Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950

Текст добавлен: 7 ноября 2025, 17:30

Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина

Жанр:

Эпистолярная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 61 страниц)

Назад к карточке книги

Annotation

Середина 1940-х гг. стала наиболее сложным временем в отношениях корреспондентов, кульминацией «Романа в письмах». Наряду с исповедальными лирическими страницами в переписке отражена работа И. С. Шмелева над его основными произведениями (романы «Лето Господне», «Пути небесные»), жизнь русской эмиграции во время Второй мировой войны, религиозные искания И. С. Шмелева.

Во 2-й том включены письма 1942–1950 гг.

Иван Сергеевич Шмелев и Ольга Александровна Бредиус-Субботина

Письма

Из истории семьи Субботиных

Примечания[305]

Именной указатель

notes

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

174

175

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

192

193

194

195

196

197

198

199

200

201

202

203

204

205

206

207

208

209

210

211

212

213

214

215

216

217

218

219

220

221

222

223

224

225

226

227

228

229

230

231

232

233

234

235

236

237

238

239

240

241

242

243

244

245

246

247

248

249

250

251

252

253

254

255

256

257

258

259

260

261

262

263

264

265

266

267

268

269

270

271

272

273

274

275

276

277

278

279

280

281

282

283

284

285

286

287

288

289

290

291

292

293

294

295

296

297

298

299

300

301

302

303

304

305

Иван Сергеевич Шмелев и Ольга Александровна Бредиус-Субботина

Роман в письмах. В 2 томах

Том 2. 1942–1950

Подготовка текста и комментарий: А. А. Голубковой, О. В. Лексиной, С. А. Мартьяновой, Л. В. Хачатурян.

* * *

Письма

1942–1950 гг.

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

1. VI.42 2 ч. дня

Светлая, радостная Ольгуночка, серо-голубоглазка, новорожденна милая, нежка-ласка, Олюна… – еще, и еще, и еще, и еще-еще, – весь к тебе, весь с тобой, весь о тебе, только о тебе… еще пишу, хочу, чтобы ты вся была мной полна, моей нежной-нежной думочкой о тебе, моя детка, цветочек мой заревой, вся весенне-летняя, вся майская, вся душистая жасминка, примаверочка^[1] хрупкая, леснушка-полевушка, легкокрылка-чудеска… – весь взят, опять и опять, вновь взят, и как же полно и сильно! «Что ты со мной сделала?..» – это мне говорить счастливо, а не тебе вопрошать меня… – ты со мной все сделала, ты меня ослепила, опоила собой, сердцем своим, очаровала яркостью своей, искрами осверкала, – новое слово, т_ы его выбила из меня! – о, чистая моя голубка!.. – не нарадуюсь, не надумаюсь о тебе, весь в тебе. Ольга, я так сейчас взбит, так хорошо и светло разволнован тобой, твоим светлым письмом, после твоих томлений и сомнений… – не мог улежать… – я после утреннего кофе читал на кушетке газету, как всегда, и вот – письмо… и от Сережи, – вскочил, заметался, запел… – а когда я пел?! – пью твою любовь, и как же называю тебя, как безумный… – таких и слов язык не знает! – а я тебя ласкаю, я тебя нежно лелею… и сердце бьется, как чумовое, ища тебя, зовя тебя, стучась к тебе… Оля, приди, Оля… не могу… без тебя не могу, не хочу жить, нет без тебя мне жизни! О, Ольгунчик-Ольгунушка, как нежно теплится к тебе, тобой – сердце! Я весел, я весь собран, я радостен тобой… – ты угадала – слышал твое письмо у доктора¹, – я так томился – истомился по тебе, твоими страданиями истерзался, и будто вся сила моя пропала, – я был как приговоренный. Твое выздоровление воскрешало меня медленно, – слишком много нервной силы ушло… но сегодня я воскрешен, радостен, счастлив – почти счастлив, т. к. без тебя не могу быть счастливым вполне. Глупенькая моя, разве могу я когда-нибудь забыть тебя? Небо-то мое забыть? свет мой, солнце мое святое забыть!? Ольга, как томлюсь тобой… – поняла, да? Моя, животворящая, все творящая во мне… Ольга! Радуйся, Оля, живи всем существом… пей солнце, весну, пей от чаши земной, Господняя это чаша, чистая чаша радости… – будь же здорова, будь сильной, – радость дает силы! – и береги себя. Олёночка моя, я страшусь, что ты, от небрежения, можешь заболеть, и опять может начаться прежнее. Берегись же простуды, гриппа! Прошу: не считайся «забронированной» в летнюю пору: теперь же прими антигриппаль, и так – каждые 2 с половиной месяца – и не будет гриппа. Почему ты не можешь до сей поры спать, как любишь, не на спине только? почему? Если бы я был с тобой! Я баюкал бы мою голубку, мою зарянку, нежную мою киску… – о, как дорога ты мне! Я весь – трепет, от нежности к тебе, от светлой, такой святой жалости к тебе, Олюша. Думаю о тебе, и сладко кружится голова, когда _т_а_к_ думаю… Т_а_к..? Ну, да, о тебе, как о моей… _в_с_е_й_ моей… прости. Безумец я, но и ты же безумство во мне рождаешь, питаешь… Оля, ты лучше для меня всех, всех, – ты ни с кем не сравнима, ты моя святыня на земле. Откуда ты взяла, что мне могли нравиться спортсменки?! И та, пражская, – К.² – нисколько! Напротив, от таких – холодком веет на меня, ослабляет «вкус», – всегда! Я благоговею перед женственностью, а ее у тебя – _в_с_я_ ты. Знаю, чувствую, слышу, осязаю.

Сейчас был у доктора. Говорили о тебе. Ты – удивительная… беспокойка. «Оба хороши», – диагноз доктора. Обещает нажаловаться на меня. М. б. уеду с ним на день – два в один пансион, в субботу, до понедельника. За 30 верст. Там лес, луга. Солнца хочу. И буду грезить тобой. Прочел он мне два письма женщин-врачей из Красного села. Если бы русские эмигранты _з_н_а_л_и_ больше! Не было бы колеблющихся: советы создали для народа сплошной ад! Как умирают дети! как чувствуют!! «Обещали тюрьмы превратить в дворцы, а на деле – дворцы даже обратили в тюрьмы». «Благословляйте освобождающих!» Вот _к_а_к_ пишут. Немцы спасают народ от голода, отправляя в Германию на работы. Надо знать _в_с_е. Оля, знай: герои те, кто сейчас едут туда, помогают освободителям! Мне пишут _с_в_я_т_ы_е_ женщины. Их мужья едут, и они их благословляют. Это – _р_у_с_с_к_и_е_ женщины, героини. Академик Любинский М. Б.³ – из тех же мест молит: помогайте же! Нет такой цены, которой жаль было бы дать за избавление от… дьявола! Это страдальцы только знают. Не верьте _и_х_н_и_м_ статистикам – все ложь: Россия испепелялась, и теперь приходится спасать «„последние остатки“ ее, ее души, ее заветов». Я это сердцем чувствовал, я знаю. Женщина-врач пишет: ее мужа большевики расстреляли за шпионаж, – «по ошибке», – ее замотали по ссылкам, издевался жид-следователь, отобрали детей – двоих! – девочка умерла, другой ребенок «пропал», неизвестно где. «И так творили „со всеми“» – пишет докторша. Теперь она спасает русских детей от голода, устроили приют в Красном селе на семьдесят человек. Как-то сумели эти две женщины остаться в городе, не дали «угнать» себя в большевизию^[2]. Как чувствуют дети _в_с_е! какая сознательность у них, и как же они несчастны. Немецкий капитан, которому показали этот приют спасаемых, прослезился, – пишут оттуда. Когда дети видят «знакомого дядю», который им иногда приносит крендельки, поднимается истеричный вопль, пока раздают. Потом – тишина, жеванье. Взрослые зрители – и немцы! – не могут смотреть без слез. Сплошной вопль уцелевших русских интеллигентных людей – «знайте, нет такой цены, которую жаль было бы заплатить за освобождение».

Не расстраивайся, родная моя детка, я знаю, как все это больно тебе. И как все сложно. Ты сохранишь волю, силы, – многое ты дашь родному, придет время. В тебе – огромные возможности – души, сердца, всего существа твоего, – ты, знаю, все готова отдать и ты отдашь, Ей отдашь. О, моя светлая… одно помни: каждый даст с бОльшими результатами, – когда придется ему дать ему присущее. Сделаешь это ты. Бог даст, сделаю – и посильно делаю теперь же – и я. О, милая!.. В тебе – для меня – истинное воплощение – дорогого мне, самого дорогого, – и да поможет Господь нам, укрепляя друг друга, использовать свои силы на благое, достойнейше. Е_с_т_ь, во имя чего жить. Видя вокруг, как выпрямляются души, получаешь укрепление.

Я целовал твой «анютин глазок». Все твои строчки целовал. И слезку твою принял в сердце, мой нежный ангел-Олюша. Ты мой Ангел-Хранитель, мой водитель. Я снова начну писать «Пути». Завтра я соберу все справки о поездке⁴, и все сделаю, что в силах, чтобы прийти к тебе, услышать сердце твое, обнять тебя, ненаглядная моя. Единственная моя, _п_е_р_в_а_я_ моя так сознанная любовь. Полнее такой любви – нет другой. Я знаю это, и это святая правда. Это высшее счастье на земле. Оля, ты столько мне дала, даешь… – Господи, я так остро чувствую недостоинство свое. Ты, Оля, – о, поверь, это истинное во мне! – дар чудесный, высшее благо из всех благ на земле… поверь! Ты – прекраснейшая из русских женщин, чистейшая из чистых, глубочайшая из глубоких душ. Ты _т_а, идеал которой предносился мне в грезах творческих… – полное воплощение его, – о, сбывшийся дивный сон! Ласточка, горлинка, девочка ясная, как я нежно тебя ласкаю, как исступленно молюсь тебе, – стань явью живою, стань моею вечной.

Олька, милочка, не глупи… какие еще у меня могут быть «двигатели к фактам»?! Караимочка эта никак не касается сердца, чувствований даже, тем более – «вожделений». Как я далек от этого! И – уверен – и она тоже. Разве могу я сопоставлять тебя с кем-нибудь?! Я счастлив, что «Мери»⁵ – твоя лошадка. Перестань видеть томящие сны. Ты должна спать без сновидений, – ты теперь вся здорова. – Лермонтова я не сравню с Пушкиным, а прозу его я считаю образцовой по той поре. Чехов ставил его «Тамань»⁶ – как образец рассказа⁷. И это верно. Пушкинская точней, четче, – самостоятельней. Стихи Лермонтова страшно перегружены _л_и_ш_н_и_м, у Пушкина – только необходимое, кратче нельзя, предел. Как Слово Божие. У Лермонтова тьма безвкусицы, громкости, красивости, вычурности (* вперемежку с совершенно гениальным!). – Арабесок. У Пушкина – чекан, у Лермонтова – расплесканность, часто ходульность… – но ведь и молод же был! И – понимал, _к_т_о_ такой – в сравнении с ним – Пушкин! И как же из него чер-пал..! Сличи, детка… – увидишь, сколько в «Демоне» – «реминисценций», часто непростительных. Демон – романтически-эффектен, до… «парфюмерии» и «кондитерщины», сладости много. Ты, м. б., не согласишься со мной, но Лермонтов мне напоминает «провинциальных» кокеток, отчасти с приглупью. Очень _г_р_о_м_о_к_ и многоречив. Была, помню, во Владимире дама-каланча, звали ее «Драцена Грандиоза»⁸. Она, обычно, говорила выкрутасно: «Вчера мы отправились в прогулку для моциона… ну, взять небольшую порцию кислорода… ну, чуть провентилировать дыхательные пути… и подверглись ужасному действию электрического тока». Это означало: попали под грозу. Или: – «вернувшись с прогулки, я сейчас же приняла горизонтальное положение». Ну, помнишь, как у Гоголя, – Маниловы?⁹ «Облегчить нос посредством платка»¹⁰.

Детка, хочешь, я перепишу для тебя «Трапезондский коньяк»? Вчера я читал и смеялся – «Веселенькую свадьбу» читал, из «Как я встречался с Чеховым»¹¹. Да, встречался, когда был гимназистом 4 кл., – и мой приятель Женька участвует. Это – я тебе, кажется, писал? – три очерка: «За карасями», «Книжники, но… не фарисеи» и «Веселенькая свадьба». Хохотал мой доктор. И Чехов бы посмеялся: он тут живой. Ах, прочитал бы я тебе! Но как это далеко от… «Путей»! Хотя писано тут же, после лежанья – 5 дней! – в американском госпитале, писал в Альпах, в 34 году, летом. А в марте тридцать пятого – начаты «Пути». Тогда я «отдыхал». И – побаловался. Много юмору. Да и нельзя иначе – ведь я давал Чехова, и его отсветы тут – «зернышки» из него, которые он потом – после наших «встреч» – и раскидал в рассказах. И его «Свадьба»¹² – это же вышла из… _м_о_е_й, которую видели мы с Женькой, – и которую он «подглядел»! Вот как странно… – пересеклись пути слагавшегося писателя и… «зародышка» – т. е. – меня. А что я из сего сделал, – ты бы меня обласкала. И тут – тот же я, мальчик Тоник, восторженный, благоговеющий перед Божьим даром. Господи, тогда «писатель» – был для меня – святая святых. Теперь..? Почти – то же. Т. е., когда я сознаю, что – действительно, _п_и_с_а_т_е_л_ь, не торгаш, не «на заказ», а – _с_л_у_ж_и_т_ь. Я это выразил в конце «Веселенькой свадьбы» так: – «После, мы прочитали на карточке: „Антон Павлович Чехов, врач“. Он жил внизу, под вывеской – „для свадеб и балов“. Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я _у_в_и_ж_у – „веселенького“ – свадеб, похорон, _в_с_е_г_о! Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, – для чего?..»¹³

Ты, Ольгуночка, многое видела, многим обременила душу. И ты знаешь, для чего обременила. Теперь ты должна освободиться от бремени. И ты освободишься и познаешь чудесную легкость… и наградишь этим сладким и горьким бременем многих-многих… О, ты икрянАя девочка… и сроки твои подходят. Ты – истинная, настоящая. Дай же, обойму тебя, родная моя, мое сердечко чудесное… столько несущее чудесно-страшного, светлого, больного, нежного, затаенного, чуемого, благодатного… – «и благословен плод»… сердца твоего!¹⁴

Не могу оторваться, так хочу шептать тебе, уверить тебя, внушить тебе – будь той, какой даровано быть тебе, _д_а_н_о, как долг, который ты обязана вернуть! Ты это сделаешь. Оля моя, сегодня, в день твоего духовного Рождения, в радостный, светлый день, – ты найдешь себя совсем другой, чем три протекших года тому была. Перед тобой не туманные пути, а верная дорога. Не скорби и томления страхами впереди, а радостное сознание твоей назначенности, избранности и… – творческой воли. Ты видишь, – верю! – что _т_а_к_ и нужно было, что наша встреча не случайна, что она была _д_а_н_а_ в Плане. И надо принять ее, эту встречу, как Господне благословение. Для меня – именно так. Мне надо было, дано было – найти тебя и пробудить, родить тебя в новую жизнь. Мою детку духовную, мою красоту живую. Какими словами высказать тебе, все, что во мне к тебе? Все слова в тебе тонут, такая ты неисчерпаемая, все чувства не изопьют тебя, неупиваемую! Люблю неизлюбимую тебя. Всю. Оля, твой День – 27 мая – 9 июня – священный для меня День. Молюсь о тебе. Вспомни – я правлю его, мыслями весь с тобой, весь сердцем. С утра, неотрывно, с тобой, весь с тобой, моя ненаглядка, ягодка, Олюша. Вечером придет доктор, напомню ему, и выпьем за твое здоровье, за твое светлое Рожденье. В 11 часов я сварю доктору шоколад, поднимем стаканы за тебя, за маму, за Сережу. Я вспомню-помяну папочку твоего, он светло живет в сердце нашем. Я позову тебя – Оля моя… жизнь моя!.. И ты почувствуешь мое сердце. Я его так слышу… так оно взмывает во мне. Должно быть ты получила письмо, и думаешь о Ване. Сегодня я просил Арину Родионовну сделать мне «в твою честь» пирог (* это ты меня – твоим лукулловским обедом..!) – она испекла чудесно, с вязигой и яйцами, и сладкий, маленький, с ревеневым вареньем, – мне Юля пять кило прислала! Пир какой… вчера объелся доктор. Ну, Олюночка, радостная будь, светленькая-светленькая, отстрадавшая, теперь здоровенькая, – и всегда, всегда здоровенькая да будешь! Позови меня на Рождение, скажи – «Ваня, любимый, ну, поцелуй меня, малютку, рыбку свою, русскую девочку светлоглазку!» Я тебя поцелую так нежно, и так жарко-жарко… – щечки будут гореть твои, чуть, румянка… о, как дорога ты мне! Люблю, люблю… в сердце баюкаю… Покоен за тебя и радостен тобою. Твое фото обставлю цветами, – мою иконку. Я здоров, болей нет. Твой висмут успокоил раздражение. Почему ты недовольна жеребчиком? Ты хотела «Мери»? Если бы Сережа нашел для тебя гардению! или – апельсиновое дерево. Но м. б., не хватит денег? Я дошлю.

Твой всегда Ваня. Неизменный.

[На полях: ] А тебя украшу розами. Ах, если бы Сережа – забыл ему сказать – привез тебе жасмин! Я просил – пионы.

Оля, я не догадался, что тебе подумалось… Ты вскрикнула: «ой, что подумалось..!» (что не спишь без снов).

Спи калачиком, как киска. Круто. _В_и_ж_у_ тебя! и целую.

Ольгушка, пиши «Лик»¹⁵, – да, просто, как бы _м_н_е.

Не смутись: «Пути» будут завершены – я могу скоро написать, созрело.

Олька, если ты не начнешь писать, я не буду тебе писать. Я тоже – и упрямый!

Оля!.. Я хочу писать «Пути»… но… все мне мешает и – тревога – когда же? когда? Но я овладею собой. Увижу тебя и – во-имя твое буду.

Олька, спи утром, не жди почты: она все равно придет!

Как хорошо, что ты видишь рождающееся, новое: от котят до… жеребят! Я бы написал… о, напишу, что Дари видела и _к_а_к_ принимала.

Какая крупная твоя гортензия!¹⁶ Я ее надушил и поцеловал в сердечко.

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

4. VI.42 5 вечера

Дорогая моя Ольгуна, пишу наскоро, очень сегодня замотался, с 8 утра и до 4 ч. был в хлопотах, – и в связи с моим чтением, и по поводу моей деловой поездки. А сегодня жарища еще… хоть я и люблю жариться, но лишь при полной беззаботности-неспешке. Эх, хорошо в такую пору в березовой роще – лежать и слушать усыпляющее жужжанье пчел, дремотное бульканье в овражке… – вспоминаю, как в Крыму, бывало, баюкали арЫки!.. Что за воздух в такую пору, в полдень, когда накрепко припекает, и в этом густом припеке – такие пряники, такие струйки, каких и сам твой любимец «Герлен» не выдумает! Ах, Ольгуночка моя далекая, – и какая же близкая-близкая! – вспомнил сейчас эту чудесно-пряную затинь березовых наших рощ в жару… – и глаза сладко щурятся от истомы, и лень мне думать, и чувствовать даже лень. Помешали, непрестанные посетители сегодня… – только отмахиваюсь. Как мне порой мешают!.. И часто – из пустого в порожнее. До завтра.

5. VI 1 ч. дня Вечером вчера зашла Марина Квартирова с каким-то провожатым¹⁷, – поразился я, до чего она изменилась, исхудала! Лечится здесь от болезни в кишечнике, и врачи не могут определить, ощупью идут. Советовал ей обратиться к нашим врачам, указал на Серова-интуитивиста¹⁸. Хочет попробовать. Говорил ей о том из нашего, что не поддается решению рассудком, на чем сбивается большинство, – как вести себя перед лицом событий. Для меня в этом нет преткновений: для меня – _п_е_р_в_е_й_ш_е_е_ – борьба с воплотившимся в большевизме _з_л_о_м, борьба _в_н_е_ всяких исторических, географических и – вообще всех «относительных», _з_е_м_н_ы_х_ соображений: мы – и это не впервые в жизни земли, – лицом к лицу с вневременным, а извечным, – в необъяснимой для нашего рассудка _т_я_ж_б_е_ (т_а_к_ мы, м. б. судим – т_я_ж_б_е!) – перенесенной из «оттуда» – в земную ограниченность. Подобное проявление «вечного-потустороннего» – да зрят земнородные! – было две тысячи лет тому¹⁹, и лишь избранные это постигали _т_о_г_д_а. (Ныне постигают это верующие.) Творящееся ныне для большинства так же темно, и потому много душевной и умственной смуты и разброда. Мир ныне – в «р_о_к_о_в_ы_х_ _м_и_н_у_т_а_х»²⁰, а зрители и участники действа меряют на свой аршин привычный. Отсюда невероятный хаос непонимания и ошибок, – у всех. Говорю о включенных в «надмирный поединок». Думается мне, что _в_с_е_ дано Волею – для испытания, для как бы нового чекана более совершенной земной Души, для углубленнейшего постижения Божественного Плана, – это этап в эволюции мира и драгоценнейшего в мире – _ч_е_л_о_в_е_к_а_ – Господнего дитяти: приблизься же к познанию твоей сущности! Так чувствуется мне. А почему и зачем, – конечная-то _ц_е_л_ь! – это невнятно мне, – это еще не открывшаяся божественная тайна. Одно несомненно: – это – для блага, для наполнения человеческо-божественной сущности в нас… – это продолжение тайны Вифлеема и Голгофы. Это новый шаг – к сближению тварного с Творцом. И потому мы все должны быть готовы к возможному новому _О_т_к_р_о_в_е_н_и_ю. Не о «последних временах» говорю я, а лишь о новом этапе в жизни мира, – о «самораскрывании Бога и его Воли»²¹. Посему и должны как бы со светильниками бодрствовать²², а не смотреть через муть близоруких глаз, через ребячью «хронику событий». Тут «божественная трагедия»²³ – для новой выучки нас, маленьких, а мы все еще продолжаем смотреть, как на бесследно проходящий очередной «водевиль» с историко-социальным содержанием. Нет, тут содержание глубочайшего масштаба, тут космическое касается нашего микрокосма, вечное – временности нашей. Если бы жив был Достоевский, Тютчев, Пушкин..! Они нашли бы форму – выразить ныне совершающееся глубинно и… упростить для нашего мелкодушия. Да, _э_т_о_ может быть внятым только в формах высокого искусства: в образах, – не в словах-понятиях. Я чувствую это чем-то, что за пределами моих пяти чувств. А найду ли способ постичь и _в_н_я_т_ь… – не знаю. Но я так остро и так – пока – невыражаемо – воспринимаю!

Счего^[3] (наречие!) я так расписался?.. Очевидно, стого^[4], что это во мне бродит, это меня томит, искушает… Ну, оставлю. К «часу сему» перейду лучше.

Твое сообщение о родственнике-инженере²⁴, который хотел бы приобрести частично мои литературные права, – права распорядиться моими произведениями, в пределах уступки их возможному издателю будущего русского семейного журнала, – по типу былой «Нивы», – «для приложения к журналу», а не в полную собственность, меня очень заинтересовало. Обсудить условия и, при благоприятных результатах, заключить нотариальную сделку, я готов и постараюсь приехать в Арнхем. Тогда и с тобой встречусь, и мы о многом поговорим, Олюшенька. Обсуди с инженером подробней, выясни степень серьезности его предложения. Если у тебя не возникает сомнений в его доброй воле, тогда мне стоит приезжать, – ты же знаешь, как теперь затруднительны поездки. Но в таком случае мне необходимо представить строго мотивированные соображения при ходатайстве о разрешении поездки в Голландию. Я должен получить предложение об уступке – частичной – моих литературных прав от самого лица, желающего их приобрести, – конечно, лучше на немецком языке, – для представления при просьбе. Мне сказали в эмигрантском комитете, что предпримут шаги в помощь мне, дадут ход моей просьбе, – словом, будут содействовать. Что из этого выйдет, – не знаю. В нынешних условиях моих я, конечно, охотно пойду навстречу предложению, тем более, что мои авторские права при мне и остаются, а приложение моих книг к журналу лишь поспособствует – как это уже не раз оправдывалось, – более широкому ходу книг в отдельных изданиях. Вот видишь, как удачно складывается, – т. е., вернее, может сложиться: и с тобой встречусь, хотя бы в Арнхеме. Не представляю себе только, сколько я мог бы получить и в какой валюте. Очевидно – в гульденах? Конечно, эта нотариальная сделка должна получить, для своей юридической силы, какие-то одобрения со стороны экономического контроля… но это, конечно, выяснится на месте. Итак, буду ждать письменного предложения предполагаемого покупателя, а там увидим. Подобное предложение – только на _в_с_е_ права! – мне уже делалось, года полтора тому, но тогда я отказался обсудить условия, испуганный мыслью – продать в полную собственность мое заветное!.. – это же – совсем осиротить себя. Этого я не мог.

Сегодня очень жарко, а мне сейчас надо к доктору, – впрыскивание ляристина! потом на чай, по приглашению, а в 7 – панихида, 9 день по дорогому кн. А. Н. Волконскому. Слава Богу, болей у меня нет.

4-ый день нет писем от тебя, мне грустно, но я не пеняю, – очевидно, ты ездила на Троицу, а там гости… – ты без гостей, ведь, не можешь, опять вертишься с хозяйством… Я не стану платить той же монетой, – я пишу тебе почти каждый день, хотя меня и очень донимают болтовней… и тревогами. Не знаю, – удастся ли закабалить себя в писание «Путей», как было с 1-ой частью²⁵, когда я начал печатать, не написав и трех глав: вопрос в том, будет ли в Париже издаваться газета²⁶. Это должно решиться на днях.

Родная детка, целую тебя, жду увидеть тебя… ах, если бы устроилось! Тоскую по тебе, сникаю порой… и – борюсь с наплывающим безволием. Особенно ранят дни, когда нет весточки твоей… – и тогда – будто выпал тот день из жизни.

Твой всегда Ваня. Господь с тобой, моя бесценная детка!

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

10. VI.42

Бесценный мой Ваня, обнимаю тебя и нежно благодарю за праздник, который ты мне вчера устроил! Я чувствовала, что ты со мной был! Накануне я плакала, думая, что уж письма не будет, – я же его давно получила… И кроме того С. звонил, и я маме велела спросить, получил ли для меня – нет! Но вот с вечерней почтой подали твою заказную открытку на меня и маме заказное «pour nouveaunée»^[5]. Открытку я проглотила тут же, а письмо отдала обратно маме до утра… Томилась, жгла себя терпеньем. Я прочла его 9-го утром, сразу же после того, как умылась и причесалась. В 10 ч., с первым автобусом является шофер и тащит целый ворох цветов. Открываю: огромный букет(ище)^[6] роз чайных. Без карточки, без письма… Кто? Из Утрехта, из магазина рядом с Фасей… Она? Нет…

Сережа приезжает лишь вечером. Мама мне говорит: «Ну, известно от кого, конечно от И. С., я то знаю, Сережа мне говорил…» Мама смотрит розы и… в ужасе, в отчаянии: «Ну, что за болван, ну как же это можно, все испортил, всю радость мне отравил!.. И. С. просил гардению или апельсинчик!» Мама расстроена, чуть не до слез! «Столько просил его И. С.!» Сережа вечером приезжает сам и тоже огорчен, но объясняет, что задолго уже он справлялся, где мог, и для него звонили из магазинов в садоводства. Но оказалось, что гардения (я не знаю, кажется, этого цветка, это беленькие, маленькие цветочки? Да?) почти вся вывелась в Голландии, т. к. за недостатком топлива, это хрупкое растение не перенесло зимы. М. б., они будут к осени, – не требуется тогда угля. А апельсина тоже нигде не сыщешь, и вряд ли будут. Раньше (ему так сказали) будто бы в Голландии была огромная продукция гардении, огромный экспорт. Цветов здесь теперь мало, бери, что есть. Пионы… уж кажется самое то время, – не найти! Их продают бутонами, совсем бутонами, меньше голубиного яйца. Ни красоты, ни уверенности, что распустятся. И за розы не ручались, что найдутся в магазине такие, как хотел ты. Ванечка, транжирка! Что ты делаешь?! Это же безумно! Не смей! Не хочу! Буду злиться! Божественно раскрылись сегодня розы! Аромат чуть чаем! Правда! С каждым часом великолепней! Роскошный букет. Стоит в большой хрустальной вазе, тяжелой, дорогой, – достойный сосуд для твоих цветов. Эту вазу подарил мне один несчастный человек в благодарность за «спасение» его и его семьи. Кавычки, впрочем, можно снять, т. к. это было воистину спасение. Это давно было. И много чего они надарили мне тогда. Готовы были на руках носить, и не только меня.

Вчера меня ужасно все баловали. А мне было грустно… Я нехорошая. Подумай, вчера, когда все были так трогательно-внимательны, – я поддалась припадку вспыльчивости. И мне стыдно… Ужасно было больно. Ну, момент один, но все же! Я должна была встать, и что-то было не так, я боялась встать, приехали поздравители уже, а я не могу никого дозваться. Трамбовка провалилась куда-то, а мама в кухне. Когда пришли, то уже сидел свекор, а ко мне и войти нельзя, и сама выйти не могла. Сил нет, ни белья не принесли мне, ни туфли, ни платья. Ну, как же я встану? И сил нет. Ну, я «покапризничала». Мне так стыдно. Какая я гадкая. «Не хочу вставать, не выйду, забыли, бросили все меня, не дозовусь». А все неправда! Мама-то задергалась! Ваня, побрани меня! Мне стыдно! Я же всем только в тягость! И еще претензии! Я ненавижу себя порой! Ну, за завтраком в 1 ч. дня я была за столом. Пирог мама с ливером делала. С вязигой мы (если живые будем) испечем на мои именины, а то эти гости все равно не понимают толку, а будут только вопросы: «что это?», «откуда?» и т. п. После завтрака рада была добраться до постели. К вечернему чаю Сережа приехал. Тоже массу цветов навез: гвоздик каких-то грандиозных, душистого горошку. Свояк²⁷ был к обеду и оба с Сережей остались ночевать. Этот привез тоже гвоздик со словами: «Тебе нельзя пить вина, так вот это цветы, с окраской шампанского!» Удивительные какие-то гвоздики, не видела таких, цвета шампанского с розовым отливом в середине… будто живое тело. Притащил (раздобыл эту редкость!) два огромных огурца, знаешь, здешние, длинные. Я обожаю огурцы и мне зелень нужна, а их не найти. И привез еще печенья и… книгу. Ах, Ваня, – чуднО: «флиртуй!» Я никогда с ним не флиртовала. Он меня жалеет, с разными врачами советуется, куда бы меня еще послать на исследование и т. п. Я теперь, поверь, никому не интересна. К обеду я встала опять. А вечерний чай пили у меня в комнате, сидя кто где. Это было от 9–10 ч. Вчера же у второй клушки высиделись цыпки… Но вечером заболел один кролик, не знаю, что такое. Сегодня родился еще бычок. Почему я недовольна жеребчиком? Потому что его изуродуют и продадут как рабочую, ломовую силу. А красота где? Он недостаточно отвечает требованиям, чтобы рискнуть оставить его на племя жеребцом, – значит только для работы. Кобылиц здесь ценят гораздо выше – они остаются на племя. Они все у нас породистые и, таким образом «дочка» тоже бы осталась в книге родословной. Для нашего хозяйства оставлена известная норма на всякий скот, превысить коего мы не смеем, – таким образом невыгодно оставлять кастрированного жеребенка и отнимать им место у другой лошади, могущей быть матерью. Продавать надо! А жалко! Ты получил с них фото?^27а

Ну, вот, Ванюша, увлеклась и не продолжаю о самом главном. Вчера вечером я вдруг так заволновалась внутри, так все засветилось во мне… Спрашиваю: «Сколько времени». – «Без 10 мин. 11 ч.», – говорит Сережа. Это ты обо мне думал? Я крепко, крепко подумала о тебе, поцеловала тебя очень нежно и поблагодарила тебя за твою ласку, за твои дивные цветы! Чудесные, стоят они и красуются… До того, что обнять их хочется!.. Спасибо за письмецо твое и за открыточку ласковую, нежную… И за шоколад, который ты доктору за мое здоровье предложишь выпить! Это же ты мое рожденье правишь! И будто я у вас обоих была… Нет, у тебя, конечно, только! Ну, что ты спрашиваешь: «хочешь, перепишу „Трапезондский коньяк“»? Конечно, хочу!! Еще бы не хотела! Но я страшусь просить тебя на это тратить силы, и время, и отдых. Все хочу! Очень! Ты не писал мне о «Веселенькой свадьбе». Как все твое хочу знать! И как же многое не знаю! Это же ужас! Я твои конфеты шоколадные все съела, успокойся, а пчелки^[7] еще оставила. И грушку _б_е_р_е_г_у! Духи тоже. На «Голубой час»^[8] только любуюсь – бутылочка похожа на куполок нашей церкви… Куполок… в голубом часе, в чудесном часе, когда вершится тайна! Я мечтаю… Глуплю… Не старайся разгадать, почему я сказала «ой, что подумала!» – Глупости! Я тоже кое-что не поняла из твоего, а м. б., и поняла…

Назад к карточке книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"