Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 61 страниц)

Прекрасной?.. Нет, и не прекрасной, ни в каком смысле. Все далеко во мне от прекрасного.

А что касается _н_е_з_н_а_к_о_м_к_и… Ну, да, в обычном смысле, внешне, конечно, м. б. и незнакомка, но ты когда-то сам говорил иное. Ты был видимо в таком настроении, что так подумал. И все же это не то, что нужно в жизни. Не надо отыскивать чего-нибудь против другого. Я сама этим грешу. Но разве я совершенна? Мне иногда страшно от того, насколько я несовершенна и далека от сего. Ты прав, когда говоришь о жизни и об отношении к ней, но я не провожу это в жизнь. Я не чувствую себя хозяйкой ее, никогда не чувствовала. И м. б. это наша русская отчасти черта? Ты не думаешь? Разве мы по-хозяйски себя ведем. Великие-то наши люди и те стоят у стенки прислонившись, робко, не по-хозяйски. Я не сильный человек. Понимаешь? Я часто чувствовала – лучше было бы, если бы я не рождалась, что впрочем никак не исключает страха смерти. Никак.

Но не хочу сегодня писать в таком духе. Мне мало было с кем можно высказаться в жизни, и всегда была какая-то горечь. Сейчас у меня нет совершенно ни одной подруги. И сейчас я бы не смогла уже больше высказываться. Как бы я хотела говорить с тобой. Ну, да ты это тоже знаешь. И как трудно обо всем писать. Мне очень хочется сесть за работу. Какой я чувствую заряд для работы в каждом твоем даже мимолетном касании искусства. А иногда даже какая-нибудь мелодия в граммофоне затеплить может тоску по творчеству. Это неизъяснимое чудесное чувство. Не говорю уже о тебе, но вообще о людях искусства, – я думаю, что общение с ними очень благотворно.

Ах, Ваня, мне иногда хочется просто день записывать… Вот бывают дни, – не события, – а сами дни, в их освещении, шумах, ветре или тишине, в тенях и свете… такие разные, с такими оттенками настроений природы, что так и хочется запечатлеть. И думаешь: «вот, _т_а_к_о_й, а не иной день должен быть, когда мол „она“ то-то и то-то переживает»… И страшно забыть. Вот, когда я только чуть-чуть стала на 10 мин. вставать в клинике, однажды был день, такой странный, какой-то солнечно-стальной, какой-то весь противоречивый… то солнце, то стальные тучи. То тихо, а то порывы и так, знаешь, вот как-то снизу завывает ветер и задирает тяжеловесные кусты, а они запрокидываются назад и так похожи делаются на тучных гостей за тучным обедом, отваливающихся в сытом смехе на спинку стула. И даже когда первый порыв ветра стихал, то долго еще качали ветками, точно так, как эти же сытые гости еще долго колыхаются в беззвучном смехе. И вот такой день (его не выдумать, не видав) как раз именно и должен быть, когда моя, загнанная теткой, Вера³⁴⁸ убегает в отчаянии и тоске к парому, и холодно, и ветра порывы, и стальное негреющее солнце и это запрокидывание кустов, так напомнивших ей сытых плотью гостей тетки, обжиравшихся и могших хохотать над показанным пальцем в то время, как она, Вера сгладывалась оскорблением и обидой. Мне так было досадно тогда, что рука не давала писать. Я так некоторые картины ясно вижу, что мне иногда кажется, что все это со мной было. И я просто начинаю вспоминать: «ах, это вот то, отчего Вера сделала так-то и то-то». Но прежде этого у меня еще есть нечто на сердце, что хочется написать первым. Только когда и как?? Вот 12 и 13 опять молотьба, – слава Богу последняя, семенных уже злаков. А 11-го должна к doctor’y в Velp. A 7-го собираюсь в Гаагу, если буду здорова. У меня простуда не может пройти и палец нарывал катастрофально – вся поверхность сустава и под ногтем – сплошной пузырь с гноем. И теперь отодрался край, но одновременно с выходом материи, надирает дальше. Надоело, вся эта «куколка» тычется. Надеюсь, что к празднику-то попройдет.

Телушке моей опять лучше стало – тычется мордашкой, будто поцеловать хочет. Только мой голос услышит – отзывается. Молоко научилась пить из бутылки, так что не надо ей и пасть раздирать, а подхожу и показываю бутыль, она тихонько берет ее и я вливаю. Глупая, не хочет ни за что пить из ведра молоко, а только чистую воду, без муки. Молоко для питания стали ей вливать, а теперь – дрожит, когда бутыль видит, но из ведра не будет пить. Она и в детстве не пила, а сосала у матки, а пить никогда не хотела, все бились с ней. Правда тогда еще я или не занималась сама, а работники-то ведь нетерпеливы. Из новостей – пропала кошечка у нас. Гусей завели. Писала? Не знаешь ли ты, как у них отличить дам от кавалеров? Все они одинаковы. Напиши, пожалуйста. Кончаю, Ванёк. Обнимаю и благословляю. Оля

[На полях: ] Да хранит тебя Господь и Царица Небесная!

Я не получила от тебя привета к Новому году.

72

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

8. I.44 вечер

Дорогой Ванюша, только что вот приехала от С. и принесли твое письмо, – тотчас отвечаю.

Спасибо тебе за все твои добрые пожелания мне! Как мне больно, что ты все нездоров – что это с рукой? Что говорит доктор? И почему не лечишь бронхит? Зачем выходишь на улицу? Неужели никого нет, кто бы исполнил твои поручения? Мы с мамой были в Гааге в церкви вчера, выехали еще в темноте, прибыли в 11 ч. и только что вышли из вокзала и направились к трамваю, как завыла сирена… Мы рвали и метали, думая, как отходит обедня… Пойми, что уже за 2 дня накануне мы все готовили к отъезду: варили кормовую сахарную свеклу для скота мелкого (маленьких поросят), чтобы прислуге было чем кормить, а то ведь заголодают, пекли для Сережи кое-что, для церковного дома, для Сережиной хозяйки, т. к. мама еще там остается гостить. Я готовила еду для Арнольда и Тилли на эти дни: супы разные, зелень и сладкое, частью картофель (пюре). Все расписала и «разжевала» Тилли… Сами-то прямо уж собираючись измучились, а тут… пожалуйте, – приехали, чтобы услышать сирену и прийти к шапошному разбору. Не могу сказать, как горько было. А собирались причаститься, – ничего не ели.

Наконец, отбой. Приходим в церковь… и что слышим… ч_а_с_ы!³⁴⁷ О. Дионисий оказывается ждал, пока кончится тревога и начнут приходить богомольцы. Начало тревоги было в 11, а служба обычно начинается 10–45. Ну, как рукой, заботу сняло. Потом проехали к С, – у него было очень хорошо – елку добыл (сестра Арнольда сама срубила в лесу и, отпраздновав (с русским мужем)^[115] западное Рождество, передарила Сереже). Хозяйка дала свечей и игрушки и украсила ему. Лампадочку зажег он, цветов купил. Сидели сперва одни, а потом позвал и хозяйку и еще одного жильца и пили «Apricot brandy». Даже мне понравилось, – я не люблю пить. Достал С. конфет, а пили настоящий китайский чай. А утром сегодня были с мамой у доктора. Я с удовольствием тебе, дружок, опишу все, что он сказал. Как раз он сегодня был разговорчив и все мне впервые объяснил. Он находит, что у меня не почка первопричина страданий, но железы внутренней секреции. А эти последние в зависимости от нервов.

Он дает (гомеопатическое) лекарство, действующее на эти железы, и интересно: спрашивал о разных явлениях, которые меня уже начинали тревожить, а он обрадовался, сказав, что они-то и уверяют его в правильном пути, по которому он пошел в лечении меня. Например, у меня с некоторого времени начались боли в правом боку. Меня уже посылали к хирургу моему, но он в отпуску был. Я только было собралась спросить, а доктор сам говорит: «а желчный пузырь как?» Я показываю ему, где болит, а тот сияет. Успокоил, что еще даже сыпь может показаться по телу и головокружение быть. Теперь сбавил дозу лекарств до minimum’a: 5 зернышек^[116] в 4 недели и прийти к нему в мае. Сказал: «если будете у д-ра v. Cappellen, то изложите ему все, что я Вам объяснил». Ну, посмотрим. У меня определенно явились некоторые признаки улучшения общего состояния, как например, сон и многое другое. Он очень доволен.

А хирург мой отличился… после нескольких раз напоминания Арнольда прислать счет за операцию, он разразился… ну сколько бы ты думал? У нас считают за среднюю операцию 300–400 гульденов, некоторые предполагали, что моя стоила бы 700–750, м. б. до 1000. А он… 125 гульденов. Это дико! Мы тотчас же хотели спросить его, не описка ли это; – потому что, подумай, 2 раза операционный зал по 30 [гульденов], пробная операция с ассистентом, гистологический срезок у известного профессора патологии (в его же счет!) и операция с ассистентом и еще специально для наркоза приглашенным врачом, плюс сам наркоз. Этих 125 не хватило, конечно, на покрытие его «себестоимости». Собрались писать ему, а вечером того же дня письмо от него, в котором он объявляет, что, собственно, он вообще не хотел никакого счета посылать за мою операцию, ввиду тех дружественных отношений, которые создались потом и благодаря которым он кое-что летом имеет для своей кухни. Ерунда и пустяки! Глупости ему посылали, зелень и фрукты с огорода, больше даже тихонько от него, прямо его экономке. Да, и послал этот счет в 125 только потому, что Арнольд ему сообщил, что мы в частном страховании состоим, причем добавил: «Если это общество Вам не выплатит всей суммы, то очень прошу выслать мне только то, что Вы сами получите». Я написала ему на это то, что я думаю и сказала, что этим он лишает меня возможности лечиться у хорошего хирурга. Послала ему перед его отъездом на Рождество цветок. И вот за 20 мин. до своего отъезда он еще позвонил… «Mevronw, как мне благодарить Вас?» А я ему сказала… «Вы письмо мое получите Doctor… Вы уничтожили меня своим письмом». «Ах, ах… это Вы преувеличиваете, это Ваша русская душа скромничает, наши бы тут были очень довольны…» И еще не все! «Я могу заехать к Вам на минуту после каникул? Я привезу тогда и книгу». – «Какую книгу?» – «Ах, я и забыл сказать, я достал, смог еще достать одну книгу о русской живописи и хотел ее подарить Вам. Это интересовало бы Вас?» Ну, это же прямо ужас! Закрывает мне двери для консультаций. Арнольд ему писал, что он не согласен так это оставить и постарается иначе доказать свою признательность. Но я чувствую, что будет очень трудно: за каждый пустяк он вымышляет тоже что-нибудь. Не похож на тутошних!

11. I.44 Ванечка, в субботу вечером не успела отнести на почту, а тут разразилась простуда – не могу из нее выйти, – сегодня чуточку легче. Целую, дружок. Оля

73

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

11. I.44

Дорогая моя Ольгуночка, чудесно твое письмо рождественское (и ты чудесно дала 8-летку Олю у окошка – «за звездочкой»). Этот твой рассказик о Сочельнике и «грехе» (новом для меня, после твоего «соблазна единого от малых сих»³⁴⁸ в «Говеньи») – _п_р_е_к_р_а_с_е_н. И подробности очень хороши: и «сугроб» у глаз, и о ресницах, и о – звездной игре, и – «кисель»… (тут – в_с_е!) Я почувствовал мороз, рождественскую ночь… – значит – _д_а_л_а_ искусно! Спасибо за этот подарок. Дай, поцелую твои глаза, такие _з_о_р_к_и_е, твое сердце – такое чуткое. Еще раз: п_и – ш_и!!! Это – завет мой.

Мне не по себе. Все эти «святки». Но «святки» тут ни при чем. У меня как бы и не было Рождества. О, разве сравнить, _ч_т_о_ было на душе в прошлое Рождество! Твоя елка, – ты, явившаяся мне в ней. Тогда я, полубольной, _ж_и_л. Теперь – вот, сведу: «жить – тошно, а умирать – страшно». Словом – все в окраске, в про-траве эсхатологическим, пусть и не вовсе логическим. Теперь гибнут повсюду, мириадами. Это – _д_о_х_о_д_и_т_ и томит. Но валятся, как сухостой в бурю, – рядом, кого знал, и так скоропостижно, и, порой, так – жутко. А впереди… – если порой заглянешь предположительно, – жуткая темень, и, порой, очень ощутимая «внутренним провидением» каким-то. Все это – и фон, и ткань жизни моей изо дня в день. И уже не дает бодрости – ничто. На Рождество я напечатал здесь свой последний (по работе, дай Боже) рассказ – «Рождество в Москве». Меня благодарят, радуются… – но мне – _в_с_е_ равно. Я не живу. Я – отмираю, от-жи-ва-ю…

6-го я, наконец, снял одну из тягот своих, мучивших меня: написал-таки, – и окончательно – завещание. Это стало необходимостью. Я не могу бросить в неопределенность труды всей жизни. И я дал _и_м_ – назначение. Зная, что ты не откажешь мне в своем содействии – друга, дружки, души, [которая] лучше всех чувствует душу моих работ, (нет, не «мелькнувший силуэт»… это так, к слову пришлось, и надо это понять так и не вменять мне) я позволил себе привлечь тебя к заботе о судьбе моего литературного наследства, – как и раньше, предполагая, писал тебе: я позволил себе назначить тебя «распорядителем», в сотрудничестве с другим лицом, с тем, чтобы твой голос имел решающее значение в издании (во всех смыслах) и в _у_с_т_р_о_е_н_и_и. На это дело – труд не малый – я определил 20 % с валового дохода от использования (в том числе и фильмового, и театрального, и «приложениями»). Я не могу допустить, чтобы – хотя бы и ты даже! – помимо душевного-нервного труда, еще была в затруднениях материальных – в заботах о моем литературном наследстве. Я и сердцем, и умом обязан был озаботиться о самом дорогом у меня. Иначе судьба моих книг была бы непростительно-преступно беспризорна. Иначе – я предал бы все самое совестливое, и самое _ч_и_с_т_о_е, что было во мне. Не кори, не сетуй, а – похвали за это. Скажи: «да, так надо, и хорошо».

Моей руке немного легче, но ночью ее жгло, у кисти.

Я опять теряю вес, нет никакой охоты есть. Заставляю себя. И жить – нет охоты. У меня сдали нервы. И _в_с_е – черно.

Я приветствовал тебя с наступлением Нового года. Я – старовер, Новый год – мой у меня, старинный. Тяжелый год. В 20-м (високосном) мы потеряли Сережечку. В 36 (високосном) я потерял Олю. В этом – остается – _в_с_е_ потерять, что еще остается, – _ж_и_з_н_ь… Нет, я не напишу конец «Путей Небесных». Некогда… Я не могу написать «Похороны – поминки» для II ч. «Лета Господня» и кончаю главой, – «Кончина». Мне тяжело. Написал бы, – м. б. и успею —? – один рассказ – на тему: «воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток…» (Пушкин, «Воспоминание»)³⁴⁹. Хочу исчерпать _в_с_е, кратко, в беседе-сне-кошмаре г-на N. N. (русского интеллигента) – беседе как бы с чертом³⁵⁰. (Помнишь, в «Карамазовых», «Кошмар Ивана»?³⁵¹) Не устрашусь параллели: у меня – другой подход: _п_е_р_е_с_м_о_т_р_ всего. И суд – _в_с_е_м_у. Форма: злой диалог, верней – монолог. Трудно, но – захватно, и мне, мне – _н_у_ж_н_о…

Прости мне это – такое не – «приветственное» письмо. Жить мне – _т_о_ш_н_о. В_л_а_ч_у_с_ь…

Господь с тобой, ты молода, ты – обязана жить. Я ни разу не был в церкви. И бронхит, и – безразличие. Твой Ваня

74

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

2/15.I.44

Дорогой ты мой Ванюша!

Горькое твое письмо застало меня тоже в тягостном состоянии: – после нашей поездки к С. мы с мамой дико простудились, – я – неизвестно где, а мама, кажется, в нахолодавшей постели. Она и слегла с страшными болями в спине, руке, плече, ногах, с насморком, хрипотой и температурой; это было во вторник. Я перемогалась без t°, крутилась, но в среду в урине показались сгусточки крови. Я не могла лечь, – не стану все тебе перечислять, но ты поверь, что, если бы я легла, то полуживая мама выкарабкалась бы из последних сил на все дела, ибо Тilly не могла бы одна. Принимать стала капли, которые от крови, и береглась, не наклонялась, не ходила, только, так сказать, порядок глазом и словом вести старалась. Вечером в среду сделала чай и иду к маме попить уютно и собиралась для горла сбить гоголь-моголь, думаю: «вот вытянусь удобно в кресле, отдохну». А мама: «Оля, у меня в груди опухоль». Не хотелось верить. Но это так. При этой простуде нельзя ехать к хирургу, позвонила ему тотчас. Обещал быть у нас или сегодня, или завтра, а коли не сможет, позвонит и тогда мы должны к нему в понедельник. Ну вот и ждем приговора. Понимаешь состояньице!.. Я крепилась все дни, приучая Tilly к самостоятельности в нашем многосуетном хозяйстве. И хорошо делала, т. к. сегодня крови показалось больше, и я должна была к ужасу моему открыться маме и лечь. Лежу. Пока не сильно. Были сегодня сильные боли, м. б. после них хуже будет? Результат еще не известен этих болей. Но мне на себя наплевать! Я извелась за маму. И, подумай, она часто после моего казуса себя «щупала». Ей кажется, что это образование за самые последние дни, но кто это знает? Ждем doctor’a. Не думала, что _т_а_к_о_е_ его у нас будет «гощенье». И развалилась еще я! А на той неделе молотьба… Tilly разрывается на хозяйстве и у больных. Я перешла лежать в столовую, чтобы быть в поле деятельности и не утруждать еще ходьбой к себе. Да и тепло. Сегодня день преп. Серафима, – верю в Его милость! Что мы за горемычные, – все-то на нас валится! Ванечка, до того мне горько – эти «завещания»: твое и… мама вроде этого говорит… Душа болит. Пишу тебе дружок немного, чтобы только ты не оставался долго без весточки и привета ласкового. Не могу длиннее, очень уж «на угольях», так тревожно на сердце. Но как только поотляжет (Господи, дай же!), – напишу, родной, подробней. Не унывай! Молись, Ваня, молись и молись; – за больше, чем 2 года получила от И. А. письмо на эту тему. Перепишу тебе – оно очень четко и верно. Пришло в горькую минуту, когда опухоль оказалась очевидностью (у мамы). Что-то еще нам предстоит?! Помолись за нас, Ванечка! Благословляю тебя и обнимаю душевно и хочу успокоить и согреть. И сама вся застыла в горе и тревоге. Господи, помоги всем нам! Твоя Оля

[На полях: ] 17.I.44 Ванюша, доктор ни вчера, ни в субботу не был – сломался его автомобиль. Опять томиться – ждать до среды – четверга. Пойми страхи мои… Умоляю тебя: помолись горячо со мной вместе за маму, т. к. «если двое или трое попросят во Имя Его… то дает им Отец Его на небеси»³⁵². Помолись за мамочку, чтобы выздоровела. Твоя Оля

Если у мамы что-нибудь злокачественное, то и для меня скверные виды. Доктор так и говорил: «иное дело, если бы у Вас была _т_а_к_а_я _ наследственность». Но на меня – плевать! Господи, помоги!

75

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

21. I.44^[117]

Миленький Ванюша, наконец-то был у нас доктор и кончил мучительное неведение и это трепыханье между надеждой и отчаянием. У мамы пока что он ничего страшного не нашел и хочет выждать еще недели 3, – тогда окончательно скажет. Это очень поверхностная, подкожная опухоль, будто бы не похожая на мою. Я его при случае спросила, давно ли моя у меня образовалась по его мнению, на что он высказал предположение, что она сидела _г_о_д_ы, – м. б. 2 или 3. Тогда м. б. и Wickenbourgh’cкое падение имело значение. Ну, это все равно теперь. Ну, Ванюша, а ты-то как? Все это время я думала о тебе… Ты не тоскуй. Посмотри, как хорошо уже становится теперь небо – предвесеннее оно. Голубое… и в нем уже не сухими тычками-палками сучья дерев, а сочными, гибкими, хлесткими плавно ходят. И гуси наши как кричат… задирают головы в лазурь и машутся крыльями. Радуются солнцу, купаются, брызжутся.

Но только я их сейчас пока не вижу… слышу только издали. Я лежу, Ванечка. Опять кровь… Не пугайся, не сильно, но все повторяется, каждый день, хотя и лежу.

Я исстрадалась за маму, м. б. и нервы причинили свое.

А доктор не мог быть раньше – его ассистент заболел в свадебном путешествии и теперь лежит, а хирург один разрывается. Был мне вчера. Привез мне подарок – книгу о русской иконописи и гордился, что смог хоть что-то такое достать. Ничего теперь не найти. Часок посидел и улетел. Сегодня трудная операция – вынет легкое у девочки. Рассказывал мне и сознавался, что волнуется, как перед первой. Но он любит трудности преодолевать и массу работает. Такой живой человек. И не похож на европейца. Мной был недоволен – давно не видел и нашел, что я очень похудела и бледна. Ну понятно – и «эмоции», и столько дней кровь теряю… Читаю в постели и очень хочу, как только смогу сидеть, писать… одно, самое заветное. Помолись, чтобы Господь дал мне помощь. Ибо это _д_о_л_ж_н_о. Если и ничего другого не будет, то _э_т_о_ должно быть! —

Какие дикие иногда бывают сны! При таком моем состоянии тоски… снится маскарад и такие все безвкусные костюмы. А я говорю: «Я в один день устрою себе из имеющегося у меня старья, костюм… чего бы ты думал? – бутылки шампанского»! И вижу себя: в темно-зеленом платье (есть такое, очень удачное, длинное) и в золото-брокатовом тюрбане – в виде пробки! Башка моя – пробка! Забавно? Оля – бутылка! Все чушь! Давно хочу тебя спросить – знаешь ты писания Никифорова-Волгина?³⁵³ Не знаю почему, но он мне прямо все нервы вытягивает, _м_о_т_о_р_И_т (от мОторно, как у нас няньки говорили вместо тОшно, тошнит). В календаре его отрывки помещают около тебя (например, Пасха) и как же это его убивает! По-моему он тужится быть на тебя похожим, а выходит до того грубо. Как он пасхальный звон изображает… не река звуков чудится, а учебник арифметики Малинина-Буренина с задачей: сколько человек требуется раскачать колокол, если он весит столько и столько-то…

И все в этом духе. Все равно, как и о постном рынке, будто он говорит: «Я вот расскажу вам, как грибами на рынке пахнет и, что вот то-то и то-то стоит там…», – а ты и не чувствуешь ничего, т. к. этими словами все исчерпано. Как анекдотчики неумелые, начинают анекдот с раскрывания его тонкой пикантности и еще сами первые начнут хохотать… «не правда ли, смешно?» А тебе и не смешно и нудно. Слышала я много восторгов от Никифорова-Волгина, особенно в Берлине у русских, но не могу понять их. А ты что скажешь. Меня рвет с него, хуже еще чем с Гиппиус и Мережковского… И еще считаю святотатством тебя имитировать, да так грубо. Болван!!«…Березы – белые виденья… спят в них галки…»³⁵⁴ Какая прелесть… Именно спят в них галки… А м. б. и замерзли?.. И чувствуешь нашу _ч_а_р_у_ю_щ_у_ю_ зиму… Как я люблю все твое!.. И как чудно у тебя«…вспыхнуло крестом…» на куполе, в Пасху³⁵⁵. Не «вспыхнул», а «-ло». Как много в этом. Там было бы – просто, физически – электричество ли, масло ли?.. Что-то из физики… а тут… из… сказки, из тайны – «вспыхнуло», _ч_т_о-т_о. То, что поразило и удивило чудом малыша Ваню. Разве это не откровение в темном небе? Я все, все это чувствую и так же (думаю, как ты) переживаю.

Недавно, делая мысленные наброски, поймала себя на том же, что именно _т_а_к_ надо было записать…«…неестественно тонко и отрывисто у него это сказалось». А не… «неестественно тонко и отрывисто он это сказал». И многое. По Никифорову-Волгину надо учиться как не надо писать. По-моему. Скажи твое суждение. Мне не достает образования. Я это чувствую. Хотелось бы прочитать всех философов мира. Читаю сейчас книгу о нас, на философской подкладке. Я – неуч, но… О, если бы знания! Я часто оппонирую автору, в общем восторгаясь им. Как надо много читать! Как мало я знаю. Если бы нам вместе работать с тобой! Только, Ванюша, не унывай! Все хорошо будет! Ходи в церковь. Меня огорчает, что ты не ходишь! – Сержусь на минор твой! И это «завещание». Ванёк, больно! Ты знаешь, что я все для твоих работ сделаю. Твои книги… ты же знаешь их для меня цену, значение! И к чему эти рассуждения дельца? Ты – делец? Мне больше хочется узнать, кто это «другое лицо», с кем ты связал меня твоей волей? Скажешь? Оно, конечно, первое, а Оля… «пришей к козе хвост»… чтобы не обиделась… Да? Как когда-то с предложением перевода? Но я не обижаюсь. Мне только горькое что ты опять за эту песню… Береги здоровье – ибо в нем все благополучие. От бывших друзей, почти от всех грустное слышим, то, что и об отце Иоанне³⁵⁶. Вероятно, тоже самое было бы и с моими. Но кто поручится хоть за один день?

Какая странная наша жизнь. Вы – старшие, хоть начало-то ее видели радостным, лучшую половину прожили хорошо. А вот я? С 10 лет ничего не вижу. И еще останемся ли живы? Сегодня письмо от И. А. для мамы – ему лучше стало жить, «ноги окрепли», пишет. Читает лекции и издает книги (4-ую собирается), имеет чудную квартиру уже, по вкусу. Слава Богу. От тебя давно ничего не имеет, пишет… Ванечек, улыбнись и не тоскуй! Хорошо? Ох, как надоело и больно все лежать. А сегодня от окна дует, где я лежу, на притыке.

[На полях: ] Извини каракули – трудно лежа.

22. I У меня опять горло начинает болеть. Дует в окна шторм.

Но все не беда. До свиданья, Ванёк! Будь здоров и Богом храним, целую тебя. Оля

76

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

24. I.44

Дорогая Ольгуночка, очень удручен твоей болезнью и тревогой за маму. Рок какой-то… одно за одним! Передай Александре Александровне, как я горячо хочу, чтобы все мучительно-тревожное разрешилось благодатно, и верится мне, что – м. б. – будет так. А[лександра] А[лександровна] и верующая, и сильна волей и упованием, – это очень поможет благому исходу. Твоя болезнь… – опять итог «напряжений», ты не хочешь хранить себя, ты скачешь, будто совсем здоровая, да еще в такие времена, когда и здоровым людям поездки вот-как обходятся! Или ты не можешь молиться душой, непременно нужна «праздничная» обстановка? Ты и туда, и сюда мечешься, и это при работе по сложному хозяйству! Нет, мои слова втуне, и всегда были втуне для тебя. Доктор сказал тебе – нарушена работа «секретивных» элементов… Возможно, что, именно, в этом все. Подобное и я тебе высказывал, по «выводам», правда, для невежды в том, очень смутно. Но эти «скачки», в теперешних условиях, такое усилие, которое только способствует болезни: и простуды, и «нервы»… – все. Поверь, не мой эгоизм говорит тут… но верно, что эти страдания твои – и за маму! – лишь увеличивают тягостное во мне. Мое состояние «тревоги», подавленности, думы о конце… – конечно, следствие пережитого, 3-го сентября, вот когда отозвалось! Кто сам не испытал _т_а_к_о_г_о, посвистывает. Разве я не вижу это на наших «парижанах»! Жители нашего испытавшего столько округа, когда каждый день на глазах – разбитость, – «помпеи» – совсем особливо _ж_и_в_у_т_ и несут, чем сторонние. А у меня _п_е_р_е_д_ глазами каждый миг – вот, за окнами, – ка-кие _с_л_е_д_ы! И это зажигает вновь и вновь во мне «утро 3-го сент.» И вот, все же, стараясь, что ль, подавить это, я писал… и, на час-другой, забывал… 16-го, в воскресенье я начал новую работу, представшую передо мной еще в декабре прошлого года, во время болей и рвот, ночью… Я писал, кажется, тебе… разговор с «чертом»! Рискованная работа, тем более, что «ситуация»-то такая у Достоевского в «Карамазовых» – Кошмар Ивана Карамазова, черт. Это меня не остановило. И я преодолел сомнения. Я написал большой рассказ, в 13 моих страниц. – «Почему так случилось». Юля была ошеломлена, _з_н_а_ю. Я работал 2 дня, и правил, пройдя – _т_р_и! – редакции, вновь переписывая, еще 5 дней. Закончено. Столько затронуто… такой «склад всего»… – на пол сотню бы рассказов кому хватило… и – каких! Думаю, тебя бы захватило… – _в_с_е_ острое, самое страшное… тронуто… – «чертом». Это не галлюцинации, как у Достоевского, а _с_о_н. И надо было все обосновать. Мой вышел ку-да злей-ехидней, чем у Достоевского… О, ско-лько грязи! сколько правды в неправде! Эта работа меня хлестнула и… повергла. Я ее не напечатаю… теперь: половина читателей _н_е_ совладает, в другой… – отведут «воду» на свои «мельницы»… – и только смутишь… а _т_а_ масса, _о_т_т_у_д_а, – а ее здесь есть, много, – просто, или не поймет – сколь же _в_с_е_ другое и непонятное… – надо быть в курсе русской «общественности» и даже истории русской литературы, знать хоть немного музыку… – у меня и «симфонии»! – или злорадно станет потирать руки, – а, что? у _н_а_с-то не то, мы-то… и проч. Я не хочу – для глупцов – «добивать» уже поверженное. Мой собеседник – профессор, старик… ни дурной, ни чистый, а… «замешан на водичке». Между прочим, у Трубецкого Евгения³⁵⁷, в его работе, очень интересной об «иконе»³⁵⁸ – упоминается о Страшном Суде, где иконописец _п_р_и_в_я_з_а_л_ кого-то к дереву³⁵⁹, посередине, – ни туда, ни сюда… Так «черт» издевается над этим – «похожим-вы-литым»… – «привязал, как вот кобелька мужик, ве-ревкой, драть способней». – Похихикают дурачки, а всей «сути» не поймут. Нет, не напечатаю, не таков час теперь… До чего несчастны, все, все люди, до аннамитов и китайцев! Все в «петле». И эту петлю сплел «черт», это итог всей человеческой «чертовщины». Найди-ка правых и виноватых! Шли по _т_а_к_о_й_ дорожке… и до-шли, дошлые! – И _т_а_к_ дошли, что выбраться _н_е_л_ь_з_я. Как ни суди, отчего, почему, все это «частное» будет… временное-условно-историческое. Тут – неизмеримо глубоко, в _э_т_о_м_ – _в_с_е! Тут не Иовово «испытание», тут – уже подлинный Суд _з_а_ – _в_с_е. И русская литература… – ждала и предупреждала: Достоевский! И Толстой, пу-таясь. И… – святые наши. Близорукие и ныне будут повторять зады: в итоге вот таких вот «политических-эгоистических и прочих фактов» – вот _э_т_о_ случилось. Пусть их… – мы-то знаем, как и отчего мир сошел с ума. Маленькие глаза видят маленькое… что поделать! И этим маленьким дано было затянуть петлю. И _н_е_ кончится это «удавление», пока не будут глаза – и ум, и душа! – большими! _В_с_е_ было дано… – и это _в_с_е_ – легкомысленно кинуто на ветер. Ну, будя. Можешь – пришли, что пишет – и между прочим о молитве, – И. А.^[118] А я, если найду силы, – может быть… перепишу для тебя, – и только для тебя! – «Почему так случилось». Я так устал. – Твой хирург – белая голландская ворона, и не только – голландская. Скажи ему, я, с твоих слов, любуюсь им. Такими стоит жизнь. Не потому так пишу, что он «задаром» работал… нет, вовсе нет. Тут он был даже и неправ: за счет состоятельных он может делать добро для неимущих… Нет, он «доброго _т_е_с_т_а». Какая радость… ныне-то! И не от рассудка – _т_а_к. Помилуй его, Господь. – Александра Александровна – года два тому —? – упала с лестницы… – вот – и-тог! Это _н_е_ наследственное… чего ты мнишь?! И ты… «остро ушибла грудь». Это я помню, но не могу установить времени, трудно искать в пачках писем, да и упакована часть. Хотел бы уехать из Парижа, но – куда?! Так это сложно с моим режимом… с моей работой… а для «Путей» – сколько спра-вок надо, столько тащить… и – на _ч_т_о_ поедешь! Не в смысле денег, это – второстепенное, и у меня нашлось бы… а – на какое неизвестное?! Когда изо всего условного покоя-тиши, теперь, кажется, лишь одно Монте-Карло еще – по чертовой думке —?! – крутит шарик… вот где бесы-то крутятся! Я бы хоть на денек желал очутиться там, чтобы… поглядеть… «пир чумный». Ах, какие были дни в Ментоне, когда мы с доктором… – я почти больной, в 38 г. полеживали под эвкалиптами на солнечной поляне в парке герцогского имения – живала сама Виктория!³⁶⁰ и наша императрица М[ария] Ф[едоровна]³⁶¹ – а под моими окнами темно зеленели купы мандариновых деревьев… с дождем [бутонов], ярких… И было… скучновато! Ослы!! И как ели мороженое на набережной… перед уже осенней голубизной средиземной! Мало было в кармане, – хоть я и угощал компанию, – в пути на автокаре завтраками… и меня выдавали за американского «короля». По каким стремнинам мчались, по Эстерелю… над Каннами и проч… дух занимало, и было – мне-то! – все равно: уйти бы от _п_у_с_т_о_т_ы… Я был опустошен. И где-то уже томилась – снова и снова, после мытарств! – ты, моя [светлая]. И я… не знал. Но… все так, как предуказано… Отвратительная лента, крутится!.. Другой день топят скверно, радиаторы холодные, не ладится у истопника с угольной пылью… а то было 20–21. Зябнут ноги и пальцы, руке легче, почти прошло. И не знаю, что буду есть… никуда не хочу идти добывать, а А[нна] В[асильевна] лишь завтра. Так, яичко сварю… молоко. Принес Меркулов, милый. Не было у меня радости Рождества, из-за бронхита и темноты не был в храме, и елочки не было… Юля привезла цветочков, конфет… еще… От одной читательницы, обрадованной «Рождеством в Москве», получил ли-мон!! – и банку американского какао, ее мужу³⁶² – чужеподданному, Красный Крест дает, она ездит проведывать. Он интернирован: ду-рак! когда-то стал подданным какой-то микроскопической респу-бли-ки! – втюрившейся в… войну против —!!! – Германии. Ну, и сиди у моря, и жди… че-го?! Русский дурак, м. б. и не русский даже. Одним словом, – от синема предприниматель. И русская… дура… – о, у-мная! – старообрядка… имела неосторожность – в безумные дни 17-го, связать с ним судьбу! Масло и вода. Теперь, из-за своей «святости» – несет некий подвиг… ездит навещать с посылочками. И каждое воскресенье причащается. Лет 45. А знаешь, наши «демокрытики» убили бы меня одной ненавистью за мой – «Почему так случилось»! Да ведь мой «человек из ресторана» ко-гда еще их высек! но там было смягчающее… некий запашок. А теперь… Между прочим, «черт» так говорит по поводу пушкинского «Демона». «Х-ха… ох, жале-тели эти… „…и дар невольный умиленья…“»!³⁶³ «Ну, что я могу к… пятнадцатилетней невинности, с душком просвирки!.. Нет, я люблю с горчи-чкой…» Рассказ идет в мажор… и разряжается… _у_д_а_р_о_м. Откуда я нашел в душе столько «чертова яда»?! Мне мерзко стало… Ну, выплюнул… все. Холодею, думая, как ты теперь… Боже, вся израненная! и на-до крутиться… надрываться. Бедная… Олюнка горевая моя… чем тебя утешу, чем обогрею, приголублю?! Вот этим, сердцем, которое бьется так далеко от тебя… – бессилен. Унестись бы на ковре-самолете… но эти «сказочные экипажи» заняты иным. Все в голове смешалось… о чем бы приятном написать?.. И не поворачивается язык сказать – работай! Ты – _в_с_я_ – на каторге. Поцелуй бедную маму, и благослови… – вся – вера! Целую тебя, голубка, Господь с тобой. Твой Иван-Ваня