Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

Самым мучительным временем дня – был вечер после ужина, когда детей укладывали спать, а взрослые, и с ними мама, оставались еще внизу для разговоров. Надо было перетерпеть по крайней мере, время, пока заснет братишка… Как только сонный он начинал сопеть, я осторожно выбиралась из кровати и кралась через темный дом, изучив все скрипевшие половички, на лестницу… Там, на излюбленной моей ступеньке, совсем рядом с комнатой, где сидели большие, отделенная от них только занавеской, – оцепенело притаившись, просиживала я часы, не пропустив ни единого слова.

Взрослые говорили больше о том, как лучше устроить жизнь мамы, где жить, где нам учиться…

Наступали ли паузы, и там молчали, отодвигал ли кто-нибудь шумно стул, или падало что-либо в комнате у старших, – я замирала… и в краткие мгновенья успевала видеть самые страшные картины. Мне казалось, что маме дурно, и вот они все замерли… и потому так тихо… вот двинули стулом, – значит, спешит кто-то к ней… заметили… Упало что-то? Что? Кто упал? Еще не слышно их, они все замерли, но вот сейчас они поймут то, чего давно страшусь я… чем мучаюсь… Они поймут, заплачут… все зашумит… смешается… И кто-нибудь… опять мне скажет… те страшные… неумолимые три слова…

Сердце разрывалось на части, колотилось, меня било, как в лихорадке, ноги слабели… рубашонка липла от пота к холодной спине… И когда в комнате вставали, чтобы расходиться, – откуда брались у меня силы, чтобы как можно поскорее и незаметно убрать ноги со своего тайного поста? Взвиваясь вихрем через две ступеньки и мчась сквозь темноту большого дома, порой я еле сдерживалась от крика, вообразив, что кто-то гонится невидимый за мной неслышно… и вот-вот схватит меня за пятки… плечи…

И долго, уже лежа в постели, я не могла утихнуть и согреться, унимая щелкающие зубы, в жаркую летнюю ночь…

Однажды, сидя на ступеньке, я услыхала, как дед говорил о том, что я больна, что надо меня показать доктору и… «вообще взять в руки».

[На полях: ] Ванечек, дорогой мой, – прошу: не шли, пока все не прочтешь, обратно. Читай целиком. Но сбереги, у меня нет копии, выправленной.

166

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

1. II (!).47

Покончил – в отделку – и со 2 кн. «Лета Господня» – > «Ныне отпущаеши…» Если не свалюсь – ввалюсь в 3 кн. «Путей Небесных».

Книгу И. А. Ильина надо направить ко мне. Последние дни – лежу и думаю, весь раздавленный непосильной работой (до полуобмирания): О. А. Бредиус-Субботина владеет правами на «Куликово поле»… – думает ли она порой начать _п_р_о_б_у..? – чуть иллюстрировать и издать… – по-русски. Пора, самая пора… – и книга легкая: карманный формат, изящно… – и пошло бы и в [ «зонах»]?⁷³⁴ Эх, беден автор, а то бы… Так и не видать ему – ни-чего..! – при жизни…

Я скоро отучусь писать письма… – оту-чай. Да и о _ч_е_м_ _Т_Е_П_Е_Р_Ь_ пи-сать. И. Ш.

«Душе моя, душе моя… Восстани, что спиши?»⁷³⁵ Конец… О Zon’e – [1 сл. нрзб.]^[230]. Исписался.

167

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

2. II.47

Дорогая Олюшенька, в открытке писал без обращения, спешил, да и раздражен был приступом поганой zon’ы… – досадую, что писал и о «Куликовом поле»… Чушь, конечно. На это у тебя нет средств, при всем желании. Но ты – верю – глубоко и тонко смогла бы придать «сказу о чуде» – от твоей души… пусть немного – заставки, концовки, «рамочку» (для страничек), вот^[231]: как давалось в старину (французский молитвенник), или изящное издание «Фомы Кемпийского»⁷³⁶… – видел когда-то… во Франции, кажется, музей Клюни. И – обложки. Издать – _н_а_д_о всего 60 тыс. типографских знаков, страничек 62–64 (как раз 4 печатных листа малого формата). Конечно, на соответствующей бумаге (как-бы карманное издание) размера молитвенника. Буду пытаться. Станет (тысячи две экз.) тысяч 60–70. Конечно, окупится, и еще даст что-то. Главное, не тяжело технически, хотя иллюстрации сильно удорожат.

С «Летом Господним» – думаю (еще не имею точных данных) – вышло, судя по словам Вигена. Он ведет важную и глубоко захватывающую работу с молодежью русской (от детей…). Сейчас был у меня, показывал план будущей увлекательной работы: все группы будут создавать «Кремль»… – со всеми подробностями. Тут – всякого мастерства!.. А вокруг «Кремля» – галерея картин (панно?!) – _в_с_я_ история России. Это удачнейшее вовлечение русского молодого поколения в национальное! Я в восторге. И семья Вигена – жена и ее сестра – ки-пят! Постараемся привлечь сочувствующих (деньги, деньги!). У меня есть планы… надавим. Заинтересуем А. Н. Бенуа (и старое Санкт-Петербурга). Все эпохи, начиная ab ovo^[232] Руси. Вот где бы ты развернулась, загорелась. Я указал на готовый у Расловлева сценарий фильма – чудесно! _В_с_е_ _с_в_я_т_о_е_ наше!

Лучшего придумать нельзя, как эту «историю Родины» сработанную силами, начиная от детишек. Поле для творчества, бужение воображения, познание России, укрепление сознательной, _з_н_а_ю_щ_е_й_ любви к ней. Протянем руку к Швейцарии… Это не то, что гальванизировать чужаков, – хоть голландцев взять. Тут надо _с_о_з_д_а_в_а_т_ь_ чистых русских людей… – чудесный прием _в_о_с_п_и_т_а_н_и_я! Так я почувствовал сегодня, как можно и надо ценить труд светлый – во-и_м_я..! Именно, во-Имя _р_о_д_н_о_г_о, самого дорогого в нас. Тогда никакой тоске не омрачить дни… Да, Виген _ж_и_в_е_т – достойно и радостно. Вот она закваска И. А.! Я все время думаю о тебе, что бы ты вложила, как бы светилась!.. Как _э_т_о_ важно!!.. Я весь загорелся. И теперь борюсь – продолжать «Пути Небесные».

Чудесное письмо от ген. Ознобишина. Он _у_м_о_л_я_е_т_ меня – беречься… не лишать радости миллионы родных читателей. Увлечем и его. М. б. летом, если не изменит все состояние здоровья, поеду с молодежью («христианской», по русской линии, не американской) в Швейцарию и проделаю путь до суворовского «Чертова моста» – показать швейцарский поход Суворова!⁷³⁷ Вот – наглядное внедрение в юные души – _п_о_д_в-и_г_а! – во-Имя. Чудесно! Я ободрился, освежился от посещения Вигена. Ах, светлый человек!.. Как прекрасно, Оля, жить _р_о_д_н_ы_м!.. и создавать преемственность… И представь: идею сего подала русская женщина, _о_т_т_у_д_а!.. – зажгла душу. Бьются, ищут денег, чтобы она работала, _ж_и_л_а… На 1 мес. пока есть… 2000 французских франков!.. Но… дано слово, найдет. Поеду и зажгу генерала, других… За _э_т_о, на _э_т_о_ просить не стыдно, _в_с_е_ что смогу – попытаюсь делать. _С_л_ы_ш_у_ легкость в себе, бодрость – к творчеству – надо ценить дни… Помоги, Господи! Во-Имя Твое, во-Имя Ея!..

Олюночка, я после правки (и ка-кой! не узнаешь…) «Путей Небесных». Уже завершил новую выправку «Лета Господня»!.. Рабо-та-ал!.. Два дня, как отдыхаю, и потому смог заделать два пакета – завтра пошлю – тебе, маме и Сереже. Сладкого. Фиников посылаю еще. Бретонский пакет «хруста» – рассыпался в основном… укладывал-подавил – и он «хрустнул» – как в порошок! Не посылаю.

Ты почти не пишешь, и я не знаю, как проводишь дни, и где ты. Говела… что так часто? Как моя Домна Панферовна… От меня _о_т_в_ы_к_а_е_ш_ь?.. Ну, что же – значит так тебе _н_а_д_о. И меня отучишь от себя. Что же… М. б. й лучше, чем гореть впустую.

Получил лекарство – спасибо. Попробую… не знаю по-голландски, как принимать: думаю: 1 раз в 10 дней по 1 коробочке в воде?.. Ты не написала, – торопилась?

Дай имя и фамилию и адрес золовки. И ответь, – к_а_к_ я ей обязан. Тебе обязан? – Да. С чего бы ей слать мне? Стоит в глазах «Куликово поле»… Выберу день, поеду к ген. Ознобишину и прочту ему, и, глядя по впечатлению, изложу ему «и_д_е_ю» – «Кремля» и «Истории России». И скажу о бедности великого начинания. Не будет стыдно. Убедился: с какой готовностью отозвался на мое письмо о горестном положении в Риме одной семьи⁷³⁸ (не русской, а сербской!): он все сделал, тронет огромные связи… уже распорядился (племяннику – камергеру Папы) – выдать на оставленных в Риме средств (на свои _н_у_ж_д_ы) – временную поддержку. О_н_а_ (из семьи) – русская, prima-ballerina белградского Королевского балета… пляшут в балагане, и на улице… кончила институт в Белой церкви…

И что пишет о Шмелеве!.. умоляет меня беречь себя… «для миллионов родных читателей». Он знает _в_с_е_ мое, в книгах. У него в библиотеке почти все, что смог он [достать] – из переводных. Он читает на 5 языках. После Коковцова⁷³⁹ – Председатель Объединения бывших воспитанников Александровского Царскосельского (Пушкинского) Лицея. В Риме у него – человек 7 друзей-лицеистов, с огромными связями в Ватикане, а раньше – у короля. Постараюсь отыскать в Италии мою переводчицу Елену Константиновну Григорович⁷⁴⁰ (она и художница) – перевела «Чашу». Целую тебя, родненькая, Господь с тобой. Ты ни слова о себе, о здоровье. Как мама? Вот бы Сережа в Париж!.. и он вложился бы в _ж_и_в_о_е_ дело!.. А о тебе уже и не говорю. Как нужна ты Жизни! – русской жизни!!.. – и вот, это _б_о_л_о_т_о… «Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!..»⁷⁴¹

Да благословит тебя Господь и Пречистая на светлый, радостный труд сердца!

Твой верный Иван

Рукопись И. А. – шли мне. От него очень насыщенное письмо⁷⁴². Я и ему, за работой не писал, так вложился: не видно дней, не чувствую морозов. До Пасхи – 69 дней!..

До Масленицы (без блинов, конечно [1 сл. нрзб.]) – две недели. До Чистого Понедельника – 21 день. Только между нами: м. б. будет _ч_и_с_т_а_я_ газета⁷⁴³ (пока недельная!). Ни-кому! Редактором – Владимир Феофилович Зеелер. Решится сегодня. Так и затаи. Господи, помоги. Для «Лета Господня» ищут бумагу нужного формата. Из Германии от митр. Анастасия – с гарантией – будут издавать «Богомолье» и «Лето Господне» – через знакомых. Раз здесь издают – отклоню.

[На полях: ] Нужно 1 (хотя бы) экземпляр «Богомолья», дают 3 тыс. франков (расходов).

У меня только 2 экз. – отказал, конечно. В библиотеке мои книги «не ночуют». Ищут «Няню из Москвы». Виген выпросил – читать – для женки. Дал, пока что.

Кажется, переиздадут «Пути» – все время спрашивают, все больше.

Зеелер нашел мне (случайно!) в хламе Земгора (?) там издавали в 1920 г.⁷⁴⁴ – два экземпляра «Чаши», грязные.

[Поверх текста: ] Исцеловал твой цветок азалии! Пил его.

168

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

31. I.47

Дорогой Иван Сергеевич!

Пишу хоть несколько слов, чтобы дать о себе весточку (большое письмо надо обязательно сдавать лично, а почта открыта очень неудобно и далеко). Я совершенно заледенела. Вчера еще не могли и печку топить, т. к. потек деготь из труб и в течение 15–30 минут, как-то «раздуваясь» от жара, забивая этой сухой «пеной» весь дымоход железки. Сперва мы вытаскивали дымоход и чистили, но потом не хватало никаких сил. Затопили большую комнату. Там невозможно натопить прилично и сидели только у печки. Деготь и там тек, но из-за иного устройства трубы, прямо по изразцам камина, на ковер, на все, что попало. Руки мои уже безнадежно отмыть, как бы я хотела. Все измучались. Угля нет, а от сырых дров и негодных труб образуется деготь и душит нас собой. Никогда так не ненавидела зиму, как теперь. «Книга» И. А. меня совершено необычайно (до корней души) захватила. Она мне очень многое дала, как и каждому, и как особливо мне. Она мне раскрыла одно очень важное в моем, то, чего я сама не заметила, т. к. писала бездумно. Он очень верно о муке и скорби, о страдании и просветлении. И прав бесконечно, что читать его книгу нельзя было кусочком. Весь предмет был бы скрыт. Я в большом восторге. Шмелев – венец, а прочих необходимо было тоже знать. То, что о Шмелеве прекрасно, но мне ничуть не ново. Он просто поставил Шмелева на свое место, указал на него читателю. Кому послать рукопись: И; А. или Вам? Я жду этого ответа. Меня волнует очень Ваше здоровье. Пишите же Вашему закоченевшему и измучившемуся другу!

Крещу Вас. О.

169

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

2. II.47

Дорогой Ванечек – друг мой!

От тебя нет писем. Ты отошел… не думаешь обо мне. А мне так грустно по тебе… Так тоскливо. Сейчас уже глубокий вечер… играет радио тихонько, и я ловлю ухом то Бетховена, то Шуберта, то Шопена. То… вдруг французское (* Нарочно поставила на Париж, чтобы из твоей близи слышать… Помнишь, у тебя играло радио, а я дурачилась и напевала ерунду?), и тогда защемит тихонько сердце и «вспомню» сердцем еще лишний раз воздух Парижа… как и все эти волнующие названия улиц, métro, avenue^[233] и т. д. Как ты переносишь зиму? Эти холода изводят. Я писала, что у нас прямо печная катастрофа, не хочу останавливаться на всем этом… сажно-дегтевом. А знаешь, по утрам, в морозном выскалившемся солнце – поют птички… И вечером, совсем по-весеннему сегодня чирикали воробьи. Вчера был первый теленочек… тоже «весеннее занятие». Я в отчаянии от зимы. И страстно жду лета. Ванёк, как жду добычи машинки… Хоть эту работу смогу сделать. У меня от своего «труда» руки опускаются. Да и невозможно что-либо делать в этих условиях. Ты прости, что не откликнулась на твое желание иметь «Ярмарку»… Как бы объяснить тебе?.. Я покончила с «живописью». Я долго болела, да и теперь еще мне больно обо всем думать. Не знаю, что тут причиной было (или есть?), вернее поводом – т. к. _п_р_и_ч_и_н_а_ одна: бездарность моя. Не надо больше о том… «Ярмарка» у меня. Никогда я ее не отдавала, никому. Т. е. одна «Ярмарка», другую и третью – сожгла. Но, пойми: я закатила ее, чтобы не попадалась на глаза. Какое-то конвульсивное движение души толкнуло меня еще со всем барахлом к Люси⁷⁴⁵ (та, что иллюстрирует). И хотя там, выше всех моих ожиданий, услышала массу одобрений, и хотя ночь ту, после визита, почти не спала, а все видела как надо… И хотя еще несколько дней после того жил какой-то «заряд», – все оборвалось. Я много боролась с тем, что вошло в меня осенью. И начинала было снова, но… все ушло… Я натаскивала себя на «волю работать», а веры в себя, в свое нет. Я не могу ее вернуть. И я не так глупа и тщеславна, чтобы чужие похвалы меня могли «окрылить». Я очень страдала. И сейчас нелегко. Слезы все время кипят на сердце.

Меня удивляет, насколько ты не знаешь меня! Пишешь: «ты опять где-то». Я так мало похоже на других живу, так _н_и_г_д_е, кроме своего нутра, что мне страшно и обидно это читать от тебя. Ни единого момента из дня я не расточаю. Если она ни во что не вылилась, то во мне-то кипит работа… Я столько думаю и столько иногда страдаю… Но как прав И. А.! Как блестящи его выводы! Как верны! Мне он много дал опоры и как бы дал ключи к уразумению себя, не в смысле искусства, а в общем. Как ключевая вода – кристально ясен ум его. Какая точность. Люблю такую точность. Такую деловитость. Но она у него всегда не без тепла. И это чарует⁷⁴⁶. Для тебя эта его книга – медаль. Мне-то это не новость, но скольким это полезно! Я дала себе урок: перепишу наши письма и привезу их тебе. Хорошо? Но приеду только для работы, радостной, светлой. Страшусь и не хочу трагедий и мук. Не достало бы и сил, ни душевных, ни физических. Здоровье мое… неважно. Всю ночь не спала от безумной боли в груди. И сердце… ах, все вздохнуть хочется… и… не могу. Я вся – обнаженный нерв. Ну, ничего… Так было всегда… так и будет… И больно как, когда читаю вот из прежнего твоего… из писем… твое «мужичка» мне, в противовес «миллионерше» Анне Семеновне, «умеющей себя вести с „хулиганами голландцами“, испортившими ее владенья». Читала и себе не верила… как ты мог… Да и не только «стопудовая Аня», а и ее «возвышенная»-то сестрица… за что же ими меня колоть было? Эта «караимочка» – Бог с ней, – видела я и ее, и все ее «аксессуары». Напыщенность… Ну, Бог с ней! Но обидно. И знаю, что крестный путь будет эта переписка. Как часто ты там «бил» мое сердце. Увидишь! Но все равно… как нежно думаю о тебе. Как тоскую. Обнимаю тебя, светик мой. Оля

[На полях: ] Сейчас играет «Radio Paris» Римского-Корсакова «Не счесть алмазов в каменных пещерах»… (песнь Индийского гостя «Садко»)⁷⁴⁷. Чудесная скрипка.

В спальне – 3–4 °C. Сплю как эскимос.

Мне больно от твоего молчания. Ты забыл меня?

170

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

4. II.47

Мой неоцененный, родной, любимый Ванюша!

Что с тобой? Твоя «ощипанная» открытка (у нее +/– часть была оторвана, выщипнута) от 1.II.47 меня ввергла в уныние, в тревогу, в тоску за тебя… Ты переутомлен. Но ты еще и раздражен на меня. Без обращенья, без привета пишешь ты. Все эти дни я особенно вспоминаю тебя и каждую мелочь, связанную с тобой. Откуда у тебя эти нотки: «да и о чем теперь писать?» Я не знаю, что тебя наводит на все это? И что значит это «теперь» курсивом? Ты отходишь душой от меня? Отчего? Что сделала я? Бог с тобой, – ты как бы накликаешь тьму… А ты ведь само… «п_р_о_с_в_е_т_л_е_н_и_е»… Зачем, родненький? Помолись, позови Господа. Ты устал. Получил ли ты порошки? Один на 10 дней: т. е. в 10 дней 1 раз принять один порошок.

О «Куликовом поле» думала ли? Я (ты знаешь) как о нем думала и думаю. Если бы можно было издать! Какое издательство могло бы издать по-русски с распространением в «зонах»? Ты можешь мне назвать? Я бы постаралась это устроить. Но в Германию я ничего не смогу переслать – туда и почта-то ограниченно принимается. М. б. частями можно было бы или с «оказией». Сколько бы могло стоить издание «Куликова поля»? Если бы можно было, то я все сделала бы к этому. Об иллюстрировании… мне больно, но я не могу. Я писала тебе на днях о своей боли. М. б. ты забранишься… Ну что же – это твое дело. Я не могу выдавить из своей души волю к этому, наподобие сока из лимона. Долгое время я пыталась себя превозмочь, но поняла, что то было искусственно и фальшиво. И не могу больше. Я не умею и не могу себя выразить рисунком. Это я поняла и с большой болью. Не бранись, а пойми, и если не можешь пожалеть, то хоть не брани. Возьми для этого твою почитательницу художницу-карикатуристку. Она чутка. И по твоим словам «точно так же, как я написала» тебе. Что же искать дальше?! Ей и книги в руки. Меня ты вычеркни с «художественного счета». Я – не могу. Не умею. И не верю в себя, несмотря ни на что, и на то, что «Люси» меня очень веско поощряла, уверяя, что у меня очень хорош и рисунок. Называла эскизы «уже готовыми», «лучше многого, что выставляется» и т. п. Но все эти фразы ничто в сравнении с собственной оценкой, своего собственного нутра. Я очень мучаюсь. И _н_е_н_а_в_и_ж_у_ живопись, страстно и жгуче. Мучительно ненавижу, как когда-то, когда убежала из школы и бросила. Мной (т. е. _м_о_и_м, моей тягой к искусству) никто не занимался, никто и не спросил «почему»? Я просто ушла и все сожгла. Я бросилась в статистическую перепись, чтобы куда-то уйти. Групповым начальником статистиков-«переписчиков» был у нас некто Васнецов (студент) – вятич. Помню, как меня одно это имя терзало, напоминая моего любимого живописца, нашего чудесного Васнецова. Он был его дальней родней. По студенческим зачетам знал, что я сдавала анатомию у того же профессора, что и он (он был медик) и был удивлен, почему я не хожу на занятия в художественную школу. Это был очень замкнутый, серьезный и наверное «волевой» человек. Помню, как моя подруга (Оля Воскресенская!!⁷⁴⁸) от меня тихонько показала Васнецову один из оставшихся у нее моих рисунков – голова ангела. Все остальное я изничтожила у себя. Я в такое впала бешенство и на тихонькую Олю, и на «нахала» Васнецова, что поссорилась и с тем, и с другой. Потом я узнала, что Васнецов не возвратил Оле ангела и наколол у себя над столом, находя его «очень духовным». После того я была одержима ненавистью к живописи и, приехав в Берлин на следующий год, поступила только из протеста к миру искусства, в институт на коммерческий факультет! Я не люблю и чужда всякой коммерции. И потому и пошла… Дико? Нужда материальная заставила меня зарабатывать рисовальным ремеслом. Знакомые, видя все те безделушки, сделали мне заказы на некоторые вещи от себя. Бранили, заставляли «работать». Один старый немец посылал в школы для рекламы и мод (!!). Заворошили, зацарапали по больному… И я все бросила. Только однажды: на благотворительный бал в пользу ученых я не могла отказать (т. к. отчим был в числе этик «ученых») в рисовании программ и… со слезами, с мукой… сделала огромное усилие. 10–15 передала я их в комитет, но ни одна не была пущена в продажу. Их оставили себе… в комиссии. И снова те же разговоры… Никто даже и не подумал о том, как они меня мучили. Впрочем, тот медик-музыкант (я давно о нем писала)⁷⁴⁹ понял, что можно так все сжечь и нельзя длить эту пытку… Я ушла в медицину – никому бы и в голову не пришло, что до лаборатории было что-то совсем иное, чем я единственно жила. Была хорошая, м. б. даже отличная лаборантка. В Голландии ни разу не соскользнула на старое. И вот почему-то в несчастный 1944 год взялась. Запоем… Это не было радостной отдачей души искусству. Не знаю, что это было. Потом после Парижа снова, с еще большим запоем, до изнеможения… Все это «судороги». Я хочу это вырвать с корнем. Было письмо от Наты Первушиной⁷⁵⁰ с восторгами моей мазней. Я резко (и даже грубо) прекратила ее излияния и запретила ей возвращаться к сему. Она умолкла вообще. М. б. обижена?! Пусть. Я измучена. Запас материалов для живописи, которые я в своем «опьянении» покупала всюду, где могла, – без жалости уничтожу в пепел. Пишу все это, чтобы ты понял меня, как мне тяжело душевно. Дайте мне забыть мои провалы, мой позор, все то, что меня делает смешной. Я буду ремесленником, если это было бы необходимо, но не хочу дерзать прикосновенностью к искусству. Да и жизнь прошла. Ах, не хотела тебе писать о грусти ном… хотелось бы приголубить тебя, приласкать, утешить, ободрить… Забудь обиды жизни. Есть много света, прекрасного. Я стараюсь уйти в него. Олюша твоя очень много сама мучается, но не хочет на этом останавливаться. Ты – такой большой, достигший такого могучего. Всеми признанный, стоящий на своем пути. Всегда любимый. Ты всю жизнь был счастливый… Хорошо, – я плохая, ты встречу со мной крестом своим назвал, – но твоя усопшая всю жизнь была твоим счастьем. Много ли людей так жили? Как разбита, изодрана в клочья моя жизнь. И все же: «Тебя благодарим… Господи!»⁷⁵¹ Мой родной, светлый Ваня, гуленька, радость моя… Обнимаю. Оля

[На полях: ] Вся жизнь из клочьев, обрывков… и сама никому не нужна!

Выпал снег, – Толен боится ехать на автомобиле в Гаагу. Значит, пока и машинки нет.

Этот лист случайный, последний из той коробки… от 1940–41 гг…

171

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

8. II.47 11 ч. вечера

Я неспокоен, Олюша, – меня приводит в отчаяние твое отчаяние! – что за вздор!.. «Не могу», «противна живопись», «бездарна», «не нужна»… Это – не ты, какой чувствую тебя и _в_и_ж_у, – это преходящее, (ты очень восприимчива к среде, к условиям, они властвуют над тобой). Этот волчий холод – да еще в жилом доме, для больной (ты не оправилась! ты измочалена!) – конечно, отрава и угроза: какая при таких условиях работа, да еще ки-стью… не только пальцы, – мозг стынет, сердце западает, и все кажется беспросветным.

Надо изменить это, если хоть малейшая есть возможность. На отдалении, я бессилен. Я могу лишь вопиять, молить… Но на минутку вдумайся: если бы раз-Рафаэль, раз-Леонардо, раз-Пушкин начал и свой чудесный путь воплями и отчаянием… – их, будь они в миллион раз одаренней, не было бы, так бы и свалились в яму безвестно. Все требует усилия воли, упорства… и – веры, инстинктивной _в_е_р_ы_ _в_ _с_е_б_я_ – от всякого делателя, от сапожника до – Моцарта. Изучение пушкинской «лаборатории» («кухни», говорят), показывает, что, при великих гениальных взлетах своих, Пушкин _р_а_б_о_т_а_л, _у_п_о-р_н_о, упрямо, въедался в творимое (предносившееся ему неясно) зубами, умом, волей, глазом, – духом… – всем в нем. Ход его нам известен. По первоначальным его стихам кто мог бы угадать будущего Гения? А он сам – _ч_у_я_л_ себя! И восходил, и восшел! Что мне убеждать тебя!.. – я уже сотни страниц исписал «доводами»… – ну, брошу. С болью, с отчаянием. Что меня влечет к тебе, _с_в_я_з_а_л_о? Прекрасное в тебе? Да?.. Да, но… какое прекрасное?.. Дары в тебе таящиеся, которые я вижу. Как давно прочувствовал я _з_е_р_н_о_ в тебе, – «с птички», в открытке: «я да птичка». Кон-чено, _е_с_т_ь! – для меня стало бесспорным. «Видать сову по полету, красну девицу – по косе, добра-молодца – по с-пле». Я тебя – твой полет – увидал по «птичке». Я потом раскрыл все твои богатства, и ты _в_л_ю_б_и_л_а_ меня в себя. Я полюбил _т_в_о_е_ сердце, твою исключительную одаренность. И я – поверил в тебя. Эта вера во мне непоколеблена. Я жду. Вот как И. А., прочитав «Солнце мертвых», писал мне⁷⁵² (я тебе послал копию его письма)⁷⁵³ – «Я жду», – и дождался, его предвидение оправдано, так и я жду, и еще менее, чем И. А. могу обмануться: ибо ты и твое – мой воздух, мое искусство. Сегодня я отправил ему большое письмо⁷⁵⁴ о сем (не о тебе!). Я _ж_д_у. Что за подлое перо и гнусная бумага! Это, какой-то рок: не могу добыть пера по руке (твое давно снова испортилось и спит), жду – авось из Америки пришлют в гонорар за работу для сборника в Сан-Франциско⁷⁵⁵.

Оля! Это письмо – будет мое последнее письмо об искусстве. Больше о сем писать не стану: зажмусь, стиснусь, _в_с_е_ забуду, весь уйду, до издыхания, в работу, но уговаривать… доказывать… – это же, наконец – печально, смешно, это уже… черт знает что такое! Какой-то больной ребенок, около которого выплясывают и папа с мамой, и няньки, и доктора… и кошки!.. А он – орет, неведомо с чего! – не ест кашку!.. Ну, я тебе ни доктор, ни мамка, ни нянька, ни кошка…^[234] Будя с меня. Ты – трусиха, гордячка, («ах, меня осмеют!.. не вынесу!..»). С больными такими и доктора не связываются. Просто, тебя в стоячее болото тянет. Ты обсиделась в _и_ж_к_е и «обыкла г-ну!» – по словам Пушкина – жене⁷⁵⁶, писал тебе. Ну, и обыкай. А мы, еще не свалившиеся, будем продолжать свою работу. Тебе подает руку писатель неподдельный, не трюкач, не гоняющийся за «бенгальщиной» и юбками… за «сла-вой»: а русский писатель, сознающий высокую свою ответственность перед Богом, Родиной, народом, отшедшими его учителями и вождями. А ты – и его не слушаешь, ты – и ему не веришь. И его не щадишь, никак не ценишь, слово его ни в грош не ставишь! При всем моем упорстве, я больше не могу продолжать эту «детскую сказочку про белого бычка»! Не к лицу. Мне плевать, кто и что тебе говорит о тебе: я верю, только своему _н_ю_х_у. Я знаю цену «похвалам». Хвалят, исходя из разных побуждений. Различай. Тебе представился случай не-частый: встретиться с Бенуа, в дружеской обстановке, после моей (будущей) беседы с ним, если позволишь. Без твоего согласия я не пророню о тебе ни слова. _Э_т_о_т_ не покривит суждением и думой, верю, хоть и не видал его. Слы-хал о нем. Верю, что неведомая мне Люси – говорит правду: что ей ты и – от тебя?!.. Или – твой бывший враг – твоя золовка, если в ней есть искра. Это ты знаешь, ты – _ч_у_т_к_а_я. И как ты (о, пе-рышко-о!..), при такой чуткости, не вдумаешься, не поймешь, _ч_т_о_ же меня-то заставляет говорить то, что я говорю тебе – о тебе?!.. Понравиться?.. Прошла пора таких пустых желаний, – мне _н_и_ч_е_г_о_ от тебя не нужно, как от женщины. Люблю в тебе – _т_е_б_я, подлинную, какую _в_и_ж_у, люблю в тебе то, что близко моему сердцу, моему миру. Мы можем задираться по пустякам, но в деле творческом… ни шуток, ни задору: тут – уже почти священное. И ты капризно и легкодумно его пинаешь… Больше не могу, устал. Пора ложиться, иначе я разобьюсь. Целую. Ваня

172

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

18. II.47

Мой родной, светлый Ванюша!

Все эти дни я, как оглашенная печатаю нашу переписку – «роман в письмах». И вот тебе пишу, чтобы видел – какую мерзкую смогла достать бумагу. Пока что я взяла для «набело» из запасов Арнольда, и беру эту лишь для копии, но, конечно, ее не хватит. Сижу с утра и до 12–1 часу ночи, так что больную мою руку разломило с непривычки. Безумно медленно идет, и я не представляю, как я все осилю. Я за 3 дня дошла только до виккенбургского периода. А ведь с ним-то только и начинается! Скажи, не оставить ли твои письма целиком? Т. е. без того, чтобы их переписывать? По крайней мере те, что на машинке были?

Я подобрала бы их по порядку, вкладывая в отпечатанное мной теперь. Прочтя все вместе, мы могли бы сделать осторожную выборку и тогда переписать. Как ты думаешь? Мы не ленились писать друг другу.

То-мы выйдут!!! Ах, сколько там души и сердца! Ваня, как я пела! себя не узнаю… И как же все… прозрачно! Ты не мог не отозваться… И помню, помню, каждую строку свою припоминаю и то дивное, что их диктовало!! Эх, перечти – увидь, как ты не прав, меня укоряя. Какая _В_Е_Р_Н_О_С_Т_Ь, Ваня! А ты мимо и ее частенько проходишь.

Я все сделаю, чтобы себя вогнать «в мерный круг» и пребыть в творчестве. Я «не кривлю ножки» и обещаю тебе «быть пай». Но теперь я ушла в переписку и не могу ее оставить, т. к. машинку получила на самый краткий срок. Напиши тотчас же, что думаешь об оставлении твоих писем машинных? Иначе я опасаюсь не успеть перепечатать и необходимого, т. е. всего, что от руки было.

В субботу послала для твоей караимки на твое имя лекарство.

В банке все еще ничего не узнала касательно перевода для «Павуа». В книжном магазине наконец спросила, что с твоими «Путями». Они мне их отдали… скоты даже не разрезали! А морочили, что «один прочел, и будто бы другой читает»! Гады!!! Ну, значит, и не стоят они «Путей», коли – беспутки! Видела мельком доктора K[linkenbergh’a], как он переменился!

В довершение всего еще заболел его ассистент, сломался автомобиль, так что всюду пешком, сам все еще болен, и подыхает его собачушка.

Сказал, что все к нам собирается и, если достанет автомобиль, то будет на той неделе. Дам ему твои книги. Холод у нас собачий.

И конца не видно. Уголь – (последняя порция на эту зиму) – все еще не выдают. Видно к лету копят!! Топим только дровами, чуточку достали коксу и торфу. С домом в Вурдене дело дрянь, – надо начинать настоящую тяжбу! Прислуги настоящей тоже найти не могу. А я серьезно собираюсь в Париж работать и должна для этого обеспечить дом и хозяйство. Очень хочу с тобой работать, Ванёк!! Все постараюсь подготовить для этого. Милый мой, светленький Ванечка! Не будем только ссориться!! Не надо. Так хочется гармонии с тобой! Ведь как еще издавна все я тянусь к тебе «п_о_г_о_в_о_р_и_т_ь_ о _м_н_о-_г_о_м» – была у тебя, а что получилось? Того, что было – не должно быть, родной! Я и не хочу, и не могу! И, знаю, – ты – тоже! Светом хочу заполнить наше общение с тобой и радостно творить! Милый, родной мой, светлый мой… глупышечка умненький… Мой чудесный, мой любимый _И_В_А_Н, мой _В_Е_Л_И_К_И_Й… Как воображаю себе уют твой. Милые комнатки… лампадочка… и Кремль… и пышная красавица за самоваром⁷⁵⁷… Все люблю. Как работа Вигена??… Ах, мой дорогой Ванёк! Обнимаю тебя и очень думаю о тебе, светло и ясно.