Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 61 страниц)

Я давно не получал от тебя – с 20-го авг.!²⁹⁰ Напиши о здоровье!! Последнее мое письмо было – от 23 авг. и еще, 26, наскоро, простая открытка²⁹¹, что написал 2-й рассказ. Теперь уже – и третий написан. М. б. послезавтра начну «Серебряный сундучок». Надо завершать дело всей жизни. Будущее – темно.

Голубка моя, твои письма запакованы, и я сдам их в более верное место^291а. На днях составлю – снова! – завещание. Надо. Это только разумно. Так шатко ныне в жизни. Везет русским писателям. Так или иначе, бомбами затронуты: Ремизов, года три тому, Зайцев²⁹² – в прошлом году, Брешко-Брешковский²⁹³ – погиб, и меня – «вышибло»-таки из гнезда. Жаль уезжать, если придется. Столько связано с ним… – здесь ты нашла меня, я тебя. Родная, детка милая… была бы ты, ты здорова. А я… – «пора, мой друг, пора…»²⁹⁴ Господь с тобой. Так и не свидимся..? Но тогда… – нет, все так, как надо. Но где логика вот в этом? В 7 утра молодая женщина родила первенького… а в 10 – их не было в живых, – вот, где тут логика и смысл?! Целую твои глаза. Милая, обнимаю! Твой Ванюша

[На полях: ] Отличная погода! Утро было – блеск солнца, росы, зелени и неба.

Напиши, миленькая, писала ли ты мне в последних числах августа: боюсь, не погибло ли письмо? Наше (№ 100) почтовое отделение разрушено, письмо могло пропасть. Последнее твое было от 21.VIII²⁹⁵.

57

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

9. IX.43

Господи, – какая милость Его над тобой, дорогой мой Ваня! Ванюшечка!

Сию секунду твое письмо от 5-го сент. Нет, как же ты можешь писать «пора, мой друг, пора!» – Ведь это твое спасение доказывает как раз обратное: ты остался, ты _н_у_ж_е_н, ты _д_о_р_о_г! Как горячо надо поблагодарить Бога за это! Ужасны эти налеты. Я страдаю невыразимо от этих зверств войны. Боже, Боже, что иной раз видишь и слышишь!.. Нет, не выразить словами. При каждом извещении: «столько-то сбито, убито, потоплено», – встают в уме и сердце картины. Господи, все ведь люди и всё люди, все, что живет и дышит. Я физически страдаю иной раз. И как же теперь с _т_о_б_о_й? Неужели ты покинешь гнездышко? Мне жаль его. Я у тебя ведь уже «гостила» там, на Boileau 91. И сколько раз! Помнишь, ты писал мне, как я твоя гостья? Да, давно. Теперь все так преходяще. Я понимаю твое спокойствие. Это всегда перед _б_о_л_ь_ш_и_м так: проходит трепыханье, барахтанье нервов. Какое счастье, что ты был в постели, – сиди ты за столом – Бог знает, что бы случилось.

Поживи пока на даче, отдохнешь, – это тебе указуется м. б. тоже. Тебя ведь давно звали, а ты брыкался. Мне жаль всего: и почты твоей, где отсылал мне, – куда приносили мое тебе, и каштанов, и лимончика.

А та визави твоя, – помнишь, – «Мадонна»? Неужели и ее нет? Ты пишешь о горбунье, я ее не знаю… Да, вот ответ на то, кто «на склоне» и кто нет. Ты это мое письмо м. б. и не получил (оно было в последних числах августа²⁹⁶), я там писала о том, как все неверно, неизвестно, что вот знаменитый дядюшка Bredius (рембрандщик, – его знаток и собиратель, большой магнат, – ты наверное слыхал, – живет князьком в Monaco, много помогает эмигрантам нашим) – ему 89 лет, собирался все «на покой», а вот пишет через Красный Крест о кончине своего молодого родственника, погибшего от налетов в Лондоне, – застрял в Англии. И вот новорожденного нет, матери его нет, а сколько иных больных, и м. б. безнадежных, переживут. Много можно об этом… А толку что?! —

И странно: у меня в ночь на 3-ье тоска была и я плакала. Этого давным-давно не бывало. Утром встала с камнем на сердце, глаза резало как песком. В 1/2 10-го пошла на огород пощипать зелени и бобов и в 10 была дома, все с той же тоской. Я сжалась вся под ней, ожидая чего-то, т. к. тоска моя всегда почти что предшествует тяжелому. И вот подумала, что она к болезни, т. к. в 1 ч. дня слегла. Ты получил письмо об этом?²⁹⁷ Опять почка. Да, да, тоже 3-го!

Ну, вот лежу еще. Потом читаю в газете: «бомбы на Париж», – без подробностей. Ну, сколько же раз писали так, а почему-то сжалось сердце. И тут же успокоилась: – тоски не было уже, – значит, ничего.

Вдруг прошла тоска. Объяснила почкой. Потом все рвалась писать тебе, – думалось, «мало ли что может быть». Но в болезни я такая бываю… не знаю какая, другая какая-то. Но и ты хорош: «пиши», – а куда! Хоть бы адрес-то дал! Неужели толстокожий приятель Толена не послал денег Елизавете Семеновне?

Ах, Ванюша, как грудь болит, и рука и бок, и грудная клетка… К дождю, так хоть плачь! Режет как ножом. Тягостно лежать, – жарко, темно кажется в комнате, когда на улице такой свет. Но сейчас-то вечер, у кровати лампа для чтения, стоячая со столиком, очень удобная. М. б. скоро встану. Моя проблема с хирургом (идти с почкой к нему или нет. Я тебе писала, почему) разрешилась очень просто: вчера приехал вдруг нежданно проведать – был в деревне у кого-то. Ну и застал меня в постели, а я от него таилась, что больна. Я ему честно все сказала, как есть, – что устала душой еще и еще исследоваться, а что пока попробую еще одно лечение. И он сказал: «Конечно, я понимаю, я сам это проделал в жизни, и потом нет никакой опасности для жизни, а природа очень может помочь. Будьте покойны. Но если участятся припадки, то лучше посмотреть». М. б. нужно оперировать? Ну, что Бог даст! Милый этот доктор, – он не настаивает, не честолюбив, он прежде всего человек. Я не видала таких за границей.

И еще, под конец, когда уходить, вдруг говорит: «А ведь у Вас талант писательский… правда, Вы знаете, я был захвачен этими „набросками“… (* Я о них тебе писала. Собственно, они для тебя по-русски сперва написаны были.) и содержанием, и формой. И если бы я был издатель и мне принесли такой материал, то не задумываясь бы напечатал. У меня их на разрыв читать брали и даже увезли в Zust (городок), но я получу обратно…» Ты поймешь, как я краснела и бледнела.

Написано-то было по-немецки даже, как бы перевод. И все спрашивал, знаю ли я об этих данных, – я сказала, что мне «один писатель» советовал работать. «А-а-а, вот видите! Я прав, очень рад. У меня брат писатель, так что я не совсем невежественное мнение высказывал. А я вот не умею, я только оперировать умею». Только! А это известнейший хирург. И это не из ложного смирения, не фразы, не рисовка, а совсем искренне. С ним так легко, и все ему можно сказать, даже если бы я у знахаря предпочла лечиться. Он ко мне относится как к ребенку, но не снисходительно свысока, а внимательно и заботливо. Недавно была у меня невеста (или что-то вроде) Кеса²⁹⁸ и рассказала, что ее отец умирает от рака. Оперировать нельзя, т. к. склероз сердца. Рак легкого. Мой хирург оперирует легкие – его специальный «секрет». Она все-таки пошла к нему и просила посмотреть еще раз отца. Он сказал ей, что никогда не перенимает у коллег, тем более случаи внутренних заболеваний, – другое дело, если к нему на операцию пришлют. Тогда проверит и просмотрит все точно. Значит верно то, что и мне говорил, что не в его принципе брать пациентов от коллег. Но, несмотря на это, хочет меня переисследовать. Но так и сказал: «как бы своей сестре я хотел помочь, так и Вам, я сам напишу v. Cappellen, если найду что-либо, и вместе с ним обсудим». Как это надо ценить! Хвалил еще вчера за мою «храбрость», говорит, что редко это, чтобы так перенести операцию такого сорта. Обратился к Арнольду: «Не забудьте, подобного рода сдерживания нервов стоят очень дорого, она же слабенькая еще, – почка могла и на это реагировать». Еще не исключает возможность особенности моего организма, ибо, будто бы такие случаи бывают. Был доволен и пульсом, и видом, и настроением. Выгляжу я хорошо, Ванюша. Только томительно это лежание. Ведь только что встала! Ну, будет о себе! Как я рада, что ты пишешь! Открыточку твою не получила. Хоть бы постояла хорошая погода, хоть бы ты отдохнул. М. б. и вставят стекла скоро у тебя? Как бы жаль было твоей квартиры! Ванечка, мысленно шлю тебе цветы к твоему спасенью и за неимением возможности осуществить этого, прикладываю маленький цветочек в письме. Обнимаю. Оля

[На полях: ] За эти дни перечла «Божественную комедию», – по-немецки, – другой нет, кроме итальянского оригинала. Действительно, – божественно.

Горю прочесть твои новые рассказы. Как же я обкрадена, что не имею возможности этой. И не могу поговорить с тобой!

Всегда, утром и вечером молюсь за тебя. А помнишь, бывало, в 11 ч. вечера ты думал обо мне?!.. Крещу тебя. Будь здоров.

58

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

9. IX.43

Здравствуй, дорогая Ольгуночка-персик… так ты не вишенька, а персик! Удачно мама окрестила. Очевидно, похожа. Я рад. Самое главное, чтобы «спела». Новый врач, кажется, точней определяет недуг твой почечный. Помнишь, писал я – не только со слов Серова… – м. б. дело в сосудистой системе, в свойствах – физических и химических – крови и сосудов-тканей. Ни в коем случае – мучительных исследований – цистоскопии! После специалиста – лишне, положение не изменилось. Верю в честность хирурга и объясняю его предложение – желанием искренним – помочь, но здравый смысл говорит – не надо.

Главное – больше покоя, щади же хрупкость – пока! – свою, ослабленность после испытаний. Ты же – умна, как сотня попов-Семенов.

Пустошкин, – м. б., лучше через «ы» после «т»? – определенный вид «лизунов», ищущих «тепла» возле юбки. Чуть фатоват, чуть «разочарован», с большим самомнением, любит «загадочных»… – и при всем таком я не сомневаюсь, что ему было холодно в жизни, и он грелся любовью без накальца. Так… но..! – когда Валя «уходит»… – искать _с_е_б_е_ облегчения…?! – у тебя..? – что-то во мне не вмещается. Тут – «отдай все», «забудь все свое»… и – стереги каждый миг, а не – «отдых». Ну, впрочем, ты, ведь, «медоносная»… – издалека слышат чарующий аромат зрелого «персика»… – поверь, говорю не в пошлом смысле, а в самом «уносящем», неопределимом, как духи «после ливня». И главным образом имею в виду твои умственные и душевные качества, эта чудесная «сдоба» творит чудеса с «тестом» даже незадавшимся, а ты… «телесная», – очень и так сложна и заманна, – и не видал тебя, а _в_и_ж_у. В тебе та «прелесть», какая может метнуть в прелесть четьи-минейную. Имей ты даже косящий глаз, даже будь долгоносиком. Ты – ультра-женская, вся – женственная сугубо, ты же – «апре л’онди», хоть я и по сию пору не знаю этих духов! – но предузнаЮ!

За эти 6 дней с бомбардировки я три раза смотался в Париж, надо было то-другое взять, о том-сем распорядиться. Большой вопрос – где буду жить. Когда все исправят..? Управляющий домом объявил, что если жильцы сами что поправят, он ни гроша не заплатит. Чистопробно французский подход. Ремонт на крупную сумму, – ныне, – один механизм жалюзи сложен по нынешним временам непостижимо. Ветер гуляет в квартире, а скоро загуляет осень. Из Сен-Реми у меня есть, куда съехать… но мне так хочется своего уюта. Опять жаться-тулиться, в одной комнате..! Не знаю пока… что решу. Дни были солнечные, сегодня – чуть дождит. Сейчас я только что полол запущенную малину, окучивал капусту, цапал у роз. И – съел чудесное сырое яблоко… – сколько лет не ел! – ничего. Так хочу яблок, их нежной кисло-сладости душистой. За эти поездка узнал-повидал мно-го..! О, какое зрелище безумия… – будто нарочно англо-американцы выбирали, как бы больней поразить мирное население. Мое место оказалось как бы в центре опустошения. Мне сказали, что я был на краю гибели. Но я и сам сознавал… Но оказалось, что имели основание говорить так. Моя постель у наружной стены в 6 этажей. Самая крупная бомба пала на пустырь, куда выходит стена. Бомба сделала воронку во весь пустырек, в 3–4 м от стены. Воронка все поглотила, от камиона^[101] не осталось ни винтика, но его шасси, через стену, убили продавщицу в магазине, позади нашего дома. Если бы не крепкая кладка, – дом, хоть и новый, построен прочно, – эту часть его раскрошило бы с удара. А я лежал у самой стены, во 2-м этаже. Ну, что разгадывать… Господь уберег, – чьими молитвами?

…Приезд Карташевых помешал письму. Продолжаю 10-го.

Хочу писать, очень. М. б. и буду продолжать здесь пока последние главы «Лета Господня». Здоров. Вчера съел даже два яблочища. Сегодня утром, после завтрака – опять по-яблочился. Часок-другой – огородику. Люблю, – уводит ото _в_с_е_г_о. Но – не от моей чудесной. Она – ты! – всегда во мне. О «гостях» писал тебе… – ты же писала, как, бывало, приезжала к бабушке, вез мужичок, ребятишки у околицы кричали – «дай конфетку» —? Ты колебалась, надо ли все подробно… А, милая… пиши так, как душа хочет, вольно… всегда можно сжать. Но в _т_о_м_ – ты только – в зародышке. Теперь – зрелая, плодоносящая. Вот почему мне навертывалось – дала бы жизнь «фермы»… но это лишь обрамление: главное – человек, женщина… вокруг которой все кружится – живет. Можно взять форму «записей», дневника. Полная здесь свобода. В отрывках дней – развертывается в раме и жизни фермы требовательная – и какая же глубокая и тонкая душа женщины! Тут – о всем… о любви, о вьющихся, чуящих «медоносящее»… о надеждах, тревогах, устремлениях, – о _ж_и_з_н_и_ и ее тайнах, – тут ты в таком просторе..! – обо _в_с_е_м… до свето-теней, до получения писем от интересных людей, конечно, и наряду с огромным _в_н_у_т_р_и… – маленькие жизни – самой, неодушевленной фермы, – строений, и прочего… котята, жеребята, свинки, цветы, яблони, вихри, мороз, мыши… зерна… поленья… ну… – я слышу аромат этой вещи. Ведь «ферма» тоже имеет – сама в себе! – _с_в_о_и_ – глухие – цели… глаза, уши, сердце… свои боли и здоровье, свое дыхание… Ах, Ольгунка, ты умна-чутка, ты схватываешь невысказанное мною, оно может проглянуть, родиться только в процессе работы творческой, о нем нельзя сказать словами письма… оно вылепливается, вылупливается, как цыпленок. Главное, не смущаться, не бояться, что так писалось… – ни-когда _т_а_к_ не писалось, как _б_у_д_е_т_ написано.

Если удастся, отыщу в твоих письмах, где писала о сильном ушибе груди: нет, это вовсе не падение с велосипеда, это случилось гораздо позже, уверен. Но письма запакованы, и не со мной.

Сейчас солнце, после вчерашнего дождичка-туманца. Тепло. Солнце шпарит прямо в лицо, чуть слева, сейчас 2 с половиной, а по солнцу – половина 1-го. Иван Иванович готовит обед на костре в печурке, под трельяжем уже отцветших роз. Они осыпаны крупными зреющими ягодами, коралловыми яичками. Под верандой распустилась крупная темнопунцовая роза приятной формы. Цветет еще поздний картофель. Помидоры, по запозданию посадки, лишь наливаются зеленью. Мой подсолнух – в 3 метра, только дня три как растрепал свою головку, увеличивает ее, она пушится, сеет «цвет», кипят на нем пчелы и шмели, больше 40 листьев на нем. По ночам здесь мирная «бомбардировка» по крыше: изредка падает яблоко, на черепицу. Нежатся груши, глинистого тона, твердая кожура, – не знаю им имени. У калитки две густые липы, пью их цвет вечером. Ем охотно грудинку, когда есть. Иван Иванович ходит для меня на ферму за молоком. Местами летние побеги малины дают цветущие почки. Из Сен-Женевьев прислали мне чудесного меду, поделюсь еще кой с кем. Привез с собой баночку отличного – настоящего! – мармаладу, моя самодель, – осы прогрызли бумагу и набились, грабят, как… в буфет мальчишки и девчонки на даровой спектакль в императорском театре в царские дни, – за ночь ссосали больше сантиметра! Так хочу твоей ветчинки..! Видел караимочку, она извелась… У ней пил кофе со… сметаной, вернулась на пепелище без окон. В их доме десять убито. Против меня – 7. Кругом… – ну, нечего тут описывать. Пока – промчалось. За день до «утра с бомбами» видел во сне Олю… ясно не помню, одно: ноги мои голые и забрызганные будто чернилами. Вспомнился и зимний сон: писал тебе: выползла из печки змея и обвила правую ногу, но не ужалила, я взял газету и через газету снял ее и бросил. Помнишь, я описывал осенью 41-го как вечерами, в сумерках вижу «мадонну» напротив, молодую женщину с ребенком и как она целует дитя… Вот, этого окна нет, и ничего нет… но «мадонна» была приезжая, ее не было в то утро… а горбунью, всегда маячившую у окна, _с_н_е_с_л_о… а накануне я видел, как она ела виноград, вечером, когда там зажгли свет… в _т_о_т_ миг она стояла у окна, – рассказывала моя консьержка, – и только сказала ей – «вуоля лэ англэ…»^[102] – и – пропала на глазах консьержки. Все так просто и страшно. Только я успел свой «Свет во тьме» написать, а _о_н_а_ – вот она! – легка на помине, – бомба-то. А, ты обо мне… ну, так гляди, как я… Да я и без нее _м_о_г_ все увидеть, на то и воображение. _Н_о_в_о_г_о_ мне ничего не дало, _в_с_е_ мог бы сам… ну, подробности не лишни, понятно. Запах, например… – как вот мальчишки когда из пистолетиков красными пистончиками палят, только… куда же острей и гуще. И эти «стуки» раскапывающих..! Эти «кузнецы» меня оглушали, когда я наезжал к себе. Не знаю, смогу ли продолжать для тебя «Под горами», очень я загружен. Пришли, что перевела врачу. Почему не прислала, раз – «для меня»? Испугалась… – ты что же, хочешь, чтобы тебя только хвалили? какое малодушие! Вспомни: Шмелев тебя куда чаще ободрял-хвалил, чем… корил. И помни: Шмелев, а не Ванюша. Ванюша и за «Ландыши» расцеловал бы до обморока, – м. б. и обоюдного. О, как же мне не достает тебя, мой ангел, Олюнка… Ягодина ты сладкая! О, куда неимоверно сложней и слаще, чем ягодка. Ты из чудесно-таинственных «обольстительниц», в самом чистом смысле… чаровниц – лучше _э_т_о! Чарующая… – такое уж в тебе, во всей тебе неуловимое и неповторимое сочетание… – на дурацких языках называть можно «комплекс», «комбинасьон»^[103]… – сочетание всего до… той «волны», «волн», – от тебя, и неуловимой никаким снарядом, и очень уловимой обоняньем. Ты «пахнешь» куда тоньчей ландыша, – это я _с_л_ы_ш_у_ порой… до замиранья. Я – на склоне, но… все чувства так ярки во мне, так восприимчивы. М. б. отупел для «страхов»? Эта канонада в мои окна тысячи пушек – 3 сент. – ну, ни-как меня не потрясла, даже от этого стало страшно, что _н_е_ потрясла. Тут же сварил себе кофе и с аппетитом пил. А потом стал щеткой стекла отгребать, чтобы было где ходить по квартире. Вспомни Архимеда – воину, пришедшему его посечь мечом: «э-э… не затопчи моих чертежей»… – на песке в саду. А у меня: «ах, только бы дописать „Лето Господне“ и „Пути“». Ну, своего рода «инстинкт» пчелы, которой ни до чего дела нет, когда лепит свой сот и набирает мед. Но только… во мне-то ведь _в_с_е_ сознается! – Ну, чего ты выдумала «упадочным» наполнять душу??? Эта «премудрость» о суете сует – дешевка же! Подумаешь – «возвращается ветер на круги своя»!²⁹⁹ Ни-когда не возвращается!!! Всегда – _д_р_у_г_о_е. Это типично – дурацкое иностранное словечко, но сейчас не могу точно заместить своим, – еврейская упадочность, истерическая, надрывная… но, вернее, «философия от сыта брюха». Когда этот Соломон Давыдыч³⁰⁰ объелся всего, и уже кончилась вся «слюнка», всякая и всяческая в нем, тогда – записал. Гляди на дело, как говорится, – юные любятся и _х_о_т_я_т, юные безобразят в очертиголовстве в полетах, – _в_с_е_х_ _к_р_о_в_е_й! – и ни думки о «ветре». Ты вон мне писала – в случайный миг «упадка» в тебе – «странно, как это люди же-нятся!»… Ну, да будет тебя спрашивать подсолнух, цвести ему или свянуть… и слизняк на огороде, – обнять ли липко – «прекрасную»! тьфу… а правда. И охваченный творческим порывом, всяческим, вплоть до… «объятий», будет рассуждать о «суете всяческой»! Как же… А вот другое дело, когда ты говоришь дальше: «чем себя наполняем, на что тратим силы?» Да, верно: «Господи, как ничтожно мы живем! и как трудно найти путь…» и т. д. Вот. Так от нас же и зависит чаще всего этот «путь» и «на что» тратим силы. Сколько тебе писал я: Оль, цени каждый миг! _т_в_о_р_и, как можешь. Это – личное. А сколько у нас н е-личного! особенно в такие эпохи! Наполняй каждый миг – желанным, и – прями волю в себе! Трудно порой, да… А я знаю людей, сознающих себя «на краю» и —…о других, _з_а_ других!!! Это выковывается и верой, и… самовнушением. И – меньше, меньше – «соломонов»! Они уже исцеловали тысячи-тьмы дев и сожрали миллионы порций всего, и – общее несварение, и – суета. Об этом вдруг открывающемся радостном миге жизни я написал, – до бомбы! – об отце, в рассказе «Святая радость». М. б. «бомбы» не бесследны для меня, м. б. я получил некий «заряд»… но я всегда хотел быть плодоносящим, только и «лень», и… недомогания, «нервы»… Ольгуночка, постараюсь послать тебе этот рассказ и другие… но – когда?! По тону моего письма ты почувствуешь, что я «в форме». Если бы я был «у себя», я знаю, что закончил бы – а надо еще – вижу теперь! – очерков 6–7!! – II часть «Лета Господня». А теперь приходится отписывать на «сочувствия» и встречать того – другого, кто и сюда завертывает. Вот, завтра Пастаки приедут, инженеры, товарищи моего Сережечки. А накануне бомбы был у меня из Симферополя, привез первый No «толстого» журнала, от редакции. Говорит – «ско-лько же у Вас читателей!» Перепечатали – откуда добыли? – три главы из «Солнца мертвых». Просят «что-нибудь». Дал – «Чертов балаган», дал «Свет во тьме». Предлагали гонорар..! Нет – отдайте _т_а_м… там слишком много «безгонорарных». Думает 20-го – назад, но… удастся ли? А у Пастаков сестры пропали там, в Евпатории, три! в дни временного «ухода» оккупационных войск³⁰¹. А матушка жива и не знает ничего. Уж из Берлина племянница написала – «пропали». Одна была химик, заведывала курортом «Саки», под немецкой оккупацией. И теперь – нет следа, очевидно, «товарищи»… порешили. Так какая же тут «суета сует»? Тут – трагедия, а не «суета». Соломон-то на солнышке грел лысину, икал, рыгал, – соды тогда еще не было, а катарры всякие уже были… и «язвы» были, и не было «бисма-рексов» – о, милка, как ты мне помогла этим «рексом», думаю! Но как же хочу твоей ветчинки – в прямом смысле, понятно! – т. е. твоего засола!

Недавно махонький и верткий чудесный Нарсесян прислал письмо: на днях будет у меня – а я вон где! – и приложил хвостик письма к нему от посажёного отца. И. А. приписывает «с построениями и настроениями Ивана Сергеевича я совершенно несогласен». Логик философ, а откуда же он о моих «построениях» и «настроениях» знает?! Несколько скороспелый вывод. Надо _з_н_а_т_ь_в точность и полноту моих «построений» и – эволюцию их. А он ни-как не мог знать. Догадывался? Но – как это «совершенно» несогласен, как-будто он в совершенстве _з_н_а_е_т. Ты-то и то – уверяю! – _н_е_ знаешь. Слишком все мое и во мне и кругом – сложно и переплетено! О свадьбе – была, м. б.! – Марины я ему Н[арсесяну], конечно, ни гу-гу! нельзя ранить. Я ему хотел подарить «Пути» за его заботы обо мне. Увижу ли его..?

Сейчас обедал. Меню: салат помидорный, хороший овощной суп со сметаной, яйцо всмятку, яблочный мармелад. Дописываю – спешу, не выправляю опечатки, исправь сама, милая. 5 с половиной, а почта здесь четверть часа, ходу. Хорошее было твое письмо, напиши лучшее, потеплей, если душа дышит. Все бы ничего, терпимо, да беспокоит квартира, когда смогу опять угнездиться. А что в районе – излюбленном – обстрела, это неизбежно: как знать, какой район станет «любимым» теперь. У Карташевых, правда, тихо, нет никаких заводов, и огромный парк рядом, и подворье недалеко³⁰², и комната есть… да «у себя» люблю. Ну, Господь да сохранит тебя, моя Ольгуночка. Только бы ты была здорова. Пиши о здоровье, и берегись простуды и физических напряжений, «скачек» по железной дороге – _н_е_л_ь_з_я. Твое дело, конечно, я бессилен тебя сдержать, но… – говорю тебе при-казно! А там твое дело. Крещу тебя и целую «персика».

Твой Ваня

Пиши лучше на парижский адрес.

59

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. IX.43

Голубка моя родненькая, Ольгуночка грешная, – я скажу, почему называю так, – целую тебя, «персик». Вчера был в Париже и получил от Меркулова твое письмо³⁰³. Пиши на него лучше, можно и на меня, по старому адресу, но мне будут оставлять почтальоны повестку, и я должен буду идти на временную почту, а я пока налетцами в Париже и много хлопот с квартирой опустошенной. Почему ты «грешница»? А вот: все пеняешь, коришь кого-то и что-то, все стонешь – «нет мне места в жизни»! Идиоточка ты милая… как смеешь так?! Так всеполно одарена – меньше бы если – лучше! – и так ныть!! В_с_е, о чем стонешь, _в_с_е_ – от тебя и зависит, и через тебя _н_е_ проявляется в _ж_и_з_н_ь… а только про-тискивается, да ты сама его оттираешь. Нечего сжиматься и страшиться, ложно стыдиться своих возможностей. Почему, спрашиваешь, _т_о_г_д_а_ не поддержали тебя в искусстве кисти? Почему это люди, и десятой доли не постигающие всего того, что ты _з_н_а_е_ш_ь, непременно должны были тебя… ободрять?! Я по себе знаю, меня-то уж ни-кто не мог ободрять, окружающие все были совсем в_н_е_ этого, до женитьбы люди очень мало образованны. Я, шатаясь, все же _н_е_с_ свое в себе, и… _с_а_м_ донес, и сам все вы-нес. Не в похвальбу говорю, а потому что так именно и было, и _т_а_к, и только так и надо делать. Тебе сто раз сказано было, – и мною! – что ты настоящая, _м_о_ж_е_ш_ь_ и _д_о_л_ж_н_а. Слушай, глупка: я – с болью – рассмеялся, как прочел – и какой уже раз! – «теперь поздно». Это в твои-то 39 лет – _п_о_з_д_н_о?! Ты что… дурачишь себя? Ну, себя-то дурачь, а меня не одурачишь. Не поздно, а как раз в самую-то пору. Ты туго-зрелка, как и твой дурачок Ванюшечка. Туго-зрелки, но зато и не [скоро ото]-зреваем^[104], а с доброй выдержкой. Есть яблоки-скороспелки – грушевка! Но есть и иные – антоновка, черное дерево, кальвиль, ранет… Знатоки предпочитают вот такие. Ты еще дитя, – так к тебе многие тянутся – как к детке [1 сл. нрзб.] – ты именно этим и чаруешь, – и еще – чем-то… но – _ч_е_м? – не [определить] заглазно. Лишь предношу себе… Ты в 39 – как двадцатилетка и юная [козочка], скверная девчонка. Получи! Почему это для мастера кисти нужна цыплячья лапка, а не длань красивой молодой женщины? почему для той же кисти – и – и – и еще раз – и – _п_е_р_а! – необходим глаз цыпленка, а не глубокое око всеведающей, _в_с_е_ – проникающей красавицы полноглазой, _в_с_е_м_ переполненной, чего иным «мудрым девам» и не снилось? Учиться надо? Для «пера» ты _д_а_в_н_о_ _н_а_у_ч_е_н_а_ так, что из тебя прет, как из беременной, полной соков, зрелой бабы – девятимесячник в 12 кило! Ты сама этого не знаешь, но это так… – ну, на трудные случаи может понадобиться и акушер, – к вашим услугам, всегда готов. А «указаний» вам сей акушер для ожидаемых родов дал, кажется достаточно, – «хватит» как говорят у вас в Рыбинске. Для живописи – другое дело – это связано с законами «света», «тени», «окраски», «планов» – ре-ме-сла… – тут «учеба» нужна… но, во-первых, ты не новочка-девочка, ты многое и в сем познала, как девица на следующий день после венца. Но «остатки» и «новые откровения» – можно брать хоть до 80 лет. Пока кисть держится в руке. Для живописи, как и для «слова», – самое главное – зрелость и крепкая свежесть чувств. Говорю – «крепкая» – т. е. уже вы-держанная, опытом наставленная. В искусстве, как и в чувственной «любови» никогда «ученица» ни сама не испытает, ни любовнику не даст _т_а_к_ и столько, как «мастерица», зрелая, сильная всячески: у первой лишь теплотца и искорки, у второй – жар и пламя, и «букет» – этого не определишь, как… у выдержанного вина, чая, табака, ванили, ды-ни… _п_е_р_с_и_к_а, гру-ши… муската. Чувствам женщины твоих лет – по-твоему – уже «старушки»… – ха-ха!! – чучелка-персик, ты рассуждаешь, как 16-летка, для которой мужчина в 35 лет – «почти старик», это – очень часто… Я хохотал, перечитывая как-то последнюю главу «Дворянского гнезда», когда Лаврецкий сидит в калитинском саду… а ему тогда и сорока не было! – и уже считает себя – и юнцы считают его! – «стариком» и «отшибком»³⁰⁴! Ну, что за шуточка! Тогда все было «скороспело», в те 40-ые годы… и все умели плакать горькими слезами «дружбы», «разлуки», «негодования»… – о, милая романтика! – ты вот прихватила как-то в себя этот воздух от прошлого… и спеешь не по дням, а по часам… немудрено, что ты – тебе кажется! – давно созрела, отцвела и… роняешь лепестки… а они только еще вылезают! – так вот, – прости этот – необходимый – прерыв начатой мысли!.. – Так вот, женщина твоих лет – в чувствах и подчувствах – всесильна и всеохватна, а ты особенно! Ты увидишь и почувствуешь так, как никогда не увидит и не почувствует 20-летка. Перестань же носить ее масочку, она для тебя узка и мнет твои «персики». Дарами не шути, даров не копти, не закапывай зря, не _б_о_й_с_я, моя буйная-кроткая, не кажись себе «гадким утенком», когда все видят в тебе прекрасную «царевну-Лебедь». И не страшись никакого рока на себе, – нет его, а есть лишь призрак-самообман. Вспомни, как и сколько я писал тебе – о тебе! Теперь пишу снова и – хватит! Изволь, заставь себя выздоравливать и телом, и душой. И – не теряй зрелости. Не бойся времени. И – работай в меру. Изволь прислать мне «воспоминания», кои для меня писала, а послала доктору. Не будь ты – ты, я бы, м. б. и хвалил твою сказочку. Но ты ее «выпалила», не остыв. Помни: искусство – искус, великий и сладкий труд, на 3 четверти – _т_р_у_д. Справься у Пушкина. Бывают полосы, когда творят очень обильно и очень быстро… – «болдинский» период у Пушкина³⁰⁵, к примеру. Но бывает, что и по двадцать раз перерабатывают… годами пишут… – его же «Евгений Онегин»³⁰⁶, «Жил на свете рыцарь бедный…» и многое. Достоевский – другое дело: там не искусство, а… хаос _с_к_в_о_з_ь_ видимость искусства. Там не нужна «форма», а «извержения»… хотя и у него «форма», но та бесформенная на глаз и меру – не на дух! – форма, которую можно назвать хаотической. Ты – от _с_в_е_т_а, и тебе нужна форма, и в ней ты можешь показать непоказуемое вообще. Ну, довольно.

Думается мне, что операции тебе не должны бы делать: все ван Капеллен дознал. Ты особенная и по крови. М. б. тебе нужно что-то вносить в кровь твою… м. б., как говорит Серов, принимать [желатин]. Попробуй есть больше желе, яблоки с кожей, непременно, ягоды [1 сл. нрзб.] _ч_е_г_о-то, что дает крови более густую вязкость. Не обращайся к знахарям, где порука, что после операции над почкой, не начнется то же – с другой?.. Будь осмотрительна. Опасности, – ясно же! нет и нет. Ведь эти «кровотеки» – не впервые! И твой дядя прав был.

Я, кажется, все твои письма получил – от 29–31 авг. – пришло, кажется, 3-го же, но к счастью, м. б. часом позже бомбы в почту, и попало в почтовом мешке уже на рю Пусэн, где я его и получил 6-го, по повестке от 4-го. Второе, от 4–6 сент., удачно получено без повестки, выдал почтальон консьержке. 3-е – вчера от Меркулова, оно помечено тобой 9-го сент., штемпель 10-го. – Я думаю о тебе не только в 11 ч. вечера – а всегда. Ты со мной.