Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 61 страниц)

Избавь меня от твоих денег. Телеграфируй К[сении] Л[ьвовне] распоряжение. Эти твои – понадобятся для _a_в_т_о_р_и_т_е_т_а_-«забавки». Он лишний раз войдет в наигранный и бездарный оперный раж и «схватит твою руку», а ты «вспыхнешь и задрожишь», от счастья. Избавь! Эта К[сения] Л[ьвовна] до сих пор не зашла, а уже октябрь кончается. Я хотел с ней послать _н_у_ж_н_о_е_ для тебя, но теперь – бесцельно.

Не посылай мне ничего, кроме _м_о_и_х_ писем, – верну. С «Pavois» сам сделаюсь. А вырученные деньги за книги – если продадут – отдай кому захочешь: я не приму. Теперь меня давят попадающиеся на глаза из твоей рухляди и вещей… – как от них мне избавиться?.. Все твое причиняет мне боль и стыд: Ксению Львовну я не хочу мешать в это, а то бы послал твои фотографии.

И. Ш.

158

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

18. XI.46

Дорогой Иван Сергеевич!

Невероятно, невыносимо трудно мне писать Вам, т. к. не знаю в какой форме и каким обращением к Вам писать, чтобы не явиться _в_т_о_р_г_а_ю_щ_и_м_с_я_ и нежелательным, неприемлемым элементом для Вас, после упрека за то, что «отняла Вас у миллионов», после того, что Вы «не знаете меня больше» и не хотите никакого напоминания обо мне. Думаю, что обычной формой письма читателя, по-прежнему Вас ценящего, я не оскорблю Вас. А писать Вам я должна, и именно потому, что никто не знает, что может произойти в жизни и кто из нас кого переживет. Дело Ваше, как примете Вы слова мои, но мой долг сказать Вам, что обвинения Ваши все – несправедливы. Решительно все. Я тщательно проверила все. Я, как это мне ни^[223] было больно, и изучила письма Ваши и беспощадно разобрала всю себя. О последнем (о себе) писать не хочу – это Вам, после Ваших утверждений – бесполезно. Но знайте, что я так дальше, не сказав Вам моей последней, заканчивающей письмо фразы, моей правды. – жить не имею сил. Вот что:

Чувствуйте и думайте, как хотите, расценивайте меня по-своему, негодуйте, если не можете иначе, но знайте, что люди и «второго разряда», и ниже, как все мы грешные, не отмеченные Богом, не состоящие в рядах Вашем и таких как И. А. И., – чувствуют и переживают сердцем и душой точно так же, как и вы оба. И все же в моей душе горит одно желание – сказать Вам:

Не надо зла, перед Вечным и Высшим в нашей жизни, пусть отойдет все это темное, не отходите, не отстраняйтесь от Света, знайте, что душа моя готова принять свет Вашей Души, и я протягиваю Вам мою руку. Не для тщеславия и т. п. определений Ваших, но во имя высшего лучшего в нас людях.

Если Вы не хотите – это Ваше дело, но без того, чтобы Вам не предложить это – я не могу жить. Вот все, что я могу. Иначе – не могу. О. Б.-С.

159

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

23. XI.46

Олюша-голубка, сейчас твое заказное письмо⁶⁹⁹. Спешу, не прочитав еще всего письма, чтобы фам-де-менаж могла бросить на почте, т. к. я не выхожу, холод, и я недомогаю, – спешу сказать тебе, от всей правды во мне – поверь же! – я прежний к тебе, _в_е_с_ь_ прежний, нежный, горький… – Оля, _н_и_ч_е_г_о_ _н_е_ _б_ы_л_о! – т. е., не было _п_р_а_в_д_ы_ в моих безумствах! Или ты еще не знаешь меня?.. Безумствовал, в отчаянии… как я раскаиваюсь, что столько горечи бросил тебе, бедняжка!.. Забудь, забудь… и прости. Сердцем и разумом прости: _в_с_е_ от зла во мне, от обступившей меня тьмы.

Я ценю и чту тебя, я верю в тебя, в твой дар Господень. Не страдай, – и я же преступник перед тобой! Я не смею, сказать – «люблю»… – но я знаю, что _н_е_ _м_о_г_у_ без тебя, не могу утратить тебя, – пропал я тогда, нет цели жить. Голубка, плачу о тебе, как жалею!.. Ну, забудь! На 21 видел тебя, будто смотрю в окно, и в ночи вижу: твой багаж, на тележке… «Оля приехала!..» Жду… весь замер. И вот, будто лежу… и слышу оклик – «Ваня!..» Спрашиваю, а сердце замерло: «кто это?» И слышу твой голос-шепот: «да я же… ну, кто же может быть?!.. я, около тебя…» И ты… приблизив лицо к моему, дышишь в меня… и я чувствую твою _д_у_ш_у… она входит в меня с твоим дыханием… – и я так счастлив!.. Ты _в_е_р_н_у_л_а_с_ь_ ко мне, я _з_н_а_ю. И – проснулся, в радости и боли. А вчера, лежу в темноте на кушетке, и вдруг так крепко поверил, что ты приедешь, _с_е_й_ч_а_с_ приедешь! Смотрю на часы, на светлый кружок их, – без четверти 9 вечера. Поезд пришел, и сейчас ты позвонишься… О, какая радость, и какая боль!.. Знаю, что это самообман.

Оля, не могу писать, спешу… Но знай же: я безумствовал, я поверил, что ты меня совсем не любишь… – отсюда _в_с_е. Ты бесценно-дорога мне, ты моя жизнь, Оля… последняя ее страничка… Ты же знаешь мое воображение: оно воспламенилось и жгло, сжигало меня… Я весь твой, весь прежний, весь, весь, Олюша, Ольгуна… Я помню – во сне твои слова: «я же твоя Ольгуна…» Оля, прости, за _в_с_е. Я так несчастен!.. Но ты не изменишься ко мне, нет?.. Целую твои ножки, светлая… Прислали «Чехова» из Швейцарии. Только один экземпляр, другой пропал, не заказной… жду еще. Пришлю тебе. М. б. – есть надежда! – будут изданы по-русски обе части «Лета Господня». Решается вопрос. Пока не могу сказать всего. Пришлю и отзыв о «Чехове» в моей выборке из – 4 «Нейе Цюрих Цейтунг». Книга идет «нарасхват». Отзыв прилагаю⁷⁰⁰, Ильин прислал⁷⁰¹. Оля, – прости, но я не могу не сказать, хоть шепотком, – «я весь твой, навсегда… я не могу без тебя». Я – клянусь! – ни на миг не утратил веры в тебя, в твое _б_о_г_а_т_с_т_в_о! Я люблю тебя… – люблю так, как ты можешь позволить. Благословляю тебя. Молюсь за тебя. Оплакиваю свой грех. Если бы ты знала все уклоны человеческой души! Как бесновался Достоевский в своей любви к сестре Софьи Ковалевской⁷⁰², какими упреками осыпал ее!.. – из ревности. Это чувство он в совершенстве постигал. Перечти его любой из романов, особенно его «Идиота». Ка-ким ужасным может быть человек!..

Я пошлю тебе – о себе, что недавно послал Ильину⁷⁰³. Он – оценил. Ах, Оля… этот страшный месяц – _ч_т_о_ пережил я! этот ужасный «октябрь».

Целую твои пальчики, моя бедная девочка, мною измученная. Твой Ваня – только тобой и жив… Спешу. Крещу. О, как болею тобой, как боюсь за тебя…

Вечно твой – Ваня. Оля, прости меня, окаянного. Я же был без ума!

Ваня

Я тебе много пошлю, я все время жил тобой.

В.

160

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

28. XI.46

Дорогой мой Ванюша, получила твое письмо со стихами⁷⁰⁴ и книжку Чехова, спасибо, спасибо! До твоего письма, я писала тебе и как раз на тему, что у тебя «уже давно против меня [грейтелось]». Да, это ты и подтверждаешь. Но не пошлю письмо, хоть там как раз и указываю на неправильность недовысказывания с моей стороны, т. к. остается осадок. Но все же не шлю. Не надо. Я устала, хочется поставить точку. О «прощении» говорить не к месту. Ты же видишь, что я никакой обиды не несу на тебя. Мать наказывает ребенка, и, из «воспитательного урока», еще все делает вид, что сердится. Я _э_т_о_т_ метод воздействия никогда не находила верным. Сама так никогда не поступаю, да по характеру своему и не могла бы. Твои обвинения мне я проштудировала тщательно и точно, ведь месяц времени-то был⁷⁰⁵, и я их, конечно, вобрала в душу. Мучилась больше тем, что знала душой, как должен же страдать ты и еще больше от бессилья это прервать. Ты же решительно мне все пути закрыл, замыкая фразой о том, что мне не замолить греха в отнятии твоего внимания на меня, что это должно кончиться, чтобы я не смела ничем о себе напоминать. Ну, кончим об этом. Скажу только о себе. Так, как страдала я («пустодушная» и «бездушная» «гололедь»), вряд ли кто страдал. И душевно и физически. Никого и ничего не могла видеть, ни с кем говорить. А когда доставало сил, бежала из дома под тем или иным предлогом. Но сил не было. На письмо Ксении Львовны⁷⁰⁶ я не могла ответить и только недавно послала ей 2 строки, чтобы она не сочла с моей стороны за дутье. Не хотела ее приезда и не хочу сейчас. Упадок нервов пришел сейчас. Больная балерина при всей любви к танцам не может танцевать. Так и я, – при всей моей абсолютной необиженности на тебя – взлететь еще не могу. Все придет, как только позаживет все. Я не хочу этим «кокетничать», но говорю чистую правду. Было бы наигранностью, если бы я писала, полная восторгов. Я, Ванюша, – кляча. Ведь еле тяну. И еще одно меня очень обсекает, – я страшусь тебе писать все, как думаю, как чувствую, как вижу и что делаю. Ты почти за все меня бранил. А писать просеивая – не могу, претит, не захватывает. Я тебе писала все как есть у меня в жизни, ну, о заботах, делах, – о всем —, тебя это оскорбило. Ведь по заказу никакой поэт не пишет. Я могу (и очень) написать нежнейший гимн тебе, но не тогда, когда задергана жизнью. И вовсе не потому, что «труха» тебя вытесняет, а потому, что человек ограничен в своих силах и возможностях. Теперь я никогда не смогу раскрыть рта (к примеру только) о Жуковичах, о церковных делах, о моих житейских заботах – «трухе». Ну, и думаешь: «пиши-то пиши, да не записывайся о „трухе“». Я так не умею. Отношения людские только тогда гармоничны, когда люди – вровень. Я не о толпе говорю, а о друзьях. Ты говоришь, что я тебе вровень, а на деле это не так. Я это выверила. Ты не даешь мне самостоятельно мыслить. Не обижайся. Это так. Во время войны я замолчала о политике, чувствуя, что иначе будет крах у нас, теперь также замолчала о церкви. И самое-то главное – ты совершенно не знаешь, как я думаю. Ты прежде моих слов, уже утверждаешь: «ты с „бесами“». А между тем, я по существу и в этом вопросе то же, что и ты, только последовательней. Было бы другое, если бы ты, не злясь на меня, предоставил мне думать так, как думаю, можно и спорить, можно протестовать, но с уважением к мнению друга. Ты и во мне эти же чувства нетерпимости подозреваешь, когда их нет. Я не ценю огульных похвал моих работ. Мне это неинтересно. Понимаешь? Куда ценнее заявление Dr. Klinkenbergh – «мне портрет не нравится». И я с величайшим вниманием хочу точно знать _п_о_ч_е_м_у. И вникаю, и учусь. Твои замечания, когда они беспристрастны – очень ценны. Я многое учла из сказанного тобой, но согласись, что когда ты сегодня ругаешь портрет на все корки, а завтра его хвалишь, то я не беру ни то, ни другое. Я пришлю, если хочешь твое суждение о нем, и ты сам улыбнешься. Ты страстен, и я понимаю, как это получилось. Конечно, не от незнания твоего, а именно страстности, пристрастности.

Что я «все в минутку» – неверно. У меня есть этюды – скучнейшие ландшафты по 6–7 экземпляров-вариантов. И все из-за одного только эффекта. На фимиам я не падка. Ты тут не прав. И самое твое горькое для меня: «тобою насилуемые, мои авторские права». Это гвоздем сидит в сердце. Это так чудовищно, так грязно, и так – неправда. Какой же мразью я тебе тогда казалась. Что ты думал тогда? Конечно, у тебя это в одержимости было, – верю, знаю и по-ни-маю м. б. но ведь и в одержимости надо этакое забрать в голову. «Что у трезвого на уме – то у пьяного на языке?» У меня есть мое объяснение этому. Но не хочу писать. – м. б. после. Для себя я уверена, что это так. Знаешь, а о «комплексе» – не надо этих объяснений. Ты же знаешь, что это не так. Жукович для меня среднепо-лое существо, никак меня не захватывающее. Да и вообще, это никогда не ставилось мной во главу угла. Ты просто все еще меня не знаешь. А что Вы с И. А. люди первого порядка, так это факт. Не отрицай. Но душа-то моей Тилли даже совершенно так же от обиды возмутится, как и дражайшего Ильина. И ведь безразлично, что швырнуто в физиономию: Мадонна – Рафаэлю, или плохо выбитый коврик моей Тильке. Обида субъективная – одна и та же, для души-то. Это объективно иначе, а моя Тилли так же заплачет и от коврика. Мои акварельки я в физиономию получила молча, а ты взбесился от своей собственной фантазии об «отшвырнутом» «Богомолье». Ванечек, не сердись, но лучше сказать. Хочу тебе сказать о переводах: с неделю – две^[224] тому назад появилась книга «Рассказы А. П. Чехова» на голландском языке. Я купила. Чудесная обложка, все в его духе. Принесла домой и после ужина, не сходя с места до 2 ч. ночи все прочла, в слезах. Т. е. что-то непостижимое – этот перевод. Были избраны его произведения о любви: «Поцелуй», «Скучная история», «Душечка», «Верочка», «Дом с мезонином» и «Дама с собачкой»⁷⁰⁷. А[нтон] П[авлович] во весь свой рост и во всем своем очаровании встал передо мной без малейшего искажения. Чудесное вступление переводчицы⁷⁰⁸, указывающее ее чуткость и вкус. Я тотчас же начала розыски ее. Не хотела тебя посвящать прежде времени, но уже не вытерплю: я узнала, что она молодая (38 л.), интересная женщина, талантливейшая переводчица. Мне сказали: «M-me Bredius, Вы должны с ней увидеться, это очень важно!» Мой план заинтересовать ее твоими переводами. Каждое собственное имя русское она отличила ударениями, – читатель не ковыряет наши фамилии. Я в упоении, в восторге от этой дамы, от ее чуткости, от ее таланта. Я должна ее найти. У меня уже много сделано к этому. Я вообще, – если бы силы – влилась бы в наилучшие круги искусства. Мой Dr. Klinkenbergh старается в этом тоже, поскольку ему позволяет время. Он очень занят. И даже когда маму чуть было не повез местный другой врач на операцию, сказал: «хоть и срочно, но я всю ночь занят, оперирую». Мама теперь ходит, но очень осторожна. У Dr. Klinkenbergh’a есть по-моему некоторое ясновидение: когда и доктор, и Сережа ему звонили о маме, он сказал: «ничего, не пугайтесь», а когда врач предложил в машине маму уже в больницу перевести, чтобы м. б. ночью же оперировать, он тоже сказал: «нет, я сам буду завтра в 5 ч. вечера». В это воскресенье был на 7 мин., но маму даже не осматривал: сказал: «м. б. и не надо будет операции». Пока-то спеха нету, но все же м. б. лучше бы было. Не знаю. Все это меня тоже выбило из колеи. Вчера узнала, что «Пути Небесные» почти все проданы в магазине. Должен был другой тоже заказать. Мое самое твердое мнение: никто, никогда не может перевести вещь хорошо не на родной язык. Не сердись, но у Эмерик только потуги. М. о. не так мерзостно, как гадит (именно гадит) Candreia, но и не захватывает, не дает автора. Не может. Как бы ни знала язык. Потому, только потому, я ничего не буду переводить ни на голландский, ни на немецкий. Для голландского только Aleida Schoot. Она гениальна. Она пушкинского «Пророка»⁷⁰⁹ перевела чудесно! Сама я слышала декламацию. Читая Чехова по-голландски, я не чувствовала, что это чужой язык. Candreia изгадила Чехова. Я не могла долго найти имя переводчицы, не знала, кто перевел. И только сказала: «Господи, как небо от земли эти два перевода». Мне вообще-то немецкий язык совершенно – свой, голландский же с некоторым усилием, но в чтении Чехова было иначе. Schoot я читала без малейшего напряжения, как по-русски, заливаясь слезами. С Кандрейей, точно по русской гати ехала. Все кишки вытрясло, д. мо! И тебя переломала на свой лад. Запретить надо. Чего издатель-то смотрит? Моя мечта сделать другое. Но погожу об этом. Ты меня минуткой меришь, а это сов-сем не так. Ты, милок, меня не знаешь. У меня побольше твоей Эмерикши напор. «Пути Небесные» должна была переводить француженка. Да, да. Только. Чуткая француженка. Об иллюстрации забудь. Иллюстрировать можно только себя. Я закончила намеченное мной для «Чаши», «урок», себе просто. И теперь перейду к своему. Как только пройдет одно дело, о котором тебе напишу тоже. Я боюсь тебе теперь обо всем писать. Ты бранишь меня. А как хочется свободы общения с тобой. Только тогда я могу быть собой, и ласковой и нежной. А из щели – нельзя. В муках и страданиях октября – ноября я пропустила сроки и не приготовила к Рождеству рассказ в католическом журнале, о чем говорил Dr. Klinkenbergh.

Мое «Маленькая девочка видит звезды». Жаль, опять до следующего года. Мне очень нужно Aleid’y Schoot. Ох, как нужно! Подумай: на книге большими буквами «перевод A. Schoot», когда я спросила: «дайте полистаю, каков перевод…», то продавец сказал только учтиво: «перевод A. Schoot, – вот здесь», и указал на имя. Я к стыду ее не знала. А продавец добавил: «У нас книгу берут специально благодаря этому имени, – оно же за себя говорит… заметьте, всегда прекрасный выбор переводов… всегда со вкусом». Верно! Божественно перевела Чехова. Тебя на голландский должна перевести или она, или никто. Нечего д…..ть-то. Я добьюсь. А кто знает, м. б. мы здесь издадим «Чашу» de luxe? Но мне не надо этой чести, иллюстрировать ее. Я не достойна. Я еще мало могу. Но смогу, м. б. Обложка к Чехову ни к чему! Возмутительно. При чем тут Нестеров? И при чем это лицо? Нет, без вкуса. Хочу, и должна иметь написанное И. А. И. о тебе. Должна, требую! Это мне необходимо! Пришли. Верну. О твоих стихах могу написать горы. Я поражаюсь, откуда у тебя, такого необычайного писателя-романиста, такой стих. Будто ты всю жизнь стихи писал. Как же ты одарен! Я поражаюсь. До того прелестно. До того глубоко и легко. До того красиво! Звучно. Я в восторге. А что «Иван-Великий»? Они мне не соизволили ответить, хоть и деловое было. Правда, страдая, я и ему не писала. Не могла. Что у меня с сердцем? Никто не знает. Боль, одышка, шумы, когда лежу, будто что льется в груди. Часто «дрожь» какая-то по сосудам, холодом и жаром. Такое бывало давно. Нервы тогда были. И всегда устала. Сердцем устала. Чувствую, как оно устало. Сердцебиения никогда не бывает, не курю, бросила разом. Ну, Ванёк, Господь с тобой! Молись, не забывай Бога. Я все та же. Отойду и – запою, тебе и другим. Обнимаю. Оля

[На полях: ] Господь да будет с тобой! Будь здоров. Я все осилю и хочу работать. Я буду, если буду жить.

Голубок, не тревожься. Я все та же Оля. На днях пошлю тебе посылку с луковицами для могилы О. А. Надо скоро посадить, тогда весной зацветут.

161

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

18. XII.46 Морозы. 1 ч. дня

Хоть и отапливают хозяйские радиаторы, а все же подтапливаюсь печуркой, к вечеру.

Ольгуночка, милая… как ласковы твои письма! – согрели меня. Как прекрасна твоя душа! какое сердце!..

Посылка твоя – растрогала. Не нагляжусь на курточку, на безрукавку – легка-воздушна! – целую твои золотые ручки. Благодарю маму, поцелуй ей за меня руку.

Твоего куличика – кекса? – еще не коснулся, нельзя еще. Хотя язва поутихла, слава Богу, боюсь испортить, работать надо, а то пустота душе. «Пути» так выправил, что сам ахнул: сократил на 30 процентов! Видала?.. И никак не жаль, напротив… Теперь начну переписывать, что займет недели три.

С изданием «Лета Господня»⁷¹⁰ вырешится к половине января. В издательском комитете всякого жита по лопате, есть и враги. Ну, Бог не выдаст – свинья не сожрет, не страшно. Бу-дет издано!

Программа концерта⁷¹¹ составлена превосходно, лучше нельзя. Очень зерниста. Ты молодец! Я – поверь! – счастлив твоим успехом, иначе и быть не могло. Ты чаруешь. Чаруй, милая, во славу Божию. Прекрасно, что твой горизонт раздвинется, нельзя влачить жизнь в углу: ты не для сего. Ты богатейше одарена, и это всеми чувствуется. Блистай. Влияй. Во славу имени русского. Только не изнашивайся, про-шу! _H_e_ разбрасывайся. Жду твоего рассказа, всем сердцем, со всей доступной мне прямотой подойду к нему. Будь смелей и свободней, и – стро-гой к себе.

Благодарю, родная Ольгуночка, за хлопоты о Ване. Не переобременяй себя! Все придет в свой срок. Конечно, мне было бы приятно, если будет переводить г-жа А. Схот, – если сердцем примет то или то. Чувствую, что ты верно ценишь ее: твой художественный вкус тонок, остер. _З_н_а_ю. Ты – многогранна, художница. Уж в этом не могу обмануться. Ты – _е_с_и. И сделаешь вверенное тебе. Но и для искусства надо быть здоровой, а если и нездоровой – так в особом смысле: не как мясники здоровыми бывают. А чтобы чуть _и_г_р_а_л_ _н_е_р_в.

Все, что ни делаешь, все у тебя достойно, сердца своего слушаешься. Молодец, любуюсь, счастлив. Покоряй и влияй. Отлично было бы, если бы ты подружилась с А. Схот: она, несомненно, Божией Милостью, раз так принимает _н_а_ш_е, особенно – Пушкина! Гаршин⁷¹² конечно, лишь нераскрывшийся цветок, совсем молодым оборвал дни свои, кинувшись в пролет лестницы. Первые лишь шаги делал… и вещи его – почти все – «на поставленное задание». А тэз^[225]. Лучшее – «Красный цветок». Недурно – «Четыре дня». «Надежда Николаевна»… – так, малокровно. А «Молотобоец», (?)… – дань времени. Почему облюбовало его голландское издательство?!.. Лучше бы нечто из Лескова. Например, «Соборяне»⁷¹³, – но непременно, очень сократив.

За д-ра Клинкенберга… – печалюсь. Но он – сильный, мудрый, благостно-примиренно принимает посылаемые испытания.

Болею за тебя, ты так нуждаешься в тепле, всяческом. В холоду ты, нежная пичужка. Ах, Олюша, как горюю за тебя: ни тепла, ни угла. Я не дождусь, когда солнце пойдет на лето. Почес мой не проходит. Будто уж и привыкаю, хроник. 8 месяцев! Пишет сегодня И. А.: «Вижу Вашу жизнь не житием, а подвигом, и братски приветствую Вас, да поможет Вам Господь. Крепко держитесь, никакими печатными неудачами не огорчайтесь»⁷¹⁴. – Очевидно, на мои сетования, что пока неясно с изданием «Лета Господня» – «Вы уже вошли в историю России и русской литературы: Ваши труды _у_ж_е_ строят будущее». Пусть так, но одиночество так гнетет… и недуг меня истомил.

Согрели меня твои ласковые слова… голубка! осветили твои заботы.

От нас можно посылать почтой посылки не более 2 кило. Пошлю раздельно. Напиши: у меня есть вязига, мне нельзя есть пироги с ней, хочу тебе послать. Можно?.. Отличный сделаете пирог, особенно если рис есть и найдется консервированная семга или лососька. Про-шу прямо ответь, а то… что мне с ней делать? Оставлю и себе шматочек. Ночь мочить, потом варить, до прозрачности-мягкости, только не до «киселя». Пропустить через котлетную машинку, – топазики будут, россыпь: рубить сечкой в корытце – тоже хорошо.

Завтра, м. б. пошлю, придет фам де менаж. Я не выхожу, злюще ветрено, пронзает. Теперь хоть некоторая охота к еде. Расклеился я здорово, все это след острых чувствований-переживаний. Сказалось. Как не хватает мне тебя!.. Поверь, я _ч_и_с_т_о, нежно люблю тебя, светло! Буду счастлив, когда ты побываешь у А. Н. Бенуа. Мно-го воспримешь. У него совершенно никому неизвестные альбомы-акварели Петербурга.

«Онегина» я тебе послал, совсем, рад был, что хоть это нашел. Это здесь редко можно найти. Ах, напрасно ты так скоро – я виноват! – возвращаешь Ильина обо мне. Я тебе возвращу на время, Ильин еще не требует.

Как я счастлив, что ты вернула мне доверие, поняла Ваню. Поверь, я не так уж нестерпим, – я будоражен, только. И я кляну себя, что так писал – _н_е_ я!! – тебе… сожги эту _л_о_ж_ь, это безумство. Ты – вся чистая, вся светлая, вся глубокая, вся – творческая Оля. Единственная. Это _з_н_а_ю.

Болею – уголка нет у тебя… о, как чувствую это!

Верю, что Кандрейя все изгадила, и не понимаю, как не видят издатели! Хотел бы я, чтобы А. Схот – если знает немецкий – прочла «На пеньках», в переводе Артура Лютера⁷¹⁵. И «Солнце мертвых», в переводе Кэт Розенберг⁷¹⁶. H_e_ для перевода. Хотя Ван Вейк очень хотел, чтобы «Солнце мертвых» было переведено. «На пеньках» приоткрыла бы для А. Схот – Шмелева. Любил покойный «Николай Васильевич» (ван Вейк), – так его русские звали, – русскую литературу! Артур Лютер перевел «Пути», теперь надо переслать его рукопись для швейцарского издательства⁷¹⁷. Пошлю сперва «Губеру и К°» во Фрауэнфельде французское издание, для ознакомления. А там, если одобрят издание, поищем способа переслать из Германии – пока только письма можно.

Благодарю за луковки, еще не переслал, жду сегодня Юлю. Мышьяк тотчас же остановил, как получил твое письмо⁷¹⁸. Сделано было 9 уколов, из 24: Я знал что нельзя глотать… и подозревал, что и уколы – все равно. Но так хотелось отравить «зону»! Хотя я не уверен, что – «зонА»… (?) М. б. воспаление поверхностных лицевых нервов. Но, главное, заняла точный район: аккуратно правую сторону лба!

Если бы ты была здорова! Думаю, что у тебя сердечный невроз. О, милая! Как я любуюсь тобой… _к_а_к_ ты горишь за мои работы!., как старалась показать меня!.. Я знаю, что мой язык труден, и не все мое – для всех. Это твоя огромная, многогранная душа может _т_а_к_ _б_р_а_т_ь. Ибо ты – истинная, _в_с_я_ – художник. Ты так отменно описала твое посещение А. Схот⁷¹⁹. _В_и_ж_у. Проф. ван Вейк чувствовал, любил Шмелева. Делал представление Нобелевскому комитету. Было бы хорошо, если бы А. Схот прочла Ильина. Если хочешь – пошлю и о Бунине.

Не смущайся, что ты «по-Шмелеву» даешь, стиль-то! Это, просто, лишь кажется тебе. У тебя – _с_в_о_е, _в_с_е. Я же читал тебя! Значит, очень наши души похожи: ты искренна: если выходит, как тебе кажется, по-Шмелеву – значит, _т_а_к_ _п_о_е_т_ твоя душа. Иначе, значит, _н_е_л_ь_з_я. Ты – _ж_и_в_е_ш_ь_ изображаемым. Не смущайся.

Если будешь в Париже, пойдем к Бенуа. Он кстати недалеко живет, 5 мин. на автобусе, у моста Мирабо, от нас ходит № 62. Как досадно, что не можешь уединиться! Эти кварт[ирные] к[омна]ты! Но вы же можете через адвоката представить: 10 комнат – парочке, когда владельцы без помещения! Что за чушь?! Прислать тебе «Чашу» голландскую? Напиши. Можно издавать. Уверен, Козлова⁷²⁰ имела в виду, что «Чаша» была написана, когда не было защищено прав на нее (в 18 г.), Россия не примкнула к женевской литературной конвенции⁷²¹. Потому и гонорар мне она (К[озлова]) выслала – грошовый. Да я менее всего интересуюсь гонорарами. Пусть без него. «История любовная» может быть по душе голландцам. В отличном, конечно, переводе.

Милая, поверь: мечта моя, чтобы ты, ты, ты… живописала «Чашу». Она – _т_в_о_я, Олюша, и я тебе пошлю все права. И буду просить тебя – принять ее в свое обладание и в свое сердце. Только тебе могу ее оставить. Не тревожься моим физическим состоянием. Я скриплю. И кто знает, сколько еще буду скрипеть. Я быстро выпрямляюсь. Ты же видела, в Париже, как я был бодр!.. Я – на нервах живу, и, Слава Богу, цел… недуги мои… – _и_т_о_г_и_ всего. Очень бы я хотел, чтобы д-р Клинкенберг узнал «На пеньках» и «Солнце». Он много возьмет, для души. _З_н_а_ю. Он – художник сердцем, он – _б_о_л_ь_ш_о_й – _д_у_х_о_м: он, познавший до предела физическое строение человека, – верующий! Ясно, какой он _б_о_л_ь_ш_о_й. Как я чту и люблю таких. Ты _н_е_ могла обмануться, ты – «лейденская баночка», чуть электричества – и листочки разошлись, схватили! Ты вся – электра. О, чуткая… Как я тебя почувствовал, через письма, – и _н_е_ обманулся! Ты для меня – _з_а_в_е_т_н_а_я.

Нет, милая, я верю, что Ж[укович] достоин твоих хлопот. Ты права. Помощь чистому в творческом, – служение, долг. И я всем сердцем желаю, чтобы кончились гнусные мытарства, для певца. Но подлостью ныне мир стоит, – и удивительно, что не рушится. Прости меня, но ты и сама виновата, что я так воспринял, так _к_р_и_в_о. Я всегда за тебя дрожу, чтобы и пылинка тебя не задела. Понимаешь, Оля..? Ты – так _в_ы_д_е_л_е_н_а_ для меня, из всех!

Оля, я очень скорблю, что нет у меня «Ярмарки»… – она так светла… солнечна, она – удалась тебе, несмотря на многие изъяны. Чего ты хочешь?.. Мастера не вдруг стали великими. И я не сообразил, что нельзя предъявлять к тебе предельных требований. Т_а_к_о_е_ – чую – не по силам и сложившимся мастерам. «Ярмарка» – огромная же картина!.. А ты ее в день – два дала.

На днях мне принесли мою книгу, изданную в Москве (писал, кажется, тебе), пятый томик, «Волчий перекат»⁷²². Там: «Волчий перекат», «Виноград», «Росстани», «Весенний шум». И что же? Эту книгу я в декабре 14 года послал Леониду Андрееву, на его присыл мне – писал тебе? – 24 томов полного собрания сочинений издательства «Просвещение»⁷²³. Написал, на ней: «Леониду Николаевичу Андрееву, признательно, Ив. Шмелев. Москва. 14 дей. 1914 г.». Послал в Финляндию, на его дачу, на Черной речке, в Куоколо. И вот, мне ее принесли… в Париже, через 32 года! Как говорили римляне: «Габент суа фата либелли»^[226]. «И незаконные (даже) имеют свою судьбу». И сколько же просили за нее? Тысячу франков. Я не взял. Зачем мне?.. Говорят, – для вас – 1000, уже дают полторы. Я предлагал обменять на Бунина «Роза Иерихона», с его надписанием мне. Нет, «это не то», говорят. Ушла книга. Свою подпись я знаю, к чему мне? Правда, этого 5-го тома нет у меня, замотали.

Очень благодарю тебя, дружок, но нет: не думай устраивать чтения обо мне. Как можно, в переводе, пусть отличном, дать писателя?! Конечно, можно было бы надергать странички в лучших переводах: А. Лютера, К. Розенберг, А. Схот… – но это лишь – отражения!., нет, целую твое сердце, мысли… – нет, это не музыка, не пение… это – _с_л_о_в_о, и _т_ы_ понимаешь, что такое _с_л_о_в_о, в чем сила его. В _о_б_р_а_з_е, вызываемом понятными звуками _р_о_д_н_о_й_ речи (всякими ассоциациями, «эхо»…). Пропадет, не дой-дет до сердца. Можно читать иностранную книгу, но _с_л_у_ш_а_т_ь… – правда, меня в Германии давали иногда по радио, в «кусочках». Но ведь в радио _в_с_е_ сходит. Прислать «На пеньках»? И – «Солнце мертвых»? – по-немецки. И по-голландски – «На пеньках»? Воображаю, _ч_т_о_ наляпала Козлиха! Она куда без стеснения, чем Эмерик. Эта крикунья глаз опять не кажет. Накричала… отбила женевское издательство. Да мне плевать на деньги, нужды нет, обеспечен на месяцы… и бу-дут. А досадно.

Вверяю тебе полную «карт-блянш»^[227]: что хочешь делай со всем моим, только не иссякайся. Только тебе _в_с_е_ вверяю. Одной. И был бы счастлив – _в_с_е_ отдать тебе: ты – _в_е_р_н_а_я, ты чистая, ты – любящая. Ива я, во имя покойной, не обижу, часть оставлю, чтобы не судили меня.

Я уверен, что на тебя _в_с_е_ придут, если бы устраивать, успех будет, но я воздержусь. Если Бог судит, если я окрепну, если найду воли, я сам приеду в Голландию, и сам прочту, – часть – по-русски, часть по-французски, часть – по-немецки… – ты меня выправишь в произношении, по-французски я могу прилично, – и тогда мы вместе поделим успех, который бу-дет. Сумеем вместе выбрать. Нет, голубка, не надо, ни-как не соглашусь навалить на тебя такую заботу. Храни себя, это мне – радость.

Язва куда лучше, приструнил ее диетой, ух-какой… и Уже пять дней нет уколов мышьяка. Теперь только бы оставила меня почесуха, ставшая почти привычной. Хорошо, ночью тоже спит, шельма. Финики еще не продают, к февралю это… тогда каждый день буду посылать тебе. А пока – жуй бананы и миндалики. Завтра отправлю первые 2 кг пустяков. Сардинки пошлю, всем по сардинке! Чудесные, лучшие португальские. И пряник, который ждет больше месяца, ты его оттеплишь в печурке. И грецких орешков. Но всего по малости. Сахару, жаль, не дозволяют, тикеточное!