздут. Лучшее – повестушки, – самое лучшее – «Первая любовь», – это пережи-то. Чудесны очерки из «Записок охотника». Этот не пройдет «по всей Руси великой»⁴³ – «Нургет»⁴⁴ ты должна бы прочесть не в переводе. Перевод обледнил. И не вишни, а черешни. Ты переоцениваешь «Под горами» – «Любовь в Крыму». Это далеко несовершенное, «проба», шутка. Не бойся «оглядок» и «не полагается». Оставайся собой. Рядиться по моде… – почему не рядиться?! Рядись, глупочка… милка моя… – хоть на голове ходи, – еще прелестней будешь, если можно. Но – всегда собой останься. И не смущай себя – какая ты «провинциалка»? – О караимочке. Она сама захотела и по-немецки прочесть меня. Нет, она некрасива, но – порой – прелестна. И очень неправильные черты. Скульцы, очень толстые губы, очень большие глаза. Это лучшее, все искупающее. Должно быть она из страстных. Очень идет ей черное. Когда обледнит лицо – глаза живут. Очень хрупкая, совсем миниатюрная, худенькая. Ну, будто артикль д’ар^[14]. И только. И внутри – ничего особенного. Это – совсем не ты. С ней приятно посидеть – я охотно бы послушал, если бы она умела играть на рояле. И должно быть горячка, м. б. спорщица. Я ее совсем не знаю, и ничего в ней меня не захватывает. Я с ней очень предупредителен, корректен, ни одного вольного слова, намека. И она – тоже. Любит мое искусство, ценит, и чуть переносит на меня, но именно как «ценящая писателя». Ей 40. Она неглупа, и, м. б. чувствует, как я к тебе. Но это ее не касается, и она знает это. – Ты – воображаешь, что в Париже все как-то особенные. Все слишком не особенное, а штандартное⁴⁵ и мало _к_р_а_с_о_т_ы. Ты была бы лучшей парижанкой, – как говорят – фэн-флер^[15] – и будь ты модницей, кокеткой, «игралочкой», о, ты тысячи голов свернула бы! Ты как раз – по характеру – «шик паризьен»^[16]. Есть в тебе эти и-скорки… и ты умела бы шикарно носить платья… – в тебе мно-го _в_и_н_а..! – чувствую. И будь ты воистину такого «пошиба»… – несчастен был бы безумно тебя любящий… – Но в тебе – сдержка, ум, большая и страшно тревожная совесть… и еще – ты вся «для песен и молитв»⁴⁶. Но любовницей ты была бы сверхочаровательной, до головокружения. Скажу – была бы прелестнейшей из супруг, – полней и выдумать нельзя. Ты же и в страсти была бы необычайна: эта сфера огромна в тебе, и очень высока, и освящённа… – не шарж или любовь-страсть, а страсть-поэзия, музыка… Никакого у меня особенного _г_л_а_з_а… – я, напротив, многого не вижу, что видят самые заурядные… я _в_и_ж_у, что мне _н_у_ж_н_о… Я никогда не помню, как были одеты те и те… – я иное _б_е_р_у, должно быть. Твой мир – и мой он. И я в «ином» мире живу, как и ты, в _т_в_о_е_м – своем. Но будь я молод, и будь ты моя… – я бы очень толкал тебя к пределу «моды», хотел бы испить все в тебе! Это и есть – шалое во мне. Мы жили бы – играли, как дети, – временами, «пока не требует поэта»⁴⁷ и т. д. – безумствовали бы, азартничали… были бы «малодушно погружены в заботы суетного света». Словом, – пили бы жизнь… _н_е_ пропиваясь. Да, слава Богу, что ты – О-ля. Только т_а_к_а_я, ты и дорога мне – _у_м_н_а_я, – сердцем и рассудком! – чуткая, нервная, даже «трепыхалочка»… – но – главное – твое душевное сверх-богатство _в_з_я_л_о_ меня всего и навсегда. Увы, _к_а_к_ же _п_о_з_д_н_о_ взяло! Оля, ты не все во мне знаешь. Я не люблю интеллигентов, их стертых разговоров… их кривизны… я предпочту день проговорить с серым мужиком, со старухой, с бойким пареньком, чем час с человеком нашего круга. Я люблю все простое. Я ценю комфорт, хороший стол, красивую обстановку… – но это лишь дополнения. Я выше всех экзотических цветов люблю цветущий лужок усадьбы, рощицу конопли, – и как же люблю – воздух хлебных полей, мягкий проселок во ржи, – неповторимый дух нагрева в хлебах, к закату, после жаркого дня конца июня! Ты же понимаешь… я все сказал в своих книгах! Мои «Росстани»… – это куда же – природа-то! – захватней для меня, чем все черешневые сады Крыма… – пасеки люблю, пчел гуд… – Вот в _э_т_о_м-то я всегда был готов полюбить русскую простую девушку, Таню, Дашутку… – но у-мных! – с ручьистыми глазами, с запахом здоровья их девичьего тела, их простоты прелестной. М. б., на месяц-другой..? – Но вот от такой простой девушки я хотел бы иметь ребенка. Но это – в прошлом, в беглых думах-чувствах… – а м. б. и никогда такой мысли не было, м. б., это «натекает» в меня – для «Путей». ОлЮшка, гадкая моя девчонка, капризница, нетерпеливка… – опять себя в постель уложила. Но ты будешь здорова, и тогда я вложусь _в_е_с_ь_ в «Пути». Клянусь тебе, я скоро весь уйду в них, только бы мне не хворать, не чувствовать болей. Пока я их иногда слышу, – сегодня почти часа четыре вертелся… – должно быть потому, что были спазмы желудка, – были вчера гости, а я постеснялся есть при них, не ел часов 7–8, а лег – уже не хотелось есть. Ну, меня и крутило. Пришлось встать, принять твоего висмута, половину чайной ложки – и через четверть часа я заснул. Но вот теперь, растревожив себя запахами поля, хочу писать «Пути». Читаю про оптинского старца Амвросия. Это он, – а не о. Варнава! – говорил сказочку о бабе. Но это обще-русская сказка. Такая: Упал из чела печи кирпич на шесток. Старуха завела – да если бы у нашего сынка сыночек был, внучек, да сидел здесь, да его бы кирпичом… ну, в го-лос… и старик за ней – в го-лос. А сын и говорит, узнав, о чем… – «Пойду от вас по свету, ежели встречу глупей вас – ворочусь». Пошел и видит – мужики корову на крышу втаскивают. Чего это? Да трава выросла, вот попасти хотим, и т. д. несколько случаев. Пришел сын домой. «И глупей вас нашел». Вот как. Если бы ты была здесь! Не унывай, ничто еще для тебя не утрачено. Не думай о приемыше. Кто что знает? Выздоравливай. Мы должны – друг для друга _в_с_е_ выполнить, что укажет жизнь, Господь. Что мы знаем?! Я рвусь к тебе. И ты должна быть здорова, если я приеду. Оля, не дошла карточка «здоровенькой» Оли ⁴⁸. У тебя красивые ноги, в купальном видел, 33 г.?⁴⁹ Немножко «макаронки», а красивые. И стан хороший. Что же – чулочки? размер? Брось глупости. Какого цвета? Пока еще есть, настоящие. Если найдешь висмут – удержи, но не плати сама. H_e_ хочу!!! Вышлю или приеду – сам уплачу. Здесь нет. У меня висмута осталось четвертая часть. Теперь экономлю.

Не на все ответил. Но спешу отправить, чтобы ты не томилась ожиданием. Не читай меня (* если расстраивает покой.), Пу-шкина читай, как писал. Оля, не читай и глупых книг, – хотя в болезни «глупость» облегчает. По-знай Пушкина! И – Евангелие. Ты не представляешь себе, сколько внутренних «толчков» дают тот и _О_н_о. Это – насыщение. А мое… разве «Богомолье» порой… – в нем я, лучший, пожалуй, и – _в_е_с_ь. Дитя. Ничего из моего творчества никогда не таил от тебя! Моя душа вся тебе открыта.

Целую, всю целую. Как меня теребят!

Твой Ваня

[На полях: ] Нет, я люблю тебя, пополневшую, но… не видел!

Напиши No чулочка.

С Серовым буду говорить о тебе, – я уверен, что все дело в свойстве сосудов и крови.

Ни в каком случае – университетские клиники!!! Ты там будешь только препарат для опытов! Умоляю!! И не помышляй!

Как я целую тебя..! Как я томлюсь твоей болезнью!

Олюша, оставь все, только лежи и ешь!

Попробуй еще послать себя с лошадкой!

5

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

23. VI.42 3 ч. дня

Родная моя Ольгуночка, – я вчера весь день был разбит, как всегда после чтения для народа, хотел писать тебе и не мог. Поднялись еще боли – это след волнений и возбуждения, и сегодня ночью вертелся до 2 ч., нестерпимые были боли. Сегодня – прошло два с половиной часа после кофе и сухарей с маслом, и вот, чуть позывают боли, а то совсем не было, и спал хорошо, чуть ли не после двух недель нервной бессонницы. Ты со мной, всегда. Мое чтение увенчалось определенным успехом, захватило, и я чувствовал все время, как установились токи между мною и людьми. Зал был совершенно полон, голос мне не изменил до конца, – в конце самое-то _г_р_о_м_к_о_е! – иные плакали, слушая «Крестный ход», «Богомолье»… приходили ко мне и высказывались, и сколько же трогательного! У меня устала рука от пожатий. Были артисты, – ки, танцовщицы, профессора, военные, собратья… – эти на эстраде. Достаточно тебе сказать, что на эстраде было не меньше 30 человек – негде было стула поставить.

Твои цветы – о, родная, я в сердце принял твои – «я _з_д_е_с_ь_ душой и сердцем». Доктор, конечно, «испугался», передавала цветы твои племянница, громко, четко: «по срочному приказу из Голландии, от самой горячей твоей почитательницы…» – и я их… на глазах всех поцеловал! – потом последовали другие цветы… еще три подношения, не считая мелких. Племянница купила чудесный торт, – редкость ныне! – но, по наивности, посоветовалась с кем-то, и ей представилось, что «неловко» подносить «хлеб-соль». Ну, мы его дома съели, без «подношения». Словом, был как бы триумф… – Пишут мне – «было захватывающе», «изумительная дикция», «чувствовалось веяние „Духа России“…», «все время в зале была такая теплота к Вам, ласка и любовь», «всем Вы были родным, дорогим…» Правда, все были в светлом очаровании, – это я видел, чувствовал, Слава Богу. Удивлялись голосу, выдержке… – одна дама шепнула мне – «вы все такой же… стройный, живой, молодой…» Да, Олёк, мне самому удивительно, что голос так звучал… и не сдал даже к концу второго часа чтения..! «Орел» был прочитан с полной силой! И еще так говорила одна артистка: «никуда не годятся знаменитейшие чтецы-артисты… а я всех слыхала!» Ну, перед тобой мне не стыдно говорить так: это – правда, Господь дал сил. Словом, это был «мой праздник…» – последний..? Несмотря на очень высокие цены, – для Парижа! – первый ряд по сто франков, последних цена – 20, – сверх-полный сбор. Требовали иные дорогие билеты… но их уже не было. И это почти без публикаций! Не было митрополитов, – убоялись взаимно «встречи» и сиденья рядом. Ну, кума с воза – куму легче. Присутствовали все писатели нашей зоны⁵⁰. – Ты довольна? Борис Зайцев⁵¹ говорит: «Ну, и силища же у вас!» Он моложе меня на шесть лет, ему свыше 59. Голосок его сла-бый… Если бы ты слышала, как мой матрос Бебешин⁵² гвоздил! От «Небывалого обеда» – по-катывался весь зал. Гроза из «Богомолья» удалась… «Слышали гром и ливень»… – говорили. Зал чувствовал запах земляники… _в_и_д_е_л_ ее! Мой доктор, всегда молчальник, был у меня вечером, ел торт… и, прощаясь, сказал: – «ну, и здо-рово Вы..!» Все. Ирина⁵³ продавала мои книги, – почти на тысячу франков, – но была только горсть книг, т. к. многих нет. Я мог дать лишь несколько экземпляров (авторских) «Путей» – разобрали все. Офис рюс⁵⁴ был полностью, после чтения поднялся на эстраду и приветствовал. (* Я сознательно составил нетрудную программу – для восприятия, но для чтения она – трудная.) А я… я держал только тебя в сердце, и – моих светлых, отшедших. Это был канун 22, кончины Оли. В субботу я не рискнул поехать на могилку, надо было беречь силы. В понедельник, 22, – я был разбит, и еще посетители дергали. Я решил с друзьями ехать 27, в субботу, – день поминовений. – Твои цветы были поданы после 1-го отделения, перед концом было бы мало заметно, т. к. утомились бы, а в самом конце – совсем бы неудачно, – движенье. И вышло хорошо, внушительно. Когда я вернулся на эстраду для II отделения – цветы уже снова лежали передо мною. Твои, еще… и – огромный сноп васильков! Это – жест караимочки, он шел к «русской стихии». Твою карточку я открыл, стоя перед столиком, внимательно прочел, и – положил в левый боковой карман. Ольгунка, от тебя мне дорого – все твое. Если бы ты прислала пучок незабудок, ромашки… или даже – милые бубенцы, все было бы – твое сердце! Розы были хороши… – но цветочники, конечно, тебя обманывают, уверен. Розы были не длинностебельные, не одного сорта, иные были похожи на махровый… шиповник! Зал этого не мог _в_и_д_е_т_ь – «прекрасные розы», говорили. Пусть тебя это не удручает, я же не могу даже в _э_т_о_м_ сказать тебе неправду. Ты тратишься, твое сердечко рвется – дать Ване твоему – самое отборное, редкостное… – я _з_н_а_ю. Но торгаши наживаются заглазно, – и утрехтский, и парижский. Они завяли на другой день. Я их храню бережно, но они сыплются и «горят» по краям лепестков. Между тем как розы, поданные другими, – в смеси с гляйоль^[17] и др. – почти и сейчас свежи. Воскресенья для цветочных магазинов – самый торг, и они открыты. Доктор получил в субботу. Он в цветах ни бельмеса не смыслит, для него – «чудесные»! Нет, обманули тебя – и меня. Но не могли украсть моего «счастья» – счастья _о_т_ тебя, через тебя! Для меня были – _т_о_л_ь_к_о_ твои цветы. Была и Марина с родными, были и от них цветы, – сборные. Когда я читал – я _д_л_я_ тебя читал… – и потому так сильно вышло. – Олечек, я очень устал. Сегодня ночью, – продолжаю 24-го, были острые боли, до 3 ч. Потом и до сего часу – 2 ч. дня – ни-чего! А после утреннего кофе и еды – прошло почти 3 часа! Что со мной – не знаю. Сегодня иду к другому доктору⁵⁵, который мне сразу помог прошлым летом от болей у сердца и груди, во время ходьбы: сказал, что это давит воздух в желудке… через 2 недели все прошло от «спазмозедина». Но такие боли, как теперь – новость для меня! И продолжается почти два месяца! И что еще странного! Серов толкует, – это, м. б., нехватка витаминов, от крови, а не от печени, печень и не прощупывается даже, – у меня на коже местами – полосами – буроватая пигментация, попадаются прямо белые «местечки»… Бывало это – лет десять тому – будто «мятежные пятна», потом проходили^[18]. У глаз, на скульцах, тоже белые пятна. Будто я рысь! Черт знает что… Если боли не пройдут, я не смогу поехать в Арнхем. Я получил письмо инженера о литературных правах. Я не чувствую себя слабым, но я все же похудел, – это, конечно, от волнения, от теребенья, от несрочного приема пищи. Сейчас, в 5 ч., пойду к доктору, – это серьезнейший, караим он, – и завтра уезжает на отдых. Что он скажет?…?! Странная вещь: сегодня утром я не принимал «каолен», – глинку, и если бы было это от «язвы», были бы и боли, после еды прошло 3 часа… – а ни изжоги, ни малейших болей. Но к вечеру, особенно когда лягу… начинается сверленье… болевые токи к груди – даже к левой стороне! Я верчусь, и нахожу положение, на боку, стихают… массирую от «язвы» по животу… – легче, стихают. Знаю, что волнения усиливают боли. А я всегда задолго перед чтением – весь в трепете. Ду-рак… Ем очень режимно. Ну, надоел тебе болями… – оба хороши! Да еще пришлось волноваться: от меня требуют «советов» по острым вопросам, пишу письма, мои письма ходят по рукам… попадают, куда не следует… от меня требуют разрешения их печатать… а я «связан»: у меня в Москве три сестры, племянники… – не могу же я их отдать на пытку! Раньше бесы⁵⁶ еще стеснялись Европы… носили маску… – и тогда тревожили и мою мать престарелую, и сестру… – мне они через «третьи руки» давали знать: «потише, ради Бога… нас таскают в „че-ка“…» Я сдерживался в выступлениях, мне грозили, и Господь не раз сохранил меня. Теперь – бесы в союзе с англо-саксами и американцами, Германия их разит, и им уже не страшна «дурная слава»! Они могут испепелить моих, мне нанести раны. И вот, пришлось отказать – опрометчиво обещал! – местной газете русской – вышло два NoNo, – в праве печатать мои «письма» по больному, очень важному вопросу! М. б., поймут мое положение, не осерчают. Это я говорю об «Управлении делами русской эмиграции». Оно мне могло бы помочь и в поездке⁵⁷… – и как все будет – не знаю. Олюшечка, не пиши мне о «семейных делах»⁵⁸, – ты и себя волнуешь, и мне нового, все равно, не скажешь. У меня свой взгляд, и его не изменю. Ты не знаешь моей оценки _в_с_е_г_о. Я смотрю на вещи и события не только в земном, – историческом, – аспекте… нет: для меня существенное – главное! – в «божественном предопределении», и моя теория «событий» все больше и больше подтверждается временем. Мир _д_о_л_ж_е_н_ будет выполнить назначенный ему План. Хочешь, не хочешь, – вы-полнишь! И моя душа спокойна. В_с_е_ _и_д_е_т_ так, как я предчувствовал. Много было совершено ошибок… Если бы мне дали возможность сказать все, _в_с_е… Умные же люди, даже почти-гении творят историю, и они правы, – с _и_х_н_е_й_ _т_о_ч_к_и_ _з_р_е_н_и_я… да, да. Но если бы взяли для многих сокрытую – или, вернее, мало-понятную – иную точку… – совсем по-иному многое показалось бы, и так бы просто стало решать, и сколько бы сил и жизней было бы сбережено! Силы русской эмиграции дремлют втуне, не привлечены к великому делу всеобщего освобождения и обновления. Их, просто, _н_е_ знают. И в этом – главное. Я не мог добиться права ехать⁵⁹ к близким мне по крови, духу и сердцу… – а я мог бы – знаю! – влиять… я, м. б., чудо сделал бы, сколько сердец отомкнул бы… – одним своим «Богомольем»! И как бы мы, своим знанием родной души, могли бы облегчить великий и страшный подвиг – мирового очищения! Больше бы взаимного доверия… – и случилось бы чудо, _Ч_у_д_о!!! Оно и случится, только… с большим запозданием, с излишней – и великой! – затратой сил. Я глубоко верю в предназначение Божие, карающий и очистительный «меч» был вложен в руку Германии… так _д_а_н_о_ в историческом течении, Высшею Волею, избран достойный сего. Но… мы-то – _т_о_л_ь_к_о_ свидетели..! А если бы была полная вера в нас, в _н_а_ш_е_ _п_р_е_д_о_п_р_е_д_е_л_е_н_и_е… – если бы был братский союз двух великих народов..! – о, что было бы!! Я держусь точки зрения Бисмарка⁶⁰, но не иного течения, когда-то возглавлявшегося фон дер Гольцем… – не недавним⁶¹, а его, должно быть, предком⁶². Верно сказал знаменитый Кляузевиц⁶³… разбирая «поход наполеоновский», – почему _н_е_л_ь_з_я_ было Наполеону завоевать Россию! Ты должна мне поверить, Оля… я не с потолка списываю выводы… – и если я говорю и мыслю _т_а_к, я имею основание в вере и в знании. Поверь, что не скудные. Право такое признал за мною и строгий мыслитель, твой посажёный – и так бессмысленно! – отец⁶⁴: я бы _н_е_ допустил того, что допустил он (* не благословил бы тебя на такой брак.). Запахло гарью: поставил варить картофель, а он спекся! Сколько я кастрюль испортил, за эти годы, а их теперь не достать. Сколько посуды перебил! Ухитрись вот – и думать, и творить, жить где-то… и помнить о мелочах… добывать пищу, стряпать… только два – три раза в неделю приходит моя Арина Родионовна. Сделала мне ватрушку – на три дня. Я порой забываю пообедать… а когда, ночами, один… в пустой квартире… и – бо-ли… ох, какие иногда бывают! – так горько станет, и вскипают слезы… Это лишь я знаю… И вот, мысль… больная: «скорей бы, устал я… ото всего устал… так вот _ж_и_т_ь_ устал». – Ну, пройдет.