Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 61 страниц)

Вчера снова поднят вопрос о покупке экранного воспроизведения «Неупиваемой». Приедет крупный деятель, двоюродный брат караимочки, Дуван… – сын артиста Дуван-Торцова…⁶⁵ Он захвачен «Чашей», только что прочитал. Будут искать большую артистку… называли – какую-то – я же невежда! – Паулу..?⁶⁶ Если дам право, возьмусь за сценарий, то только лишь для заграницы, _н_е_ для России! Придет время, там найдется большой ансамбль. – Олюшо-нок милый, нежный… – почему ты не прислала письма – а я так его ждал _п_о_с_л_е_ моего чтения, как бы освежило оно меня! Ты не была и ты даже в письме не пришла ко мне после моего напряженнейшего труда! Именно – напряженнейшего! Мне все говорят – «так, с такой силой читать – _ж_и_т_ь! – в продолжение двух часов, в таких разных темах, тонах, темпах… это и сильно молодому таланту не выдержать!» Говорили и артисты, и просто понимающие, что такое художественное напряжение… – адвокаты, врачи! Я, Оля, выдержал, держа в сердце… _т_е_б_я! А ты знаешь, _к_а_к_ иные ко мне..? Были понимающие труд люди… они за 100 франковый билет давали… 1000. Но я распорядился, чтобы с неимущих не брали, и были, слава Богу, такие, приводили детей – «ведь детки родного языка, настоящего… не знают!» Ты знаешь, в набитой публикой зале после моего «Богомолья» – «пахло земляникой»! многие заявляли (ах, я уже писал!) – передалось въявь. И пережили грозу и освежающий ливень… – о, сколько тут надо было найти темпов! – игры в голосе, – а эта последняя тирада монахини под сараем⁶⁷… – ее надо было особым говорком дать, без останова! – би-серкОм… – и не задохнуться. Я мог, потому что у меня воздушные мешки особенные, – мои легкие закрывают почки, – запас «духа» изрядный. Знаешь, голос ни-как не сдал, ни дребезгу, ни дрожи, ни запала. Все и в конце оказалось так же свежо и сильно, как в начале. А «Крестный ход»… – его _у_в_и_д_е_л_и, и блеск его, – говорили, – ослеплял. Благодарю Господа. Но если бы была ты… – кажется, я еще лучше мог бы воплотить в звуках _в_с_е. – 24-го VI, 7 вечера. Сейчас от доктора, одного из наших лу-чших! Диагноз: «язвы» дуодэни – _н_е_т. Он сжимал эту кишку, и никакого ощущения боли. Печень – вполне, будто бы, здорова. И ее достал, и ее мял, – ни-чего. Сердце, легкие – все в порядке. Ни расширений, ни… Давление хорошее – 13 с половиной и 8. Безусловно – малокровие. На этой почве «окраска» – это «грибок» кожный, который пропадет, – дал какое-то растирание. Надо лучше питаться. Дал средства усилительные. Вес мой… – 49 кило!! За год – я был у него же в июле прошлого года – я потерял 2 кило. Объяснимо это: письма мои к тебе сколько-нибудь да весят? а мои чувства… не из легковесных, правда? А то, что даешь мне ты… разве не обжигает порой, и жгучим, и сладостно опаляющим огнем?., ну, дай же губки, моя красавка… Что за чудеса! Вчера… у стола —! – вдруг увидал молодку, ядреную молодку, да… Это ты _п_р_и_ш_л_а! чуть даже пышную, пушистую, сквозящую чуть, – ветром пообтянуло на ногах платьишко легкое… да и вообще… – только бы ей носиться по лугам, показывая ноги в ветре… чудесную лошадку – ушки!., узнаю – по-ро-да!! – и «мальчика»… Как, откуда? Не постигаю, – _к_т_о_ положил?! Я же не нашел в письме… прошли недели… – откуда выпала? Помечено 24 мая. Браво! Я поцеловал молодку… _в_с_ю…

25. VI Олёк, вчера, с десятого часа вечера – боли… до часу ночи, но легче. Проснулся опять рано – 6! Начинаю новое лечение. Да, «недоедание», говорит доктор. Думаю – волнения. Ем достаточно. – Ну, на письмо твое от 27 мая – оно чудесно! – я тебе писал. На что еще ответить – скажи. А теперь повеселю тебя свежим анекдотом. Я не люблю их, но этот – тон-кий, юмор – от контрастов. – На Шан-з’ Элизей^[19] два еврея без «украшений»⁶⁸: «А ви видите, Яков Соломонич, эти два евгея, там, со звездАми…» «Ну, и сто? Ну..?» – «Они говогут… И… цего вам напоминается с русской литегатугы..?» – «Ну, и почему с литегатугы..? ну..?» – «Ви не знаете с гусской литегатугы!.. ви зе не знаете насего Пускина..?» – (примечание: Лермонтова, конечно,) – «Ну, и сто?» – «Ну, и самое лутцее ис Пускина». – «И сто..?» – «И звэзда с звэздою говогит!»⁶⁹ Я хохотал. – Если бы ты знала, как меня теребят! Я бросил отвечать на письма, но – посетители..! Я хочу воздуху, покоя… мне мешают думать, а тут еще – о себе думать… Я получил твой укроп, розу… – то и другое быстро теряет аромат, но укроп я стравил в суп, все равно… трава, но – _т_в_о_я. Здорова ли ты? Ты меня забыла. Ты не пришла (* и все же _п_р_и_ш_л_а… в чу-дом явившейся карточке!!!!!) и _п_о_с_л_е_ моего чтения, хотя бы положить руку на мою усталую голову. Я – _о_д_и_н_о_к, хоть и много людей кругом меня. Сейчас нет одиннадцати утра, а я сонлив, я едва заставлю себя идти за молоком. Лечь бы – под березами, и чтобы все – ти-хо… не думать, не ждать… не двигаться. Я так устал… Оля. Мне плакать хочется… неужели не увижу тебя, родная моя девуличка?! Когда, когда я смогу уйти в свои «Пути», в полном покое, в полной свободе ото всего теребящего? Никогда..? Какая горечь… Твое последнее письмо – от 16. Сегодня 25. Ты молчишь. Почему ты не подарила мне хотя бы отсвета твоего чувства, сердца… – к 22.VI? Этот день – черный, страшный день мне: День кончины Оли… – 6 лет прошло. Я… так одинок… – и в этот день, весь разбитый, я был – _о_д_и_н. Я не упрекаю тебя, и лишь оплакиваю… _с_е_б_я. После моего «праздника» общения с читателями, цветов, высказываний любви к писателю… такая разбитость, такая… _п_у_с_т_о_т_а… и тревога за тебя – больна?!..

[На полях: ] Насилу дописал письмо! (3 дня!!) – о, какая [нервная] усталость! Целую, милая. Твой Ваня

Мне, кажется, ни-че-го не надо. В таком состоянии, должно быть, умирают. А я живу!

Хоть в снах приди, О-ля..!

Как же я в Arnhem, когда инженер Субботин скоро оттуда выезжает?! Как все спутывается…

Напиши – всю правду – о твоем здоровье.

Не знаю, найду ли силы поехать 27-го на кладбище: с 7 утра до 7 вечера – и все на ногах! И – горько.

Гулинька моя светлая, 4 1/2 дня (25) с 1 часа ночи нет никаких болей, а я и глинки не принимал утром.

6

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

26. VI.42 4 ч. дня

27-го 5 ч.

Ах, какое твое письмо (19.VI)⁷⁰, девочка моя полевая, нежная, Ольгунка родная, такая вся близкая, чувствую тебя живую, трепетную, жгучую, рвущуюся, вольную, всю – обвеянную родимыми ветрами, всю _с_в_о_ю! Весь я взбудоражен тобой, впиваюсь взглядом в «скульптурность» твою, – о, баловливый ветер, нескромник! – и ты не стыдишь меня, не смущена такой близостью твоего глупца… Ты же вся моя, ненаглядка, я это чувствую, я – весь, весь твой, – но что я..? – могу ли с тобой ровняться? Я же – увы! – далеко не полевой, далеко не безоглядный: если бы лет 15–20 долой.

Ольгушоночек мой душистый, пушистый, – тепленькая какая ты в этой картинке, чудом ко мне явившейся! Никак не могу объяснить, _к_а_к_ она объявилась?! Я тогда все, все обыскал… двадцать раз мели, все перебиралось на столе, все конверты я вывернул… – я же помню! Ну, _я_в_и_л_а_с_ь… _с_а_м_а_ _п_р_и_ш_л_а… _з_а_х_о_т_е_л_а… – и я тебя пью, и целую твои ножки, – ах, ты, вы-пуклая красавка-молодка! Ольга, чудеса со мной… надолго ли? – все боли кончились, ночь спал, – и это от одного, умно найденного доктором Очаном, средства! Какой же пустяк – «карбатропин»! Т. е. – уголь с ничтожной дозой атропина..! Значит, и Серов был прав, говоря, что не язва, а… «спазмы» интестинальные^[20]. Только по лени своей он _н_е_ выбирал средства, а Очан… он не менее получаса комбинировал! Хорошо, что захватил его, накануне отъезда его к дочери и внучкам – в неоккупированную зону! В исключение только – принял меня, уже укладывались. Какой удивительный человек, какая выдержка! Знаешь, он точно знает, что приговорен: у него страшная болезнь, – злокачественная опухоль прямой кишки! Две операции. В прошлом году он помог мне… за три дня до оперирования его, – операция продолжалась два часа! Делал самый известный хирург Франции. Рецидив парализовал. Взял _в_с_е_ ножом. Очан должен каждый день делать сложнейшую «гигиену», т. к. ему необходимо механически закупоривать «выход». Новый рецидив возможен. И он ровен, по виду не узнать… а в душе – о, какая тоска, должно быть! Единственная радость – он женатый – внучка или две… – светлая его радость, последняя… В прошлом году, придя к нему по совету друзей, я и не предполагал, что он как бы «перед приговором». А он знал. И теперь… ласков, вдумчив, сосредоточен на пациенте, не на своем, трагическом! Ладно. Я отдохнул после чтения, после бессонных ночей, болей… Завтра еду в Сен-Женевьев, с Радуницы⁷¹ не был на могилке.

Ольгулька, я спешу опередить вчерашнее письмо, – оно могло опечалить тебя. Веришь? Я _д_л_я_ _т_е_б_я_ читал, тебя нес в душе, тобой жил… – и цветы твои – поцелуем твоим мне были, тобой мне были! И при всех я поцеловал… _т_е_б_я. Усыхающие, вот они… но они для меня тобой живы, тобой прекрасны. Я не мог говорить тебе неправды, и я сказал тебе бытовую правду, – только тебе! – не страшась, что тебя обижу, – ведь ты _м_о_я… – ты – я, как я могу _с_е_б_я_ обманывать?! И я сказал, как тебя купчишки обводят. Конечно, они не сумели и обрамить… – все кой-как… – спаржевая зеленца, сойдет! Но я был счастлив моей чудеской, моей неизменной, моей переполненной чувствами, мыслями, – _ж_и_з_н_ь_ю, образами живущей… Олькой моей бесценной… – не знаю, что бы со мной сталось, если бы ты сейчас была тут… – подумала бы – безумец!? Ну, да, от тебя безумец. – Ты не знаешь, как хочу быть вместе с тобой, жить тобой, для тебя, – только подумать..! Хоть месяц с тобой, у моря, на Юге… какие утра, в Крыму! Ах, какие… – Олёлька-девуленька… измазал бы земляникой твои щечки, любками отуманил бы тебя… всю, всю… до беспамятства… Ольгунка, верхом в горы бы… на заре… утро на высоте Демерджи⁷²… полдень… черешневые сады… в солнце раннем… в звоне ручьев, в цикадах… жар палящий, зной – от каменных глыб, с белых дорог… от седла конем пахнет, жаром пышит… от щек твоих, от твоего дыхания… от голубого блеска… в глазах и в небе. Я хотел бы с тобой дремать на стогу, в пряном его дыханьи… в твоем дыханьи!.. Ольга, это же тебя я воображал, говоря о «простой молодке», родной, полевой… – нет, никого для меня нет больше… – и все, мечтаю о чем, что влечет, манит и искушает сладко… – все ты, и во всем ты… Ты, душевной и страстной переполненностью своей – _в_с_е_ для меня включила, в себе таишь. Разве ты не почувствовала это? «Простила бы»… ах, милая моя глупка… – конечно, простила бы… – ведь все – только с _т_о_б_о_й_ бы было, и ты все отдала бы мне, и я все взял бы от тебя. Сегодня я, прямо, взбудоражен, дивлюсь остатком здравого смысла во мне, _к_а_к_о_й_ я еще… _п_о_ж_а_р! Будь ты сейчас тут, побежали бы есть мороженое! – и ты, как девчонка, облизывала бы бочки стаканчика… – помнишь, облизывала..? – и я смотрел бы, как ты ловко умеешь это, вку-сно! Я тебя _в_с_ю_ вижу, всю могу воссоздать, как хочу, и _к_а_к_о_й_ хочу… – так во мне ярко воображение… так живо, будто на заре бытия. _В_с_е_ воображу… – а иные этого не постигают, до чего это легко, захватывающе дивно! Я же твое дыханье слышу… слышу, как вкусно ты ешь горстями землянику, и чувствую, как зернышки хрустят на твоих белых зубках… и что ты чувствуешь… Я тепло кожурки твоей слышу, загар чутошный, его дыханье… – загар, ведь, дает тончайший запах, чуть-чуть от него паленым и горчит чуть, а какая в загаре неуловимая сладость-страстность! Вот такую, летнюю, июльскую, жаркую… чуть сомлевшую… чуть-чуть влажную тебя… я чувствую! Я страстно люблю запахи… Ты помнишь, как пахнет в полуденную жару цветущая лужайка, новый ситец на молодайке… – это, кажется, только Толстой мог слышать, это смешение… не в его ли «Дьяволе» это..?⁷³ Я всегда смущался показывать в работах этот сверх-нюх. А сколько в жизни, для многих, неуловимого «дыханья»! А как опята пахнут в мае – июне? а в апреле – голые еще луга в ветре? А первая сыроежка, найденная ребенком, тобою найденная?! Не забуду – масляток, как я их впервые _п_о_н_я_л… – молоденькие – совсем-то сливошные… склизкие-липкие… и как же пахнут! Ольга, я хотел бы забраться с тобой в густой малинник, в его цапкую чащу зелени. Какая алость, густо лиловость даже ягодной сочной зрели… такой зрели… каждая ягода налита, будто душистые икринки слиплись! страстно дрожит-горит сладкий сок… в ней особая, таящаяся страстность созрева, нагрева, сгущенной сладости… – будто в зрелой, познавшей страстность объятий женщине… У, как я расписался, раскрылся перед Ольгулькой милой… – ведь это ты, _з_н_а_ю_щ_а_я… ты – зрель, и недозрель, – все в тебе смешано, всем ты влечешь, все _з_н_а_е_ш_ь… от бездонной глубины-высоты небесной… до – самого чудесного земного, до страстного пения тела, в истомном стоне… – огромнейший твой размах, я это чувствую. Русская душа – великолепно-богата, а ты – сверхрусская! Ты в любви высоко-духовно одарена, до недоступной гармонии херувимов… и так близка-созвучна земному, так всеохватна в томлении, в страстности-жажде – создать, жизнь дать, слить пределы небесного с чудесно-тленным. В тебе для меня слились – и дитя, и женщина, их сущности живые… их души, их желания… Ты страшно чиста… и свята, и ты… – _в_с_я_ земная, но какая единственная чудесная земная! Что Творец дал в радость живущему… – это в тебе сгущено вложено, и ты еще и сама этого не сознаешь, и как бы я был счастлив раскрыть все это! Оля, ты не сочтешь меня за какого-то тонкого страстника? Нет, конечно… – это же миг такой раскрыл меня тебе… это же сдавленное во мне, не находящее исхода… Я отравлен будто… тобой, да. И без тебя… _н_е_ тебя – не надо мне, все так безвкусно, пресно, _н_е_ _п_о_е_т_ для меня. Если твои слова-письма, вылившиеся в них чувства могут так действовать на меня, – _ч_т_о_ _ж_е_ было бы, если бы я их слышал..! Если бы я видел тебя, твои глаза… – о, в них – _в_с_е_ – кричит безмолвно, все обнажается без смущенья. И когда это _в_с_е_ – живое, все перед глазами, все _п_о_е_т… – представляешь ты, как это слушается, вбирается, _т_в_о_р_и_т..? Отдаленно лишь равное сему – в музыке только разве… Творчество взглядов – искусство тоже, тончайшее – музыка! «Взгляд» – тот же «акт», сила, деяние. Вспомни: «если кто взглянет на… жену – в сердце своем»⁷⁴. Какая правда! Я сегодня вот именно _т_а_к_ – о, прости же! – глядел на тебя… Я смущен, но как же я могу от тебя скрывать? Ты помнишь мои «буковки»… в открытке?⁷⁵ Ты простила, да? Я смутился, когда… отправил. Бывают минуты отчаяния – _б_е_з_ _т_е_б_я!

Ольгулёчек мой, ластушечка, птичка, стрекозочка июльская… трстррр… – я так слышу! – я глажу твои щечки, твои губки… пахнут они малиной… такой жаркой, такой сочной… – сладкой… – дурман какой-то во мне. Ты мне _в_с_е_ «сказала бы в глаза»? Да, да, да… – в сумерках бы сказала… и в ярком солнце. Ольга, тобой я смог бы _в_п_о_л_н_е_ написать Дари. Ты же – неясно! – мне предносилась, желанная, _н_о_в_а_я… тобой я грешил, творя? воображая? _у_ж_е_ любя? Ибо _н_е_ полюбив, – но это как-то неопределимо! – нельзя _т_а_к_ чувственно вообразить. Значит, и Нургет любил, и Анастасию… и _в_с_е_х… – но ты-то не взревнуешь, зная, _к_о_г_о_ я любил-искал. Стало быть я _и_с_к_а_л… мне было _н_у_ж_н_о? Да, конечно. При всем – уже _м_о_е_м_ счастье, к которому я привык. Надо было… пополнение: значит, _ч_е_г_о-то надо было еще. И я нашел тебя, столько исканную, так жданную! Да как же так… – _н_е_ _в_з_я_т_ь?! не увидеть, не встретить? Не… влить в себя?! Ольгуша, мне мало воображать, метаться в бессилии, – ну, Ольгуна… я не могу без тебя… – хоть мне и страшно порой, – «отбоя». Ну… я обезумел… ты все поймешь. Оля, милка, здорова ты? Ах, как досадую, что Очан уехал. Он м. б. и твою болезнь понял бы… Я все сказал бы ему. В письме это будет трудно все объяснить. Он нашел бы средство, что-то мне говорит. – Оль моя, радость и боль моя… – как я порой хочу всей твоей открытости… не только «Лавры», а и… томящего «герлен’а», тонкого-тонкого… – до помрачения. Я не знаю, чего бы я хотел… перечти Пушкина – «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» Какое «открытое» стихотворение! Конечно, я… выбрал бы – _в_т_о_р_о_е⁷⁶, но… с некоторой поправкой. Вакхическое… так же оно правдиво, и так _я_р_к_о! Гармоническое слияние _е_с_т_ь_ между этими «двумя». Ну, да, оно и дано Пушкиным! «И делишь, наконец», и т. д. Только одну поправку: _н_е_ «поневоле»! Нет, а… смиренница разгорается и переплавляется чуть в вакханку. Как тебе кажется? Ответь. Ты – потупилась? Но ты же меня _в_с_е_г_о_ знаешь, ты могла бы «в глаза» сказать.

Олюночка, ни-когда не поминай обо мне высокими словами. Я – Ваня, твой нежный, твой весь, всегда перед тобой покорный Ваня. Пусть другие оценивают, как хотят. Ты – мне – Оля. Моя Оля. Без условий, без ограничений. И если я тебе писал: привожу выдержку, «чтобы тебя приманить», что ли… – то вовсе не для того, чтобы набивать себе цену, со-всем нет: чтобы разгорячить тебя к творческому, – дескать, смотри, как о достижениях пишут, это – _н_а_г_р_а_д_а_ за труд… милая, возьмись же, я верю в тебя, как в себя верю. Но я _н_е_ принуждаю, нет, Олёль, детка моя нежная, нет-нет… не принуждаю… лишь – соблазняю… как детку пряничком! Ну, поняла, глупенькая моя, близкая-близкая моя… ведь ты у меня под сердцем… всегда… все, всю пустоту мне заполнила! И будь же моей, далекая-близкая, роднушка, единственная. – Висмуту мне не надо. Думаю, что так. Преп. Серафим благословил⁷⁷. Что Он даровал – должно быть прочным. Все можно испортить, но я буду стараться, беречься. А, надоело. Я жить хочу, тобой, с тобой. Всей тебя хочу, жду… и жить хочу, потому что ты живешь, ты можешь быть моею. И _в_с_е_ может быть, до _ч_у_д_а. Это было бы такое счастье… – Оля, ты будешь здорова, ты здорова, в тебе лучшая кровь, чистая… – и она хочет _ч_у_д_а. Оля, да совершится же оно! хоти, хоти, зови… моли!

Ты мне когда-то писала, еще не разглядев _в_с_е_ во мне, что ты мне якобы нужна только для творчества, не ты сама, а лишь твой «образ»… Как это неверно! Именно _т_ы, _в_с_я, и всей твоей сущностью… всей полнотой души и тела. Для меня, и для того, что во мне живет, что возникает и облекается словесно-живою тканью. Это как раз нужный _з_а_р_я_д, _в_з_р_ы_в_ общий, возбудитель неизъяснимый… страшную силу дающий… – _э_т_и_м_ всегда и у всех настоящих деятелей в области искусства – живет их сила, обновляет, окрыляет, возносит. Да, да. _Ч_у_в_с_т_в_а_ – возбудители, родители воображения, – то же чувство! – питатели творческого действия. Ибо ведь и любовь, и – главное – завершение ее – наполнение ее – то же творчество, действие. Она освежает телесную структуру, она и возносит душу, крепит, целит, – открывает все «пробки», дает, подлинно, _ж_и_з_н_ь. Тут «физиология» – и, кажется, в этом одном, главное, – служить духу. Конечно, не из беф-стексов родятся поэмы, симфонии, трагедии, романы… «рафаэли»… – они питаются все же «беф-стексами», и, главное, крайним выражением их, – страстью, восторгом, покойной гармонией формы, дух носящей. Все это, – понятно, – лишь «леса» на стройке: но есть та разница, что «венец счастья» для масс – увенчанная земным «творчеством» любовь… – детьми! – для некоторых только – и еще – самым главным – выражением их духовной сущности _в_н_е, и внешними, будто, средствами: словами, подбором красок, звуков, линий… – тайна же творчества – невидимая никем «жизнь Духа».

[На полях: ] Только сегодня, 27.VI посылаю: вернулся из Сен-Женевьев. Вчера была Марина, принесла нежные цветы, будто махровые полевые астры.

Целую. Твой глупый Ваня. Целую.

Сейчас письмо от Сережи, но он не пишет, получил ли деньги (на цветы) (10–11 [гульденов]) от моих знакомых (Russel).

Духи^[21].

7

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. VII.42

Здравствуй, гений мой чудесный!

Вчера писала тебе как пьяная, безумное письмо⁷⁸. Смущаюсь. Не буду больше. Забыла все на свете, забыла даже тебя поздравить с твоим успехом. Для меня это было совершенно ясно: не могло быть иначе. Я рада, что тебя так тепло чествовали. Милые дамы, они сумели тебе дать радость! Ну, теперь отдохни! Хоть караимочку попроси, чтобы тебя не дергали пока, – м. б. она скажет другим, что тебе покой нужен. Как горько мне, что я только испортила, м. б. своими дрянными розами твой _п_а_р_а_д.

Мне несказанно больно это. Я поссорюсь с магазином. Это – наглость. Так и скажу. А мы их давнишние клиенты. Не могу сказать тебе, какой это нож мне в сердце! Ну, не подносила бы их «Юля». Лучше бы было! Ты утонул бы в васильках чудесных. Кстати, скажи, «Юля» что-нибудь про меня знает? Скажи! Меня очень удручает твое здоровье. Я думаю, я почти что уверена, что нервы твои тут главное. На почве усталости, недоедания, вернее – _п_о_х_у_д_а_н_и_я. Я помню, как болел мой папа (молодым): боли в груди не давали шагу ступить. Думал angina pectoralis^[22]. Был в Москве у знаменитостей. Ничего! Велено было усилить питание и прибавить в весе на 20 фунтов minimum. Он ел до 6 желтков яичных (во всяких видах, просто глотая сырыми часто) и пил молоко и сливки, много лежал, спал. Прибавил за лето пуд!! И все как рукой сняло! Папа мой был нервный клубок. Я уверена, что у тебя м. б. тоже. Если тебе дорога не очень трудна, Ваня, то сделай все, чтобы приехать! Я постараюсь тебе устроить отдых. Каждый час буду тебя пичкать всем, что тебе полезно. Увидишь! Никаких глупостей не говори. Я люблю тебя и буду любить всегда. А не приедешь если, – скорее м. б. наступит у меня отчаяние, а от него упадок и любви. Не знаю. Но думаю, что так вытягивать нервы у любви нельзя долго. Это ничего не значит, что я не ценю достаточно все то, что и на расстоянии не теряет силу! – Нет. Но и это все: дружба, поклонение, духовное родство – все это требует встречи и личного обмена мысли. Не думай, что вчерашний дурман меня толкает и требует своего. Нет, Ванечек. Я повторяю, что, если так угодно, я останусь «рыбкой». И моя любовь к тебе не остынет от этого. Другие силы зовут тебя. Силы духа, души, мысли. Мне так тебя не достает. Так много надо сказать, знать. А… вчерашнее? Мне это не первично-необходимо. Это на втором, на десятом месте! Я сдержусь. Я всю жизнь такая. Приезжай, дружок. Тебе отдохнуть необходимо. И не надо трепать себя и жечь. Я хочу, чтобы ты запасся силами. Не будем заранее грустить разлукой. Дружочек, приедь! Подай прошение. Увидишь, чтО будет! Как мне хочется походить за тобой! Не буду «дерг-дерг», – обещаю! Буду «пай». Мамой твоей буду. Хорошо? Мы обо всем поговорим. Много о творчестве я от тебя услышу. Замираю в счастье, когда подумаю, чтО ты мне открыл бы! И как! Мы поговорили бы о твоих планах для фильмования «Чаши», – Ванёк, я в ужас пришла, узнав, что тебе подсовывают в героини «Paul’y». Ты непременно посмотри ее, прежде, чем согласишься! Если тебе интересно мое мнение, и если оно что-нибудь весит, то я тебе его скажу: Это, конечно, Паула Вессели? Да? Тогда болван тот, кто ее подсказывает. Безвкусный и нечуткий к _т_в_о_е_м_у! П. В[ессели] – хорошая актриса, но совершенно иного жанра. Это, я бы сказала, – добродетельная девушка, крепышка, хороший друг-жена, порядочная, очень вся реальная, очень «здравосмысленная», «ein guter Kerl»^[23]. Но в ней совсем нет, не завязалось даже, того, чем полна Анастасия, – этой таинственно-женственной загадочности, прелести… Ни-чуть! И внешне: она женщина-репка, крепышка. Хороша в тирольском костюме, – это вот ее роль: здоровая девушка в горах, спортивная. Она не красива, никак. Косит слегка даже. В ней – _н_и_к_а_к_о_й_ _Т_а_й_н_ы! Я вижу Анастасию высокой, а эта – коротышка! Анастасия? и на… коротких ногах? П. В[ессели] – в хороших пропорциях, но именно «р_е_п_к_а»… И этот огонь священный Анастасии, эту, м. б. только русским женщинам свойственную природу: хранить под внешним льдом пожар чувства, – этого никогда ей не воплотить! Уродство будет. Эта сцена у дверей лачужки Ильи, зимой…⁷⁹ А это ведь не выбросишь. Это – сущность. Вижу Анастасию… Как живую.

Трудно, трудно найти среди иностранок. Никого не знаю, кто бы подошел. Из всех, пожалуй, могла бы дать что-то… одна, не знаю имени ее⁸⁰. Француженка. Помню фильм один ее «Элен»⁸¹. Фильмовщики, конечно, знают. Она хороша. Она… с «ароматом женщины». И… вся хороша. Играет тонко. Масса шарма. Божественно играет. М. б. чуть «зрела», – о, не стара, не «тяжела», но именно слишком уже женщина, а у Анастасии мне видится еще и «девушка». Но хороша. Посмотри. – И еще: очень подошла бы, совсем не «огромная», а даже очень мало-известная, но очень подходящая – одна наша: Ал. Ал. Зорина⁸². Знаешь? Она очень скромна была, и потому не сделала, дающуюся ей карьеру. Ей даже бы и «играть» не пришлось. Она – вся тут! Огромные ее, небесно-голубые глаза, лучистые, невиданные глаза, «плещущие» чем-то… И вся она. Вся «укрытая», «затаившая»^[24], как сфинкс. Но, поздно. Она не играет. И м. б., постарела. Я ее не видела лет 10⁸³. И это только к слову. Я считаю полным фиаско дать эту роль П. В[ессели]!

Даже ненавистная мне хищница Ольга Чехова⁸⁴, смогла бы, пожалуй, «с_ы_г_р_а_т_ь» («выломать») лучше. Думаю, что любая простая русская девушка вернее могла бы ее изобразить.

Я боялась бы пустить на чужом экране эту вещь. Ну, а кто же Илья? Кто – ты? Ибо ведь Илья – ты! И думается мне, что вышвырнет твою «Чашу» модный экран европейский плоско и пошло. Расплещут ее по базару. Где же «Н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я»? Да и поймут ли? И можно ли ждать и требовать от актрисы верной роли, когда ей и перевести-то не сумели? Неупиваемая? Разве это то, как переводят здесь: «никогда не опоражниваемая»..? И разве можно перевести, найти слова и определения тому, таким понятиям, которых в своем языке, в своей душе нет?? Как переводится наше: обаяние? нега? упоение? И много, много? Как переведено наше «Иван Грозный»? «Грозный» – вовсе не «страшный», не «ужасный». «Грозный» – м. б. царь. А «страшный» – пьяница может быть. И так все! Не знаю хорошо французского языка. Но можно ли передать?

Вспомни и другое: как понимают они тут все? Сельма Лагерлёф не поняла же, почему Илья от воли отказался! И что покажут они? Русское крепостничество? «Дикость» русскую? Сумасброда-барина (пикантно!)? Или красоты Италии? Душу Ильи и Анастасии Павловны никто не даст. У себя, да! Не сомневаюсь. Когда время придет! А здесь? Очень будь осторожен. Предостерегаю тебя, т. к. боюсь горя твоего от искалечения детища твоего родного. Ты же не перенесешь. Посмотри Паулу в фильмах. Увидишь, что я права. Ты часто не считаешься с моим мнением, я для тебя – ребенок, но тогда спроси других, твое чтущих. Да посмотри же сам! И вообще, для оценки экранщиков на будущее, тебе полезно увидеть то, что тебе предлагают. Я люблю Паулу В[ессели] в ее жанре. Были чудные картины с ней: «Maskerade»⁸⁵, «Episode»⁸⁶, «Der Spiegel des Lebens»⁸⁷ и т. д. Она хороша. Свежа. Не ломака, как Леандер⁸⁸ или Гарбо. Очень проста, естественна, мила. Но не Анастасия Павловна! Никак! Прошу, посмотри и скажи, прав ли Олёк. Очень прошу! – Как я жалею, что не училась, не красива, не могу теперь. Я бы дала Анастасию Павловну. Я ее всю чувствую. Ты знаешь, мне часто советовали идти на экран. Но я уродом себя считала-таю, и потому не пошла. Поищи сам актрису. Походи в кино. Как вспомнишь, какое уродство дала Гарбо в Анне Карениной! – Ужас. Я ей писать хотела, чтобы она стыдилась себя художницей считать. Я топотала в бешенстве. А за твое глаза выдеру. Спроси же хоть «Юлю». Ну, кому ты веришь? Да посмотри сам! Очень прошу! Скажешь тогда, права ли я. Ну, Ванёк, кончаю. Я здорова. Кровь не совсем в порядке, но я не худею и не температурю. Вырвала зубы (2). Ну, их к шуту! Советовалась с дантистом не рвать ли и 3-ий (рядом), но он не нашел нужным. А по первому «зубодеру» надо было! Никаких гранулем не нашел. Вырвали корень от зуба мудрости и рядом, чуть стал чувствителен, без нерва он. Еще опухлая щека капельку. Боль была от 3 ч. дня до 5 утра. Но ничего! Еще достаточно зубов. Пусть дерут, что надо, потерплю. Так хочу быть здоровой! Ванечка, берегись! Не кури, родной. От курения и худеют. Я в ужасе от твоих 49 кило! А я – 62 1/4! Подумай! Прибавила.

Против зимы – не узнать! – Фасин муж все еще здесь.

[На полях: ] Ну, Христос с тобой! Будь здоров! Собирайся тихонько! Приезжай. Беречь тебя буду. Ванюшенька, я все время с тобой.

Целую нежно. Оля

О «семейных делах» не писать лучше. Дружок, ты часто так увлекаешься, что забываешь в отношении меня то, что все же принимаешь во внимание касательно твоих сестер и племянников. Не надо лучше. У меня тоже свое крепко!

Пиши «Пути» – как чудесно все будет!

Я тоже хочу работать. Буду! Но и ты пиши! Дай же Дари нам! Напиши: Марина обо мне что-нибудь говорила? Поняла, от кого эти несчастные розы?

8

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

Письмо первое

Ужасно мне послать тебе это, Ваня, – будто признаться в чем-нибудь очень стыдном. Не суди! Прости, забудь эту мазню. Мне физически больно!

Целую. Оля

Мой первый пост

По календарю завтра начало поста. Ни служб церковных, ни благовеста грустнозовущего, ни, даже, талого снежку, ни почерневшей дороги весенней, ни капелей… Грустно стало, и вспомнился другой, далекий, мой первый пост.

– Не шали, говорит мне няня, – сегодня уже готовиться к посту надо, друг у дружки прощенья все просить станем. И ты уже – отроковица и за всякой грех ответ несешь.

И правда, мне кажется, что сегодня особенное какое-то воскресенье, серьезное. И ждешь торжественного чего-то, необычайного.

Когда после вечерни в гостиной просят все друг у друга прощенья, а муж Александрушки-кухарки бухается даже всем в ноги, то мне становится так странно-тесно в груди, точно вот: – возьми и полети! С запинкой (совестно-неловко чего-то) я повторяю за прочими: «прости, Христа ради» и «Бог простит!»

– Ну, прости меня! – берет мама меня за ушки, – и я вдруг нежданно для себя заливаюсь слезами какого-то неописуемого чувства. Обхватываю колени ее и шепчу:

– Мамочка, за что же?

– А ты скажи «Бог простит!», дурашка, – наклоняется она ко мне, – а плакать-то нечего… Ну! Говельщица ты этакая!

И от этого «говельщица» что-то новое, такое радостное заливает сердце. Я вспоминаю, что мама обещала брать меня за все, за все службы в церковь, и даже на рассвете, на погребение Христа и за Светлую Утреню в Пасху.

– Мамочка, мама, – могу я только шепнуть ей в шейку и швыркаю еще сильнее носом.

– Простите, барышня, Христа ради, – берет мою ручку Василий…

– «Барышня», – думаю я, – как вдруг сразу можно стать взрослой! Нас рано ведут спать.