Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 61 страниц)

Трактор старый – работа идет все же хорошо, только бы он не сломался. Оставляют только посевное жито, которое предписано держать до весны в колосьях, не обмолоченным. Жаль, – приятней было бы обмолотить все сразу. Сережа тоже увлекся общим артельным делом и скидывает с 2-мя другими снопы. Очень интересна вся эта работа. Тут же и прессуется солома. Арнольд и еще 1 работник укладывают тюки наверху во дворе, а остальные 14 распределились у машины и по тасканью мешков и тюков. Каждый мешок должен быть взвешен, так что и весы тут же. Без перерыва работает это чудище – трактор-молотилка.

На твое последнее письмо⁶⁸⁷, мой золотой, скажу тебе: к чему ты наворачиваешь? Откуда это видно, что я тебя подозреваю в «навязывании» книг? Это нехорошо и скучно. Мне досадно, что к посылке был приложен счет. И это всех Ты-то тут при чем? С цветами же обстоит так: т. к. в Голландии цветы очень хороши и дешевле, чем в Париже, то многие занимались пересылкой их по воздуху для спекуляции под видом частных заказов. И потому это запретила; «Fleurop» мог до сих пор переводить заказы, но теперь и это запретили, и мой заказ тебе не подали, хотя денег мне еще не вернули. Спрошу. Отсюда, например, можно во вся страны посылать луковицы тюльпанов и т. д., за исключением Франции и Англии. Потому же. Большая идет спекуляция. Мои розы посланы были под сурдинку, потому я и попала на замечание. Но это все уже урегулировал магазин, заплатив штраф. Всякую мелочь, которую я посылала, я должна была представить письменно в министерство, и только получив разрешение, могла послать. Розы шли без оного. Понял? Через французскую границу шло безумно, много контрабанды, как писали в газетах. Оттого и строгости. Если ты ничего не имеешь против, то я просто отошлю книги обратно в издательство, объяснив отчего. Те экземпляры, которые я просила (и ты выслал их) я хотела дать в издательстве, что и сделала. До сей поры их читают. Я была там и мне сказали, что «Пути Небесные» читают еще и под-директора^[218], увлеклись видимо. Что они решат, – я не знаю. Я глупо сделала, что на вопрос, могла ли бы я же их и перевести (т. к. им это именно интересно), я смущенно сказала, что не считаю себя достаточно на высоте. Я могла бы им найти отличных переводчиков, в моем соучастии. Их не так интересовала продажа книг от «Павуа», как свое собственное издание. Но посмотрим. Я жду. Один экземпляр у меня, один дала доктору, – вот и все. Я предложу еще в издательстве завтра, если удастся поехать, как предполагаю, и потом от тебя жду ответа – могу ли послать обратно, в случае, если здесь не возьмет издательство. М. б. я смогу Ксении Львовне деньги дать, если бы только голландские гульдены можно было устроить. Вот это деловое.

Ты знаешь, я так устала. Несколько дней еле бродила, сердце никуда было. Задыхалась от нескольких шагов. М. б. нервы. Жукович трогательный – собрался бежать к одному художнику для уроков мне, чуть не разорвал меня (он очень выразителен) за то, что не привезла ему показать рисунков. А когда узнал, что их уже и нет, то застыл, окаменев. Он очень измучен, несчастен, мне жаль его стало, и больше для того, чтобы отвлечь от их собственных несчастий, не стала кочевряжиться и объяснила ему свое состояние. Сказала еще: «Я чуточку пробовала иллюстрировать „Неупиваемую чашу“». «Да, дайте же, Бога ради хоть идею-то, ну, как Вы эту композицию разрешили?» В миг появилась бумага, пастель, уголь, все, что хотела бы. Я вспыхнула и буквально дрожа, в 10 мин. дала ему схему «Ярмарки». Он молчал, смотрел, а потом взял мою руку и сказал: «Вот что, О. А., дайте мне слово, что Вы будете работать, и… не бросайте так небрежно своего… да я смело это утверждаю – своего _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_а, ибо это – творчество…» Он не видел красок, я дала только схему, но был в восторге. Я сама того не знала, что одолела большую трудность. Ж[укович] поражался уменью разрешить «сложнейшую в данном случае задачу композиции». Он безусловно одобрил то, что на первом плане «Русь трезвая», а в луговине… «там гульба». Его поразил «_в_о_з_д_у_х». Береза вызвала восхищение своей уместностью и явилась ярким выражением нашей природы, не бросаясь в глаза. Он все разобрал, умело, как сам художник. Потому… я «Ярмарку» не сожгла. Ж[укович] выпросил ее тогда отдать им. Он ее не видел в оригинале. Пока она спрятана «с глаз долой». К художнику же я его упросила не ходить. И он понял. Д-р Klinkenbergh болен. Я не знаю, что у него. Неловко навязываться. Сказал: «Я заеду как-нибудь к Вам, чтобы подробно поговорить о Вас, о таланте Вашем». Но все же мне придется взяться за кисточку – хочу для Жуковича нарисовать программы, – привлечь публику, дать особый, тонкий оттенок концерту. Его жена сказала маме: «Ах, какой рояль, было бы пианино, ведь это же род милостыни»… Я все сделаю, чтобы она, эта милая, умная женщина увидала, что это не так. Если выйдет с залом завтра (если поеду), то в перерыве устрою я чай с вкусным, тонкий, со вкусом чай. Ж[укович] отдохнет в перерыве, а публике дастся возможность в уютной сфере заинтересоваться артистом, что очень и очень для них (Ж[уковичей]) важно. Билетов не будет, вместо них я вручу простую, но со вкусом нарисованную программу. Закажу роскошные цветы, такие, какие ему бы поднесли на подиум настоящего концерта. Не из собранных денег. Не одним хлебом жив человек, а человек искусства и подавно. Если бы удалось. Завтра потащу шпек^[219] и яблоки (чудесные!) моей знакомой. Сегодня уговорилась, что м. б. приеду. Она ждет. Они музыкальны и «любят» меня, как уверяют. Квартира в центре интеллигентного Утрехта, есть инструмент. А главное – 2 комнаты en suite^[220] и хозяйка не дрожит за ковры и стулья. Обожает шпек, – замаслю ее. Приглашу тогда и того профессора, который хлопочет за Жуковичей, почетным гостем. О, если бы удалось. Хоть 200–300 гульденов. Ему и то хлеб. Вот этим пока и живу! М-me Ж[укович] – стала скелетом и старухой. Ужас. А у него порок сердца. И это – величайший талант. Я возмущалась и возмущаюсь дамами Парижа, которые не стыдились тебя, великого русского писателя допускать ходить по очередям и сидеть в неубранной квартире. Я покажу им на примере, как надо и даже тогда, когда властями запрещена всякая помощь. Гады не постыдились у тебя из сбора %’% брать за устройство чтения. А Родионов! Позор! Я не более парижанок располагаю досугом и средств у меня лично нет никаких.

Я до сих пор у мужа ни цента не взяла на Жуковичей, но ручаюсь, что если дама даст квартиру – то устрою отлично. Любую парижскую русскую посади на мое место, и она завоет от дел. И прикинь: у меня очень мало знакомств в замкнутой Голландии. Если бы я жила в Париже – то не такое бы твое устроила чтение, шаркнув^[221] всех процентщиков. Но что-то завтра с дамой?

Вижу уже свои программки. Дам стильно-русское. Сколько раз я была в комитете по устройству шикарнейших русских балов в Берлине. Знаю, что любит публика. Дал бы Бог для несчастных людей!

Милый мой Ванёк, я очень горда, почтена, обрадована, счастлива твоим даром – «Неупиваемой чашей», но не дерзаю так вот ее и принять. Ты это продумал?

16. Х Молотьба кончилась, – осталось только ячмень обмолотить весной ранней (на семена), сейчас увезли и машину. Собираюсь в город по делам. Обнимаю тебя, родной мой. Оля

157

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

21. Х.46–8.Х – день кончины отца моего. И другой день кончины – обманутого счастья. Как странно…

Твое последнее письмо, Ольга, оскорбило меня. И не только последнее, от 15–16, а и все за этот месяц, да и раньше. Изменился твой тон, даже и твой словарь. Я это очень чувствую, и нахожу причину… О сем – после.

На мои _п_я_т_ь_ писем, с 8–11, – 10-го послал два!⁶⁸⁸ – ты ответила, одним, и в этом письме – на три четверти о… Жуковиче! Все письма, вот уже больше 2 мес., – Ж… Ж… Ж… – прожужжало уши. «Голодной куме все хлеб на уме». Ты «развлекаешься» или – «у… – ся?» а? Тогда надо о сем сказать ясно, а не крутить. Но и об этом – ниже.

Твое «поздравительное»! ко Дню ангела!.. – швырнула огрызок – на! «От избытка сердца уста глаголят»⁶⁸⁹. Чувство? – Вот, точно, списываю: «Дорогой мой именинник, с Днем ангела тебя! Да будет он, как и последующие дни —! – радостен и светел!» Все?! _В_с_е. С прописи? с «письмовника»? Ты – меня не поздравляла: ты меня еще и еще – оскорбляла! Оскорбила. Швырок. Дальше в этом письме – о цветочниках, – «усталость – разбитость» – «дело о выселении жильцов» – в «поздравительном, ко Дню ангела»! – «боль в сердце, всю грудь разломило, и воздуха нет». Это повторяющийся во всех письмах мотив. И расшибаешься в лепешку – для Ж.^[222] И опять, в поздравительном же – о Ж., о хлопотах, о предположительной поездке в Голландию – для Ж. – «больше Шаляпина, лучше!» о концерте, о министре, профессоре… – _д_л_я_ Ж. Больная, швырнувшая мою «Неупиваемую», швырнувшая «Богомолье»… Все – «к черту»! Теперь – Ж.! Полписьма о Ж.! – «поздравительного», где «имениннику», – «дорогому» – полторы строчки. Вот анализ именинного письма. Суди сама хотя бы о… неприличии так писать и – _к_о_м_у?! Отношения наши еще не были порваны. Не оскорбление _э_т_о? Если нет, тогда… что же это?!.. Заключение письма – «прости почерк – трудно писать». Еще бы не трудно! Теперь поройся и найди мое поздравительное письмо. И – сличи. Все. Какой же вывод? Об этом – ниже.

Итак: на мои пять – последовало, от 15–16 окт. – новое оскорбление, письмо… «богатого» содержания, «с подъемом». Побывала в Голландии, обивала пороги у Ж., давала «сеанс рисования», – это вбив-то «осиновый кол», как писала мне снова и снова оскорбляя меня, после всех моих усилий, уговариваний, моих _ж_е_р_т_в_ силами сердца! Да, так _л_е_г_к_о_ отказалась от «зарока», перед чужими людьми! Не стыдно? Где твоя гордость?.. Поехала «плакаться», – рассказала «о своем душевном состоянии». Так. Повторение Парижа. «Оби-дели меня!» К Рафаэлю приехала, просить ободрения? благословения?.. к Леонардо?.. Как будто. Ж. ободрил и укрепил. Я был бессилен, за 5–6 лет. ничего не мог с тобой, – швыряла мне! – а тут, в 10 минут – _в_с_е! «Чуть меня не разорвал» и т. д. – «он очень выразителен»… – ?! «Взял мою руку…» – посмел? и ты позволила?! И – «дайте _м_н_е_ —! – слово…» Кто-то говорит – Леонардо?.. Репин?.. И «робкая», «ученица»… «вспыхнула —?! – и, буквально дрожа, в 10 мин…» и т. д. Свершилось чудо. Ну, я не стану цитировать о «суждении», восторге, «творчестве» – «Да это же… творчество»!.. Как глубоко! «Во-здух!»… – как проникновенно!.. Театральные, конечно, избитые жесты, словечки пустозвонкие, какими, бывало, пятиклассники «судили» в «Третьяковке»! И – да здравствует искусство!.. Победил, растопил лед… и – отогреть?.. Сожгла, плюнула в «Неупиваемую», в меня плюнула… – _м_о_я_ же _О_н_а!.. – И… «в_ы_п_р_о_с_и_л»? Вот как?!.. Пишешь так – значит: согласилась отдать «Ярмарку», потребованную у меня для… сожжения. Взяла у меня и отдала… – _к_о_м_у??..! По праву, да? Твое… но и _м_о_е. От _м_о_е_г_о. Там и моя доля. Там мое – тобой насилуемое мое – авторское право! Я, я тебе предложил попробовать… иллюстрировать. Ведомо тебе, что у художников и писателей – _т_а_й_н_а_ их новый труд?., а? А тут, рассказав, что сожгла, ознакомив с «душевным состоянием»… – утешили! – сразу и… _п_р_е_д_а_л_а, меня, _м_о_е, _н_а_ш_е! – отдав _в_ы_п_р_о_с_и_в_ш_е_м_у. Плюнула на «Чашу» и… стала рисовать «программки», для… – Ж. Не оскорбление, а? Тогда – _ч_т_о_ _ж_е? шутка?., так, смеясь. И _м_н_е_ пишешь, что… «он все разобрал, умело, как сам художник». «Потому… я „Ярмарку“ не сожгла». А почему ты знаешь, что «умело»? а, м. б. – неумело?! Раз ты говоришь «умело» – и «потому не сожгла», – как же ты раньше не знала, есть хорошее в твоем этюде или нет? Открыл глаза тебе… – и потому не сожгла. Или потому не сожгла, что обещалась отдать?! А почему же мне-то не предложила, вместо того, чтобы жечь-то?.. ведь тут и _м_о_е! _в_с_е_ – от меня. Я _д_а_л_ _к_а_р_т_и_н_у… – я знаю: мое _с_л_о_в_о_ может давать картины, и какие!.. Читай об этом у моих – глубоких и тонких критиков! Ты _в_з_я_л_а_ из моего и отдала… чужому. Это _н_е_ оскорбление?!.. «Чуть не разорвал меня… он очень выразителен…» (Нахален? У театральщиков – обычный прием.), хватал за руку, требовал дать слово, насказал столько глубочайшего, тебя потрясшего… – о «композиции»..! – а тут как раз ровно _н_и_-какой композиции!.. Ты понимаешь ли, что такое «композиция» в живописи, как и в художественном произведении слова?! Нет, вижу, что ты совсем этого не понимаешь. У меня сохранилась выписка, как писал И. Н. Крамской⁶⁹⁰ Суворину⁶⁹¹ о… «композиции». Вот: «Слово композиция – слово бессмысленное, которым любят швыряться малограмотные. Композиции нельзя научиться, пока художник не научится наблюдать и сам замечать интересное и важное. С этого момента только начинается для него возможность выражения подмеченного – по существу; и когда он поймет, где узел _и_д_е_и, тогда ему остается формулировать, и композиция является сама собою, фатально и неизбежно, именно такою, а не другою»⁶⁹². Ты – я знаю – считаешь, что я «суконное рыло» в живописи. Тебе и в голову не пришло, что большой писатель, который _в_и_д_и_т_ свою _и_д_е_ю_ и умеет ее, этот «художественный предмет» облечь в соответствующую словесную и образную ткань, всегда тонкий аналитик жи-во-писи! И ты ни-когда мне не верила. Ну, верь «знатокам», швыряющим затрепанные словечки «всезнаек» и гимназистов. Я тебе сказал о «Ярмарке», но не все. Я указал, что в ней _е_с_т_ь… для моего глаза, зоркого глаза, ведь я же знаю свое-то! Тут нет «ярмарки». Нет. Ты не дала «Ярмарку»! И не дала никакой _и_д_е_и, никакого «художественного _п_р_е_д_м_е_т_а». Ты дала лишь чуть «жанра» – бытовые сценки, и – _б_е_з_ жизни! Ты расставила фигурки. И ни-чем не соединила их, не объединила! Ты дала отлично баб, березу… – я писал тебе. Но ты не дала «картины». Это – эскиз. И бабы у тебя – превосходны… Да я же писал. И о «закрытых воротах»… Бабы _и_д_у_т_ в монастырь, а ворота закрыты! Ворота закрыты, а по обеим сторонам – ни-щие и никого, в сущности, народу нет! Чего же им сидеть тут?.. А-а… не стану говорить, «знатоков» слушай. Учиться, работать ты не хочешь. Ты довольствуешься ахами прохожих при искусстве. Довольствуйся. Но не оскорбляй меня! Ты _н_е_ _с_м_е_л_а_ тащить на базар _н_а_ш_е!.. мешать с пылью всю мою «Неупиваемую» тебе мною доверенную!.. Ты должна была работать над ее воплощением в красках, линиях, общем колорите… и в красочности, – это же разные понятия. Ты могла советоваться со _з_н_а_т_о_к_а_м_и. Но _н_е_ швыряться тем, что тебе вполне не принадлежит Ты могла сжечь, но сперва ты должна была и об этом меня запросить. Ведь я же тебе поверил, доверил! – как же не запросить-то?.. А ты у меня взяла и отдала… – кому? прохожему. Помни: «взять у… и бросить псам»!⁶⁹³ Ты это сделала. И теперь ушла в творчество программок. Твое дело. Все немощи кончились, вдруг! В лепешку расшибаешься… – и расшибешься. Подняла на себя великий труд, для – Ж. А сколько перевела из «Богомолья»? Ведь это не показное, не питает тщеславия. Это только _п_о_с_л_е_ оценивается, это не мишура, не вспышка. Как настоящее творчество, а не попрыгушка около него. Ну, твое дело, ка-тись!..

Ты изменила тон писем, нашла иной словарь. Уже нет о чувствах… нет – «люблю», нет всего, _ч_т_о_ _б_ы_л_о… Теперь – «я так хорошо к тебе!..» С какого языка? Что это за мимикрия?.. И это – сознательно. Я _з_н_а_ю. Я немножко хоть, и про-видец. У меня большой душевный опыт. Потому я большой и писатель. Художники всякие есть… в Париже – 40 тысяч художников, и до 60–80 тыс. «писателей». Но есть _Х_у_д_о_ж_н_и_к_и_ и есть _П_и_с_а_т_е_л_и. Единицами они считаются, только. И вот, на одного из последних-то ты и плюнула. Осыпала оскорблениями. И на его творчество.

Не шуми о себе. Не кори «парижских». Да, немного делали для меня. Но делали. А ты в свой приезд… тоже, _д_е_л_а_л_а, когда я болел. Да и теперь болен. Ты облегчала мне жизнь… я помню. Вот тут у меня, в сердце. И – знаю! – твоей совести. М. б.

Теперь – в лепешку, для – «прохожего». Ибо он же для тебя – кто? Едва знакомый, – и такой _у_х_о_д! В_с_е. Во всех письмах! Только одно жжжжжжжжжж. Прав был доктор Клинкенберг – отводивший твой «сверх трепещущий» разговор⁶⁹⁴. Он _в_и_д_е_л_ то, что _в_и_ж_у_ и я. Он – чуткий. А ты о-чень прозрачная. Ты пороги обивала в Гааге. Не намозолила глаз «жене»-то, «старухе»-то?.. Смотри… даром _э_т_о_ не проходит. И твое расшибанье – _в_и_д_я_т. Или – у-видят. Твое дело. Но… надо прежде покончить с нашими отношениями. Выяснить – и отрезать. Свободней будет тебе и мне. И – честней. Чи-ще.

Подашь «роскошные» цветы… на по-диум, как на больших концертах? Вся горишь, предвкушая _с_л_а_в_у. Будешь «пояснять» Ж. Мадам конферансье. Ты и мне то-же «роско-шные»… ну, правда, «не как на больших концертах»… помню. Без программок обошлось. Писатель с голоду не умер, – поддержали читатели. И не кори их. Не кори тех, кто спасал меня, когда все было блокировано! Езди, проси, навязывай, спасай… Дело доброе помочь известному певцу, не спорю. Но… ме-ра, ме-ра!.. и не «очертя голову», и не на-показ. А главное, нельзя во всех письмах ко мне склонять на все лады… жжжжжжжж! Стыдно, Ольга. Гадко. Ты ездила помолиться за меня… между прочим. Но поехала-то ты не для сего. Ты знаешь. И ты даже не написала мне, что помолилась: не до этого. Ты даже в поздравительном письме не спросила, «а как ты, здоров ли?..» Не до сего. Теперь новая «забавка» – Ж. Калейдоскоп продолжается. Сколько тратится сил! Подумать… – в каждом письме… – сердце болит, грудь ломит, я раздавлена… не могу больше писать, должна лечь… – и – перпетуум-мобиле. И это начало только. Какое же тут занятие важным делом, трудом!

«Богомолье» – оставь. Не по тебе оно, в таких бросках. Оно требует благоговения и покоя. Как и «Чаша». Займись несчастным Ж. Вглядись в совесть-то!.. Она тебе скажет _в_с_е. Или уже флирт, – пусть невинненький, пока… или «лавры дешевые»… фимиам летучий. Ты падка на фимиамы. Я тебе 5–6 лет писал, искру Божию хотел выбить… все был готов отдать, лишь бы ты нашла настоящую _с_в_о_ю_ дорогу… – все напрасно. Как обманулся я!., и как же ты меня поносишь, про-носишь!.. на базар потащила!.. «душу открываешь» – кому?!..

Теперь – к «Чаше»… о, какой горькой для меня! Ты права, заглянув в себя, в совесть твою. Да, ты неспокойна (* «смущена».), и потому ты _н_е_ _м_о_ж_е_ш_ь_ принять мой дар. Я поступил – каюсь, – нечутко к тебе. Я не должен был так испытывать тебя, налагать тяжесть на тебя. Я хотел _в_с_е_ _о_т_д_а_т_ь, только бы оживить тебя, для светлого труда твоего. Прости. Я как бы навязывал себя тебе. Связывал… и поставил тебя в душевное затруднение. Ты – да, – _н_е_ _м_о_ж_е_ш_ь_ принять такого дара. Понимаю. _Т_е_п_е_р_ь_ понимаю, понял. _Н_е_л_ь_з_я. Прости меня. Верни мне мое «заявление» тебе. Оно, впрочем, не оформлено, т. к. я случайно – видит Бог! – пропустил – _к_о_м_у! Это не правовой документ. Верни. Теперь я встревожен и за свои письма к тебе. Верни. Твои – у тебя, ты их _з_а_б_р_а_л_а. Остаток, около 80, я верну тебе, когда получу мои. И нам надо рассечь нашу _с_п_а_й_к_у. На-до. Да, бесповоротно. Это теперь так ясно. Все расползается… и виной этому ты. Да для тебя это, думаю, теперь уже и не трудно: ты стала давно отходить от меня. Пойдем своими путями. Мне уже недолго, видно… И не молись за меня. Тяжелы будут мне твои молитвы. Найди другое _т_а_к_о_е_ вот сердце. Я неровен, я горяч, я страстен, я вскипаю… но я и умел прощать, я шел всем своим – к тебе. Я возносил тебя, пре-возносил… и я ошибся. Во многом. Ты – хладная душой. Все – миг, вспышка… самообман. Да, вот оно, марево-то – обман!

Горько мне, тяжко мне. Я тебе про «могилку» писал⁶⁹⁵… крест-то католический – не ответила. Не написала даже, что и «Ярмарку» получила… думал – сожгла. А она – вон ку-да-а!.. попала-то!.. как раз по адресу. Стала уж раздавать меня, _о_т_ меня, так, в миг… – «вы-просил»! Как награждаешь-то!.. Едва знакомого. А «родного-то писателя»… душу всю которого познала!.. который так пел тебя, тебе… – смертельно оскорбила, оскорбляла… Спроси; чутко вопроси совесть свою… Я умолял тебя приехать, хоть на несколько дней… я хотел много объяснить тебе, обсудить _в_с_е, и о «Чаше»… – «у меня сил нет доехать…»

Сейчас твое письмо, от 18⁶⁹⁶. Оно не меняет дела. Все – _т_о_ _ж_е. Расшибаешься в лепешку. Какая энергия кипучая! На сотню «картинок» хватило бы. Снованье, упрашиванье, программки, закуски, шпеки… комплименты… умасливанье… истолкованья программы… сборы денег, – Господи!.. – на _э_т_о, на такое – сил хватает. На стирку даже 200 штук!.. на приемы, на визиты… трата сил, средств… все – дым коромыслом! Зато: _с_л_а_в_а, восторги… и… – за спиной-то… ползет в вашей дыре другая «слава»… Ну, катись. Отказалась приехать… А труд, какой? Сесть в поезд и сидеть до Парижа. Нет, теперь очередная «новинка». Не даст это тебе ни счастья, ни покою. Даст – _у_г_а_р, зло. Я _в_и_ж_у. Поздно будет – и ты увидишь.

Я примирился с мыслью о разрыве. Я буду долго страдать… знаю. Может быть и не выдержу. Буду пытаться, найти себя в работе.

Теперь, прощаясь с тобой, скажу от всего сердца: Господь с тобой, Ольга. Не судил Бог нам понять и признать, у-знать друг друга, хоть я и мучитель, но старался добиться этого. Это не в моей власти. Перед тобой я чист. Я не хочу теперь всмотреться в душу, что там осталось… – больно. Что же смотреть на пепел, на осадок горечи и боли – через тебя. И через мою величайшую ошибку в жизни! Но я благодарю тебя за светлые дни, которые выпадали мне, часы, минуты… – за все благодарю, Оля, – тебя, и Бога… – и видит Он – нет у меня злого на тебя. Будь здорова, найди себя… если можешь. А у меня уже ничего нет, одно одиночество, полное теперь… как _т_о_г_д_а.

Я возвращаю тебе и твои «картинки», мне больно смотреть на них. Ты их тоже… раздаришь… А «могилку» сожги… я не могу. Она – чужая. Ты не запомнила, что Крест – православный на ней, на настоящей-то могилке. Хотя у тебя, помнится, есть снимок^696а, когда-то посылал. Да и на обороте ты допустила неуважение… Сожги, мне легче будет. Не отдавай никому. Да кому нужна она, _ч_у_ж_а_я?..

Пришли счет. Я сделаюсь с издательством. Мне за _э_т_и_ книги ничего не надо. Оставь их себе, отдай бедным, что ли… Пусть хоть это будет… «поминками».

А твои… деньги – что мне с ними делать? М. б. передать Ксении Львовне? Мне не надо. Пишешь – «для тебя». Нет, не для меня. У тебя есть опека, найдутся желающие.

Прости меня: я уже не отвечу больше, ни-когда. Ты меня – _в_с_е_г_о_ – не знаешь. Всю жизнь был у меня упор – в работе, для работы; но есть он и для важнейшего в жизни, _к_р_о_в_н_о_г_о. Мое сердце не будет уже биться тобой, замрет. Всю волю напрягу – и не отвечу. Вспомнил – _о_к_т_я_б_р_ь! Самый тяжелый месяц, в жизни, – умер отец. И вот – сердце умрет.

Больше не свидимся, и обман кончится.

Ив. Шмелев

22. Х.46 Утро

Ночью я чуть забылся, на 2–3 ч. Много я передумал, переощутил… Нет, я не нашел покоя, не мог найти и возражений против написанного вчера. Напротив, мне еще ясней стало _в_с_е. Да, ты вся переменилась в чувствах ко мне, если только называть __ч_ув_с_т_в_о_м_ – _п_р_а_в_д_о_й, любовью истинной, то, что ты высказала мне в письмах лучших и ярчайших дней нашей «встречи». Лучше бы совсем не было _н_и_ч_е_г_о!

Ты, укрываясь болезнью, отказалась приехать, чтобы совместно обдумать священное для меня, – я думал, увы! – что и для тебя, – дело облачения «Неупиваемой» в колоритность и красочность! – это разные понятия – колоритность и красочность. Я надеялся дать тебе указания, вместе с тобой найти самое важное, – _и_д_е_ю, «художественный предмет» «Чаши», и это дало бы тебе путь к выражению в линиях и красках – _к_о_м_п_о_з_и_ц_и_и. Ты могла приехать – и не захотела. А мотив для поездки был повелительный и – правдивый. Если бы ты любила меня, ничто не могло бы тебя остановить. Смотри, какую «космическую» энергию проявляешь ты ныне, расшибаясь в лепешку для… _п_р_и_з_р_а_к_а. Ты отмахнулась от подлинного, чтобы служить надуманному тобой. Ты меня оскорбляла, унижала, оплевывала – открыто и с глазу-на-глаз, лично и в наигранных письмах. Но не одержала «победы», не сорвала с меня «скальп» на память, в удовлетворение твоего мелочного тщеславия. Слава Богу, я еще почти цел. Не сколько огня моего ушло на тебя, ско-лько ты отняла у миллионов моих читателей! Я, – не отдай я столько сил на томы писем к тебе, – создал бы несколько новых трудов, меня достойных! Ты их _с_о_ж_г_л_а, не рожденные. Этот твой грех ты не изгладишь ничем. У меня нет уверенности, веры в тебя, что ты не станешь открывать кому-то моих высказываний в письмах к тебе. Отныне тебе не верю. Ты склонна, очень склонна к «мишурной славе», хотя бы твоею ложью купленной. Жестокое говорю? да, жестокое, но верное. Ты меня до того оскорбила, что я потерял власть над собой и не могу сдержаться, хотя мне и стыдно, и постыдно писать _т_а_к_ тебе. Я вчитался в «поздравительное» письмо твое. Ка-кая бесчувственность, какое опустошение сердца и ума даже… и какое безвкусие! из «Письмовника»! И к этим полутора строчкам «поздравления» – наворочено столько трухи!.. а ведь и трех месяцев не прошло с моего насыщенного восторгом и сильным чувством к тебе письма к твоему Дню! Да ведь из омертвевшего сердца разве вытянешь каплю _ж_и_з_н_и_ и правды?! И я _в_с_е_ понял. И стыд опалил меня. Стыд _з_а_ тебя и за меня самого: как же я слеп был и как рассыпал бисер – в пустоту!

Едва знакомый _м_о_г_ вернуть тебе и волю, и радость, и – надежды! Ты – «взялась за кисточку» – рисовать «программки». Ри-суй, мечись… – это будет недолго длиться. Ты не можешь ничего создать: для созданий в искусстве нужна большая воля, вера, выдержка, – глубокое и длительное дыхание. У тебя есть _д_а_р_ы_ от Господа, но ты пренебрегла ими, ты поиграла ими, спеша и мечась, тщась тщетно все одолеть в минутку! Ты безнадежна, это так ясно мне, _т_е_п_е_р_ь_ – ясно. Всмотрись в себя, в совесть, оставшуюся в тебе, – и ты поймешь.

Я послал тебе обрывок из «воспоминаний», набросок «русской души» простецов⁶⁹⁷, по-своему чтивших, – чуяньем! – _в_е_л_и_к_о_е_ родной жизни. Я дал тебе «пустячок», дал «горечь» и «горький юмор» над бедностью незадачливой жизни люда русского… – воспетую простецом-шутником. Ты ни словом не обмолвилась, даже хоть из приличия не нашлась упомянуть… Ильин – тот, конечно, понял⁶⁹⁸ – и оценил, _ч_т_о_ показал я этим «пустячком», ничему-то последние дни меня томившим. Не заикнулась даже, на миг не остановила на нем души. Ты же совсем в _д_р_у_г_о_м… и во лжи… во лжи, даже самой себе. Да, права твоя мама… – помнишь, писала мне ты? – «меня считают лгуньей»?! Да, это болезненная ложь, от… – ее психиатры называют «неврастеническая». Ты полна ею. Ты очень склонна выдумывать, обманывать, веря, что говоришь правду, – обманываться.

Ты всю жизнь обманывала… себя. И – других («Поеду» умасливать даму – «шпеком»! – Благородно.) Я _в_и_ж_у_ многое, чего ты и не подозреваешь… – _ч_т_о_ ты чувствовала, и _ч_т_о_ ты делала за эти 3–4 месяца! И как началось _э_т_о… ты знаешь – _ч_т_о. Ты все время хочешь обжечься – и боишься. Да, тут применимо положение чтимого твоего Фрейда… – «комплекс», половой комплекс: ты в этом не удовлетворена, и изобретаешь суррогаты. Ты кружишься вкруг огня. Но это твое дело… Скажешь – «что за ревнивец, чего надумал!» Нет, тут не ревность, а – оскорбление всего святого во мне. Ты не ответила и на указание твоей ошибки… с Крестом. Так, мимо. Ты не нашла в душе крупицу великодушия, благородства… – отозваться и на шестистишие мое – моей святой Усопшей. Там я сказал всю правду. Да, Она всю жизнь хранила меня и подарила родному народу _м_е_н_я, принося себя в жертву. А ты… все эти 7 лет расточала меня и мое. _Т_а_к_ ценила, _л_ю_б_и_л_а. Бездушная, пустодушная. Вся – полная собою. Только собою. Теперь пожнешь «лавры», дешевенькие… но и это для тебя – победа. Но она же мгновенно обратится в позор и поражение для тебя. Над тобой посмеются (как и в броске твоем с «апельсином»), и – чувствую – _у_ж_е_ смеются. И доктор Клинкенберг – _в_и_д_и_т_ и _з_н_а_е_т_ это. А если не знает – у-знает. Но он не посмеется, он пожалеет, как я жалею. Но я бессилен. Ты не замечаешь, как во всех последних письмах твоих – да и не только в них – одно только извивается красной нитью – я, я, я, я, я ж-ж-ж-ж….. Слепец только не увидит… По-зор!

Ты осмеяла и опозорила мое творчество. Ты издевалась над святым во мне, над моим идеалом русской женщины! Ты обозвала Дариньку, созданную мною, – ее же нет еще, и она где-то… – крича мне – «она же ду-ра! пустышка… выдуманная!..» Ну, насмейся – уже насмеялась! – и над «Чашей»! Ты способна. Как же не наплевала, когда отшвырнула ее, ударила по ней, как неразумный ребенок бьет кулачком ушибшую его игрушку. Но ты же не ребенок… Не ты ли кричала – «твой Пушкин, твое „Солнце“… просто, бездарь!..» Ну, да… ты была в мгновенном потемнении… Но с «Чашей»-то?.. Ну, да, тоже «потемнение»… только от ослепившего тебя света «величайшего таланта», «погибающего ге-ния»! Тешь себя.

Мое решение бесповоротно: я сознательно порываю с тобой всякое общение, я отныне тебя _н_е_ _з_н_а_ю. Я хочу охранить себя, для _д_о_л_ж_н_о_г_о. Для многих. Этот разрыв ты переживешь легко, как прежние. Только теперь уж не сотворится для мира «необычайный, никогда _т_а_к_ не написанный роман-трагедия». Его погубила – _т_ы! его пожрет огонь. Я сожгу _м_о_и_ письма, ты их обязана мне вернуть. Ты сожги свои. Заклинаю тебя – сожги. Не вынуждай меня на непростительные меры, я за себя не поручусь… Я хочу _в_с_е_ стереть, без остатка. Сегодня же я посылаю тебе все твои рисунки. И твой автопортрет. Мне – боль это и злое напоминание о моем преступлении: так гадко обмануться! Ты – да, да, да! – ты – именно, _з_л_а_я_ _г_о_л_о_л_е_д_ь! Темная сила владеет тобой – тобою творит _з_л_о_ в мире. Ты много его посеяла. И еще посеешь. Но это уже – последний посев… он скоро прервется. Я так отравлен тобой, что если бы было _т_а_м… – я бы и _т_а_м_ не узнал тебя. Я вытравлю _в_с_е_ из души, что связано с тобой. Вот как ты меня разожгла, как отравила _з_л_о_м. А я никогда не бывал таким. Ни-когда! Клянусь! Теперь – пока я не охладился – я готов на самое ужасное. Без сожаления, без оглядки. Я не могу уже обратиться к Господу, молиться… ты меня так изранила и истравила, что я, должно быть уже не оправлюсь. Ты убила меня, скверня святое мое, во мне.