Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 61 страниц)

Лепешечки Vichy сосу – не лечусь, а – приятно, чистый сахар и вкус или мятный, или – лимонный. Они еще и улучшают пищеварение. Я почти здоров, почти – говорю потому, что порой чувствую в желудке тяжесть, порой – легкие отрыжки, но они уже – без тяжелого отвратительного запаха-вкуса. Язвы _н_е_т. Докторша чудесна. Привезла мне бисквитный пирог – легкости небывалой. Творожок обеспечен… был у меня русский фермер-миллионер, читатель, привез… чудо! Ем с вареньем густым, как творожные сливки, – лечусь!! Зовет к себе – как потеплее будет – «выкупаю Вас в сливках, в сметане». Оль, «Именины»… – ах, как удались! – _з_н_а_ю. Послезавтра появятся. Все ждут, только и слышу, – как чудесно! Но что же скажут про последнюю часть?! Оля, целуй Ваньку! Стоит!! ей-ей стою твоего поцелуя, это же мой лавровый венок! – ты, моя красавица, моя жен-на, м_о – ж – н_к_а^[59]. Оля, я так жду тебя! Напиши о здоровье! было обычное, нет??… Правда?.. Все. —

Сейчас посажу 4 гиацинта, твои. Они дали ростки – сильные. Не знаю, как надо с ними. Напиши. Глубоко садить или чтобы 1/3 луковицы наружу? Кажется – так. Твои белые мотыльки – поцелуи мои, твои. Мой вес, должно быть за 50 кило. А было 43! – 4 мес. тому. Я – жру! Иначе нельзя выразить. И такой аппетит! Все есть. Ем мясо, черный хлеб. Желудок работает как часовой механизм (вот уже 2-ю неделю). Приняла ли перед Рождеством antigrippal? Непременно! Я сегодня делал 2-ой прием. У Вас февраль – губителен. И – все. Почки… вся работа на них, кожа не испаряет в голландской тине – сырости! Нельзя тебе так жить. Пойми! Тебе бы – со мной – в горы, месяца на 2–3. Ах, если бы в Швейцарию! Хлопочу о визе. На – ура! М. б. ты..? О, если бы. Мы исходили бы, с палками, – всю! И – учились бы друг у друга искусству и проч. Оль, су-нитрат висмута меня отравил. Сохрани мне Bisma-Rex, этот можно. Целую, прижимаю, сжима-ю!..

Твой Тонька – Ваня

[На полях: ] Пиши безоглядно, будто себе самой. Стареешь? ох ты – дурочка! Я бы омолодил тебя – одним словом!

Оля, пиши мне нежно. Я хочу… твоего сердечка и… _в_с_е_г_о_ твоего, и души… и… глаз! – умница!!

Закажу найти «Иллюстрированную историю французской литературы» (Abri) – для тебя. Да в ней, должно быть больше 2 кило!

У меня топят. Т +18–19. Солнце. На воле + 10–12. Не ючусь в ателье, а гуляю. Прыгаю! Пою. Говорят – глаза _я_р_к_и_е. Оля, мне сделали чудесное фото с фотографии 26 года. Очевидно – самая удачная. Но как дать тебе. Она была приложена к французскому изданию моего «Человека из ресторана»^190а.

31

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

26. II.43

Милый Ванечка! Спешу сказать тебе, что чудесно, удивительно ты создал «Именины»¹⁹¹ (наконец-то я их получила!). Так трудно было удержать себя от чтения конца и начала… но выдержала все-таки. Как тонко, как дивно тонко даешь ты почувствовать всю атмосферу, дух, насыщенное богатство… всего! Как ясно вижу преосвященного, откинувшегося в глубь коляски, утомленно заведшего глаза… Читатель не может не плакать от этого «писка» Василия Васильевича…¹⁹² И как неподражаем твой конец: видишь и образ с догорающей лампадой, и отца твоего, уставшего от всего дня, полного живыми впечатлениями от славословия ему его народом, грустного чуть-чуть тихой грустью, кто знает, м. б. ему и больно где-то в сердце от слов «живоглотов»¹⁹³ и непонятно и горько…

Все чудесно, и не могу я всего коснуться. Не может профан хвалить мастера… Но и молчать не могу, не _р_а_з_б_о_р_ твоему делаю, а только чуточку завесу души приподнимаю.

Ванюшечка, я тебе хотела бы тоже один «сюрприз» послать, маленький этюдик, но думаю, что не выйдет. Ванечка, я опять ведь в горе: опять, кажется, была кровь! —

Все это время была давящая тоска, так что я маме даже сказала, что: «или перед болезнью, или что случится». Была очень мутная жидкость – судя по осадку – коричневатая кровь. Послали исследовать. Жду ответа. Дрожу, боюсь. И… уверена, что кровь. Что же? Ничто не помогает! И какое безынтересное отношение к пациентам – даже не потрудятся поискать дальше, углубиться в этот «загадочный случай». Я не знаю, что мне еще делать! Я в отчаянии! Ну, хоть бы знать, что такое! Это же невозможно часто. Я и так стала страшно малокровна, хотя и прибавила в весе от ничего неделания (физического), от вечного «упитывания» почки. А завтра собирались к Сереже, – ждал нас с января к себе в гости. Все, все пропадает, что ни наметишь! Тогда хоть 2 года перерыв был, а теперь что!? Пью регулярно Виши-соль. Ну, что еще надо? Ничего пряного в рот не беру. Сплю на спине. Живу как в вате! Тоска была ужасная все это время. Сколько раз писала тебе, и все это было так гнетуще, что не хотелось тебя омрачать, – не посылала. Ты не сердись и не надумывай обид. Ванюша, я очень подавлена. Болей не было ни вчера, ни сегодня. Не думаю, чтобы камни. Маму жалко. Утихла и бросила радостные сборы к сыну, а как она этой поездки ждала! Ах! Всегда так вот со мной: все всем порчу! Еще 2 часа до звонка доктору… Не знаю, что еще делать с собой. Ехать в Париж к докторше теперь и думать нечего. Все равно не разрешат. Друг наш даже и не советовал. Кстати: его адрес не надо давать. Неудобно. Да и пример с Fr. Zömmering очень красноречив. М. б. Фасин муж соберется, тогда попрошу его, если буду здорова, отвезти тебе чего-нибудь. Вчера я была в одном имении, где ковром цветут подснежники. Посылаю тебе цветочек. Целую тебя и благословляю. Помолись за меня. Оля

[На полях: ] 27.II утро

Доктор вчера звонил поздно; – это кровь и довольно много. Говорил, что белок есть. Только ли от крови (кровь содержит много белка) или и помимо? Спала плохо. Чувствую себя плохо. Больше крови не было. Лежу смирно, затаившись мышкой. Но что же делать? Домашние все ходят понурые… И какой чудесный день! Целую тебя. Оля

32

И. С. Шмелев – О. Л. Бредиус-Субботиной

10. III.43

Олечек, миленькая моя бедняжка… перечитывал твое письмо (26–27.II), и как же мне больно, за тебя, тобой больно, страдалица неповинная! Докторша то же сказала, что и я: с больной почкой жить в сыром климате – это ядом себя травить. Возьми голландскую медицинскую статистику: уверен, что болезни почек и крови (сосудов) – ревматизмы, как и туберкулез – на 1-м месте. Это – заколдованный круг – в таких условиях леченье – безнадежно. Обрати внимание – самые сырые месяцы – ухудшение. С того и слабость, – не только тут малокровие, но и ослабленность сердца. К искусственным [выпотам] – нельзя прибегать. М. б. и травы тут вредят. По-моему (прости неуча!), какой-то ничтожный дефект в почке, ослабленность какой-то точки тканей ее и сосудов не могут вернуться к здоровью, т. к. все время «в работе чрезвычайной». Мудрая природа дала живому существу исход – отдых: испарение порами. (При болях почки обыкновенно горячие ванны, но это в нормальных условиях, в клинической обстановке, а не на ферме, хоть и в благоустроенном доме: у вас же все пропитано влагой!) Возможно, что и не _в_с_ю_ работу выполняют почки, – м. б. ничтожные следы мочевины – в крови… – отсюда и слабость, и подавленное состояние, и приступы внезапной лихорадки… Олюночка, умоляю: добейся, заставь своих родных и друзей добиться, чтобы тебя перевезли куда-нибудь в более сухой климат, м. б. в вашей гнилой Голландии есть и холмы, более сухой воздух?.. Или – в Швейцарию, Германию… Пусть я не смогу встретиться с тобой, – не для себя же я это, – только бы ты оправилась, стала прежней певуньей-птичкой! Пришли скорей историю болезни (anamnesis!), я покажу, попрошу докторшу посоветоваться со специалистами. Все она сделает, я упрошу ее. Она для меня – предел внимания! Молюсь, всем сердцем взываю – да исцелишься!

Третий день я без старухи. Отпустил. Зажилась и стала дерзкой. Я этого не терплю, чтобы мне садились на голову. Она повадилась, выбивая время, приходить все раньше. Недавно в нашем доме обокрали квартиру (уехали на несколько дней жильцы), отперли отмычкой, что ли… С того дня я стал накладывать цепочку. У А[нны] В[асильевны] был ключ, но при цепочке мне надо ей отворять. Раз сказал: позднее приходите: не мо-жет… надо работать. Она – жадная, работает с 8 утра до 11 ночи! У меня 6 дней в неделю с 8 до 3 до 4. Я ей платил много (болезнь заставила), не усчитывал, а дела-то у меня – мало для нее. Ну, сидит – ковыряется, штопает. Молчу. Она мне становилась в месяц до 1400 фр. – это по здешнему масштабу – огромная плата (за легкую работу: ни стирки (все отдаю), ни полов не натирает (я не позволял, не по ее годам, да и чисто у меня)). Ничтожную посуду помыть, что-то состряпать: я ведь живу спартанцем, разносолы редки, а то все – овсянка, картошка… [молочный кисель]… – сам все легко могу. И вот стала, как нарочно, являться раньше и раньше: в пятницу – в 7 3/4, субботу в 7–35, понедельник 7–25. Меня взорвало, что она неумолчно звонит: я не слыхал, крепко спал, после плохой ночи, – от длительного звона проснулся, и у меня сразу – головная боль! Решил ждать, долго ли будет звонить. Наконец, оделся. – Говорю – то и то. «Ну да, вам спать, а мне надо работать». Терпение мое лопалось, но я сдержался. Слышу – ворчание: «могу и совсем не приходить». Ну, довольно… «Да, уходите и больше не приходите». Тем и кончилось. Будто черт ее накалил. Сказал ей на прощание: «ну, святой человек… хорошо Вы начали Великий Пост!» И, вообще, стала «выбивать часы», но я жалел и – наплевать. Но всему есть предел. Просил друзей – поискать новую слугу, русскую, пожилую, честную.

Переговоры о «Неупиваемой чаше» и «Путях Небесных» с фильмовским представителем. Предложил – на-смех!? – 125 тыс. фр.! – аванс в 50 тыс. Я посмеялся. Новые условия, обсудят, мои: непременное участие в определенном % в прибыли (валовых поступлений). Я делаю сценарий (во всяком случае я даю «диалог», за особое, конечно, вознаграждение). Постановка – под моим контролем, – аванс 20 тыс. марок. «Лучше, говорю, стряпайте веселый (и при этом содержательный) фильм „Трапезондский коньяк“, будете огребать лопатами, _з_н_а_ю. Только и на эту роль „турчанки“ – нужна бо-ольшущая актриса, хоть роль и без слов, почти: все – _и_г_р_а_ – мимика – лицом, глазами… – _п_л_а_с_т_и_к_а». Предприниматель предполагает из «Путей Небесных» создать «большой» фильм, как «Анна Каренина». Смех! Талантливый, говорят, с художественным даром. Словом – я не дамся. Не мне деньги нужны, а моему труду – оценка, а она чему-то должна послужить.

Рад, что «Именины» тебе нравятся, – ты их чувствуешь. А чувствуешь, что самая та жизнь – творчество? устремленность?.. искание «расцветки»?.. У отца был несомненный залог «художественности». А восторг народа перед «рыком»! А – восторг «кренделю» (до трезвона!) А «соловей-то»… ты его поняла?! Ну, конечно. Ведь он тоже – _т_в_о_р_е_ц и его песни – _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_о. И вот, как это «творчество» действует даже на… «живоглотов» и закостеневших! Я испытал _р_а_д_о_с_т_ь, когда писал «Именины», особенно 2-ую часть. Грусть-усталость отца, в углу под иконой… – его, м. б. и грусть-предчувствие..? Нет, конечно не «живоглота» слова… они потонули в «торжестве»… Это – усталость переполненной души… Но я не могу же об этом говорить, я лишь даю _о_б_р_а_з_ы. М. б. что все – от ребенка сказ, через его сердце-глазки гляжу и вижу… – Я никогда себя дешево не отдавал, свое-то… а теперь – и подавно. Если даст Господь дней, увижу родину, там создастся фильм… Надо воспитывать народ _ч_и_с_т_ы_м_ и высоким экраном, без крови и бандитов, без пошлости-похабства. Будут силы, об этом я позабочусь.

Скоро, в 20-х числах марта приезжает племянник, _н_а_в_е_р_н_о_е. Так пишет. Пишет: «дорогой дядя Ваня! Вы нужны России и мне…». Еще пишет. Я жду с нетерпением. Узнать о судьбе моих родных, обо всем. Его последнее письмо из Sudetenland’a^[60]. Был в Германии у Земмеринг. Пролетело 12 часов незаметно в интересной беседе. Из его письма узнал, что и Милочка хотела в это же время быть в Париже. Это было бы хорошо: вот и побегали бы по Луврам, мне покойней. Пишет еще очень важное, – т. е. – я догадываюсь. Приедет – потолкуем, почему я ему нужен. Это время он очень много работал (и не писал мне больше 2 мес.!). Пишет – «Людмила Гербертовна (Милочка!) – прелестна, несмотря на ее радикализм и критику всех и вся». Какой там радикализм, она вся-то – правая, а это «юный задор», она горячка-спорщица. А со мной всегда – благонравна (была, в 36-м г.!). Но тогда ей было 18 лет. Теперь – юрист, готовится должно быть к трибуне говорителя. Ярая жидоедка, и, должно быть, дразнила Норю. Но он только «вежливо и изящно отсмеивался» (это от отца!), а от матери у него до-брая душа. Но склад ума – математик, логик (о-о-о!), волевой. С огромным жизненным опытом! (еще бы: 25 лет под пятой дьявола был, закалился). Всего хлебнул. И – сохранился. 49 лет. Самая пора – строить родину. Глубоко верит в это. Дай Бог. Приехав в Берлин, он позвонил к Земмеринг, а они приехали и увезли к себе. «Угостили по-русски». 12 часов! А Милочка еще хорохорится над ним, в письме ко мне! Наставляла его на путь истины, а ему – как стене горох. Он и юным то был – уп-по-о-р! И от меня отшучивался, бывало, – как отец его. Но тогда это был «юный задор». Теперь – благоговение, судя по письмам. Посмотрим. Что-то из него выкраивается… дай Бог! Ученый, (артиллерийские науки, – баллистика и проч.) умный от природы, думаю – сильный. Повезу его в St-Geneviève – поклониться тете Оле, которая «была для него идеалом женщины». Он был «по-гимназически влюблен в нее». А кто не был в нее влюблен?! Благоговейно, _ч_и_с_т_о! Никто, никогда, не осмелился – знаю! – переступить, даже взглядом, эту неопределимую грань благостного созерцания. Это было, поистине, почитание, как – божества! О, как мало я уделял ей себя, весь в работе! И скольким пожертвовала она – для меня, для моего, во-имя моего искусства! – вообще, во-имя, м. б. даже и бессознательно порой. И я всегда говорю близким читателям – меня, мое любите, чтите… знайте же, что многим обязаны ей. Ах, Ольгуна, это нельзя учесть. И тут – я оказался таким эгоистом, таким безоглядно-жестким, и – бессознательно. Господи, прости… Ты все знаешь, Ты все зришь.

Ольгуна, милая, попроси г. Толена взять для тебя пакеты! Иначе – что же мне делать-то?!..

Целую. Господь с тобой. Молю Бога – дай исцеления!

Поцелуй мамочку и братика. Я, [должно быть] и не поздравлял их с праздником Рождества Христова. Да простят мне: ведь я болел, был не в себе. Пока снова в форме, эти 2 дня чуть «понывало», м. б. газы. Сегодня ни-чего!

Твой Ваня

[На полях: ] Прилагаю фото-паспортное, этот портрет дан во французском издании «Человека».

Цветут твои пасхальные гиацинты, слабенькие. Странная (именинная) бегония (декоративная), дает новые листья.

В пятницу надо быть у Великого Князя¹⁹⁴ – отдать «долг», он проявил ко мне особое внимание в болезни. Может быть прочту ему «Орла».

33

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10/23.III.43

Дорогая детка, как вчера писал¹⁹⁵ – так и сделал: портрет акварельный¹⁹⁶ у меня. Я его достал путем византийской дипломатии, – иначе не отдал бы «любитель»: ему, хоть он и очень небогат, и тысяч не надо за него! – ибо – любитель и – благоговеет. Я сказал, что беру на время, снять копию, – есть знаменитый художник за границей. Есть, следовательно, доля истины. Ну, вот: пошлю, а ты – как хочешь: хочешь – оставь, я как-нибудь опять «свизантийствую»; хочешь – я был бы рад! – сработай с него до сердцу. Вот тебе и занятие-отвлечение. Ты же, по существу, почти здорова, ты будешь совсем здорова: превозмоги «страхи», цени каждый миг жизни! Я теряюсь перед таким беспричинным _о_т_ч_а_я_н_и_е_м. На 90 % – здесь неврастения в остром виде. Надо скорей переменить обстановку. Если ты станешь умницей, я буду посылать тебе «Пути» по мере того, как примусь переписывать их (частями). И у тебя соберется полная «рукопись» II-й ч. романа. —

Но как же переслать портрет? Он застеклен, на обороте обрамления наклеена моя подпись-даренье нынешнему собственнику, и тот сказал, что художнику нет надобности разрушать застекленное —?! Тогда, конечно, тот кто повезет тебе, может уложить его в чемоданчик с бельем. Размер обрамления: 25 на 34 сантиметра. Размер самого портрета – 24 на 30. Ты его отлично воспроизведешь, – м. б. даже внесешь _с_в_о_е. Дан он чуть акварелью, пастелью, тушью(?). Тонов – красной очень мало: синеватая – для блузы, для губ – красноватая, для волос – brun^[61], для лица – крем-petit-rose^[62]. Напомню: я не хотел писаться. Болела голова, да и не люблю «сидеть смирно». – «Ну, ладно: пишите, а я буду читать газету». Я сел, нагнувшись, – а Калиниченко за 1/4 ч. намалевал. После моего отъезда из имения (Рязанской губернии) он домалевывал, потом дослал. Писался портрет 21.I.1917 г., за несколько дней до проклятой революции. Сейчас разобрал: подпись-то я, осел, сделал на самом тылу портрета! на этой… ватмановской, что ли, или – «слоновой» бумаге! Так что ты сними копию для себя, и я верю, что она будет лучше подлинника. Ты и для меня напиши. Это тебе – раз плюнуть. Да встряхнись же, родинка-уродинка моя, не поддавайся, _н_и_ч_е_г_о_ не бойся! Смерть от тебя – на десятки голов! Будешь здорова, не казни сама себя. Отдайся весне. Но для сего: надо помочь лечением. Скажи дураку-доктору, местному, чтобы дал для «bien-être»^[63]! – впрыскивание, что ли. Это же _д_о_л_ж_н_о_ быть. Если нет, ты должна приехать сюда: здесь мы тебя сразу вылечим! Добейся. Если захочешь – добьешься^[64]. Немецкие власти – знаю! – пойдут навстречу тебе, ты сумеешь обосновать поездку. Это же для тебя вопрос жизни = жизни-жизни, а не жизни-обмирания. Если хочешь написать И. А. – пришли мне, я ему передам. Живу 3-ю неделю без упрямой старушенции, и пока отдыхаю от нее: она перебила у меня всю посуду! Питаюсь хорошо. Суп варю на 2–3 дня, раза два в неделю. Завтракаю у Елизаветинки! Узнай у попа-плута, когда кто к нему приедет, или он двинется, мне хочется послать тебе пасхалики, – поищу. Одно, с незабудками, есть. Что делать с шоколадными конфетами?! Они ждут 3 месяца! Это же разрешенный «рождественский» шоколад, я его достал с большим трудом, «византийски», – и это очень большая коробка, золотая – для Ольгунки. Только для нее. Так и лежит завязанная лентой (?), кажется – лентой. Дубина Т[олен] может отказаться. Ибо – еще «душистый горошек», pastilles Vichy, коробка в 200 шт., cellucrine, antigrippal, книга, портрет, пасхалики… Нет, ты сама «приедь»!.. заставь себя, и увидишь, как ты сразу выздоровеешь. К Корнилову завтракать поедем! Да встряхнись же!!! Ты себя убедила, что безнадежно все. Все – поправимо, все – твое, все – ты, _ж_и_в_а_я, творящая, моя Олюша, ОлЮшка, Олюшка, Олёнка, Оленька, Оль-Оль, Оля, О – о – ля – я….. – о, приди! Хоть поглядеть на тебя, хоть к сердцу сердце приложить.

Переписать «Трапезондский коньяк»? Нажалуюсь на тебя сегодня «посажёному отцу». Ивик с Лучинушкой¹⁹⁷ скоро поженятся. Утренники довольно крепки, хоть и без мороза. Дни яркие, дождя не было больше месяца. Нет и «жибулэ-де-маре»^[65], – дождик с солнцем, в ветре. Скоро були^[66] [1 сл. нрзб.] – запоздали что-то.

Россия вступает в фазу «прославленья». Это я сказал еще год тому. Всяческого: и мученического, и – историко-государственно-культурного. Только теперь близорукий мир начинает узнавать, что такое эта полу-азиятка. Наша культура! Ломоносов за 17 лет до Лавуазье¹⁹⁸ открыл закон сохранения «материи»!¹⁹⁹ Создал первую в мире научно поставленную лабораторию²⁰⁰. Открыл атмосферу на Венере²⁰¹. И все это – с какими средствами, на гроши! А что потом-то было!.. Не будь этой окаянной войны [19]14– [19]18 гг. – где бы мы были..! Если бы не обожралось русское общество «западной кулинарии» – а применяло малыми дозами в свою _п_о_х_л_е_б_к_у, где бы мы были!

Да встряхнись же! Не упусти весны! Вливай ее в себя, пей, пой Господа!

Целую тебя, во все в тебе.

Твой Ванёк

Привет маме. Скажи ей, чтобы она тебя выдрала святой вербой. И по этому месту, и по тому, и по сему… Твой Ваня

34

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

8. IV.43

Милый Ванечка,

вчера не удалось мне ни причаститься, ни даже побывать в церкви, – ужасно это! А как я собиралась. Какое-то прямо будто издевательство. Мы не могли дождаться автобуса, а когда он пришел, то было уже 10 ч., да еще к тому же он не мог хорошо идти, т. к. поломался. Стали его чинить. Кусочек, который он делает в 10 мин., ехали ровно час!! Мы вышли из него, когда шофер сказал, что не уверен, попадем ли мы на поезд в 11 ч. Ехать до Гааги от Утрехта 1 ч. да еще трамваем 1/2 часа. Обедня 10 3/4… Пришли домой… Так горько. До слез! И вот начался сумасшедший день: поднялся шторм с дождем. Сперва просто сильный ветер, а затем перешло в бурю. Делалось Бог знает что. Все ломилось и рвалось, неслось куда-то. Дуло со всех концов. Около 6 ч. вечера было так ужасно, что жуть брала. У соседа раскрыло крышу. Только что согнали мы телят, надо было их привести домой, Арнольда дома не было. Я распорядилась работнику, – он пошел, но пропал и пропал, а я пошла вокруг дома и угодий, посмотреть, все ли в порядке. Ветер был NW^[67], а у кухни SO^[68] – задрало крышу, побежала к соседу, а там уж целая толпа мужиков собралась – чинят ему крышу. Ну и мне сделали, а пока возились над кухней, смотрю: со стороны NW начало вихрить солому (* Не солома это собственно, а камыш вроде.), чуть-чуть, но уже видно. Полезли туда на лестницах, все, что нашлось, взвалили на крышу. Слава Богу, что мы весь дом перестраивали, а то бы беда. У других так прямо пораскрывало. Кирпичные крыши сыпались прямо за милую душу. Буря идет все хуже и хуже, а работник с телятами не идет. Около 7 ч. приходит А., пошел за телятами и тоже пропал. Я пошла, уже темнело… и что же? – Вижу, Арнольд один гоняется за ними, а те идти против ветра не могут, так и валит. А загнать надо, т. к. они были в самом конце нашей земли, м. б. за 1 квартал от дома. И у нас-то дух захватило. А где – кричу – работник? Понятия не имеет. Вот, думаю, хорош гусь, обещал и удрал. Ругаюсь про себя, т. к. слова то ветром так и давились, – не крикнешь. Только подходим к домам, – бежит работник: «а у меня дома пожар случился, жена прислала…» Слава Богу, что не успел за телятами запропаститься! Погасил, т. к. только в трубе началось. А что бы это было в такой ветер! Спалили бы всю деревню!

Один стог сена у нас разнесло, хорошо, что трава уже зеленая! Кругом, у кого ни глянь – беда. Перебило окна. У нас от ветра звонок сам звонил на «парадном». Чтобы войти в комнату со стороны ветра, надо было с силой навалиться на дверь, чтобы открыть ее, такой был напор и в доме. Вот какое Благовещенье! Всю ночь так вот бушевало. Где уж тут спать! Сегодня шел снег и град, и дождь, ветер тоже. Печки воют, не успевают нагреться, как все летит в трубу. Как дьявол с цепи сорвался. А вот сейчас солнце! Петушок на церкви качался так, будто клевать собрался. Как мы телятишек загнали, сама не понимаю. Каблук у ботинка сломала, так и потеряла, не заметила. Ну, довольно.

А ты теперь мне долго писать не станешь… Я знаю. Я хорошо тебя знаю. Во-первых^[69], будешь мстить мне, а во-вторых, ты уже давно обещался не писать «до-л-го». И знаю уж: недаром ты мне и про палец написал²⁰². А разве машинка тебе помочь не может? Но, как хочешь. Я ведь все, все понимаю… Наконец-то Фася раскачалась достать у своей родни «Человека из ресторана», что ты ее мужу подарил. Я прочла. Нет, неважно перевели. Да и можно ли перевести? Ну, все равно, если бы кто взялся переводить «По небу полуночи ангел летел…»²⁰³ и сказали бы: «в 12 ч. ночи летел по небу ангел»… Все точно передано, и читатель знает в чем дело, но… но искусства-то, искры-то и нету! Ну да, «Человек из ресторана» – конечно «кельнер» – кто же иной? И все-таки вот уже для начала, хотя бы и название-то – не то! Ведь не то? Совсем не то! Даже французский «гарсон» и то, по-моему, лучше. Все не то. И это «Liebe in der Krim» – ну разве это можно?! «Под горами»… сколько это дает, рассказывает укрыто, сулит какую-то тайну… Там, под горами, своя жизнь, под горами, там, под теми большими, которые мы видим… маленькие люди, мы их не замечаем, их жизнь под этими горами разве заметна? А вот художник дает ее… И мы видим еще что-то, не только этим горы, но и… «Под горами»… А что говорит «Liebe in der Krim»? A ничего. Заранее предвозвещает, что дело идет о любви. Ну, в Крыму, на лоне прекрасной природы. А мне, непрочитавшей, может по заглавию подуматься: «интрижка, должно быть скучающих курортников…» Вот что дает нечуткий перевод заглавия. Это же не твое, ты бы никогда не сказал так! Как досадно. Разве трудно было перевести «Под горами» точно? Нет, это я знаю что. Хотели нетерпеливой публике сразу пообещать бублик, дескать, «нате, о любви! Не подумайте, что описание ландшафтов». Как жаль. Переводчик должен быть тоже ведь художник, должен понять творца вещи, переводимой им. Как переводят «Солнце мертвых» г-жи Хааз? Теперь тебе удобно это – они у тебя под боком? Напиши. Я очень хочу заняться французским языком. Хотела бы что-нибудь из твоего перевести на немецкий, но так, как должно. «Конечно с Вашего согласия, многоуважаемый Иван Сергеевич! Не бойтесь, я не свольничаю». «Твои вещи в фильмах смогут играть только свои. Не я, нет, но молодые, свои!» Они есть! Я помогала бы, если бы в чем была нужна моя помощь. Дашеньку я вижу. Какая она! А Анастасию… тоже… но трудно, трудно дать ее, без слов ведь почти. Выразить силу ее без действия. Актриса должна ее вполне понять, быть ею, иначе получится ломака. А если справится, то потрясет. Актриса та – А. А. Зорина. Она, по-моему, просто без игры, по природе подошла бы. Она ультраскромна при своей красоте была. Говорили, что не сделала карьеры благодаря тому, что «строга» была. Понимаешь? Я, конечно, ничего не знаю. Она была красива. Очень. Теперь она не может играть, т. к., конечно, стара для этой роли, да и сошла с экрана. Не называй ее имени как претендентки, т. к. она действительно стара должно быть для Анастасии. Я ее дала, как пример лишь. Огромные синие глаза, прямо как фарфор. Какие-то особенные. Ее хотели «купить» американцы, кажется, но она не далась. Это все слухи. Я лично ничего не знаю. Видала ее на балах благотворительных, она была очаровательна. А где она? Не знаю. Сказала о ней, чтобы сравнить ее с той Паулой-коровой.

О стихах Новгород-Северского я тебе писала. Что получил разве? Или это было в серии сожженных писем? Так странно: пишешь, а сожжешь, не пошлешь, и все думаешь, что написано уже. Мне понравилось особенно его об олене²⁰⁴. Но я не очень «взята» им. Не знаю почему. Мне кажется, что его «простота» не рисовка ли чуть-чуть? М. б. я ошибаюсь. Надо больше читать, чтобы критиковать. Но какого-то крючочка нету, которым бы он мою душу зацепил. Мне нравятся его стихи, я согласна, что это – талант, но… лично моей душе чего-то м. б. не хватает. Нет того волнующего, от чего долго-долго не хочется ничего другого. Хочется плакать, не хочется ни о чем думать, и отчего-то становится сладко-грустно и поднимается тоска?.. Нет, не тоска, а то чувство, которое испытываешь вдруг, почуяв, что в этот день, именно в этот, наступила весна. Когда торопишься на службу, работу, бежишь по бульвару, а солнце светит, террасы дорогих Café открыты, под маркизами столики… вуальки, фиалки, духи, сигары дым… Смех особенный, весенний… Глаза какие-то особенные… И этот ветер, и вуальки… На каждом углу фиалки, фиалки… Они надушены, но это ничего… это всегда так, в городе весной… И ты бежишь, одна с своей заботой… да, на работу… И мне, конечно, бросаются весенние улыбки… Торгуют мороженым. Толпа идет колышущейся рекой неторопливой… в ветре… в флирте… И сумерки фиолетовые, особые весенние… И вот тогда у тебя, спешащей, вне весенней толпы, может подняться тоска… О, нет, не о café и прочем, а той истиной весне, которой в городе мы видим только слабое отображенье, подобное отображенью в зеркале нарядившейся кокетки, запудрившей, замазавшей свои небесные черты… Тоска..? Нет, не тоска, а что-то неописуемое это.

Ванюша, если преломишь гнев на милость, то ответь мне на это письмо, я тебе много дум своих тут сказала. Бывает ли так и у тебя? Оля

Вот такую тоску я не испытала, читая его стихи. Ну, до свиданья. Обнимаю. Оля

35

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

8. IV.43

26. III

Что с тобой, дорогая моя Ольгу ночка? Вот уже 17-й день (с 22.III, когда я получил последнее твое письмо)²⁰⁵, я не знаю о тебе. Впервые за эти годы такая неизвестность. Что мне думать?!.. Ты меня забыла? Я уже _в_н_е_ твоего мира душевного? Не нужен? Тебе уже безразлично, жив ли я, здоров ли, страдаю ли… Ты _о_т_р_е_ш_и_л_а_с_ь_ от всего, что связывало тебя со мной? Нет воли на это – даже? Но что же _э_т_о? Болезнь? Боже мой, я так подавлен. Я старался вернуть тебя к _ж_и_з_н_и, пусть полупризрачной. Я бессилен? Не писать? В таком состоянии, как у тебя, и мои письма – ничто для тебя. Я писал тебе, переписывал для тебя рассказы, посылал фото, достал акварельный портрет, – как его тебе послать – не знаю! – я сохранил для тебя и «Чашу», и «Пути», отказался отдать другим, хотел, чтобы ты, когда наступит (скоро, м. б.!) время воспроизведения на экран, могла сама дать любимые тобой образы… – все напрасно. Ты не ответила мне даже. Нет, я не обижен, я знаю, что ты не владеешь собой. Но _н_а_д_о_ же сделать усилие! Вернуться к жизни. У тебя idée fixe^[70], что болезнь твоя неизлечима. Надо бороться с этой мыслью. Ты болезненно сделала себя как бы центром вселенной. Вся – о себе, все – свое, твой недуг! Так закрыть все (и меня, конечно,) _с_о_б_о_й… – это же страшно, это – болезнь воли, это – полная неврастения. Т_а_к_ предавать себя, так все забыть – во имя _с_т_р_а_х_а_ и боли за _с_е_б_я!? А когда-то писала: Я за свою идею готова хоть на костер! Значит _б_ы_л_о_ для тебя что-то дороже жизни? дороже тебя самой? Ты плюс твоя _и_д_е_я? Вернее: _и_д_е_я. Неужели ты так опустошена таким ничтожным, как временное заболевание? Я теряюсь в выводах, причинах, – в итоге. Думай о других – сколько горя! Вспомни, как переносил свою болезнь Паскаль²⁰⁶. Как работал!! А ты – какая слабость! Ты не находишь сил представить себе даже, (только на миг _п_о_н_я_т_ь!), как мне все это больно. Мои-то страдания для тебя – _н_и_ч_т_о?! Забыть тебя, как ты меня забыла? Это мне очень трудно, очень больно. Я снова в черном одиночестве, как в июне 39-го. И не знаю, чем оно кончится. У меня уже нет желания _б_ы_т_ь. Тебе и это безразлично?.. М. б. я скоро свалюсь, – так мне _ч_у_е_т_с_я. Я – как пятак: пока _к_а_т_и_л_с_я_ – не падал. Я чудом преодолел болезнь. Да, чудом. Врачи были поражены. Теперь – я махнул рукой на себя: меня уже ничто не связывает с жизнью. Да и жизнь-то… какая она – жизнь наша?! Если бы ты знала. Я бросил «Пути» свои… к чему? Они не будут закончены. Мне это не нужно. Теперь – не нужно. Без тебя – мне ничего не нужно. Я тебя узнал – так чудесно! – и полюбил сильно и так чисто! Ты у меня – единственное дорогое в этой жизни. И _т_ы_ – _у_ш_л_а_ от меня. Меня – вот при этом-то – не пронизало болью даже известие, что любимая моя сестра, младшенькая, сестренка моя, Катюша моя… умерла… в 38-м году! А я только в субботу (3 апр. 1943 г.) узнал от племянника. Я только перекрестился. Было скорбно, пусто-скорбно. Теперь я плачу… – вот сейчас, плачу… – как пусто кругом. За что все?! за что, Оля…?! Дать столько, пусть в письмах, (мое воображение все это оживляло, переводило в _б_л_и_з_к_о_е), и – _т_а_к_ оборвать, мОлча, угасить неслышно, погасить, – как уже не нужную свечу. Господь с тобой. Я бессилен оживить тебя. И я не стану ни ранить укором, ни призывать лаской. Тебе безразлично _в_с_е. Но, Господи, что же делать?! Оля, найди последнее усилие, сделай, верни себя себе, – не мне, пусть только себе. Живи. И скажи мне – я живу. Довольно и этого. Целую. Твой Ваня